Текст книги "Танец для живых скульптур"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Ты на всё хочешь найти ответ,– медленно произнесла Леди.

Я увидел, как флажки свечей встрепенулись от её голоса, или это мне показалось?

– Но, может быть, самое прекрасное в самой загадке?

– И если люди найдут смысл жизни,– сказал я,– то им больше нечего будет искать, и незачем жить? Да, наверное... Всё прекрасное всегда таинственно, всегда хранит в себе некую тайну, и тем влечёт нас к себе... Ступень за ступенью, и каждый шаг...

– Хорошо, что мы никого не стали приглашать,– сказала она.

– Да. Рождество – домашний праздник. Это такое странное чувство... У меня есть дом...

– Правда, здесь хорошо? Здесь всё было так запущено...

– Как-то раз я разговаривал с одной дамой, и она делилась своими впечатлениями от Рима. Я спросил её, как ей понравился Колизей. И знаешь, что она ответила? "Он очень запущенный".

– Почему ты смеёшься?

– Да нет, это я так. Он, и вправду, запущенный. Я думал, что всё это пережитки буржуазности, смешно, да? Ты знаешь, мой отец говорил: "Для каждого мужчины наступает время, когда он хочет, чтобы у него был свой дом". Он говорил, что оно наступит и для меня.

– Ты не поверил ему?

– Конечно, нет. Я был маленьким и слабым, и я считал, что он рассуждает плесневелыми догмами вековой тупости. В чём-то так оно и было...

– Но он был прав.

– Да, но я и теперь вижу, что мир очень испорчен. Я вижу это даже лучше, чем раньше. Но ничего. Я ещё приведу его в порядок.

– Он очень запущенный, да?– засмеялась она.

– Помнишь ту нашу вечеринку?– сказал я.– Ту самую.

– Конечно, помню.

– Помнишь?

– Ну конечно, помню!

– Это было почти то же, что и сейчас, это чувство...

– "Почти"– значит, не то же?

– Там всё время слонялись какие-то люди, я их не знал, и я говорил себе: "Кто они такие? Что они делают здесь? Почему они не уходят и зачем пришли?"

– Ты не любишь гостей,– сказала она.

– Я не люблю чужих,– сказал я.– Помнишь, как мы выбирали, кого пригласить, а я никого не знал, и ты рассказывала мне о каждом, а я всё равно не мог представить себе, что это за люди.

– Да, помню,– сказала она.– И ты говорил: "Зачем их приглашать, нам не нужен никто..."

– Да, да! Так оно теперь и будет. Мы будем с тобой вдвоём, только ты и я, сколько бы ни пришло гостей, чтобы поздравить тебя с днём рождения. Это будет наш дом!

– Нарезать ещё апельсинов?– предложила Леди.

– А?– сказал я.– Да, конечно.

......................................................................

Я подумал: "Разве они зелёные? Ведь они синие!"

Никогда, никогда я не видел таких глаз.

Она опустила веки, и зрачки скрылись в тени ресниц. И я коснулся её ресниц губами. Они дрогнули. Она открыла глаза...

.........................................................................

Стены, голубой потолок, ночник. Она слышит?

Мои мысли как призрак каравана,– ночь,– такой размеренный, такой степенный ход, они сами знают путь, и мне не нужно бояться за них, их шаг, уверенный, как по ступеням лестниц, залам, переходам родового замка. И факела горят, их свет зыбок.

Я почувствовал, что подушка под моей головой становится огромной, испарина, моё тело оторвалось от постели и... исчезло. Моя голова отделилась от тела и забыла о нём. Мысли стали так свободны, как не были никогда, и я поплыл через пространство комнаты, от света ночника туда, в ночь и сквозь неё... Я видел своё тело.

"Оно живое или мёртвое. Что покидает его, когда оно становится мёртвым?"

Я слышал голос, и он был беззвучен как сама разгадка.

"Сокращение сердца создаёт движение крови в сосудах..."

"Мир – это тело. Его нервные центры – это центры жизни".

"Быть его частью... Или его центром..."

"Стать его центром, вдохнув в него свою жизнь, а значит..."

"... а значит..."

"... он мёртв сам по себе, но, став твоим телом..."

