Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том шестой. Романы и повести"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

– Спасайтесь, княгиня! Спасайтесь! – вскричал Гонорио.

Она повернула лошадь по направлению к крутому откосу, с которого они только что съехали. А юноша ринулся навстречу зверю, выхватил пистолет и выстрелил, когда счел расстояние достаточно близким. К несчастью, он промахнулся, тигр отпрянул, лошадь шарахнулась, и разъяренный зверь беспрепятственно продолжал свой путь в гору по следу княгини. Она гнала лошадь что есть силы вверх по каменистой круче, не думая о том, что благородное животное, непривычное к такому напряжению, не выдержит. Непрестанно понукаемая испуганной всадницей, лошадь споткнулась об осыпавшийся грунт раз, другой и, наконец, обессилев, пала наземь. Молодая женщина решительно и ловко соскочила с седла; лошадь поднялась, но тигр уже приближался, правда не особенно быстро. Неровная почва и острые камни задерживали его натиск, и только то, что Гонорио по пятам гнался за ним, видимо, подстрекало и раздражало его. Тигр и всадник одновременно достигли того места, где княгиня стояла подле лошади; Гонорио пригнулся, выстрелил и на этот раз попал прямо в голову хищнику; тот немедленно рухнул. Только теперь, когда он лежал распростертый во всю длину, можно было разглядеть ту устрашающую мощь, от которой ныне осталась одна лишь телесная оболочка. Гонорио спрыгнул с лошади, уперся коленями в зверя; сдерживая его последние содрогания, он правой рукой занес над ним охотничий нож. Юноша был прекрасен, движения его стремительны; таким видела его княгиня во время игр с копьем или кольцами. Так же точно попадал он тогда на всем скаку в голову турка, насаженную на кол, в лоб под тюрбаном, или, мчась на копе, поднимал с земли голову мавра. Он был весьма искусен во всех этих упражнениях. И как же ему это сейчас пригодилось!

– Кончайте его, – сказала княгиня, – я боюсь, что он поранит вас своими когтями.

– Прошу прощения, – отвечал юноша, – ему уже не встать, а я не хочу портить шкуру, которая зимой будет украшать ваши сани.

– Не кощунствуйте, – прервала его княгиня, – все, что есть благочестивого в глубине наших сердец, пробуждается с такие минуты.

– Я никогда не был благочестивее, чем сейчас, – воскликнул Гонорио. – Оттого я и думаю о радости: эта шкура дорога мне лишь потому, что будет сопровождать вас в ваших увеселениях.

– Она бы всегда напоминала мне эти страшные мгновения, – возразила молодая женщина.

– Простите, – отвечал юноша, и щеки его запылали, – это все-таки более невинный трофей, чем оружие поверженного врага, которое торжественно проносят перед победителем.

– Глядя на нее, я всегда буду помнить вашу отвагу, вашу ловкость. Я думаю, не стоит и говорить о том, что вы всю жизнь можете рассчитывать на милость князя и на мою благодарность! Но встаньте! Он уже мертв, надо подумать, как быть дальше. Встаньте же!

– Раз я уже преклонил колена, что во всякое другое время было бы мне запрещено, то дозвольте же еще попросить вас о том снисхождении, той милости, которые мне обещаны. Я уже неоднократно обращался к вашему августейшему супругу с просьбой об отпуске, о разрешении предпринять далекое путешествие. Тот, кто имеет счастье сидеть за вашим столом, кому дарована честь занимать ваших гостей, тот должен повидать мир. Путешественники стекаются к вам со всех сторон, и когда речь заходит о каком-нибудь городе, о какой-нибудь значительной точке в другой части света, к вашему покорному слуге каждый раз, обращаются с вопросом, бывал ли он там. Никто не верит в разум человека, не видевшего всего этого собственными глазами; иногда мне просто кажется, что образование мы получаем не для себя, а для других.

