Текст книги "Танец для живых скульптур"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Заканчивалось обычно тем, что мы мирились. До следующей ссоры.

"Не мир я пришёл нести, но войну".

Может показаться странным, что при всей своей агрессивной непримиримости Крис часто цитировала Евангелие. В её глазах Христос был первым в истории анархистом.

"Настанет время, когда никакая власть не будет нужна",– воистину выпад против государственной машины.

"Именно за это его и распяли",– уверяла Крис.

Я боялся, что однажды она отравит меня, причём не по злости,– она очень быстро отходит,– а просто из любопытства. Когда она подавала мне стакан, меня каждый раз подмывало заставить её поменять его и посмотреть, как она отреагирует.

"Какая глупость",– говорил я себе.– "Ребячество".

И улыбался ей.

Лицемерие общественной морали, мировая тирания зла... Всеобщее рабство... те, кого оно сделало глухими и слепыми, не в праве вершить суд над зрячими. Мёртвые не могут судить живых. Но мораль делает нас слабыми, отдавая под власть тех, кто ею пренебрегает.

Всё это верно. Но чего мы добились с тобой, Крис, всеми нашими разговорами, дурацкими выходками, лозунгами и призывами, спорами, криком? Мы никогда ни на йоту не приблизились бы к тому, что я делаю теперь с такой лёгкостью. Есть люди, для которых наше с тобой открытие не секрет, и я теперь среди них. На мне дорогой костюм, и я каждый раз выбираю, какой мне надеть галстук, я взвешиваю свои слова и контролирую свои поступки, и каждый мой шаг делает меня сильнее. По твоим понятиям, у меня куча денег, а ведь я ещё даже не начал по-настоящему зарабатывать. Если бы ты увидела меня теперь, ты сказала бы, что я обуржуазился, верно? Но ты ничего не знаешь о том, что я делаю, а я делаю то, о чём мы с тобой не могли даже мечтать.

Поверь, это так. И прощай.

Мы были трудными детьми.

Я один мог сделать это наилучшим образом. Завтра на моём месте мог оказаться кто-то другой, но это потребовалось сделать сегодня, и мне дали карт-бланш. И вовсе не потому что меня держали за гения, как об этом думала Леди, а просто потому, что так сложились обстоятельства – судьба.

Как это можно объяснить? Объяснить можно всё.

Вот только с чего начинать? С битвы при Ватерлоо?

С падения Рима? С постройки первого зиккурата в Шумере, с чего?

Это произошло – я родился.

И я сделал свой выбор.

Судьба. Мир. История. Какие ветхие тоги...

Я помню лицо и очки, запотевшие от тепла и забрызганные мелкими, косыми штрихами дождя,– на улице моросило,– и горела бумага, я передал конверт, в нём были листы текста и документы, зыбь дрожащих ветвей, слуховая трубка телефона, женское лицо, размытое, бледное, и красные, как от лука, глаза,– мокрая с улицы.

– Это убьёт его. Я знаю, вам поручили это, но вы не должны этого делать.

– Вам не следовало знать об этом, мадам, но раз уж вы знаете, вам следовало придти сюда с пистолетом и пристрелить меня.

Я не слышал в себе никакой жалости, мне хотелось смеяться. Я сам не мог объяснить себе, что я нашёл во всём этом смешного, и было неловко от того, что мне хотелось смеяться, а я сдерживал себя, дабы соблюсти приличия.

И я спросил Леди, почему это так странно?

– Тебе не следовала впускать её,– сказала мне Леди.– Отчаявшаяся женщина не контролирует себя.

"Мой муж..."– всхлипнула женщина, пропитанная сыростью улицы, и кусала губы, а я был один в пустой комнате, и передо мной лежал включенный диктофон, и я говорил, представляя, что отвечаю ей: "Всякое лицемерие отвратительно. Всякая жалость есть проекция единственной жалости, которую человек способен испытывать искренне – жалости к самому себе. Избавься от жалости к себе, и ты избавишься от жалости к людям".

Я протянул сигарету к пепельнице, но столбик праха сорвался и упал на решётку микрофона, и я нажал на клавишу, а Леди сказала: "Она приходила сюда? Тебе не следовало впускать её".

А потом я сказал: "Он застрелился".

– Видишь, как мало весила его жизнь,– сказала Леди.

Я сказал: "На завтра обещали снег".

– Наконец-то,– вздохнула Леди.

