Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том шестой. Романы и повести"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

– Этот выпад, милая барышня, по-видимому, нацелен в меня? – с улыбкой начал старик священник. – Ну да вы знаете, что я почитаю себя счастливым, когда меня время от времени приносят в жертву остальной компании. Ибо хотя вы, несомненно, в каждой беседе делаете честь вашей прекрасной воспитательнице и всякий находит вас обворожительной, любезной и милой, в вас тем не менее сидит этакий бесенок, с которым вы не всегда можете совладать, и за малейшее насилие, каковое вы над ним чините, вы, похоже, вознаграждаете его за мой счет. Скажите мне, милостивая государыня, обратился он к баронессе, – что произошло в мое отсутствие? И какие это разговоры отныне запрещены в нашем кружке?

Баронесса поведала ему обо всем случившемся. Он внимательно ее выслушал и заметил:

– Да ведь и при таком порядке некоторые лица найдут возможность развлекать наше общество, и, пожалуй, даже лучше, нежели в других обстоятельствах.

– Посмотрим, – сказала Луиза.

– В этом законе, – продолжал священник, – нет ничего тягостного для человека, который умеет занимать себя сам; напротив того, ему будет приятно, что отныне он может поделиться с окружающими тем, что до сих пор делал словно бы украдкой. Ибо не в укор вам будь сказано, барышня, но кто же создает сплетников, соглядатаев и клеветников, как не само общество? Редко доводилось мне видеть, чтобы чтение книги или рассказ об интересных предметах, способные затронуть ум и сердце, в той же мере захватили бы внимание слушателей, так же пробудили бы их душевные силы, как иная ошеломительная новость, в особенности, если она принижает какого-нибудь соотечественника или соотечественницу. Спросите себя, спросите других – что придает интерес событию? Не его важность, не влияние, которое оно оказывает, а его новизна. Только новое обыкновенно представляется важным, потому что оно вызывает изумление само по себе и на мгновенье возбуждает нашу фантазию, наши чувства едва задевает, а ум и вовсе оставляет в покое. Каждый человек способен совершенно без ущерба для себя принять живейшее участие во всем, что ново, и поскольку цепь новостей все время переключает его внимание с одного предмета на другой, то для толпы ничто не может быть более желанным, чем подобный повод для вечного рассеяния и подобная возможность дать выход своей злобе и своему коварству – всегда удобно, всегда по-новому.

– Ну вот, – воскликнула Луиза, – похоже, вы везде сумеете найтись: прежде от вас доставалось только отдельным лицам, теперь уж должен расплачиваться весь род людской!

– Я не требую от вас, чтобы вы когда-либо стали ко мне справедливы, возразил старик, – но одно я вам должен сказать: все мы, зависящие от общества, вынуждены с ним считаться и сообразоваться, более того, мы скорее можем себе позволить в обществе нечто неподобающее, чем то, что будет ему в тягость, а для него нет на свете ничего тягостнее, нежели призыв к размышлению и созерцанию. Всего, что направлено к этой цели, следует избегать, и только в тиши, наедине с собой, предаваться этому занятию, каковое запретно во всяком публичном собрании.

– Сами вы в тиши небось осушили не одну бутылку вина и не один часок соснули среди бела дня, – перебила его Луиза.

– Я никогда не придавал особого значения своим занятиям, – продолжал священник, – ибо мне ведомо, что в сравнении с другими людьми я изрядный лентяй, но между тем я собрал неплохую коллекцию, каковая, быть может, именно теперь могла бы доставить немало приятных часов нашему обществу при его нынешнем настроении.

– Что же это за коллекция? – спросила баронесса.

– Конечно, не что иное, как скандальная хроника, – вставила Лиза.

– Вы ошибаетесь, – сказал старик.

– Увидим, – ответила Луиза.