"... ты сольёшься с ним воедино, и он будет жив твоей жизнью..."

"... все эти люди..."

"... сами по себе мертвы, они живут исполнением воли. От центров жизни..."

"Все центры сходятся к одному..."

"Стань им!"

"Наполни мир силой твоих желаний..."

"Ты стал им!.."

Я погрузился в транс. Я видел темноту и свет, я увидел свой глаз и его зрачок, чёрный круг, и в нём я увидел мир, он был словно солнце, собранное линзой в фокус, чёрное солнце ночи.

Я увидел свет, окно плавилось от его холода. И это всё.

Я подумал: "Вот свет вселенной".

И Леди увидела мои глаза, и я услышал, как она вскрикнула.

И я очнулся.

2. Танец

...........................................

Что изменилось в их мире? Чья-то рука сменила партитуры, но аккомпаниатор продолжает играть, и бег его пальцев всё так же безукоризненно точен; разве споткнулись они, или он сбился с такта, растерялся, увидев перед глазами незнакомые ноты? О, нет. Он искусный маэстро, его движения отработаны, техника безупречна, его взгляд мёртв, что же смутит мёртвого?

И нарастающий прибой аккордов захлёстывает резонатор танцзала и падает в зеркала, и они возвращают его, и он растекается над зализанным подошвами ног полом, туманясь как жидкий гелий, и ласкает слух танцующих пар, и, послушны ему, они играют свой танец – раз-два-три, смена позиций, раз-два-три,– и я иду среди них и вижу их вокруг себя, хрустальный покой их глаз – движение рук, поворот головы, движение рук.

Я подхожу к зеркалу и вижу богинеподобного Галлиена, золотую пряжку плаща, томность полуопущенных век, я вижу двух женщин, их имена Зиновия и Саломея.

И зеркало возвращает меня, а вокруг манекены играют свой танец.

Танец для живых скульптур.

От люстр светящийся шлейф как мантия спадает на плечи Адольфа Гитлера. Не прерывая дирижировать, он поворачивает ко мне лицо и через плечо ликующе шепчет: "Толпа подобна женщине! Они безвольны как куклы",– он заговорщески подмигивает мне и поворачивается затылком, и я знаю, что он прав, но знаю, что и он не заметил, как чья-то рука сменила партитуры, да и сменились ли они?

Я замечаю, как из-за дальнего столика мистер Карнеги делает мне приветственный знак, другой рукой шаря по блюду в поисках ломтика ананаса; лорд Честерфилд повязывает ему салфетку, а за его спиной Сёра восседает перед своим мольбертом; сосредоточенно и хладнокровно срисовывает он этюды для воскресной прогулки, и мне хочется оборвать календарь как ромашку, чтобы пришпорить его, но это ребячество, право...

Кавалеры ведут своих дам и подходят ко мне – Иясон подводит Медею, Клайд Бонни, Юстиниан – Феодору, императрица Мария пропорции белого тела венчает улыбкой, за ней Нерон ведёт Агриппину, Цезарь несёт на руках Клеопатру, Эвиту – Перон, они идут мимо, продолжая свой танец.

Моя Леди целует меня, и я слышу: "Теперь менуэт".

И я пишу партитуры.

Но что они знают об этом, те, кто играют свой Танец Живых Скульптур...

Всё началось так легко, что я и сам не сразу это заметил, а волны уже расходились кругами и, словно магнит, вовлекали в своё поле всё больше людей, их мысли, поступки, и как всякий магнит, он имел два полюса, и оба были в моих руках. Я всё ещё думал, что забавляюсь, швыряя камешки в воду, я думал, что ещё не готов, что я слишком мало знаю ещё и неопытен, а всё уже началось, и я уже не мог отступить.

Наверное, это было рискованно, но я создавал не людей, а лишь обстоятельства, необходимость, диктовавшую действия, и если бы кто-то из них воспротивился, я не знал бы, как заставить его подчиниться, и едва ли стал бы удерживать. Но никто не противился, они послушно становились союзниками и врагами.

Последние беспокоили Леди, и она говорила, что я иду, ступая по краю обрыва, но я не шёл, а кружился в танце, вальсируя с прелестнейшей из женщин Земли.