– Встаньте, – повторила княгиня, – мне не очень приятно желать и просить того, что противоречит убеждениям моего мужа; но если я не ошибаюсь, причина, по которой он доселе удерживал вас, вскоре отпадет. Он намеревался дать вам возможность достичь зрелости и самостоятельности, приличествующих дворянину, для того чтобы с честью, не меньшей, чем здесь, при дворе, служить ему и в чужих краях; теперь, я думаю, ваш поступок будет наилучшей рекомендацией, какую только может получить юноша, вступающий в свет.

Княгиня не успела заметить, что вместо юношеской радости его лицо омрачила какая-то печаль, так же как он не успел дать волю своему чувству, ибо в гору торопливо всходила женщина вместе с мальчиком, которого она вела за руку, направляясь прямо к вышеописанной группе. Гонорио тотчас же вскочил на ноги, а женщина, рыдая и крича, бросилась на труп тигра. По этому поступку, равно как и по ее опрятной, но слишком пестрой и необычной одежде, они сразу догадались, что она хозяйка и прислужница распростертого здесь зверя. Черноглазый и чернокудрый мальчик, не выпускавший из рук флейты, плача, хотя и не столь горько, как его мать, и тоже, видимо, глубоко взволнованный, опустился рядом с ней на колени.

За страстными изъявлениями горя этой несчастной женщины время от времени следовал поток слов, прерывистый и бурный, как ручей, струящийся по порогам. Ее первобытная речь, короткая и отрывистая, звучала трогательно-проникновенно; попытка воспроизвести ее на нашем языке была бы тщетной, но приблизительный смысл этих слов мы все же постараемся передать:

– Они убили тебя, бедняга! Убили безо всякой нужды! Ручной, смирный, ты бы охотно прилег и подождал нас! Лапы у тебя болели и в когтях уже не было силы! Горячее солнце больше не укрепляло их! Ты был самым прекрасным из своей породы! Ну, кто не любовался тобою, когда ты вытягивался во сне, а теперь ты лежишь мертвый и уже никогда не поднимешься! Когда ты, просыпаясь при первом свете дня, раскрывал пасть и высовывал свой алый язык, казалось, ты улыбаешься нам, а потом ты, пусть рыча, но ведь и ласкаясь, брал пищу из рук женщины, из рук ребенка! Как долго мы сопровождали тебя в твоих странствиях! Как долго ты радовал и кормил нас! Да, да, лютые звери нас питали, могучие хищники ласкались к нам! Никогда уже этого не будет! Горе мне, горе!

Она еще продолжала причитать, когда над средней вершиной горы возле старого замка появилась кавалькада, в которой вскоре можно было узнать княжескую охоту; сам князь скакал впереди. Охотясь далеко в горах, они заметили пожар и, словно в неистовой погоне за зверем, понеслись через долы и ущелья прямиком на полыхавшее пламя. Вихрем взлетев на кремнистую прогалину, они остановились как вкопанные, заметив странную группу, которая с необычайной четкостью вырисовывалась на пустынном плоскогорье.

Первое мгновенье встречи прошло в немом молчании, затем в немногих словах объяснилось то, что было непонятно с первого взгляда. Князь стоял, пораженный странным, неслыханным происшествием; вкруг него толпились всадники и подоспевшие вслед за ними пешие охотники. Впрочем, никто не пребывал в нерешительности; князь отдавал распоряжения, приказывал. Но вот толпа вдруг раздвинулась, пропуская рослого человека в одежде, такой же пестрой и необычной, как та, что была на женщине и ребенке. Теперь уже все семейство предалось горю и отчаянию. Однако мужчина овладел собою и, стоя на почтительном: расстоянии от князя, проговорил:

– Сейчас не время сетовать! Ах, господин мой и могучий охотник, лев тоже вырвался на свободу и бродит где-то здесь, в горах! Умилосердствуйтесь, пощадите его! Не то он погибнет такой же смертью, как вот это доброе создание.

– Лев вырвался на свободу? – переспросил князь. – И ты напал на его след?

– Да, господин мой! Какой-то крестьянин там, внизу, который, спасаясь от него, вскарабкался на дерево, хотя это и незачем было делать, указал мне ту тропку налево; но я, увидав множество всадников, свернул с дороги, чтобы узнать, что здесь такое, и попросить о помощи.