– Дай же ему договорить, – произнесла баронесса. – И вообще оставь привычку резко и недружественно нападать на человека, даже если он, шутки ради, и готов стерпеть эти нападки. У нас нет причин потакать таящемуся в нас злонравию, хотя бы и в шутку. Объясните мне, мой друг, из чего состоит ваша коллекция? Сгодится ли она для нашего развлечения? Давно ли вы начали ее собирать? Почему мы до сего времени ничего о ней не слыхали?

– Я вам представлю полный отчет, – отвечал старик. – Я уже давно живу на свете и всегда старался присмотреться к тому, что случается с тем или иным человеком. Я не нахожу в себе ни сил, ни решимости для обозрения всеобщей истории, а отдельные мировые события сбивают меня с толку; однако среди многочисленных историй из частной жизни, правдивых и ложных, которые обсуждаются в обществе или рассказываются друг другу на ухо, попадаются иногда такие, что обладают более истинной и чистой прелестью, нежели прелесть новизны. Одни способны развлечь нас благодаря остроумному повороту; другие на какие-то мгновенья открывают нам человеческую натуру и ее сокровенные глубины, а иные потешают нас забавными дурачествами. Из большого числа подобных историй, что в обыденной жизни тешат наше внимание и нашу злобу и столь же обыкновенны как и люди, с которыми они приключаются и которые их рассказывают, я отобрал те, что, на мой взгляд, особенно характерны, что занимают и трогают мой ум, мою душу и, когда я мысленно возвращаюсь к ним, дарят мне минуты спокойной и незамутненной радости.

– Мне очень любопытно, – сказала баронесса, – услышать, какого рода эти ваши истории и о чем в них, собственно, идет речь.

– Вы легко можете догадаться, что о судебных процессах и семейных распрях речь в них пойдет не часто. Дела такого рода большею частью интересуют лишь тех, кому они отравляют жизнь.

Луиза.А о чем же эти истории?

Старик.В них обыкновенно рассказывается, – не стану этого отрицать, – о тех чувствах, что связывают или разделяют мужчин и женщин, делают их счастливыми или несчастными, по чаще смущают и путают, нежели просветляют.

Луиза.Вот оно что! Значит, вы намереваетесь преподнести нам в качестве изысканного развлечения набор непристойных анекдотов? Простите мне, мама, это замечание, но оно напрашивается само собой, а ведь надо же говорить правду.

Старик.Надеюсь, вы не найдете в моей коллекции ничего такого, что я мог бы назвать непристойным.

Луиза.А что вы обозначаете этим словом?

Старик.Непристойные речи, непристойные рассказы для меня непереносимы. Ибо они представляют нам вещи низменные, не стоящие внимания и обсуждения, как нечто необыкновенное, нечто притягательное, и вместо того, чтобы приятно занять наш ум, возбуждают нечистые желания. Они скрывают от наших глаз то, что надо либо видеть без всяких покровов, либо не видеть вовсе.

Луиза.Я вас не понимаю. Вы ведь все же постараетесь изложить нам ваши истории поизящней? Неужели мы позволим оскорбить наш слух пошлыми анекдотами? Или у нас здесь будет школа, где наставляют юных девиц и вы еще потребуете за это благодарности?

Старик.Ни то, ни другое. Ибо, во-первых, ничего нового для себя вы не узнаете, в особенности потому, что, как я с некоторых пор замечаю, вы никогда не пропускаете небезызвестных статей в ученых журналах.

Луиза.Вы позволяете себе колкости.

Старик.Вы – невеста, и потому я вам не ставлю этого в упрек. Я только хотел вам показать, что и у меня найдутся стрелы, которые я при случае могу в вас пустить.

Баронесса.Я уже поняла, к чему вы клоните, объясните ей тоже.

Старик.Для этого мне пришлось бы лишь повторять то, что я уже сказал в начале нашего разговора, но что-то не похоже, чтобы у мадемуазель Луизы было желание прислушаться к моим словам.

