Текст книги "Танец для живых скульптур"

Автор книги: Иннокентий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Денег у нас никогда не было – перебивались, как придётся.

Однажды устроились работать ночными сторожами,– выходили на дежурство по очереди. Потом я предложил ему бросить это дело. Теперь каждую вторую ночь мы были вместе.

Каждую вторую ночь я проводил с Крис. Это было ужасно. То, что между нами было, меньше всего было похоже на любовь – это было похоже на драку.

Я говорил ей: "Ближе нас нет никого в мире".

И я возвращался к Мэгги и понимал, что это не так.

И когда я сказал ему, что нет такой женщины, которая сможет разлучить нас, я верил, что говорю правду. Пусть всё, что я делал тогда, было игрой, но в этих словах не было фальши, он бы сразу почувствовал, если бы я был неискренен. Но я был искренен с ним.

"Я хотел жениться на твоей маме",– сказал я.– "Но я не сделаю этого, потому что это значило бы потерять тебя, а это слишком большая цена".

– Между мной и ей больше ничего нет и не будет. Я любил её и всё ещё люблю, но нет такой любви, и нет такой женщины, которая смогла бы разлучить нас с тобой.

Он сидел с застывшим лицом, молчал, и только смотрел на меня округлившимися глазами. Казалось, он не может поверить в то, что услышал, или в то, что, услышав это, он всё ещё жив. И вдруг он бросился на меня и... разрыдался.

Есть вещи, которые приходится принимать, как они есть, просто потому что они произошли, и ничего уже не изменишь. Что ему оставалось, кроме как принять мою жертву? Мог ли он не оценить её? Нет.

Мог ли он требовать её от меня снова?

Даже мысленно.

Чтобы сравнивать то, что происходило теперь, с тем, что было тогда, нужно было вспомнить, как это было, а для него это было бы нестерпимой болью. И он продолжал делать вид, будто ничего страшного не происходит, и наверное, даже верил в это. Ведь он никогда не умел лгать.

...........................................................................

.........

Вот и теперь, он позвонил мне сразу же, как только вернулся из своей поездки.

Он сидел посреди кучи разбросанных на полу холстов и листал какую-то книжку. Мне почудилось, что в комнате пахнет горечью осенних костров.

Окно было открыто.

Он увидел меня и, встрепенувшись, поднялся мне навстречу.

– Привет,– сказал я.– Вижу, ты не терял времени зря.

– Повезло с погодой,– сказал он.– Теперь работы хватит до самой весны.

Я поднял с пола один из холстов и развернул.

...........................................................................

.....

В его пейзажах я, в который раз, обнаружил нечто совершенно новое. Холсты были похожи на шкуры леопардов – одни места были тщательно прописаны, другие лишь смутно обозначены, иногда одним только тоном, не отражавшим никаких форм. Я понял, что это нечто вроде аккордов, и аранжировка ещё впереди – пока я не мог уловить даже мелодии.

Я вдруг понял, чего он хочет. Он всегда только заимствовал у природы, никогда не подчиняясь ей до конца. Его воображение влекло его дальше пейзажа.

– Но разве не единство составляющих создаёт впечатление? Разве есть что-то менее важное и более важное?

– Не знаю,– сказал Мэгги.– Смотря для чего.

– Ты разбиваешь пейзаж.

– Я разбиваю панораму.

– Ты расчленяешь пейзаж.

– Я выделяю.

– Да,– сказал я.– Но зачем? Что из чего?

Мэгги пожал плечами.

– Я не понимаю, что хотел сказать Сезанн, когда говорил, что масса создаёт единое впечатление. По-моему, в каждом пейзаже существует как бы несколько пейзажей, которые накладываются один на другой. Он говорил: "Слушать природу". Но какую именно? Всю сразу? Мне нужна только одна тема. Я слышу её. И я сделаю её. Пусть это не будет оркестр, но это будет ярче, прозрачнее... Пусть это будет фантастический пейзаж, я не знаю, как это будет.

– И что ты собираешься с этим делать? Впишешь шествие арлекинов? С барабанами, со знамёнами, вот по этой дороге, да?

– Да!– сказал он.– Я не знаю, как это будет.

Он осторожно посмотрел на меня.

– Тебе не нравится?

– Не знаю,– сказал я.– Нравится.