8

Я стоял у ограды парка. Я чувствовал, что промерзаю насквозь, но мне даже нравилось мёрзнуть, и не хотелось уходить.

Он появился из-за серой глыбы умершего фонтана и шёл, направляясь ко мне, через пустынную площадь. На нём была чёрная мантия.

Приблизившись, он остановился. Я поклонился ему, и он ответил мне поклоном.

Мы стали разговаривать.

И он сказал мне: "Нет ничего, что было бы хорошо само по себе, и нет ничего, что было

бы само по себе плохо".

А я сказал: "Однажды я пытался представить, каким будет мир, когда в нём не станет

меня. Я спрятался за колонной и, оглядевшись по сторонам, подумал: "Вот

я исчез, а всё осталось таким же – галерея, мрамор, голубые огни, ночь". Всё было так же совершенно".

И он сказал: "Нельзя представить мир без себя, потому что тогда он лишится смысла, а

разум противится абсурду. Так нет цвета, когда нет зрения, есть лишь

бессмысленность электромагнитных колебаний различной частоты".

Я сказал: "Так значит, не существует правил, единых для всех?"

И он сказал: "Попробуй найти их своим разумом".

Я сказал: "Это ни к чему не приведёт. Многие пытались, но тщетно, они не могли

убедить даже самих себя".

И он сказал: "Потому что у них было мало силы".

А я сказал: "Это всё равно, как если бы они их придумали, вместо того чтобы искать и найти".

И он сказал: "Иногда это одно и то же. Нет ничего вне воли, ты сам определяешь быть

одним делам добрыми, а другим – злыми. Так мать за один и тот же

поступок может выбранить ребёнка, а может приласкать, в зависимости от

настроения. Ты всегда презирал лицемерие, скажешь ли ты, что я не прав?"

И я сказал: "Каждый хотел бы, чтобы добродетельны были остальные, но для себя

предпочёл бы большую свободу".

И он сказал: "Постольку, поскольку всякий человек отделяет себя от мира, ему не

подвластного. Тот, кто властвует в мире, творит закон, основа которого

сила. Ты можешь склониться перед тем, кто сильнее тебя, или возвыситься

над ним, и тогда он скажет: "Это благо, а это грех",– исполняя твою волю".

Я сказал: "Как я могу сказать о своём желании: "Оно моё",– когда не знаю, исполняю ли

я свою волю, или служу чужой, ведь когда раб послушен воле своего

господина, желание властвовать в нём заменяется желанием служить, и он

не чувствует себя несчастным, и даже рабом. Так кто же я, раб или господин?"

И он сказал: "Вот главный вопрос жизни, но жизнь сама – ответ. Ведь жизнь есть

воплощённая воля. Не жизнь и смерть, а воля и её отсутствие. Убей того, в

ком ты подозреваешь господина, мёртвый он не сможет повелевать. Убей

его в своём сознании, и ты избавишься от подозрения, что служишь его

воле. Убей его, если не можешь представить, что он мёртв".

И я сказал: "Так значит, вполне повелевать можно лишь мёртвыми! Когда все в мире

мертвы, и ты единственный, кто наделён волей, а значит, жизнью, и вокруг

тебя мертвецы, предназначенные служить тебе..."

И он сказал: "Ты всегда знал это".

И я сказал: "Я всегда искал жизнь. Я знал, что жизни должно быть больше".

И он сказал: "Мир предназначил тебе роль мертвеца, и ты бежал от него это был бег от

смерти".

И я сказал: "Да".

Он сказал: "Ты бежал, потому что ты был слабым и не умел властвовать".

И я сказал: "Я бежал, чтобы не чувствовать страх, потому что страх означает смерть, а я искал вечной жизни. Но я всегда возвращался".

И он сказал: "Нет, потому что ты никогда не уходил, а лишь засыпал на время. И всегда

просыпался и называл это возвращением".

И я молчал.

И он сказал: "Тебе некуда бежать больше, и если ты уснёшь теперь, ты умрёшь".

А потом я увидел Леди.

И она сказала: "Почему ты здесь? Ты же совсем замёрз!"

И я сказал: "Он был здесь. Только что. И теперь он во мне".

– Кто?– спросила она.

Он всегда был во мне.

Я всегда бежал, Леди. Даже когда изгонял из себя чудовище, я бежал от него.