Луиза.При чем тут желание или нежелание и все эти разглагольствования? Как бы на это дело ни смотреть, эти ваши истории наверняка окажутся просто скандальными, с той или иной точки зрения, вот и все.

Старик.Должен ли я повторять, милая барышня, что благомыслящему человеку может показаться скандальным лишь то, в чем он усмотрит злобу, высокомерие, стремление вредить ближним, нежелание помочь, так что ему и глядеть-то на это не захочется; напротив того, небольшие прегрешения и недостатки он находит забавными, особенно же его привлекают истории, где он видит хорошего человека в некотором противоречии с самим собой, со своими желаниями и намерениями, где упоенные собою глупцы бывают посрамлены, поставлены на место или обмануты, где всякого рода наглость наказывается случайным или естественным образом, где планы, желания и надежды либо исполняются не вдруг, нарушаются и вовсе идут прахом, либо неожиданно оказываются близки к осуществлению и в самом деле осуществляются. Охотнее всего он устремляет свой бесстрастный взор туда, где случай играет с человеческой слабостью и несовершенством, и ни одному из его героев, чьи истории он сохраняет в памяти, не приходится опасаться порицания или ждать похвалы.

Баронесса.Такое предисловие вызывает желание поскорее услышать что-нибудь на пробу. А я и не знала, что в нашей жизни (а ведь большую часть ее мы провели среди одного и того жекруга) случалось много такого, что можно было бы включить в подобную коллекцию.

Старик.Конечно, многое зависит от наблюдателя и от того, что он сумеет извлечь из того или иного случая, но не стану отрицать: кое-что я позаимствовал из старых книг и преданий. Быть может, вам даже будет приятно встретить давних знакомцев в новом обличье. Но именно это дает мне преимущество, коим я отнюдь не намерен поступиться: ни к одной из моих историй не следует подбирать ключ!

Луиза.Но вы же не запретите нам узнавать наших друзей и соседей и, если нам вздумается, разгадать загадку?

Старик.Вовсе нет. Однако вы, со своей стороны, позволите мне тогда вытащить старинный фолиант и доказать вам, что история эта случилась или была сочинена за много столетий до нас. Равным образом вы позволите мне молча усмехнуться, если примете за старую сказку какую-либо историю, случившуюся в непосредственной близости от нас, но в том виде, в каком она рассказана, нами не узнанную.

Луиза.С вами не сговоришься. Будет гораздо лучше, если на сегодняшний вечер мы заключим мир и вы быстренько расскажете нам одну из ваших историй на пробу.

Старик.Позвольте мне вас не послушаться. Это удовольствие я приберегу до того времени, когда все общество будет в сборе. Нельзя лишать его хотя бы части моего запаса, и скажу вам наперед: все, что я могу вам предложить, само по себе никакой ценности не имеет. Однако если общество пожелает немного отдохнуть после серьезной беседы, если оно, уже насытясь отменной духовной пищей, начнет озираться в поисках десерта, вот тут-то я и подоспею со своими историями, и мне хотелось бы, чтобы они пришлись всем по вкусу.

Баронесса.Придется нам, стало быть, потерпеть до завтра.

Луиза.Я с большим нетерпением жду, что он нам преподнесет.

Старик.С большим нетерпением, мадемуазель, ждать не следует, ибо оно редко бывает вознаграждено.

Вечером после ужина баронесса сразу ушла к себе, но остальные не расходились, обсуждая только что доставленные новости и распространившиеся слухи. Как обычно бывает в такие моменты, никто не знал, чему верить, а чему нет.

Старый друг дома по этому случаю заметил:

– По-моему, самое удобное – поверить в то, что нам приятно, без обиняков отбросить то, что было бы неприятно, да и вообще счесть истинным то, что могло бы таковым быть.