– Итак, – решил князь, – охота направится в эту сторону. Зарядите ружья и осторожно приступайте к делу. Не беда, если вы загоните его глубоко в лес. Но все-таки, любезный, нам вряд ли удастся пощадить твоего зверя. Как же это вы их упустили?

– Когда вспыхнул пожар, – отвечал тот, – мы не суетились и все время были настороже. Огонь распространялся быстро, но вдали от нас; у нас было довольно воды, чтобы отстоять себя, но тут взлетел на воздух пороховой погреб, горящие головни стало перебрасывать к нам и через нас; мы слишком поторопились, и вот теперь – мы глубоко несчастные люди.

Князь еще продолжал отдавать распоряжения, как вдруг все замерли, завидев человека, торопливо сбегавшего вниз из старого замка. Вскоре в нем уже можно было узнать сторожа, того самого, что охранял мастерскую художника, жил в ней и присматривал за рабочими. Добежав и едва отдышавшись, он в немногих словах поведал следующее: наверху на самой высокой из стен, у подножия столетнего бука, на солнцепеке спокойно разлегся лев. Сторож добавил с досадой:

– И как это меня угораздило отдать в чистку свое ружье! Будь оно при мне, льву бы уже не подняться! Подумать только, что шкура досталась бы мне! Я бы всю жизнь хвалился ею…

Князь, которому его военный опыт и здесь пришел на помощь, ибо он уже не раз находился в положении, когда со всех сторон надвигаются неотвратимые беды, спросил:

– Можете ли вы поручиться, что лев, если мы его пощадим, не причинит зла моим подданным?

– Эта женщина и этот ребенок, – поспешно отвечал отец, – укротят его, и он будет смирно дожидаться, покуда я доставлю наверх железную клетку, в которой мы и свезем его обратно; так он никому не причинит вреда и сам останется невредимым.

Мальчик во время этого разговора потихоньку пробовал свой инструмент, в былые времена называвшийся сладкозвучной нежной свирелью. Это была короткая флейта, из которой всякий, кто умел с нею обращаться, мог извлекать прелестнейшие звуки. Князь между тем расспрашивал сторожа, каким образом лев пробрался наверх. Тот отвечал:

– Через подземелье. Долгое время замурованное с обеих сторон, оно в старину было единственным ходом в замок, единственным останется и впредь. Те две тропинки, которые вели наверх, мы так перерыли, что отныне никто уже не сможет проникнуть сюда иначе, как через этот узенький ход к заколдованному замку, ибо в таковой было угодно превратить его принцу Фридриху.

Князь ненадолго задумался, поглядывая на мальчика, по-прежнему тихонько наигрывавшего на флейте, и затем обратился к Гонорио:

– Ты сегодня немало совершил, доведи же начатое до конца. Вы займете узкую тропинку и будете держать ружья наизготовке, но помните; стрелять лишь тогда, когда не будет другой возможности отогнать зверя. На всякий случай разведите огонь, чтобы отпугнуть его, если ему вздумается отправиться вниз. За остальное отвечают эти люди.

Гонорио поспешно отправился выполнять приказ.

Мальчик продолжал наигрывать свою мелодию. Собственно, это свободное чередование звуков даже нельзя было назвать мелодией; потому-то оно, вероятно, так и трогало сердце. Все стояли, зачарованные ритмом этих странных звуков, когда отец вдруг заговорил со сдержанным одушевлением:

– Господь даровал князю мудрость и познание, что все твари божии умудрены на свой лад. Посмотрите на скалу: она стоит крепкая, неподвижная, упорно сопротивляясь и непогоде, и палящему солнцу, столетние деревья венчают ее вершину, и в этой короне она озирает дали. Но если часть ее отколется, скала уже не будет тем, чем была. Она разобьется, и множество кусков усеют собою этот склон. Но и там не останутся обломки, они мигом скатятся вниз, ручей подхватит их и понесет к реке. Не ослушливые, не упрямо угловатые, нет, гладкие и круглые, они быстро пройдут свои путь из реки в реку и наконец попадут в океан, на поверхности которого бродят полчища великанов, а в глубинах копошатся карлики. Но кто осмелится воздать хвалу господину, если звезды славят его из века в век? И зачем всматриваться в дали? Взгляните сюда, на пчелу. Уже поздняя осень, а она ретиво собирает мед и строит свой дом по всем правилам, как опытный зодчий. Взгляните на муравья. Он знает свой путь и не собьется с него; он мастерит себе жилье из былинок, из крохотных комочков земли и сосновых игл, высоко возводит его вверх в перекрывает сводом. Но он трудился напрасно, конь ударил копытом и в прах разнес все строение. Смотрите! Он топчет балки муравьиного дома, разбрасывает доски, нетерпеливо фыркает, не зная устали; ибо господь сделал коня товарищем ветра и спутником бури затем, чтобы мужа он мчал, куда стремит его воля, а женщину – куда ее влечет желание. Но в пальмовой роще главенствует лев! Величавой поступью шествует он по пустыне. Там он царит над всем зверьем, и ничто не противится ему. Только человек знает, как укротить льва: самая грозная из всех тварей благоговейно склоняется пред образом и подобием божьим, по которому сотворены и ангелы, что служат господу и его слугам. Ибо и в львиной яме не устрашился Даниил: в твердости, в уповании пребывал он, и львиный рык не мешал его благочестивым напевам.

Эту речь, произнесенную с неподдельным одушевлением, мальчик время от времени сопровождал прелестными звуками; когда же отец умолк, он стал напевать чистым, звонким голосом с необычайной выразительностью; отец взял флейту у него из рук и заиграл ему в унисон, мальчик пел:

 
Из пещеры в этой яме
Слышен мне пророка глас;
Сходят ангелы с дарами,
Страшно ль добрым в этот час?
Лев и львица снова, снова
Жмутся, льнут к нему тепло
Пенье узника святого
Их в тенета завлекло.
 

Отец все сопровождал пение звуками флейты; мать время от времени вступала, вторя сыну.

Но особенно хватало за сердце то, что мальчик переставлял и варьировал стихи этой строфы, не сообщая им какого-либо нового смысла, но повышая их выразительность тем чувством, которое он в них вкладывал.

 
Ангел сходит снова, снова…
О, как сладки песни веры,
Как отраден горний глас!
Среди ям, среди пещеры
Страшно ль детям в этот час?
Звуки пения святого
Далеко отгонят зло;
Сходит ангел снова, снова,
Избавленье с ним пришло.
 

Тут все трое с силою и воодушевлением начали:

 
Над землей творца десница,
И его над морем взор
Агнцем стали лев и львица,
И отхлынул волн напор.
Меч застыл, сверкая, в битве
Верь, надейся вновь и вновь
Чудодейственно в молитве
Открывается любовь.
 

Все притихли, внимательно вслушиваясь, и только когда песня отзвучала, стало очевидным ее умиротворяющее воздействие; каждый был растроган по-своему.

Князь, словно только сейчас осознавший беду, недавно ему грозившую, взглянул на жену; та прислонилась к нему, прикрыв глаза вышитым платочком. С какой радостью приняла она облегчение от гнета, который еще несколько минут назад теснил ее юное сердце. Воцарилась полнейшая тишина; казалось, все опасности были забыты: пожар там, внизу, а наверху предстоявшее пробуждение уснувшего льва.

Знаком приказав привести лошадей, князь первый внес движение в застывшую группу, затем он обратился к женщине:

– Итак, вы полагаете, что вашей песней, песней этого ребенка и звуками флейты вам удастся укротить сбежавшего льва и затем невредимым и безвредным загнать его обратно в клетку?

Они стали подтверждать свое обещание клятвами и заверениями; сторож был отпущен с ними в качестве проводника. Князь ускакал в сопровождении нескольких охотников; княгиня медленно последовала за ними с остальной свитой, а мать и сын вместе со сторожем, который уже успел раздобыть себе ружье, начали взбираться вверх по крутому склону.