Когда я вошёл в распахнутую комнату, а ветер терзал её как пёс, который обгладывает кость с последними следами мяса на ней, а она уже мёртвая, пустая, но ему не даёт покоя даже запах жизни, там, на кровати, накрытое простынёй, лежало тело, и холод отнимал у него последнее дыхание тепла, я понял, что эта смерть предназначалась мне.

Я должен был уехать.

Я был накрашен не хуже Элизабет Тейлор, когда мы стояли на пирсе и вот так же смотрели в глаза друг другу, во мне невозможно было узнать мужчину.

И Каролина сказала: "Я подумала, что ты девушка".

Я больше не мёрзну, Леди, посмотри. Что ты сделала с моим страхом? Я больше не боюсь тепла.

Прости меня, я был глупым. Ребёнком и, наверное, злым.

У меня никогда не было того, чего мне хотелось. Или просто не хотелось того, что было. Я всегда был в плену обстоятельств, необходимости, условностей, наконец, в плену своей слабости, и всегда был не там, где я должен был быть, чтобы жить своей, настоящей жизнью. А тут вдруг захотелось, так захотелось на море, и что-то произошло со мной, как будто что-то сломалось, какой-то замок, и двери открылись.

Мне говорили: "Куда ты поедешь! Февраль ведь". А мне даже радостно было, что они не понимают. Так бывает ранней, ранней весной, предчувствие жизни.

Они не знали об этом, а я знал, и это была моя тайна.

Время моей тюрьмы истекло, я был свободен, и было радостно – этот мир остался тем, кто останется в нём, я вырвался из него...

Но у меня совсем не было денег.

А без них – ничего. Ничего нельзя, с места не тронешься без них, ничего без них не сделаешь, как ни изворачивайся, без них ты даже не можешь взять того, что твоё, ты покойник!

Я позвонил ей из общежития.

Она сказала: "Привет",– мы иногда перезванивались, но встречались редко, она мне не нравилась. Такая заученная-переученная, вечно озабоченная. Гипатия Синий Чулок, тема для диссертации.

Она сказала: "Привет".

А я сказал: "Может быть, встретимся?"

– Ой, я так занята сейчас. Правда.

– Ты всегда занята. Могла бы и не

повторяться.

– С этой сессией я с ума сойду, точно.

Она завалила теорию поля,– такая – Тогда завтра.

муть. А не сдашь этот зачёт, к сессии – Нет, завтра тоже. Я в ужасе. Смотрю

не допустят. Вот её и не допустили. в книгу и ни! че! го! не могу понять.

Пришлось работать в каникулы. Как сдавать буду...

– Я очень прошу тебя.

– Ну...

– Я очень прошу.

– Ну... ладно... А почему так срочно?

Тринадцатого января мы виделись с – Давно не виделись.

ней в последний раз перед этим. Я – Ладно. В среду, может быть...

сделал безуспешную попытку влить Приезжай ко мне, заодно объяснишь

в неё хоть немного вина, хотелось мне тут одну вещь...

расслабиться. Она обиделась и ушла. – Лучше приезжай ты. Я тебя встречу. Я

Потом я позвонил ей, и мы помирились. позвоню во вторник, и мы договоримся, во

сколько точно.

– Ой...

– Ты сказала, ладно.

– Ну, хорошо. Ладно.

– Значит, до вторника?

– Да, до вторника.

Я повесил трубку.

Было второе февраля.

Я подумал, что всё ещё может сорваться, если она не придёт. Она могла не придти.

Но она пришла.

Мы сели пить чай,– я купил миндальных пирожных,– разговор как-то не клеился, я то и дело умолкал, и тогда наступали долгие паузы, но потом стало вдруг легче, я разговорился, даже шутил... она смеялась... что-то рассказывала мне, я слушал, смеялся... Наконец, вечер кончился.

Она посмотрела на часы и сказала: "Мне пора".

А я сказал: "Метро уже закрыли".

Я ушёл ночевать в другую комнату, у меня был ключ,– почти все разъехались на каникулы, комнаты пустовали.

Я вскрыл бутылку водки, налил в стакан. Выпил.

В дверь постучали.

"Открыто".

Он вошёл. Посмотрел на меня.

Я кивнул.

Он достал из кармана деньги. Положил на стол.

Я выложил на стол ключ.

Он взял ключ и вышел.

Я взял бутылку и налил себе снова. Выпил.

....................................................................