– Но ты сомневаешься.

– Да.

– В чём?

– Представь,– сказал я.– Неграмотный дикарь пришёл в библиотеку... Скажем, так: варвар попадает на виллу римлянина. Он разглядывает пергаменты, силясь понять их назначение, нюхает, даже пробует на вкус – и зачем нужны эти штуки? Есть их, явно, нельзя, как одежду носить – тоже. Наконец, он отбрасывает их с пренебрежением – хлам! Сжечь его.

– Но я же не предлагаю ничего сжигать!– взмолился Мэгги.– Я просто отбираю для себя что-то.

– Ну да,– сказал я.– Конечно, не предлагаешь.

– Мне так легче двигаться.

– Наверное,– сказал я и добавил, зачем-то: "Легче или проще?"

– Если бы я стал разыгрывать из себя знатока, это было бы не лучше.

– Что?– сказал я.

– Это выглядело бы не лучше, если бы этот дикарь начал бы сгребать под себя эти свитки, не умея их прочитать, уселся бы на них сверху и принялся рассуждать о них с умным видом, ведь правда?

– Правда,– согласился я.

– Так пусть он ведёт себя естественно, пусть будет тем, что он есть. Ведь естественность лучше чем обман. Каждый должен стремиться в максимальной естественности поведения.

– Самовыражения,– поправил его я.– Я говорил "самовыражения", я никогда не говорил "поведения".

– Не понимаю, в чём разница,– сказал Мэгги.

– Для тебя, может быть, никакой.

– Объясни, раз начал.

Я задумался.

– Игра не означает обман,– начал я медленно.– Игра не означает обман, она прекрасна, когда хорошо исполнена, и никогда не наскучит. Простота и естественность – не одно и то же. Или ты думаешь, что изысканность противоречит естественности? Ведь это чушь! О какой естественности идёт речь? Есть естество животное, есть ангельское, так о каком же? Зелень кипарисов, как она струится, танец воды, ажурная вязь ветвей, это сама жизнь, и как она изысканна! Кто-нибудь, пожалуй, примется уверять, что пьяная брань каких-нибудь ублюдков звучит естественней стихов Малларме, Гомера. Да, для него! Для его слуха – вот в чём дело. Мне не по душе безыскусность, мне по душе красота, изысканная грация прихотливых линий. Самое простое всегда в самом сложном, лишь виртуозность рождает ощущение лёгкости, полёта, когда музыкант уже не играет даже, а дышит, движется музыкой, его пальцы танцуют, это мастерство, которому аплодируют ангелы. Это игра.

Мэгги перевёл взгляд на свои картины.

– Всё это правильно. Но мне так легче...

Он виновато посмотрел на меня.

–Мне уже некуда сваливать всё это,– сказал он.– Не возьмёшь к себе старые картины? Я подумал, может быть, у тебя найдётся место...

– Конечно,– сказал я.– О чём разговор.

– А у меня ещё остались деньги!– похвастался он.

– Да ну,– сказал я.

– Правда,– сказал он и принялся торопливо доставать их из кармана, как будто боясь, что я ему не поверю.– Вот,– он протянул их мне.

– Вот и хорошо,– сказал я.– Оставь их себе.

– А тебе они не нужны?

– Мне?

Я рассмеялся.

– Но почему...– тихо сказал Мэгги.

Наступило неловкое молчание.

Мне не нужно было смеяться.

...........................................................................

– Но почему!– сказал он.– Зачем ты всё это делаешь? Разве нам было плохо? Скажи!

– Нет,– сказал я.

– Тогда почему?

– Потому что мы живём в мире людей. Ты можешь отгородиться от него и думать, что это не так, и ты живёшь в своём собственном мире, но лишь до тех пор, пока однажды они не ворвутся к тебе. И тогда они убьют тебя.

– Мне это безразлично.

– А мне – нет.

– Но ведь это не причина?

– Но это повод,– сказал я.– Подумай. Ведь я могу изменить мир. Подумай об этом.

– Вы уже пытались. С Крис... Кстати, она заходила.

– Да?

– Ещё тогда, до того, как я уехал. Кажется, она надеялась застать здесь тебя.

– Она так сказала?

– Нет, но догадаться было нетрудно. И пока меня не было, она жила здесь.