У подземного входа, ведущего к замку, они столкнулись с охотниками, носившими хворост, чтобы на всякий случай развести большой костер.

– В этом нет нужды, – сказала женщина, – и без этого все обойдется благополучно.

Немного подальше они увидели Гонорио с двустволкой в руках, занявшего свой пост на одной из развалин и готового встретить любую опасность. Он едва заметил подошедших и продолжал сидеть, казалось, погруженный в глубокое раздумье; его рассеянный взор блуждал по сторонам. Женщина обратилась к нему с просьбой не зажигать костра, но он, видимо, не слышал ее слов; она продолжала говорить и наконец воскликнула:

– Прекрасный юноша, ты убил моего тигра – я не кляну тебя; пощади моего льва – и я тебя благословлю.

Гонорио смотрел прямо перед собой, туда, где солнце, совершив свой путь, клонилось к западу.

– Ты смотришь на запад, – воскликнула женщина, – и это хорошо; там найдется много дела; торопись же, не мешкай, ты все одолеешь. Но сначала одолей самого себя.

На эти слова он чуть улыбнулся, женщина пошла дальше вверх, но несколько раз оглянулась: красноватые лучи заходящего солнца освещали его лицо; никогда, подумалось ей, не видела она более прекрасного юноши.

– Если ваш мальчик, как вы уверяете, – обратился к ней сторож, – игрой на флейте и пением может завлечь и усмирять льва, то мы управимся очень легко. Страшный зверь залег как раз у тех сводов, через которые мы проложили ход в замковый двор; главные ворота погребены под обломками. Когда ребенок заманит его во двор, мне будет нетрудно завалить отверстие, a мальчик, если в этом будет надобность, ускользнет от зверя по винтовой лестнице, которую заметит в углу. Мы спрячемся, но я стану так, чтобы моя пуля в любую минуту могла прийти на помощь ребенку.

– Зачем все эти хлопоты? Господь и искусство, благочестие и удача придут нам на помощь.

– Пусть так, – отвечал сторож, – но я помню свой долг. Сначала я проведу вас, правда, по трудной дороге, на стены как раз насупротив того входа, о котором я говорил; оттуда мальчик спустится, можно сказать, на самую арену и вслед за собою заманит усмиренного зверя.

Так все и было; сторож и мать спрятались и сверху смотрели, как мальчик, спустившись по винтовой лесенке, появился на светлом пространстве двора и тут же исчез в темном отверстии, откуда тотчас же понеслись звуки его флейты. Мало-помалу они стихали и наконец вовсе умолкли. Наступила зловещая тишина; у старого, привыкшего к опасностям охотника стеснило грудь от этого необычного приключения. «Лучше бы уже самому пойти навстречу чудовищу», – мелькнуло у него в голове. Но мать, склонив голову и не выказывая ни малейшего волнения, прислушивалась, и страх ни разу ее омрачил ее лицо.

Наконец вновь послышались звуки флейты, мальчик вышел из подземелья со счастливыми сияющими глазами: лев шел за ним медленной, затрудненной поступью. Порою он явно хотел улечься, но мальчик вел его между покрытыми еще не опавшей яркой листвой деревьями и наконец, словно просветленный последними лучами солнца, пробившимися сквозь развалины стен, опустился на землю и вновь запел свою умиротворяющую песню, от повторения которой и мы не сумеем воздержаться:

 
Из пещеры в этой яме
Слышен мне пророка глас;
Сходят ангелы с дарами,
Страшно ль добрым в этот час?
Лев и львица снова, снова
Жмутся, льнут к нему тепло:
Пенье узника святого
Их в тенета завлекло.
 

Между тем лев улегся вплотную около ребенка и положил ему на колени свою тяжелую правую лапу. Мальчик, не прерывая пения, ласково поглаживал ее и вдруг заметил большой шип между когтями. Он осторожно извлек его, улыбаясь, снял с себя пестрый шелковый платок и перевязал страшную лапу хищника. Мать в радости простерла к нему руки и, возможно, начала бы по привычке вслух выражать свое одобрение и хлопать в ладоши, если бы сторож сурово не одернул ее, напоминая, что опасность еще не миновала.