Я понял, что враги столь же необходимы, как и союзники, и союзники союзников, и их враги, и враги врагов, и союзники их врагов, и враги их союзников – каждый играет свою роль в этой мистерии. И каждый, кто хочет внести свою лепту в согласие или вражду, неизбежно включается в неё в качестве нового персонажа, умножая толпу.

В жизни, как в разговоре, случаются упущенные моменты, после которых кусают локти и стонут: "Ах, если бы всё могло вернуться!" Мне же не нужно метаться, выбирая дорогу – я сам прокладываю её для себя, и она обрастает домами, в которых поселяются люди, и парками, где они отдыхают. Даже когда они отдыхают, они остаются и живут здесь, никогда не покидая пределов своего жизненного пространства.

Всё оказалось куда проще, чем представлялось. Достаточно просто быть хорошим стрелком и время от времени делать поправку на ветер, чтобы никогда не промахиваться.

Привычные действия отрабатываются до автоматизма, привычные мысли держат человека в плену замкнутой сферы, где он и кружится, то ускоряясь, то замедляя вращение. И только судьба остаётся коварна...

Когда мне становилось скучно от повторений, я придумывал флаг для своей новой страны, её герб и характер её населения, но никогда не мог сказать точно, где заканчиваются её пределы, и начинается Terra Incognita. Один мир незаметно проникает в другой, и никакой на свете хирург не смог бы разъединить их.

Эти люди, как они могли почувствовать разницу? Они всегда играли свои роли, каждый свою роль, и никогда не создавали их сами, потому что их самих никогда не было.

Они добывали камень и строили стены, они возделывали сады и не знали, зачем они это делают, потому что они всегда разрушали то, что они строили. Но каждый знал свою роль в радости и в беде. И я ходил среди них, неотличимый в толпе многих, я учился быть невидимкой, чтобы они не прознали, что я родился, и мир уже стал другим. Но что изменилось в привычном им мире? Ведь это всё тот же танец. Это их танец.

Это всегда только их танец. Мой танец для них. Танец для живых скульптур.

3. Король

Я не хочу мёртвого холода ледников, они высоки, но безжизненны, я не хочу их. Мне не нужна чистота небес, в ней нет страсти, я не хочу её.

Я не хочу потных объятий джунглей, их страсть безобразна в своём неистовстве, жирная, душная, дикая, её запах вызывает у меня тошноту, я не хочу её.

Но царство вечной весны, как прохладны его луга! Как чисты и душисты его цветы, его воды прозрачны и спасают от жажды, и воздух сладок и полон благоухания, он изгоняет из тела усталость, а из души тоску.

Его закон – красота.

Его королева – женщина в венце из золота.

Когда я говорю с ней, я называю её Леди.

.....................................................................

Я говорил ей, что хочу, чтобы она всегда была дома, со мной. А она смеялась.

Она говорила: "Да ты ревнуешь?"

И я думал: "Да, я ревную".

Я хотел, чтобы она была со мной всегда. Что же заставляло её уходить, нет! – бежать от меня.

Она говорила мне: "Остановись. У нас есть уже всё, что нам нужно".

Но как я мог остановиться, если она всегда была где-то там, дальше, в той части мира, которая была не подвластна мне.

И я слышал её смех за стенами моего дома,– и расширял его пространство, чтобы быть с ней, но она каждый раз ускользала, и я знал, что земля имеет конечную протяжённость и площадь, и этому должен наступить конец,– как тогда, когда я стоял в душевой кабине, а Леди была в комнате за дверью, закрытой на шпингалет, там, откуда доносились женские голоса, смех... Тогда, на море, я впервые почувствовал, что эти люди пришли к нам с Леди, чтобы мы были вместе.

И Леди прислала мне телеграмму.

Я думал, что потерял её навсегда, и мир умер, и я подумал: "Да была ли в нём жизнь? Или это была ложь, и я обманывал себя?"

Этого не было? Ведь вот же, всё вокруг меня то же, что и было, и всё мертво.

Или это правда, что жизнь иллюзорна, и её ткань – пелена обмана?