– Ты ей сказал, что уезжаешь?

– Да, но я не думал, что она придёт.

– А откуда ты знаешь, что она здесь была?

– А кто ещё мог съесть весь фарш?

– Какой фарш?– не понял я.

– У меня было две банки колбасного фарша. Приезжаю – их нет.

..........................................................

У Крис был свой ключ. Следуя давнему уговору, Мэгги сообщал ей, когда надумывал уйти куда-нибудь на пару дней или уехать, чтобы она могла, воспользовавшись этим, устроить своим родителям скандал и временно пожить у него. Дежурный побег из дома.

"Иногда это нужно делать",– объясняла она.

......................................................

– И с чем ты собираешься бороться на этот раз?– сказал он.

– Не бороться, а созидать...

– Что созидать?

– Я и раньше думал об этом, и не так уж я и изменился, как тебе кажется...

– О чём ты думал?

– О демократии, например,– сказал я.

– И что ты о ней думал?

– Наверное, то же, что и ты. Или тебе она нравится?

– А что в ней плохого?– удивился он.

– Что в ней плохого? Кругом стандарт, ширпотреб, безвкусица, уродство, всё низменное, скотское, весь этот гниющий ил она поднимает со дна, и нет уже чистой воды, чтобы пить. Эта зараза, расползаясь, отравляет все источники, все родники, фонтаны, и царские покои превращаются в стойла, сады и парки распахиваются под картошку, а в Дельфийском храме устраивают сосисочную с платным сортиром, и ты спрашиваешь: "Что в этом плохого?"

– Падение нравов,– со вздохом сказал Мэгги.

– Падение? Ой ли? Или просто вся эта муть, вся мерзость поднялась со дна, и нет уже ни глотка воздуха, чистого от заразы. Они-то всегда были такими, и сто лет назад, и двести, но какому же разумному человеку придёт в голову закапывать в помойную кучу работы Лисиппа и Праксителя, и ставить на постамент убогие поделки варваров и дегенератов! Демократия делает это. Оглянись вокруг! Включи как-нибудь телевизор, просто, ради интереса, и посмотри, любую программу, от начала до конца, один вечер.

– Но если не демократия, тогда что?– сказал он.– Диктатура?

– Самая страшная диктатура – это диктатура равенства. Свобода и равенство – как, скажи на милость, можно соединить эти два несовместимых понятия! Равенство отрицает свободу. Диктатура – вовсе не противник равенства, она враг свободы. Свобода – это воздух жизни. Равенство – это яд, его отравляющий. Свобода же – это и свобода от уродства. Чем выше ты поднимаешься, тем чище и светлее должен быть мир вокруг тебя. Когда ты набираешь воду, чтобы пить, разве ты не ждёшь, когда весь ил опустится на дно? И только тогда ты пьёшь. А если ты сеешь хлеб, то неужели будешь разбрасывать вместе с зёрнами пшеницы семена сорняков? И, сажая цветы, высаживать рядом крапиву? Попробуй сделать так, и ты увидишь, как крапива заглушит всё, поглотит, уничтожит все цветы жизни. "Массовое искусство"! Словосочетание-то какое! Нет и не может быть никакого массового искусства! Ширпотреб – да, пародия на искусство, вульгарный фарс, экспансия убожества и плебейства, пошлости и безвкусицы. Народу нравится! Ну так пусть он и наслаждается этой дрянью там, откуда не доносится вонь, пусть прокажённые убираются в лепрозории, пусть гниют, но пусть они не разносят эту заразу, не отравляют воду и воздух, не оскорбляют красоты этого мира своим зловонием.

– Но рок!– воскликнул Мэгги.– Рок-культура! Разве это не массовая культура?

– Культура не может быть массовой, это не болезнь. Что такое рок? Есть искусство. Есть шоу-бизнес, штамп-конвейер по производству идолов бездарности. Что из этих двух ты имеешь в виду? На каждое творение гения приходится девять сотен бездарных поделок. Есть высокие шедевры, но сколько вокруг мусора, мерзости, дерьма! Сколько шлака.

– Но почему!