...Как их много, сколько их... Что это? Ну-ка. Портвейн. Нет, не надо мне. Ладно уж, лей, раз начал. Обними меня, сделай мне хорошо, лапочка... Куда льёшь! Этой-то дряни не надо! Кто они такие. Кто они все такие, что им надо! Музыку надо включить, говорю! Эй там, на другой стороне! Музыку включите! Холма. Машина наслаждения. Казанова... puella bona. Ну что там?

Включают. Орут через стол. Нет, другое что-нибудь! Что там, нет, что ли?

"...пожарные едут домой, им нечего делать здесь..."

Давай, давай, оставь!

"...развяжите мне руки..."

Ночь же, все спят. А правда! Смотрите! Не видел, что ли, ни разу? Обои не могли наклеить! Убожество... Вокруг спят, поди, а мы орём как... Блаженство... блажь женства... не женского лона блажь...

"...зверь в поисках тепла!.."

Ну и рожи! Ржут.

"...капитана..."

"...Африка..."

...........................................................

Она лежала под простынёй и не двигалась. Я подумал, что она мёртвая, даже похолодело всё,– я дал ей клофелин, но не был уверен, что не переборщил с дозой. Я дотронулся до неё. Она лежала как кукла.

Окно было открыто настежь.

Дверь тоже.

Я огляделся.

Она лежала как неживая. Потом я подошёл к окну и закрыл его.

Я обернулся.

.........................................................

" Ты очень переживал?"

"Я... не знаю... Да. Но, странно, я не раскаивался".

"У тебя просто не было другого выхода, ты ведь искал его",– сказала Каролина.

"Да, но у меня был телефон, который стоил пятнадцать баксов за ночь,– это к примеру..."

Она вздрогнула. Что?

"И ведь я даже не знаю, сколько их было. Ведь, наверняка, кто-нибудь не заплатил!"

"Подожди. Почему пятнадцать?"

"Что? Да какая разница, это я так, к примеру..."

"Объясни мне, почему пятнадцать".

Я посмотрел на неё.

"Ну, как-то раз зашёл в кафе, а там, оказывается, собираются..."

Она мрачно кивнула.

"Я не знал этого. Сел за столик".

"Не знал?"

"Конечно, не знал. Зачем мне это?"

"И... что же?"

"Подсел какой-то тип, довольно приятный. Заговорил. Стал угощать, всё нормально, сидим. Беседуем. А потом вдруг... предлагает. Я ему говорю: "Извини, не могу". Он ничего, никаких претензий: "Всё. Понимаю". А до этого всё расписывал, как я ему нравлюсь. Дал телефон. Звони, говорит, в любое время..."

"Это хорошо, что он деньги предложил".

"Да? А ты откуда знаешь?"

"Это значит, что он сразу же понял, что ты не из этих. Подумал, что тебе просто деньги нужны".

"Я, честно, не знал".

"Ну конечно, я верю тебе. Ты не помнишь этот телефон?"

"Да я в него не заглядывал даже. И вообще, я его выбросил".

"Ну и правильно".

"Дался тебе этот телефон..."

.................................................................

С ней произошла странная перемена. Даже не так,– это было бы так, если бы я мог сказать: "Это она, просто сильно изменилась",– но её больше не было.

Она стала послушнее собаки.

– Ведь я предлагал тебе, ещё в январе, помнишь? Я предлагал тебе уехать вместе. Что ты мне сказала тогда?

Она молчала.

– Не сейчас, да? Подождать нужно было. Ты хоть сама понимала, чего я должен был ждать? Я не могу больше ждать, пойми!

Она не отвечала.

– Что я должен был делать? Сдохнуть тут? Вместе с тобой?

Я пытался расшевелить её, но она расчёсывала волосы. Потом смотрела в окно. Я устал говорить и замолчал. Она потянулась за колготками.

– Куда ты собираешься идти?– спросил я с тревогой. Спросил ещё раз.

Она тупо посмотрела на меня. Потом хрипло сказала: "Пить хочется".

– Я принесу. Сиди.

Она покорно взяла воду. Стала пить.

– Что ты собираешься делать?

Она, кажется, не поняла, к кому я обращаюсь. "Ладно",– подумал я.– "Пусть отойдёт".

А вечером я стоял на лестнице и прислушивался к её голосу. Она говорила в трубку: "Мы занимаемся. Я готовлюсь. Он помогает мне. Я останусь ещё на день. Я не маленькая".