Кто-то заметил, что люди обыкновенно так и поступают, и разговор постепенно свернул на решительную склонность нашей натуры верить в чудеса. Заговорили о романических ужасах, о призраках, и когда старик пообещал вскоре рассказать несколько занятных историй такого рода, Луиза попросила его:

– Вы были бы очень любезны, если б именно сейчас, когда у нас есть на то настроение, рассказали какую-нибудь историю, мы бы ее выслушали со вниманием и были бы вам весьма благодарны.

Не заставляя долго себя упрашивать, священник начал рассказ следующими словами:

– В бытность мою в Неаполе там случилась одна история, вызвавшая много толков, но судили о ней по-разному. Одни утверждали, что она полностью вымышлена, другие, что сама история правдива, но речь в ней идет о ловком обмане. Среди тех, кто придерживался второго мнения, тоже не было единодушия, они спорили о том, кто же мог быть обманщик. Третьи говорили: еще вовсе не доказано, что духовно одаренные натуры не могут влиять на тела и стихии, и не следует всякое чудесное происшествие считать непременно обманом и ложью. Ну, а вот и сама история.

Некая певица по имени Антонелли была в то время любимицей неаполитанской публики. Находилась она в расцвете лет, красоты, таланта, словом, обладала всем тем, чем только может женщина очаровать и увлечь толпу, а также прельстить и осчастливить избранный круг друзей. Нельзя сказать, чтобы она была нечувствительна к похвалам и к любви, однако, по натуре своей благоразумная и умеренная, она умела насладиться и тем и другим, не теряя власти над собой, каковая была ей столь необходима в ее положении. Все молодые, знатные и богатые люди увивались вокруг нее, но она принимала у себя лишь немногих и, хотя при выборе любовников полагалась больше всего на свои глаза и сердце, тем не менее в каждом из этих маленьких приключений выказывала столь твердый, решительный характер, что это расположило бы к ней самого сурового наблюдателя. Я имел возможность видеть ее в течение некоторого времени, так как был близок с одним из тех, кого она взыскала своей милостью.

Шли годы; ей довелось узнать многих мужчин, в их число немало фатов, людей слабых и ненадежных. По ее наблюдениям выходило, что любовник, который в известном смысле становится для женщины всем, чаще всего оказывается совершенно никчемным, когда ей особенно требуется поддержка, – в житейских треволнениях, в домашних неурядицах, при необходимости быстрого решения; а бывает и так, что он просто вредит своей возлюбленной, ибо думает только о себе и из себялюбия почитает за благо дать ей самый дурной совет и толкнуть на опаснейший шаг.

До сего времени при всех ее любовных связях ум ее оставался праздным, однако и он требовал себе пищи. Она хотела наконец-то завести себе друга, и едва лишь ощутила такую потребность, как среди людей, старавшихся с нею сблизиться, объявился некий молодой человек, на которого она возложила свои надежды, и он, по-видимому, во всех отношениях этого заслуживал.

Это был генуэзец, коего в то время привели в Неаполь важные дела его торгового дома. Обладая от природы незаурядными способностями, он получил самое заботливое воспитание. Познания его были весьма обширны, ум, равно как и тело, развиты до совершенства, поведение же могло бы служить образцом – то было поведение человека, который ни на миг не забывается, но постоянно забывает себя ради других. Торговый гений его родного города отметил его своею печатью: все, что бы он ни затевал, он делал с большим размахом. Однако положение его было далеко не блестяще: его торговый дом пустился в некие сомнительные спекуляции и был теперь втянут в опаснейшие процессы. С течением времени дела его все более запутывались, и гнетущая забота придавала ему налет грусти, который очень шел к нему, а прекрасную девушку воодушевлял искать его дружбы, ибо, как она полагала, и ему тоже нужна была подруга.

Доселе он видел ее лишь на людях, от случая к случаю: ныне же, по его первому слову, она открыла перед ним двери своего дома, более того, настоятельно приглашала его к себе, и он не преминул воспользоваться ее приглашением.