Но даже согласившись признать это, я не мог заставить себя желать, чтобы это было так. Мир сделался пустым и бессмысленным, в нём не осталось радости. И если такова правда, то я не хочу её. И если то, что было моим счастьем иллюзия, то я желаю иллюзии.

Я колебался, встать ли мне на путь добровольной аскезы или наложить на себя руки, а тем временем вливал в себя водку, упрямо заставляя себя напиваться. Особенно мучительны были вечера.

Но и свет дня был убогим и плоским, безжизненным как песок пустынь.

Мэгги таскал меня по кино. Он говорил: "Разве это плохой фильм?"

Он пытался растормошить меня.

Я шёл в церковь, но и там не находил приюта. Я склонялся перед ликами и думал, что принимаю их истину, но я не любил её.

Я думал: "Что ищут все эти люди здесь? Ведь это одна только тоска по жизни!"

И каждый раз мне казалось, что я нашёл ответ.

А Леди всегда было, в сущности, наплевать, как называется то, что она делает, её теоретические познания были весьма поверхностны и сумбурны.

Она не спорила, и ей было всё равно, как звучит то, что она сказала, в контексте Аристотеля, Канта, Бергсона, Лейбница, как это трактуется в системе ницшеанства, пуританства или идей Просвещения.

Они спорили всегда. Всегда друг с другом.

А она была сама жизнь. С кем ей было спорить?

Я не ограничивал её ни в чём, я только хотел, чтобы она была рядом. А она была во власти своего страха.

Достаточно один раз испугаться – и всё. Это как заболеть неизлечимой болезнью. И можно пить таблетки, притупляя симптомы и оттягивая очередной приступ, но всё неизбежно, и повторится снова.

Она давно уже перестала понимать мои действия и даже интересоваться ими, как мы забрасываем книгу, когда, потеряв нить мысли несколько раз, возвращаемся к одной и той же странице, где-то в самом начале. И конечно, она не видела, что чем больше я делал, тем меньше я рисковал. Она видела в моей страсти один лишь азарт, как если бы я играл в рулетку, всё более увеличивая ставку, а она просила меня остановиться – ведь я уже достаточно выиграл, зачем же снова и снова идти ва-банк!– и чем дольше я выигрывал, тем больше был её страх, и уже крах казался ей неизбежным.

И она уходила, не в силах смотреть на всё это, прихватив с собой часть моих денег. Это всегда раздражало меня – изымать деньги из оборота невыгодно,но я не спорил с ней и скоро забывал об этом. Единственное, чего я хотел – это чтобы моей жизнью была она.

И я устремлялся в погоню.

Как правило, созданный прежде меня механизм оказывался немощен, все его ткани были заражены метастазами болезни, так что целесообразнее было начать строительство на чистом месте, нежели перестраивать это чудо эклектики.

Я создавал новый механизм, и поначалу мне приходилось контролировать деятельность каждой из его составляющих,– так ребёнок учится делать первые шаги, чтобы со временем это стало для него так же естественно, как дышать.

Я обнаружил, что массой тем легче управлять, чем она больше. Тратить свои силы на то чтобы приводить в движение каждый элемент системы в отдельности столь же нелепо как давить многотонным прессом орехи.

Когда-то Леди говорила мне: "Сбей эту звёздочку",– и я думал: "Что ж, надо так надо".

И только позже я понял, как это глупо, ломать машины, когда их можно использовать.

Она наивно полагала, что для того чтобы двигаться, нужно расчищать перед собой место. На деле всё обстоит в точности наоборот – чем больше у меня механизмов, пружин, звеньев, передач, тем легче мне двигаться. Я должен быть всем. Но разве может ВСЁ двигаться, расчищая себе путь? Для этого пришлось бы смести весь мир, и куда бы я двигался тогда?

...........................................................................

.......

Грустно видеть, во что превратили Землю разные маньяки, которые сжигали собственные дома и с дикарскими воплями водили вокруг костров хороводы, а когда наступали холода, замерзали заживо. И всё же, они приготовляли пути.

Одно время мы часто выезжали с Леди кататься, каждый на своей машине, и, если дорога не была монументом стиральной доске, устраивали гонки.

В тот день мы гнали по узкому шоссе – всего две полосы,– машин почти не было.