Она говорила с матерью. Она должна была остаться ещё дня на три. Она неважно выглядела.

Я прислушивался. Она повторяла всё в точности. В точности, как я ей сказал.

В ней что-то сломалось? Она была послушнее собаки.

Я уже начал подумывать о том чтобы взять её с собой. Я не мог бросить её так, знал, что не смогу этого сделать. Это была ловушка.

Ночью она слегла.

Я решил, что это простуда, сбегал в дежурную аптеку, принялся кормить её лекарствами. Даже мёду купил. Поил её молоком с содой. Она принимала всё безропотно. Это было кошмаром.

Я рассчитывал поднять её за два дня.

На пятый день у неё начался сухой кашель. Это была пневмония.

А потом приехала её мать и забрала её.

Её положили в больницу. Я приходил к ней. Приносил печенье, яблоки, что-то ещё...

15 февраля я уехал на море.

На море. Я встретил её на море. Её звали Мария Каролина.

Мы вернулись вместе.

Они с мужем жили раздельно, у неё была своя квартира.

Я думал, что так будет всегда, что мы никогда не расстанемся, как не думаешь, что когда-нибудь умрёшь, ведь жизнь ещё только-только началась.

Я чувствовал себя так, как будто только родился.

Она боялась чего-то и не говорила об этом.

Я не мог понять, чего же, когда вокруг весь мир, и впереди вся жизнь!

Я не мог даже вообразить себе, что когда-нибудь она скажет мне: "Уходи".

Изнеженный, томный, я примерял перед зеркалом новую позу, жест, выражение глаз и видел в нём женщину, мужчины не было больше! Я ликовал.

Передо мной был весь мир, нежность лепестков его роз, тепло его очагов, прохлада фонтанов, истома тенистых аллей его садов, великолепие и пышность его дворцов, его свет... век наслаждения... Вся жизнь!..

Здесь нет боли и страха, какой демон ворвётся чтобы найти меня здесь, когда я сам – единственная дверь, ведущая сюда из мира, который остался там, снаружи, и я закрыл эту дверь. Никто не откроет её.

Только я один знаю о ней, но скоро забуду.

Она боится. Но такова её слабость, ведь она женщина. Разве я женщина? И разве я мужчина? Что осталось от того прежнего, кем я был, разве что этот страх... Разве это страх?

Я должен знать, что я не боюсь... Открыть эту дверь, и тогда я забуду о ней, навсегда забуду о ней. И её не станет.

Ведь это даже не страх, всего лишь тень...

Я вышел на улицу.

На тротуарах чавкало грязной ледяной кашей. Машины давили, разбивали её колёсами, проезжали мимо. Был вечер.

Холодные апрельские сумерки.

Сизая дымка, рыжие клочья над крышами, серые улицы в тёмных стенах электричества окон квартир, огни.

За два квартала до места мне стало вдруг страшно, я попытался совладать с собой, но тело обмякло и не желало слушаться.

Я зашёл в кафе и выпил чашку кофе.

Посмотрели на меня странно, но ничего не сказали. Наконец, я взял себя в руки.

Синева уже загустела на холоде, и в темноте я не сразу заметил его и прошёл мимо. Он окликнул меня.

Я обернулся на голос. Он подошёл.

Тянет или подталкивает? В разных песнях это называют по-разному.

Оцепенение. Гипноз.

Ты стоишь на самом краю пропасти и беззвучно говоришь себе: "Уходи! Уходи немедленно!"

И не можешь уйти. И всё дальше, дальше склоняешься над пустотой бездны, она зовёт, её голос парализует, и ты не можешь сопротивляться и всё дальше склоняешься над ней, и вдруг ты теряешь равновесие, и в голове взрывается: "Нет?!" И бездна хватает тебя, и уже не вырваться из её объятий, не разжать хватки, а только скользить, скользить навстречу, скользить! И сердце, захлебнувшись, рвётся, ты падаешь. Она заполучила тебя: "Теперь ты мой!"

Ещё в машине, когда он вёз меня через город, что-то тоскливо заныло во мне, холодной, тонкой иглой. Это был тот самый страх, который заставляет человека пересесть на другое место в автобусе, уйти с места, которое через четыре минуты будет смято, сорвано, искорёжено грузовиком, вылетевшим на знак, врезавшимся, ударившим, ворвавшимся треском стекла, месивом железа, криками ужаса, боли, снарядом смерти...