Красавица не замедлила выказать ему свое доверие и открыться в своих желаниях. Он был этим удивлен и обрадован. Она же настойчиво просила его оставаться всегда ее другом, не притязая на роль любовника. Она поведала ему, что как раз сейчас находится в некотором затруднении, он же, располагая обширными знакомствами, мог бы дать ей наилучший совет и предпринять наискорейшие шаги ей на пользу. Он, со своей стороны, посвятил ее в свое положение, и поскольку она умела развеселить и утешить его и в ее присутствии у него возникали мысли, которые в ином случае не могли бы сложиться так быстро, она тоже в некотором роде стала его советчицей, и вскоре между ними упрочилась дружба, основанная на высочайшем обоюдном уважении и благороднейшей потребности.

К несчастью, однако, соглашаясь на какое-либо условие, люди не всегда думают о том, насколько оно выполнимо.

Он обещал оставаться ей только другом, не притязая на роль любовника, но не мог не признаться себе в том, что повсюду встречает поклонников певицы, удостоенных ее милостью, и что они ему глубоко противны, даже невыносимы.

Особенно больно бывал он задет, если его подруга весело потешалась над добрыми и злыми качествами одного из этих людей и как будто бы знала наперечет все недостатки своего избранника, но иногда в тот же вечер, словно бы в насмешку над своим почитаемым другом, покоилась в объятиях недостойного.

По счастью или несчастью, но вскорости случилось так, что сердце девушки оказалось свободным. Ее друг, к своему удовольствию, это заметил и попытался убедить ее в том, что освободившееся место подобает ему более, нежели кому-нибудь другому. Она склонила слух к его мольбам, однако не без внутреннего протеста. «Боюсь, – говорила она, – что из-за своей уступчивости я потеряю самое ценное, что есть в мире, – друга». Ее предсказание сбылось: прошло совсем немного времени, что он состоял при ней в этом двойном качестве, как его капризы начали становиться все более и более тягостными; как друг он притязал на все ее уважение, как любовник – на всю ее нежность, а как умный и любезный человек не желал обходиться без ее общества. Это, однако, было отнюдь не по нраву живой и общительной девушке; она не испытывала склонности к самопожертвованию и не имела желания признавать за кем бы то ни было исключительные права на нее. По этой причине она постаралась самым деликатным образом понемногу сократить его визиты, видеться с ним пореже и дала ему понять, что ни за какие блага в мире не намерена поступиться своей свободой.

Едва он это заметил, как почувствовал, что на него обрушилось величайшее несчастье, но, к сожалению, то была не единственная постигшая его беда: его домашние дела принимали самый скверный оборот. Он корил себя за то, что с юных лет считал свое состояние неиссякаемым источником и забросил свои торговые дела ради того, чтобы путешествовать и разыгрывать из себя в свете человека более знатного и богатого, нежели это позволяли ему его рождение и его доходы. Процессы, на которые он возлагал все свои надежды, тянулись долго и требовали больших затрат. Ему пришлось по этим делам несколько раз ездить в Палермо, и во время последней его поездки умная девушка приняла меры, чтобы изменить распорядок своей жизни и понемногу отдалить его от себя. Вернувшись, он нашел ее на другой квартире, гораздо дальше от его собственной, и увидел, что маркиз де С., имевший в то время большую власть над публичными увеселениями и зрелищами, запросто бывает у его возлюбленной. Это окончательно сломило его, и он тяжко захворал. Когда известие о его болезни достигло его подруги, она поспешила к нему, окружила его заботами, вверила попечению надежных слуг и, поскольку от нее не укрылось, что состояние его финансов оставляет желать лучшего, предоставила ему изрядную сумму денег, могущую на ближайшее время удовлетворить его нужды.