– Почему! Ты спрашиваешь, почему. Твой любимый вопрос. "Мир хижинам, война дворцам!" Это и означает войну красоте, мир уродству. Сколько людей способны понять шедевр, чувствовать красоту Валери, Бодлера, Генделя, Чайковского? Единицы, сколько? Десять человек, сто, тысяча? Сколько людей могут жить во дворцах? Единицы. Остальные живут в трущобах, в убогих хижинах материи и духа, но такова их природа. Массовое искусство убого, потому что им нравится убожество. Потому что они сами убоги. Когда бы они хотели красоты, оно было бы прекрасно и возвышенно, но они тяготеют к уродству. Демократия! На одного разумного человека приходится сто один кретин. Представляю, куда направится мир, если всё будет решать большинство! Самое смешное во всём этом, что равенство как таковое – это утопия, оно попросту недостижимо, на деле же это означает бардак. Хаос. Это царство бардака. Только и всего.

– И так было всегда?

– Нет... Не знаю... Какая разница, как оно было!

– Значит, появилось что-то новое?

– Да... Да! Аристократия духа!

...........................................................................

........

Природа создала систему отбора и возвышения одних живых форм над другими, эта система основана на принципе: "Побеждает сильнейший". Система естественного отбора. Человек наследует её, реализуя через волю – тот, чья воля сильнее, возвышается над тем, кто слабее его. Это естественный закон. Разум же человека тогда лишь служит во благо, когда следует законам природы, не стремясь противоречить им, и лишь такое действие ума можно назвать подлинно разумным. Но, следуя естественному закону природы, разум воплощает его в новых формах. Жизнь человека не исчерпывается одной лишь физикой и биологией с её системой естественного отбора. Разумный отбор. Иными словами, вкус. Человек должен создать такую систему, при которой возвышается та форма, которая более разумна, более соответствует вкусу, в частности, эстетическому. Должна быть создана система, при которой всякая форма, превосходящая с точки зрения вкуса, должна обладать большей жизненной силой. Красота должна быть сильнее уродства. Создание такой системы и есть цель человеческого разума, и когда она будет создана, всякое действие человеческого ума будет направлено на её совершенствование.

Если же она создана не будет, человечество деградирует и погибнет, причём, если произойдёт первое, второе можно будет считать почти что благом.

Естественный отбор в стихийном его проявлении не годится для человечества. Всё благородное в людях идёт навстречу смерти и принимает её, поколение за поколением. Остаются и плодятся приспособленцы. Так генетически накапливается трусость, и вымывается бесстрашие.

Нужно создать новую систему отбора, которая возвышала бы достойное и уничтожала ничтожное, систему Разума...

...........................................................................

.........

– Не забудь, что завтра у меня день рождения,– сказал Мэгги, когда я уходил.

Он стоял в дверях. Я обернулся к нему.

– Как можно!

Он кивнул и улыбнулся мне.

– Значит, до завтра?

...........................................................................

..........

Она стояла у крестовины окна, подставив лицо холоду сумеречного дня, который казался ещё темнее от того, что горели люстры. Неприкаянной статуей, неподвижно она стояла у окна и смотрела, как вечер хлёстким языком слизывает с ветвей последние признаки жизни.

– Тебе не холодно?

Она обернулась.

– Я и не слышала, как ты вошёл, – сказала Леди.– Я хочу прогуляться. Поедем?

– В такую погоду?

– Сегодня чудесная погода.

– Хорошо. А куда?

– Куда-нибудь.

Она прибавила скорость, и машина полетела, разбивая мелкие лужи в водяную пыль, замелькали перелески, сутулившиеся на пронзительном ветру, и я подумал: "Она хочет быть свободной как этот ветер".

Я ни о чём не спрашивал её.

Мы молчали.

........................................................................

Она остановила машину на берегу заросшего озерца.

Мы вышли.

– А здесь живут камышовые коты,– сообщил я.

– И что же они здесь делают?– поинтересовалась Леди.

– Они состоят на службе у феи озера. Ты напрасно смеёшься, они чрезвычайно аккуратны, исполнительны и честны...

Леди молчала.

– А погода, и правда, чудесная.

Она молча кивнула.

– Только скоро стемнеет. Занятное дело мне предстоит.

– Что ты об этом думаешь?– сказала она.

Я понял, что она ждала, когда я заговорю об этом.