Вслед за краткой прелюдией вновь торжественно полилась песня:

 
Над землей творца десница,
И его над морем взор;
Агнцем станут лев и львица,
И отхлынет волн напор.
Меч застыл, сверкая, в битве,
Верь, надейся вновь и вновь:
Чудодейственно в молитве
Открывается любовь.
 

И если мыслимо себе представить, что черты лютого зверя – властителя лесов, царя звериного царства, могут изобразить дружелюбие, благодарное довольство, то здесь это было именно так. И правда, словно просветленный, мальчик казался героем и победоносцем, а лев, пусть не побежденный, ибо скрытая сила еще оставалась в нем, был вновь укрощен, вновь доступен голосу миролюбия. Ребенок продолжал играть на флейте и петь, на свои лад сплетая строки и добавляя к ним новые:

 
Чистый ангел зачастую
В добрых детях говорит,
Укрощает волю злую,
Дело светлое творит.
Околдуют и привяжут
Звуки песни неземной,
И у детских ножек ляжет,
Зачарован, царь лесной.
 

КОММЕНТАРИИ

В этом томе собраны романы и рассказы, представляющие все этапы творчества Гете – мастера повествовательной прозы, от поры его бурной юности, так называемого периода «Бури и натиска», до последних лет его литературной деятельности.

СТРАДАНИЯ ЮНОГО ВЕРТЕРА

Роман в письмах «Страдания юного Вертера» – второе относительно крупное произведение молодого Гете, которое принесло ему всемирную славу.

Столь бурный, столь мгновенно-массовый литературный успех никогда уже не выпадал на долю великого поэта. Казалось, читатели всех стран только и ждали выхода в свет книги, вместившей, вопреки своим малым размерам, все беды и смутные чаяния страждущего человечества. Французский перевод нашумевшего немецкого романа попал в 1786 году в руки семнадцатилетнего Наполеона Бонапарта и тут же стал настольной книгой угрюмого мечтателя, грезившего о великих воинских подвигах.

Двадцать два года спустя, во время Эрфуртского свидания Наполеона с русским самодержцем Александром I, могущественный император французов возымел желание встретиться с автором «Вертера». Памятная аудиенция состоялась 2 октября 1808 года. «Voilà un hommel» – Вот это человек! – так встретил Наполеон прославленного поэта. – Сколько вам лет? Шестьдесят? Вы прекрасно сохранились». Император не поскупился на любезности. Семь раз, так утверждал он, им был прочитан знаменитый роман; не разлучался он с ним и во время Египетского похода. Воздав должное целому ряду особенно нравившихся ему страниц, Наполеон походя позволил себе и одно критическое замечание: почему-де романист мотивировал самоубийство героя не только несчастной любовью, но и уязвленным честолюбием? «Это ненатурально! Этим вы снижаете веру читателя в исключительность его великой страсти. Почему вы так поступили?» Не оспаривая упрека императора, Гете заметил, что писатель, быть может, заслуживает снисхождения, если он с помощью такого приема, пусть даже неправомерного, добивается эффекта, иными средствами недостижимого. Наполеон, видимо, удовлетворился полученным ответом. Быть может, император невольно припомнил и признал, что тогда, задолго до Тулона, до 13 вандемьера, до Аркольского моста – этих первых фанфар, возвещавших начало триумфального шествия «нового Цезаря», – он и сам едва ли бы так увлекся романом, в котором все сводилось бы только к трагической развязке истории одной несчастной любви и ничто не призывало к борьбе с пагубным феодально-юридическим укладом, мешавшим свободному материальному и моральному развитию новых людей, нового класса, новой эры в истории человечества. Именно тесное сцепление разнородных причин, обусловивших гибель Вертера, личных и общественных обстоятельств и отозвалось так широко в сердцах немецких и иноземных читателей.