Своим дерзким посягательством на ее свободу друг и так уже много потерял в ее глазах; но по мере того, как ее нежность к нему остывала, взгляд ее становился все зорче и под конец сделанное ею открытие, что в собственных своих делах он поступал весьма опрометчиво, внушило ей не самое благоприятное представление о его уме и характере. Он между тем: вовсе не замечал свершившейся в ней перемены; напротив того: ее заботы о его здоровье, терпение, с каким она по целым дням просиживала у его постели, казались ему скорее признаками любви и дружбы, нежели сострадания, и он надеялся по выздоровлении снова вступить в свои права.

Как глубоко он заблуждался! По мере того как к нему возвращалось здоровье и восстанавливались силы, ее расположение и доверие к прежнему другу словно таяли, и казалось, будто теперь он ей настолько же немил, насколько раньше был приятен. К тому же незаметно для него самого характер его за время этих перипетий ожесточился и сделался невыносимым; вину за свои беды, кои он навлек на себя сам, он перелагал на других, а себя ни в чем не винил. Себя он почитал безвинно преследуемым, оскорбленным, несчастным человеком и надеялся, что совершенная преданность его подруги вознаградит его за все горести и страдания.

С этими требованиями он и приступил к возлюбленной в первый же день, как только опять смог выйти на улицу и явиться к ней в дом.

Он хотел от нее ни много ни мало: чтобы она всецело принадлежала ему, рассталась с прочими друзьями и знакомыми, оставила сцену и стала бы жить с ним одним и ради него одного. Она доказывала ему невозможность исполнить его требования, доказывала вначале шутливо, потом серьезно и под конец была вынуждена открыть ему горестную истину, что с их прежними отношениями покончено. Он покинул ее, и больше они никогда не видались.

Он прожил еще несколько лет в очень узком кругу, вернее сказать, в обществе одной старой благочестивой дамы, жившей с ним в одном доме на небольшую ренту. К этому времени он выиграл один процесс, а вскоре за тем и второе; однако здоровье его было подорвано, а счастье утрачено навсегда. Довольно было самого пустячного повода, чтобы его снова свалила тяжелая болезнь; врач предсказал ему Слизкую смерть. Он безропотно выслушал приговор, лишь выразил желание еще раз увидеть свою прекрасную подругу и послал к ней того самого слугу, который в счастливые времена, бывало, не раз приносил ему благоприятный ответ. Он обращался к ней с просьбой – она отказала. Он послал к ней слугу во второй раз, заклиная ее прийти, – она упорствовала. Наконец, – был уже поздний вечер, – он послал к ней в третий раз; она была взволнована и поверила мне свое смущение, ибо я как раз в тот вечер ужинал у нее вместе с маркизом и еще несколькими друзьями. Я посоветовал ей, даже просил ее воздать другу эту последнюю дань любви; она как будто бы колебалась, однако, по некотором размышлении, решилась и отослала слугу с окончательным отказом; больше он не возвращался.

После ужина мы сидели за столом, продолжая дружески беседовать; все были оживленны и в приподнятом настроении. Примерно около полуночи где-то рядом с нами вдруг раздался крик – жалобный, пронзительный, тревожный и долго не смолкавший. Мы вздрогнули, переглянулись и стали озираться по сторонам, пытаясь угадать, что за этим последует. Крик, исходивший откуда-то из середины комнаты, казалось, замирал в ее стенах. Маркиз вскочил и подбежал к окну, а мы бросились к нашей красавице, лежавшей в глубоком обмороке. С трудом удалось нам привести ее в чувство. Едва лишь она открыла глаза, как пылкий ревнивый итальянец принялся осыпать ее жесточайшими упреками. «Если уж вы уславливаетесь с вашими друзьями о сигналах, – сказал он, – то позаботьтесь хотя бы о том, чтобы они были не такими громкими и резкими». Она отвечала ему со свойственной ей находчивостью, что поскольку она имеет право во всякое время принимать у себя кого ей заблагорассудится, то едва ли стала бы предварять столь сладостные минуты такими заунывными и страшными звуками.