– У меня нет моральных предрассудков. Я перестал уважать мораль, когда понял, что те, кто соблюдают моральные принципы, всегда оказываются более слабыми в достижении своих целей и беззащитными перед теми, кто пренебрегает соображениями морали.

– Значит?..

– Что же до этой вечно пьяной потаскухи, именуемой общественным мнением, то я только рад щёлкнуть её лишний раз по носу.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Но тебя что-то смущает?

– Я уже взялся за это дело,– сказал я.

– Но я же вижу, тебя что-то тяготит.

– Да. Я жалею, что не захватил шарф. Сегодня сильный ветер.

– И это всё?– сказала она.

– Ещё, я схвачу тебя сейчас на руки и унесу высоко-высоко над всей этой серостью, и никто больше не скажет о тебе: "Я видел её сегодня и имел с ней беседу".

– А ещё?– улыбнулась она.

– А ещё я знаю только одного человека, который может сделать то, что им нужно, и так, как это нужно сделать. Они ведь хотят не просто убрать его, но ещё и заработать на этом.

– Но ведь это же замечательно!– сказала она.– Разве не этого мы ждали так долго?

– Да, но это их дела. Мне они неинтересны.

– Разве неинтересно свергнуть гиганта, который ещё вчера казался неуязвимым?

– Не знаю, насколько это интересно, но уж бесполезно-то точно,– сказал я.И потом, какой же он гигант? Он ведь человек подневольный...

– К тому же, если я не ошибаюсь, он тебе не понравился с самого начала.

– Прочие ничуть не лучше,– возразил я.

– Звёзд не может стать меньше,– сказала Леди.– И если одна из них падает...

– А больше? Неужели обязательно выкручивать у кого-нибудь лампочку, чтобы у тебя в доме стало светлее?

– Ты говоришь о морали, а речь идёт всего лишь о мировых законах. Может быть, они и аморальны, но других-то всё равно нет.

– Ну да,– согласился я.– И мне нужен не свет, а всего лишь абажурчик. Желательно, пурпурный, да? Или ты предпочитаешь жёлтый шёлк? Я не представляю, как они срабатывают, эти законы.

– А зачем это знать?– сказала Леди.

– Я должен знать.

– Чтобы действовать, не обязательно всё знать.

– Тут что-то не так...

– Да,– сказала она.– Сначала ты говоришь, что тебе безразлична мораль, а потом пытаешься применить её к своим действиям.

– Дело не в морали,– возразил я.

– А в чём?

– Я играю какую-то странную роль. Я должен выходить на сцену, но играют нелепый спектакль, и на голове короля шутовской колпак. И если это мой бенефис, то почему так стара пьеса? Прости, может быть, я не слишком ясно выражаюсь...

– Я понимаю,– кивнув, сказала она.– Ты хочешь выступать в своей собственной роли.

– Вот именно. Пока я был всего лишь статистом, я готов был играть в чужую игру, для того чтобы меня не освистали те, кто пришёл в театр всего лишь за тем чтобы скоротать свою жизнь. Они не поверят в то, что Земля круглая, пока им не дашь в руки глобус. Но теперь всё должно измениться.

– Да. Тебе доверили роль.

– Но пьеса всё та же. Это чужая пьеса. И что же я выигрываю?

– Ты хочешь выиграть сразу всё?

– Да. А для этого я должен знать всё об этой игре.

– Никто не знает всего,– возразила она.– Знания накапливаются постепенно.

– Полно. В этом мире накопление невозможно. Накапливается только усталость. Мне это не нужно.

– Потому что тебе лень заниматься кропотливым каждодневным трудом, последовательно завоёвывая шаг за шагом?

– А нельзя найти лучший способ преуспеть?

– Нет,– твёрдо сказала Леди.– Ты всегда будешь слабее потока.

– Да, я понимаю это,– сказал я.– Но нет ли лучшего способа оседлать поток?

– Ты хочешь получить всё на халяву?

– Я бы не стал называть это так. Один миг озарения может открыть больше, чем сорок лет рутинной работы, которая, в сущности, и есть удел бездарностей.

– Ты же сам сказал, что есть только один человек, который может сделать то, что ты должен сделать.

– Да, но уникальных людей много. Каждый по-своему уникален.

– Так чего же ты хочешь?– сказала она.