«Страдания юного Вертера» вышли в свет в 1774 году, за пятнадцать лет до начала Французской буржуазной революции. В политически отсталой, феодально-раздробленной Германии о каких-либо социальных переменах можно было разве только грезить. Как ни нелепо-анахронична сравнительно с другими – централизованными – европейскими государствами была тогдашняя Германия (или Священная Римская империя германской нации, как она неоправданно пышно продолжала называться), как ни номинально-призрачна была возглавлявшая ее верховная власть, – ее феодально рассредоточенный полицейски-бюрократический строй еще не утратил относительной прочности. Хотя бы по той причине, что в стране, говоря образным языком Энгельса, «не было той силы, которая могла бы смести разлагающиеся трупы отживших учреждений». Бюргерство, раздробленное, как и все в этой державе, на множество больших и малых самостоятельных или полусамостоятельных княжеств, еще не сложилось в дееспособную политическую величину, сплоченную единством национально-классовых интересов. То же приходится сказать и о городском плебействе, и о подъяремных крепостных хлебопашцах.

То, что «Страдания юного Вертера» читались во всех городах и весях его родины, что бессчетные пиратствующие книготорговцы, не спросись автора, перепечатывали его роман небывалыми тиражами, Гете нисколько не удивляло. Поражало его другое: то, что «Вертером» в не меньшей мере были увлечены и французы, – «а что им до наших бед и страданий!» Ведь еще в бытность свою страсбургским студентом Гете успел понаслышаться в «полуфранцузском Эльзасе» самых радужных разговоров о предстоящих переменах. Ходили благоприятнейшие слухи о якобы просвещенных взглядах наследника престола. Все уповали, что «существующие порядки» умрут чуть ли не в день и час, когда перестанет биться старое сердце Людовика XV.

Пятнадцать лет сопутствовал «Вертер» читателям до того, как разразилась великая революция, сокрушившая дворянскую монархию во Франции. Ни при одной из предшествовавших ей буржуазных революций, ни в Нидерландах в XVI, ни в Англии в XVII, ни даже в Северной Америке в XVIII столетии не произошло столь коренной ломки устаревших учреждений и порядков, какую осуществила французская революция на исходе позапрошлого века, знаменуя четкий водораздел между феодальной эрой и буржуазно-капиталистической.

Но примечательно, что знаменитый немецкий роман не утратил своей популярности и после того, как этот «водораздел» стал непреложной явью. Старый уклад поверженной французской монархии, если не всюду в Европе, то достоверно во Франции, отошел в безвозвратное прошлое, но горечь жизни, отвращение к жизни, к ее несовершенствам не разлучились с земной юдолью, неотрывно сопутствовали людям, наделенным более ранимым сердцем, и в новоявленную эру. «Пресловутая «эпоха Вертера», если как следует в нее всмотреться, обусловлена не столько общим развитием мировой культуры, сколько частным развитием отдельного человека, прирожденное свободолюбие которого было вынуждено приноравливаться к ограничивающим формам устаревшего мира. Несбыточность счастья, насильственная прерванность деятельности, неудовлетворенное желание нельзя назвать недугом определенного времени, а скорее недугом отдельного лица. И как было бы грустно, не будь в жизни каждого человека поры, когда ему кажется, будто «Вертер» написан только для него одного», – сказал Гете Эккерману 2 января 1824 года.

Не вразрез с ранее высказанным утверждением, что-де чрезвычайный успех «Вертера» был вызван тем, что «юный мир сам подкопался под свои устои», а, напротив, в дальнейшее его развитие, Гете говорил (в частности, в письме от 3 декабря 1812 г., обращенном к другу Цельтеру по случаю постигшего его большого горя-самоубийства сына), что современность с ее «нешуточным безумием» и «нестерпимым внешним гнетом» может всегда и на любом этапе исторического бытия пробудить в юном, незащищенном сердце «волю к смерти». «Я мог бы написать нового «Вертера», от которого у людей волосы станут дыбом пуще, чем при чтении первого». Гете, мужественно приявший мир со всеми его невзгодами и радостями, всегда помнил, каких усилий ему стоило преодоление «неприятия мира» как в «эпоху Вертера», так – увы! – и позднее.