Неясное беспокойство.

Когда мы вошли в коридор, я уже понял всё – я увидел себя в зеркале. На одно мгновение возникло оно из темноты, обнажённое грязным электричеством лестничной клетки, и погасло. Я почувствовал сладковатую трупную слабость и потянулся схватиться за ручку двери.

Но не нажал на неё.

– Сейчас включу свет. Вот вешалка.

...........................................................................

...........

Он говорил, я смотрел на него, как изгибается его рот, и его голос проникал в меня, не встречая никакого сопротивления, я не слышал самих слов, только голос – его губы, глаза и снова губы, голос,– поднёс сигарету, вдохнул, выдохнул дым,– его жест,– он был так близко, улыбаясь, и всё знал обо мне. Кто-то сказал: "Порох только и ждёт, чтобы взорваться, но сделает это не прежде, чем к нему поднесут огонь". Я немного выпил, на улице холод, ветер, темно, а здесь так уютно, и даже жарко, так что кожа начинает пылать как от простуды, и музыка, голоса, слившиеся в гул, дым сигарет, скользящие формы, сделанные светом, и другие, недвижные... Ты знаешь, некоторые запахи действуют возбуждающе, как будто заново обретаешь дыхание, и хочется дышать, дышать, что-то новое, неведомое прежде, но твоё, плоть от плоти, пробудилось в тебе и жаждет жить. Мною овладело желание, неодолимое, и потянуло, потянуло к этим губам, и не было силы противиться этому, это гул крови, это как песня сирен, ты растворяешься в нём, и тебя нет больше, и эта сладость влечёт тебя и окутывает, проникает в самые недра тела, и оно начинает пылать и ныть, оно не принадлежит тебе больше – желание, острое, болезненное, и тело стонет от истомы и хочет, хочет, хочет!.. Это было так неожиданно, так ново и остро, что я смешался и не знал, нужно ли противиться этому, но даже если бы я спохватился, это едва ли уже могло что-то изменить, я был как морфинист, когда его плоть жаждет, и отомстит ему, если он попытается воспрепятствовать, она вопиёт!..

"Пятнадцать зелёных, не мало будет?"

Как выстрел. Шарик, который лопнул.

Либо он принял мою невменяемость за холод, либо втрескался в меня и растерялся. Такой вежливый, деликатный, и вдруг... Он едва успел всунуть мне в пальцы записочку с телефоном.

Я просто сбежал.

Я всегда бежал. Это правда.

...Она стояла на пороге комнаты; свет в глаза; всё остановилось, как тихо... мир умер, Мария, его нет!.. у меня никогда не было, мы одни!..

УМРИ!

"Значит, у неё был ключ?"

"Она стояла на пороге комнаты и смотрела на меня. Может быть, она и не произнесла ни звука, но я всё понял".

"Зачем ты, вообще, поехал к нему?"

"Я чувствовал, что она боится чего-то. Я думал, что так я покончу с этим страхом, и нам ничто уже не будет угрожать. Я должен был показать, что я сильнее. Но когда я вошёл в дверь, я уже понял, что всё кончено. Он говорил, и его голос делал со мной, что он хотел".

"Он подавил твою волю".

"У Киплинга есть одна сцена, охота Каа. Он был как тот удав, а я сидел перед ним как бандерлог. Когда он повалил меня, я даже не сопротивлялся. Только на миг вспыхнуло: "Мария!"

"Её звали Мария?"

Как чайки кричат... Ведь это чайки? Мария!

Ма, Ма, Ма, рия, рия, рия!..

УМРИ!

"Я пришёл в общежитие. Мне просто некуда было больше идти. Была одна комната, там всегда собиралась какая-нибудь компания. Образец мужской солидарности".

"Почему мужской?"

"Это мужское общежитие. Обои рваные, засаленные. Окно, которое никогда не закрывалось, потому что иначе можно было задохнуться от дыма. Окурки бросали в банку или просто на пол. Играли в карты. На полу валялись пустые бутылки... Когда я уезжал, я думал, что уже никогда не вернусь..."

"И что же утром?"

"А не было утра. Я попросил станок. Хотел пойти в туалет, но вспомнил, что нужно держать руки в воде. Тогда я пошёл в ванную. Заткнул дырку в раковине полотенцем, открыл воду. И порезал вены".

Что это... как шумит... кровь... это море?.. Мария!.. чайки кричат... Ма!.. Ма!.. рия, рия, рия, рия рия!.................................