– Если я приму роль, которую мне предлагают, я стану чем-то конкретным, предсказуемым, ограниченным... Как говорил Лао-цзы, если ты будешь чем-то одним, ты не сможешь быть всем остальным.

– А ты хочешь быть всем,– сказала она.

– Да. Хотя всё – значит, ничто.

– Тогда сама жизнь – ничто, потому что для человека она – всё.

– Я живу ожиданием чуда, Леди!

– Можно ждать и бездействовать, а можно подготавливать пути...

– В пустыне.

– Да.

– Но ведь я не отказался от этого дела. Я не собираюсь делать глупостей, я не сумасшедший. Знаешь, чем отличается гений от сумасшедшего, по Сальвадору Дали?

– Чем?

– Тем, что он не сумасшедший.

– Я знаю, что ты не наделаешь глупостей. Но подумай, разве то, что ты обретаешь, не стоит трудов? Ведь ты выходишь в совершенно иные сферы, где жизнь происходит по иным правилам, где не действуют те законы, которые делают людей рабами. В том числе, и мораль. Разве это не свобода?

– Нет. Этими людьми тоже можно манипулировать.

– Но совершенной свободы не бывает!

– Я знаю это.

– Так чего же ты хочешь? Манипулировать этими людьми?

– Настоящая манипуляция никогда не бывает тем, что принято называть манипуляцией.

– Пойми,– сказала она, взяв меня за руку.– Один неверный шаг, и тебя раскусят. И тогда нас с тобой просто не станет.

– Тебе страшно?– сказал я.– Не бойся. Я не враг им и не собираюсь вторгаться в сферы их интересов, напротив.

– Если бы ты был враг, они просто не подпустили бы тебя к себе близко. Но если вдруг они почувствуют опасность, угрозу, исходящую от тебя, а опасность они чувствуют печёнкой, тебя не станет. И меня не станет, а я хочу жить.

– И я хочу жить.

– Поэтому будь осторожен,– сказала она.– Я не говорю тебе оставить эти мысли, потому что ты их всё равно не оставишь. Но, умоляю тебя, будь осторожен.

– Ладно,– сказал я.– Можно совершать и бездействуя. Главное, ничему не мешать.

Она помолчала.

Потом сказала: "Поедем. Пора возвращаться".

– Давай я поведу машину,– предложил я.

– Как хочешь,– сказала она.– Заедем по дороге куда-нибудь поужинать?

Я сказал: "Да".

Мы подкатили к ресторану.

Мне показалось, что я уже видел эти двери когда-то, и ничего в этом не было особенного, но когда мы уже сидели за столиком,– нам принесли меню,– я почувствовал, что не успокоюсь, пока не пойму, почему эти двери так отпечатались у меня в памяти, и, предприняв пятую попытку вникнуть в содержание того, что было у меня руках, столь же безуспешную, как и четыре предыдущие, я передал меню Леди: "Выбери ты",– и в тот момент, когда она уже взяла его, а я ещё не отпустил, и мы держались за него с двух концов, я вспомнил.

...................................................................

Крис придерживалась мнения, что деньги, которые принёс день, должны ему и достаться. В доказательство этого она цитировала Евангелие: "Заботьтесь о дне сегодняшнем, завтрашний день сам позаботится о себе".

В тот день на нас неожиданно свалились деньги, а был уже вечер, и мы никак не могли придумать, на что бы их истратить. И мы пришли сюда, в место, разрекламированное мне как разориловка.

И нас не впустили, потому что мы были неприлично одеты, хотя, по понятиям Крис, она даже приоделась.

Леди отпила из бокала и поставила его на столик.

– Ты нервничаешь?– спросил я.

– Да,– сказала она.– Ты заставляешь меня нервничать.

– Перестань,– сказал я.– Ты хочешь, чтобы я оставался слабым?

– Конечно, нет,– сказала она.– Но я не хочу рисковать больше, чем это нужно.

– Я тоже,– сказал я.– Я вообще не люблю рисковать. Рискуют те, кто действуют наугад.

– Но можно совершить ошибку и не заметить этого. А когда поймёшь, окажется, что уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.

– Ощущения не лгут,– заявил я.

– Но их можно превратно истолковать,– сказала она.

– Попробуй идти, всё время думая о том, как бы не споткнуться, и обязательно споткнёшься.