И поистине, в этом крике было нечто донельзя жуткое. В ушах у нас еще звенели его протяжные, гулкие отзвуки, отдаваясь во всех членах. Красавица была бледна, черты ее исказились, казалось, она все еще близка к обмороку; нам пришлось просидеть возле нее почти всю ночь. Голоса больше не было слышно. На следующий вечер то же общество собралось снова, не в столь веселом настроении, как накануне, но в довольно-таки благодушном, – и в тот же час раздался тот же непереносимый, ужасающий крик.

Мы между тем строили бесчисленные предположения о природе этого крика, о том, откуда он исходит, и просто терялись в догадках. Что тут долго распространяться? Всякий раз, когда она ужинала дома, крик раздавался, иногда громче, иногда тише, но, как утверждали, неизменно в одно и то же время. В Неаполе только и разговору было, что об этом происшествии. Вся челядь в доме, все друзья и знакомые живейшим образом его обсуждали, даже полиции дали знать. К дому были приставлены соглядатаи и сыщики. Тем, кто стоял на улице, казалось, что звук доносится откуда-то издалека, в комнатах же он слышался совсем близко. Когда она ужинала в гостях, голос молчал, но стоило ей остаться у себя, как он раздавался снова.

Однако и вне дома она не вполне была избавлена от этого злого провожатого. Ее красота и прелесть открыли перед нею двери самых знатных домов. Благодаря приятным манерам, она везде была желанной гостьей, и вот, чтобы избавиться от этого наваждения, она взяла за привычку проводить все вечера в гостях.

Как-то вечером один человек почтенного возраста и положения отвозит ее домой в своем экипаже. И вот в тот миг, когда она прощается с ним у дверей своего дома, между ним и ею вдруг раздается крик, и этого человека, которому история сия была известна ничуть не хуже, чем тысяче его сограждан, вносят в карету едва живого.

В другой раз некий молодой тенор, к которому она питала расположение, однажды вечером отправляется с нею в город навестить их общую приятельницу. Он слышал разговоры об этом странном феномене, но, будучи человеком жизнерадостным, считал подобное чудо едва ли возможным. По дороге они говорят об этой истории. «Я бы тоже хотел, – сказал он, – услышать голос вашего незримого спутника, вызовите его, ведь нас с вами двое, и нам нечего бояться». Уж не знаю, что ее толкнуло на это – легкомыслие или отвага, но только она вызвала духа, и в тот же миг в карете раздался громоподобный глас и, прозвучав три раза подряд, с жалобным отзвуком затих. Оба были найдены без чувств в карете возле дома их общей знакомой, и лишь с большим трудом удалось привести их и чувство и узнать, что же такое с ними приключилось.

Красавица не сразу оправилась после этого случая. Испуг, поражавший ее снова и снова, отразился на ее здоровье, и казалось, что крикливый призрак на время дал ей передышку, а поскольку его долго не было слышно, она даже возымела надежду, что избавилась от него навсегда. Но не тут-то было.

По окончании карнавала артистка затеяла в сопровождении одной из своих подруг и горничной увеселительную прогулку. Она намеревалась погостить в одном загородном имении, но так как ночь застала их в дороге, к тому же в экипаже случилась какая-то поломка, им пришлось заночевать на захудалом постоялом дворе, где они постарались расположиться поудобнее.

Подруга уже легла спать, а горничная, зажегши ночник, хотела было прилечь возле своей госпожи, как той вздумалось вдруг пошутить: «Мы здесь, можно сказать, на краю света, да и погода прескверная, так неужто он и тут нас найдет?» В тот же миг он подал голос, страшнее и громче, чем когда бы то ни было. Подруга решила, что в комнате не иначе, как разверзся ад, выскочила из постели и, в чем была, кинулась вниз по лестнице, переполошив весь дом. Никто в ту ночь не сомкнул глаз. Но зато это был последний случай, когда слышался голос. Однако, к несчастью, непрошеный гость стал отныне возвещать о своем присутствии еще более неприятным образом.