"У меня закружилась голова, так сильно, что я упал. Потом было темно, и я отбивался в этой темноте, но не видел, от кого. Только чувствовал, что этот кто-то одолевает, я сопротивлялся. Я думаю так было: кровь затекла под дверь,там щель была,– кто-то заметил, крикнул остальных, они взломали дверь, перевязали руку и вызвали "скорую".

"А что было потом?"

"Утром?"

"Потом".

"Больница. Психи в коридорах. Я в истерику, меня на вязки. Знаешь, что это? Это когда тебя к кровати привязывают, ноги, руки, а вокруг стоят и смотрят на тебя, ты кричишь им: "Развяжите меня!"– а они пальцем на тебя тычут, переговариваются, обсуждают... Или смеются".

"А потом?"

"Потом меня перевели в общую палату, потом в другое отделение, а потом выписали из больницы, и я поселился у Мэгги".

"И больше ты не видел её?"

"Чтобы помириться? Мама, я вернулся. Так бывает, да? В кино. Я пришёл туда, где всё это случилось. От соседей узнал, что жильца убили, зарезали ножом, а кто – неизвестно. Приходил следователь, задавал вопросы..."

"Ты думаешь, это она?"

"Нет, конечно".

"Почему?"

"Так ведь это я убил его".

Вспышка... Крик?.. Мария!.. Глаза... Остановились.

"Как! Когда?"

"Я не контролировал этого, но всё получилось очень ловко. Он был на мне. Рядом с диваном столик стоял, на нём корки от апельсинов, конфеты, коньяк... Моя рука схватила нож и ударила сверху, в спину. Потом ещё раз. Наверное, испугалась, что не убила до конца. Со второго раза я попал в сердце, и всё. А потом я увидел Марию".

...Она не смеялась... называй меня мамой... называй меня!.. Мария...

Она стояла на пороге комнаты, и я увидел её глаза. Всё это было как-то невероятно, немыслимо... Её лицо превратилось в маску, она даже словно бы постарела – так заострились черты её лица, но, в то же время, что-то было красивое в этом – в том, как она вошла, как остановилась, поражённая открывшейся ей сценой, как отшатнулась и схватилась за дверной косяк... А потом всё перестало быть так красиво, и я увидел, что она и впрямь постарела за эти секунды. Хотя, в общем, она держалась молодцом. Спросила, что я теперь намерен делать. Я сказал, что инсценирую пожар, самовозгорание электропроводки, объяснил, как. Когда начинаешь вдаваться в детали дела, ужас как-то сам собой проходит. Она почти успокоилась, но всё же никак не хотела уезжать одна, так что я насилу её выпроводил.

"Ты так всё и сделал?"

"Нет. Я просто стёр отпечатки, оделся, вышел и захлопнул за собой дверь".

Странно, что я вообще туда пришёл – мне трудно было поверить, что всё это произошло со мной. Что это был я.

Всё изменилось. Был Мэгги, и совсем другая, новая жизнь – всё только теперь начиналось. Я был очень счастлив тогда.

"И долго продолжалось твоё счастье?"

"Долго – месяца два или три, даже больше! – почти полгода. А потом... Ты знаешь, что было потом".

Она не должна была мешать нам. Я не мог потерять Мэгги, и я пришёл к ней.

"Да. И она приняла тебя за клиента".

..........................................................................

Свечи горят тихо, теплятся на дне чёрного зеркала, по краю его на обоях, словно рой бабочек, лепятся приколотые булавками цветные картинки. Порхающие раскормленные амурчики.

Она лежит рядом со мной.

Я выбираюсь из постели, ищу на стуле свою рубашку.

Она следит за мной глазами, не отрывая головы от подушки.

– Ты не хочешь остаться?..

...........................................................................

.

А потом я сделал ей предложение.

"Об этом ты мне ничего не говорил".

Не сразу, конечно. Сначала был бурный роман, ночи, полные страсти...

"А она знала о вас с Мэгги?"

Да, знала. То есть, узнала, когда я сам рассказал ей.

Но самое интересное, что для неё я и был Мэгги.