И отсюда – совсем особое отношение создателя «Вертера» к своему раннему творению. Из прочих своих сочинений Гете нередко читал по просьбе друзей и почитателей отдельные отрывки, но никогда не из «Вертера»; да и сам только дважды перечитывал его. Первый раз – в восьмидесятых годах позапрошлого века, когда он, говоря его словами, «повторно вернул «Вертера» в материнское чрево для вторичного его рождения» (так в письме к Кнебелю от 21 ноября 1882 г.). Только в 1886 году окончательный текст романа был раз и навсегда установлен. К тому же времени относятся и знаменательные слова писателя к его подруге, госпоже Шарлотте фон Штейн: «Я исправляю Вертера и нахожу, что автор сделал глупость, не застрелившись по окончании этой вещи».

Вторично (и в последний раз) поэт соприкоснулся со своим юношеским романом в 1823 году, в горестный год заката его последней любви и светлых надежд увенчать его страстное влечение законным браком.

И надо же было, чтобы как раз теперь, летом 1823 года, из Лейпцига подоспело предложение книгоиздательства Вейланда, пятьдесят лет назад осуществившего первоиздание знаменитого романа! Наследники старика Вейланда просили господина тайного советника украсить эту книгу новым предисловием. Гете дал на то свое согласие. Но предисловие не было написано: рана, нанесенная тяжелой утратой, еще не зарубцевалась. Автор предпослал юбилейному изданию стихотворение, обращенное к Вертеру не как к вымышленному герою, а как к своему alter ego, в котором имеются такие строки:

 
Тебе уйти, мне – жить на долю пало,
Покинув мир, ты потерял так мало.
 

Нет, Гете недаром остерегался всю свою жизнь перечитывать «Вертера». По его утверждению, высказанному все в той же беседе с Эккерманом, на которую мы уже ссылались, этот роман «сплошь усеян зажигательными бомбами». Читая его, «становится как-то не по себе и невольно пробуждается страх, что ты вновь подпадешь под власть патологической силы, некогда его породившей».

Трагической почвой, вскормившей «Страдания юного Вертера», был Вецлар, резиденция имперского суда, куда Гете прибыл в мае 1772 года по желанию отца, мечтавшего о блестящей юридической карьере сына. Записавшись адвокатом-практиком при имперском суде, Гете не заглядывал в здание судебной палаты. Тем усерднее он посещал дом амтмана (то есть управляющего обширной экономией Тевтонского ордена), куда его влекло пылкое чувство к Шарлотте, старшей дочери хозяина, невесте секретаря ганноверского посольства Иоганна Кристиана Кесгнера, с которым Гете поддерживал доброприятельские отношения. 11 сентября того же 1772 года Гете, внезапно и ни с кем не простившись, покидает Вецлар, приняв решение вырваться из двусмысленной ситуации, в которой он очутился. Искренний друг Кестнера, он увлекся его невестой, и та не осталась к нему равнодушной. Это знает каждый из трех, – отчетливее всех, пожалуй, трезвый и умный Кестнер, уже готовый вернуть Шарлотте данное ею слово. Но Гете, хотя и влюбленный, хотя и безумствующий, уклоняется от великодушной жертвы друга, которая и от него, Гете, потребовала бы ответной жертвы-отказа от абсолютной свободы, без которой он, бурный гений, не представлял себе своей только что начинавшей развертываться литературной деятельности – своей борьбы с убогой немецкой действительностью. С нею не мирился какой бы то ни было покой, какая бы то ни было устроенность жизни. Горечь разлуки с прелестной девушкой, страдания юного Гете были неподдельны. И не подлежит сомнению, что мысль о самоубийстве порою казалась молодому поэту единственным выходом из трагического сплетения разнородных чувств и тяжких сомнений. Так или иначе, но Гете разрубил этот туго затянувшийся узел. «Он ушел, Кестнер! Когда вы получите эти строки, так знайте, что он ушел… – так писал Гете в ночь перед его бегством из Вецлара. – Теперь я один и вправе плакать. Оставляю вас счастливыми, но не перестану жить в ваших сердцах».