Некоторое время он не причинял беспокойства, как вдруг однажды вечером, в обычный час, когда она сидела за ужином со своими гостями, снаружи кто-то словно выстрелил в окно – из ружья или из хорошо заряженного пистолета. Выстрел слышали все, и все видели вспышку, но, внимательно осмотрев окно, не нашли на нем ни малейших повреждений, Тем не менее все присутствующие были очень обеспокоены происшедшим, – они полагали, что кто-то покушается на жизнь красавицы. Поспешили в полицию, обследовали соседние дома, но, не обнаружив ничего подозрительного, поставили там снизу доверху стражу. Тщательно обыскали также дом, где жила она сама, на улице расставили сыщиков.

Но все эти меры предосторожности оказались напрасными. Три месяца подряд в один и тот же час гремел выстрел в одно и то же окно, не повреждая стекла, и, что особенно примечательно, всегда незадолго до полуночи; дело в том, что в Неаполе живут по итальянскому времени, и полночь там особого значения не имеет.

Постепенно все привыкли к этому странному явлению, так же, как к предшествующему, и не ставили в укор привидению эти его безвредные выходки. Случалось даже, что выстрел нисколько не пугал собравшееся общество, не мешая ему продолжать беседу.

В один прекрасный вечер, пришедший на смену очень жаркому дню, красавица, позабыв, который час, растворила то самое окно и об руку с маркизом вышла на балкон.

Не успели они простоять там и несколько минут, как промеж них грянул выстрел, с силою отбросивший их обратно в комнату, где они без чувств повалились на пол. Когда они пришли в себя, то оба почувствовали боль, – он на левой, она на правой щеке, – как будто бы от сильной пощечины, но поскольку других повреждений у них не обнаружили, то это происшествие дало повод для всевозможных шуток.

С того дня выстрелов в доме больше не слыхали, и певица вообразила, будто избавилась наконец от своего преследователя, но однажды вечером, когда она вместе с другой дамой ехала в коляске, ее снова сильнейшим образом испугало одно неожиданное приключение.

Путь их вел через Кьяйю, где когда-то жил ее умерший возлюбленный. Ярко светила луна. Дама, сидевшая с нею рядом, спросила: «Вот, кажется, дом, где умер господин ****?» – «Сколько помню, это должен быть один из тех двух домов», – отвечала красавица, и в тот же миг из одного дома раздался выстрел, ударивший в коляску. Кучеру показалось, что пуля угодила прямо в него, и он погнал лошадей вскачь. Когда они приехали на место, обеих женщин вынесли из коляски замертво.

Но этот испуг был и последним. Незримый преследователь изменил свою методу: несколько вечеров спустя под окнами красавицы раздались громкие рукоплескания. Прославленная певица, артистка, она, разумеется, была более привычна к таким звукам. В самих звуках ничего пугающего не было, они легко могли исходить от какого-нибудь ее поклонника, и она не придала им значения. Однако ее друзья были более осторожны и, как в прошлый раз, выставили на улице посты. Те слышали звуки, но, сколько ни глядели, никого увидеть не могли, и многие уже надеялись, что вскоре все эти таинственные явления совершенно прекратятся.

Через некоторое время пропали и эти звуки, сменившись куда более приятными. Нельзя сказать, чтобы они были и впрямь мелодичны, но зато необычайно нежны и ласковы. У самых внимательных наблюдателей создавалось впечатление, будто музыка эта, рождаясь где-то за углом, на ближайшем перекрестке, несется по воздушным волнам прямо к окну певицы и там нежнейшим образом тает. Казалось, будто какой-то небесный дух пожелал очаровательной прелюдией возвестить мелодию, которою собирался исполнить. Наконец и эти звуки пропали и больше не возобновлялись; к тому времени сия удивительная история тянулась уже почти что полтора года.