– Дело не в этом,– возразила Леди.– Не в том, как ты идёшь, а в том, что ты можешь зайти слишком далеко.

– Останавливаться поздно,– сказал я.– Я уже перешагнул роковую черту.

– Какую черту?– с тревогой спросила Леди.

– Рубикон.

– Я поняла,– сказала она.– Ты решил поиграть на моих нервах.

– Я ведь предупреждал тебя, что обратной дороги уже нет. Я мог быть гениальным поэтом, но я выбрал другой путь, потому что встретил тебя. Неужели ты думаешь, что я удовольствуюсь ролью посредственности? Неужели ты этого хочешь?

– Я вовсе не хочу этого.

– Ты хотела, чтобы я изменился, но при этом остался таким же, как был? Это невозможно. Есть грань, переступив которую, нельзя вернуться назад. Я уже изменился и не могу стать прежним. Но только переступив эту грань, я остаюсь один на один со своим гением и своей судьбой.

– Всё это звучит очень таинственно.

– И это тебя нервирует?– улыбнулся я.– Как твоя рыба?

– Так себе.

– Надо было взять свинину.

– Да, надо было,– сказала она.

– Свинину невозможно испортить. А рыбу ещё легче испортить, чем говядину.

– Говядину тоже легко испортить.

– И вообще, самая вкусная рыба – это та, которая не испорчена термической обработкой.

– Значит, пожарить рыбу – это уже испортить?

– В сущности, да,– сказал я.

– Не знала, что ты так разбираешься в рыбе.

– А я и не разбираюсь в ней. Но я разбираюсь в том, что вкусно, а что невкусно.

– Я это заметила,– сказала Леди.

– Твоя кухня, вообще, вне конкуренции.

– Спасибо. Даже если это комплимент.

– Это не комплимент, Леди,– сказал я.– Ты понимаешь, что у нас нет другого выбора, кроме как идти до конца?

– Да,– сказала Леди.– Кажется, понимаю.

– Ты богиня.

– Я это знаю,– сказала она и стала выбирать десерт.

– Вы, конечно, понимаете, что это дело весьма деликатное...

– Я понимаю,– сказал я.– И это вполне естественно. Закон запрещает идти напролом.

– Мне жаль, что до сих пор мы не были с вами знакомы,– сказал он, сделав улыбку.– Мы полагаемся на вас.

Он сказал "мы", но сказал это тоном монарха.

"Он ведёт тонкую игру",– подумал я, и вдруг меня осенило: "Он думает, что ведёт тонкую игру. Он не догадывается даже о половине того, что происходит".

"Но кто же тогда?"– продолжал думать я.– "Кто же так тонко всё рассчитал? Или это чьё-то наитие?.."

– Вы ведь, кажется, знакомы с ним?– спросил он.

– Я ни к кому не питаю вражды,– сказал я.

Я подогнал машину к бордюру. Напротив, через площадь, был кинотеатр.

Я огляделся.

Он уже ждал меня. Я открыл ему дверцу.

Он забрался на сиденье рядом со мной.

– Я так и знал, что это будете вы,– сказал он.

Он казался спокойным.

– Сожалею,– сказал я.

– Не думаю, чтобы вы сожалели,– сказал он.– Зачем вы хотели меня видеть?

– Хочу сделать вам подарок.

Я достал пистолет и положил ему на колени. Он чуть заметно вздрогнул.

– Глушителя у меня нет, но тут такое движение, что выстрела всё равно никто не услышит.

Я закрыл форточку.

– Пистолет оставите здесь. Только не забудьте стереть отпечатки.

Он не двигался.

– Ну же?

– Нет,– сказал он.

– Стреляйте же!

– Нет,– повторил он.– Это только оттянет время. Тут уж ничего не поделаешь.

– Конечно, если вы так решили.

– Вы многого ещё не понимаете. От меня тут ничего не зависит. Да и от вас тоже.

– Ошибаетесь,– возразил я.– От меня зависит многое.

– Да, но только сегодня. А завтра они найдут другого.

– Но до завтра у вас будет время.

– Думаете, мне удастся исчезнуть?

– Думаю, что уже нет. Но мало ли что может произойти до завтра...

– Вы зря тратите время, играя со мной в благородство,– сказал он.Заберите свой пистолет.