Я шёл по встречной, прижимая Леди к обочине. Во что бы то ни стало, мне нужно было удержать её до подъёма, не дав ей выскользнуть – на подъёме моя тянула лучше, и я знал, что непременно обойду её.

Леди тоже понимала это и выжимала до отказа.

Я увидел встречную. На какую-то долю секунды передо мной возникло расползающееся от ужаса лицо, и исчезло. Дорога была свободна.

Я меня была скорость под сто шестьдесят, у него – что-нибудь около восьмидесяти, готовое блюдо для морга, если бы нашёлся охотник отскребать обгорелое мясо от обломков. Меньше секунды чтобы не потерять голову. Нужно было удержать Леди до подъёма, она всё ещё не теряла надежды вырваться из тисков. Но, обернувшись, чтобы посмотреть назад, она немного отпустила педаль газа, а там начался подъём, и дело было сделано.

Мы заехали перекусить. Выигравший гонку делал заказ.

Я заказал бутылку шампанского и фрукты.

– Наверное, нам следовало остановиться, посмотреть, что с ним,– сказала Леди, беря вилку.

– Зачем?– спросил я.

– Ты не видел? Он вылетел в кювет.

"Но ты всё-таки очень рисковал",– сказала она.

"Ничуть. Не бери в голову".

– Там очень крутой спуск,– сказал я.– Вряд ли от него что-нибудь осталось.

Я взял бокал.

– За тебя, Леди. За мою крылатую Нику.

Я сказал: "Теперь я знаю, какое было лицо у Иоанна, когда он узрел всадников Апокалипсиса".

...........................................................................

Дорога. Ночь.

Плотные тучи, тяжестью своей сдавившие темноту, спрессовавшие её в непроницаемую твердь. Освещённая кабина, светляки фар. Она там. Я иду на обгон, но её зеркальце как перископ, она елозит машиной поперёк шоссе, каждый раз закрывая мне путь. Я отстаю.

Она не позволяет мне обойти её.

Я включаю дальний свет, рассчитывая на мгновение ослепить её вспышкой, чтобы попытаться проскользнуть, но тщетно. Она не теряет бдительности.

Я снова отстаю.

Я догоняю её. На встречной прожекторы. Убрал. Плошки фар – грузовик. Леди уходит вправо. Я изо всех сил давлю на газ и иду "в ножницы". Успею.

Должен успеть.

Успел. Мы поменялись ролями.

Леди применяет иную тактику – она выключает весь свет. Теперь она меня видит, а я её – нет. Я спешно делаю то же самое. Мы несёмся в кромешной тьме как два призрака-невидимки.

На полсекунды я включаю свет, чтобы сориентироваться. Я иду точно посередине шоссе.

Лёгкий удар сзади с левой стороны. Она пытается зайти слева, я подвожу руль. Снова удар, ближе. Так и есть – она прорывается по самому краю, но, увидев, что её манёвр разгадан, отстаёт.

Тень света – снова встречная. Я ухожу в последнее мгновение, чтобы не дать ей повторить мой трюк.

Руки вспотели.

Я включаю свет, предлагая ей играть в открытую. Она принимает и обжигает мне глаза холодным пламенем. Зажмурившись, я вслепую швыряю машину из стороны в сторону, не сбавляя скорости. Я открываю глаза как раз вовремя, чтобы не налететь на попутную. Увернулся.

Дорога скользкая.

Леди погасила дальние.

Я мигаю подфарниками в знак того, что прекращаю гонку.

Она тормозит.

Я выскакиваю из машины и бегу к ней. Пошёл дождь. Мы стоим, вжимаясь друг в друга. Меня трясёт. Её дыхание. Я показываю в сторону леса. Она кивает.

.............................................................

Я задыхаюсь, она стонет – да! да! да!– она шепчет, я задыхаюсь, дальше, дальше, дальше... Она стонет...

...........................................................

Мы пьём из горлышка.

Она передаёт мне бутылку. Я делаю глоток и возвращаю ей.

Я обессилен,– или это уже не я? Но я знаю, что это – Леди.

Она говорит: "Останемся здесь?"

Я киваю.

Она делает глоток.

..........................................................