И эти ласки, эти всхлипывания, идущие из самой глубины пылающего лона страсти, взывали к нему, ноющая боль вечного табу, исконной тоски, неутолимой, и в безысходности рвущей душу, когда клетки одежд отпускают её из плена, и падают замки, свет гаснет, и, повинуясь ей, губы бессмысленно шепчут и, вдруг, нащупав слова в безумном лепете, кричат о ней, страшно кричат о самом заветном, и, торопясь успеть выплеснуть эту боль и упиться ей, ставшей наслаждением, до сладостных судорог, успеть, пока обман снова, в который раз,и в этом безысходность запретной тоски,– не станет разоблачён, и на уста не ляжет неодолимая печать молчания, она впивалась в меня пальцами,– быстрее!– и я отвечал призывному лепету её губ, заслоняя собой его, Мэгги, принимая на себя то, что предназначалось ему.

"Как же он простил тебя?"

"А что ему оставалось? Мать предала его, а я – нет. Факты приходится принимать такими, каковы они есть, как бы при этом не было больно. Я разорвал круг этой игры. Боль кончилась. Кто-то должен был пролить её слезами..."

– Вот и всё, что я хотел тебе рассказать, Леди...

...........................................................................

За окном была ночь, снег.

Ёлка мерцала как заплаканная.

Давно уже пробило полночь.

Я рассказывал.

Она слушала.

Потом я включил музыку.

...........................................................................

– Знаешь, как-то смешно получается,– сказал я.– Тебе, наверное, это не очень легко понять... Но я всегда считал, думал, что всё вот это,– я обвёл вокруг себя рукой,– всё это ненастоящее, что ли, фальшивое. Всё равно как сусальное золото.

– Всё?– спросила Леди.– Неужели, всё?

– Да. Салфеточки, вазы, люстры, запонки, пряжки на туфлях, даже рождественская ёлка... Нужно нарочно убеждать себя в том, что это несёт какой-то смысл. А на самом деле...

– Но теперь ты так не думаешь?

– Ты знаешь, у меня была подруга... Она всё время повторяла: "Мы живём в империи лжи". И я тоже так думал. Вся беда в том, что люди изолгались, всё зло в лицемерии. Как будто если резать правду-матку, это что-то решит... Забавно. Но мы, действительно, думали, что вся соль в том, чтобы говорить то, что думаешь. Даже больше. Искренность как панацея. Нечто вроде душевного эксгибиционизма. Мы думали, что так будет достигнуто взаимопонимание между людьми. Полная откровенность. Ведь если ты обнажаешь свою душу, ты уже не можешь таить злобу, и всё гадкое, что есть в душе человека, что накапливается, таится, пока, наконец, не прорвёт вот эту внешнюю глянцевую оболочку, всё это... Будет уходить из души, не сможет накапливаться. Можно долго говорить...

– И что же изменилось?

– Я понял, что человек сам не знает себя до конца. Нет, я это знал и раньше, конечно. Но дело в том, что... даже говоря искренне, можно заблуждаться. Можно совершенно искренне утверждать какую-нибудь глупость, говорить вещи ложные. И тем самым лгать перед Богом, которому открыто всё.

– Ничего,– сказала Леди.– В рождественскую ночь можно и помянуть Бога.

– Хочешь сказать, понесло на душеспасительные темы? Может быть, ты права.

– Нет, что ты. Я совсем не хотела...– заторопилась Леди.

– Ведь бывает так, что два человека разговаривают, и оба говорят искренне, а друг друга не понимают. Взаимопонимания так и нет. И можно думать, что ты лжёшь, а на самом деле, говорить правду. Кому из нас открыта вся правда до конца? И кто может утверждать, что если он говорит искренне, то он говорит правду? Есть некий порядок вещей, и мы то следуем ему, то уклоняемся от него... Может быть, это даже не совсем то, что я хотел сказать... Но нужно чувствовать, слышать, слиться воедино. С чем? С миром, наверное. Но всё время открывать себя. Не изнутри наружу, а внутри себя самого. И даже так: извне вовнутрь,– нет,– скрытое в проявленном? Себя через то, что окружает. И всякая красота мудрее всех наших суждений, как бы искренне мы на них ни настаивали. Но к чему я всё это говорю? Вот мы с тобой сидим сейчас, нам хорошо. Завтра всё изменится, но ведь так оно и есть, рождественская ночь бывает только раз в году... Ой, Леди. Нет, я всё-таки слишком много выпил, чтобы связно выразить это. Дело не в том чтобы не лгать, а в том, чтобы не говорить ложное. А как человек освободится от этого ложного, это уж его собственный путь. Так, наверное.