– Оставьте себе,– сказал я.

– Возьмите,– он продолжал держать его. Я взял.

– Я хотел сказать вам, что...

– Что не питаете ко мне личной неприязни?

– Да.

– Что ж,– сказал он.– Я мог бы перевербовать вас...

– Едва ли.

– Но и это уже ничего не изменит. Прощайте. Не буду желать вам удачи.

– Прощайте,– сказал я.

Он вышел, закрыв дверцу.

Я открыл её и захлопнул сильнее. Спрятал пистолет и открыл форточку.

Сделав круг по площади, я остановился у светофора на красный свет.

Я увидел его. Он переходил дорогу по переходу. На какой-то миг он остановился и посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.

И он исчез. Больше я не видел его.

Иногда человек пытается закрыть ладонью наведённое на него дуло ствола. Конечно, он был слишком умён для этого, и всё же... Но я знал, что он не выстрелит, и это не была беспечность, я не был беспечен, я просто знал и поэтому не чувствовал никакого страха, как тогда, когда мы с Леди мчались на машинах, обгоняя друг друга, и на нас можно было показывать детям: "Вот, дети, посмотрите, это сумасшедшие. Они разобьются вон на том повороте".

Я знал, что этого не случится. И когда мне навстречу вылетела машина, мне достаточно было лишь дрогнуть. Это как тот человек, который держит в руке наведённый на тебя пистолет, а ты смотришь ему в глаза и идёшь на него. Ты подходишь и забираешь у него пистолет, и он отдаёт. Но стоит тебе только на миг испугаться, на миг поверить в то, что ты можешь сейчас умереть, и он выстрелит, даже не успев понять, что он делает – это произойдёт автоматически: сигнал от глаз к глазам, и команда пальцу – "Нажать".

Однажды такой трюк проделал Адольф Гитлер. Я подумал: "Значит, он был отважным человеком",– но я заблуждался. Не нужно никакой храбрости, чтобы сделать это. Нужно просто верить в своё бессмертие.

Нужно выяснить свои отношения со смертью.

Я помню, как Мэгги ворвался в комнату и крикнул мне: "Крис! Она умирает!"

Она была в больнице. Нас не хотели пропускать, но мы всё равно прошли.

Её едва откачали. Она наглоталась таблеток.

– Я не знала, умру я, или нет,– объяснила она мне.

– Провела эксперимент?– сказал я.– Хотела проверить, страшно ли умирать? Или начиталась Моуди?

– Я хотела знать, умру я, или нет,– сказала она.

"Должен ли я жить",– сказал Леонид Андреев и, закрыв глаза, стал слушать, как рельсы поют песню смерти, которой нет...

Мне заплатили деньги.

Я сказал, что это, пожалуй, чересчур щедрое вознаграждение. Просто, чтобы сказать что-то.

В ответ я услышал: "Нам не хотелось бы, чтобы вы сочли, что мы вас эксплуатируем".

Я мысленно отметил, что фраза получилась слишком длинной.

– Любопытно,– сказал я.– Захватил ли он с собой на тот свет адвоката?

– Для чего?– последовал вопрос.

– Чтобы тот защищал его на Высшем Суде,– сказал я.

– Азартно шутите,– заметили мне.

– Если играть, так с азартом,– сказал я.

Эксплуатация... Сколько огненных кругов вертелось вокруг этого словечка. Мы спорили до сипоты, у меня уже саднило горло, и я хотел сдаться, но Крис не желала отпускать меня так дёшево, требуя отречения по всей форме, и тут во мне вновь просыпалось упрямство, и перепалка возобновлялась, и так до бесконечности. Я помню, как у меня пропал голос,– я мог только шептать,– а Крис, напротив, перешла на крик. Мы шли по улице и грызлись из-за какой-то ерунды, Крис вопила так, что на нас оглядывались, и я пытался урезонить её, но она лишь презрительно фыркнула: "Подумаешь, пай-мальчик!"

Зачем-то нам было нужно, чтобы один из нас был непременно прав, а другой нет. И если я говорил: "Бердяев",– Крис с пренебрежением отмахивалась: "Да ну его!" Я, зная, что она его даже не читала, лез на стенку, Крис отвечала тем же, и поехало. Она обзывала меня конформистом, я её – истеричкой.