Капли стучат по стёклам, капоту. Её глаза закрыты. Она спит.

.......................................

...............................................

На фронтоне храма скульптор изобразил сражение героев с чудовищами.

Может ли оно разрушить храм? Нелепый вопрос.

Что может разрушить меня в мире, когда всё в нём – формы храма моего тела?

Ничто.

..............................................

Пирамида фараона – сооружение, растущее всё время, что он жив.

Ведь это гробница – если рост её прекратился, это значит только одно: "Фараон мёртв".

................................................................

Лишь тот победил мир, кто победил смерть.

Сколько повелителей мира схоронила неживая вода забвения, где их могущество? Их имена стёрты на камне.

Там, где были сады их столиц, теперь прокладывают нефтепровод.

Они сгинули, мир остался, он стряхнул их, как соринку с камзола, одно небрежное движение – и их нет.

Лишь победив смерть, можно победить мир.

А победить смерть – значит подчинить себе время.

Сделать свои движения движениями этого мира, своё лицо – его обликом, свой голос – хором его голосов.

Посмотри на свои детские фотографии – вот ты грудной ребёнок, упакованный в пелёнки, вот ты сидишь на горшке, вот тебе три года, пять лет, десять, вот ты сидишь за партой, вот ты решился впервые в жизни побриться.

Ты изменился с тех пор, но разве ты назовёшь это смертью?

В таком случае, ты умираешь каждое мгновение, потому что каждое мгновение ты неуловимо меняешься. Так движется часовая стрелка.

Принципы манипуляции очень просты. Слабые места – не те, что причиняют боль, а те, что доставляют удовольствие. Никогда не вторгаться в сферы жизненных интересов, но всегда контролировать их.

Эти принципы очень просты, но почти невозможно создать схему столь тонкую, чтобы она оставалась жизнеспособной сколько-нибудь долго. Это всё равно что пытаться одеться в туман – малейшее дуновение ветерка – и ты голый.

Даже располагая незначительными силами, но мобилизовав их в нужный момент в нужном направлении, можно достичь очень и очень многого.

Манипуляция – это никогда не то, что называется манипуляцией.

Я знал это уже тогда, когда мало ещё что понимал. Предстояли месяцы и годы пути, и я толком ещё не разбирался ни в чём и почти ничего не умел.

Но с самого начала мой мир был совсем другим, хотя внешне... Так ли он отличался внешне?

Не знаю. Кажется, мне просто не с чем сравнивать.

Однажды я решил посетить город, в котором прошло моё детство.

Это было в июне, спустя три года после того, как я встретил Леди, и спустя десять лет с того дня, когда я покинул его, уезжая в столицу.

Я прошёл по его улицам, листая их пожелтевшие фолианты. Старые вязы, земля – запахи переулков.

Всё осталось таким же и на том же месте, ничто не изменилось.

И всё стало другим.

Какую музыку ожидал я услышать, напрягая свой слух? Все песни давно записаны на магнитофонную ленту и... стёрты.

Уставшее солнце пыталось улизнуть незаметно, я сидел на скамейке и бессмысленно щурился в поисках слёз, давно высохших. Глупых.

Теперь я всё знал, этот город, такой же, как и сотни других, таких же, я взвесил его и знал его, но не мог вспомнить.

Он сделался чужим? Мёртвым.

Его женщины, недоступные, загадочные, когда они дразнили меня и уходили, смеялись и отдавались другим, я ненавидел их и обожал, я стоял, схоронившись за деревом в плаще-невидимке ночной тени, и жадно смотрел, следил за ними, впившись глазами в их движения, походку, волосы, губы, их платья, и вздрагивал от их голосов, провожая взглядом отъезжающие машины.

Ассирийцы и гетеры, они смеялись надо мной, я был одинок, как одиноки Тантал и Атлант. Я кутался в небеса и смотрел на землю.

Каким всё это было тогда? Этот город с его сиренью, афишами, с его потайными ходами-тропинками, душистой листвой обветренных колоннад тополей.

Я не вернулся в него, и мне не нужно было прощаться. Я покинул его так же просто, как и приехал – без заплаканных платков, без испачканных телефонами манжет.

........................................................................

Я не предлагал Леди поехать со мной. Это было бы всё равно что пригласить к нам на обед мумию – нельзя воскресить прошлое, можно лишь умереть вместе с ним.

Вернувшись, я не застал Леди дома. Она уехала, не оставив никаких сообщений о своих планах.

Потом она позвонила из Стокгольма и сказала, что ей нужны деньги.

Это был первый раз, когда она уехала, не предупредив меня и не сказав, куда и как надолго она уезжает. Потом это стало обычным, и я научился вычислять, где она, и как до неё добраться, но в тот раз она застала меня врасплох.

Я сказал ей, чтобы она немедленно возвращалась. Она спросила, нельзя ли ей повременить с возвращением, и я сказал: "Нет".

И она приехала.

Я не стал её ни о чём расспрашивать – мне не хотелось ссориться.

Поужинав в ресторане, мы вернулись домой, и она, сославшись на усталость, села смотреть телевизор.

По спортивному каналу передавали бейсбольный матч.

– Посмотри, как он играет,– сказала она мне.

Я стоял у открытого окна и курил, глядя вниз, на ночные огни улиц.

– Кто?– спросил я, обернувшись.

– Подойди.

Я подошёл и встал за её спиной.

– Смотри,– она показала на игрока, отбившего в этот момент мяч.– Вот он! Красиво, правда?

Я молчал.

Она обернулась.

– Он похож на пантеру,– сказала она.– Что с тобой?

Я не ответил.

Она отвернулась к экрану.

Я помедлил немного. Потом подошёл к шкафу, взял пиджак и, набросив его на плечи, быстро обулся и вышел за дверь, нащупывая в кармане ключи от машины.

Вернулся я через три с половиной часа. Леди уже спала.

Через день, просматривая утренние новости, она вскрикнула.

Я посмотрел на неё.

– Что ты там нашла?– спросил я, допивая свой кофе.

– Представляешь,– сказала она.– Помнишь, я тебе показывала того игрока?

– Нет,– сказал я.– Не помню.

Она назвала имя.

Я пожал плечами.

– Позавчера,– терпеливо напомнила она.– Был матч. По телевизору. Помнишь?

– Помню,– сказал я.– И что с ним?

– Представляешь,– она сверилась с текстом.– Он летел в самолёте, и самолёт взорвался. Предполагают, что террористы.

– Не повезло.

Она вздрогнула и подняла голову, внимательно посмотрев на меня.

– Не повезло?– сказала она.

– Не понимаю,– сказал я.– Что тебя так удивляет.

Она отбросила газету.

– Скажи мне правду.

– Какую именно?– сказал я, доставая сигареты.

– Ты знал, что там будет бомба?

– Предполагал. Почти наверняка, но заметь – почти.

Я посмотрел на неё.

– А что, по-твоему, я должен был сломя голову мчаться, чтобы предотвратить это? Я не могу разорваться на части и не хочу, я делаю то, что я делаю, и меня в данный момент не интересует, взорвут какие-то там террористы какой-то там самолёт, или нет. Я не благодетель по вызову. Это их мир, он так устроен, и они сами устроили его так. Мои люди не истребляют друг друга. Пока мы с тобой тут мило беседуем, где-нибудь кого-нибудь убивают, вот в эту секунду, так было всегда. И я не бэтмэн, чтобы носиться по всему свету и выручать всех бедолаг, которым не повезло, которые влипли в историю, или ещё что-то там. Я раздвигаю границы своего мира, постепенно, с наибольшей эффективностью, какая только возможна, и я не могу позволить себе, да, я не могу позволить себе метаться и хвататься то за то, то за это, тем более, из соображений абстрактного человеколюбия.

– Это ты посадил его в самолёт?– сказала Леди.

– Я просто выставил его за дверь,– сказал я.

Она смотрела мне в глаза.

– Это их мир,– сказал я.– Если им угодно безумствовать, пусть безумствуют. Когда-нибудь я не оставлю им для этого места. Но пусть они не пытаются соваться ко мне без спросу. Да. Да, это я посадил его в самолёт. И что?

– Но зачем?– сказала она.

– Зачем?

– Зачем ты это сделал?

– Хочешь, чтобы я объяснил? Хорошо, давай объяснимся. Ты пропадаешь, неизвестно с кем, как, где, я ничего не знаю. Наконец, ты звонишь и просишь денег. После этого ты приезжаешь, садишься перед телевизором, включаешь его и кричишь от восторга, увидев дрессированный кусок мяса, Леди!..

– Ты ревнуешь?

– Да,– сказал я.– Может быть, это называется именно так. Но можно назвать это и по-другому.

– Как?

– Это важно?

– Нет,– сказала она.– Но я не твоя собственность.

– Конечно, Леди. Конечно, ты не собственность и не можешь быть ничьей собственностью. Но пойми и меня.

– Я понимаю,– сказала она.– Ты просто помешался на власти.

– Ты считаешь меня помешанным?

– Нет, но ты пугаешь меня.

– И уже давно,– сказал я.

– И уже давно,– сказала она.

– Пора бы уже и привыкнуть.

– Я не могу к этому привыкнуть.

– Значит, что-то меняется?

– Да,– сказала она.– Ты пугаешь меня всё больше и больше. Скажи, это правда?

– Разве я когда-нибудь лгал тебе?

– И ты с таким равнодушием относишься к людям? И ни во что не ставишь человеческую жизнь?

– Я очень высоко ценю жизнь, Леди. Ты даже не представляешь, насколько высоко.

– Да, но только свою собственную.

– А разве есть какая-нибудь другая?

– По-твоему, нет?

– Нет.

– А я?– сказала она.– Моя жизнь, по-твоему, чего-нибудь стоит?

– Ты и есть моя жизнь, Леди!

– Не знаю,– сказала она.– Не знаю... Что и делать.

– Лучше всего нам забыть об этой истории,– сказал я.

Она покачала головой.

– Вряд ли я смогу забыть это.

– А ты попробуй, и всё получится. А теперь поехали, съездим куда-нибудь.

– Я не хочу,– сказала она.

– Хочешь, поедем куда-нибудь... в Мадрид, в Афины... Хочешь в Афины?

– Нет, не хочу.

– Тогда я поеду один.

– Поезжай,– сказала она.

– И тебе это безразлично?

– Нет, мне это не безразлично.

– Тогда поехали вместе.

– Не хочу.

– А чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы у нас был дом.

– Я тоже хочу этого, Леди! Но в доме должна быть женщина.

– Я не об этом, хотя, и об этом тоже.

– О чём же тогда?

– Я хочу купить дом.

– Прекрасно,– сказал я.

– Настоящий рыцарский замок.

– Очень романтично,– согласился я.– Что ж, давай купим.

– Я присмотрела один...

– Так поехали смотреть! Тебе для этого были нужны деньги?

– Нет, не для этого.

– А для чего?

– Неважно.

– Ладно, – сказал я.– Поехали.

– Завтра,– сказала она.

– А почему не сегодня? Завтра мир станет уже другим, и мы станем другими.

– Ну, не так уж сильно всё и изменится,– возразила Леди.

– Ты думаешь?

– Да,– сказала она.– Я надеюсь.

Так мы никуда и не поехали.

Этот разговор расстроил меня. И Леди была расстроена не меньше.

Я мог бы объяснить ей всё, но это означало бы попытку подменить жизнь словами. Ведь слова, даже правильные – это всего лишь слова, когда пытаешься объяснить ими жизнь.

Я давно отказался от этого – с тех пор как понял, что нет никакой нужды в том, чтобы со мной соглашались. Не нужно никого и ни в чём убеждать,– это западня, в которую попались очень многие,– ведь убеждать, значит осуществлять насилие, принуждая людей изменить свою волю, это трудно, а по существу и невозможно, так как для человека это означало бы гибель, а на перегоревшую нить бесполезно подавать напряжение – она уже не загорится.

Но есть иной путь.

Можно как угодно изменить желание человека и его мнение при помощи дополнительного сигнала – так жёлтый цвет, добавив к нему синий, можно превратить в зелёный. И не нужно сначала смывать жёлтую краску, чтобы уже потом нанести зелёную – всё равно, какая-то доля жёлтой краски останется на листе, несмотря на все усилия, и потому зелёный цвет всегда будет иметь болотный оттенок.