Текст книги "Дорога на высоту"

Автор книги: Инна Кинзбурская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Папа страдает, что сыновья не стали врачами. Самая лучшая на земле работа. Но мысль о том, зачем бросили ту страну, его не мучает. Неправильно то, что приехали поздно, надо было давно. И грустно ему оттого, что не чувствует себя здесь дома, и спрашивает себя: "Почему?" Надеется, что это чувство еще придет.

– Я спросил у двоих старожилов, – как-то рассказал он мне, – приземлились ли они в этой стране. Оба ответили, что да, приземлились. Как? Когда? Что помогло?

Один из тех, с кем говорил наш друг, онколог, врач, в Израиле семнадцать лет. Он сказал: "Когда сын пошел в армию. Была война. Я понял, что сын пошел защищать нашу землю. Это земля наша, моя".

Второй – строитель, руководит строительной фирмой. Приехал сюда лет двадцать назад. Сначала было трудно, но прошло время, и все наладилось, он был неплохо устроен. Но ведь хорошему нет предела, а тут появилась возможность уехать в Штаты и жить еще лучше. "Так вот, дети наотрез отказались. Они были тогда совсем юными, но заявили отцу: "Хочешь, поезжай сам, а мы никуда не поедем. Это – наше". И тогда, – закончил свой рассказ израильтянин, – я понял, что ехать некуда. Здесь и их, и мой дом".

– Значит, – сказал мой собеседник, – чувство дома приходит через детей?

Он замолчал. Может, думал о том, что не мотайся его сыновья по заграницам в поисках жизненных благ, а осели бы на этой земле, он тоже обрел бы в душе покой, а в стране свой дом.

Но вот случилась с отцом беда, и молодые бизнесмены примчались в Израиль выполнять медицинскую работу. Они выхаживали отца после тяжелой операции, не отходили от постели ни на минуту, пока не стало легче. Руки у них хорошие, медицинские.

Он полулежит на диване, я сижу возле. Мы разговариваем. Он похудел, ослаб, но в глазах напряжение мысли.

– Знаешь, – говорит он, – я в восторге от израильской медицины. Я, сама понимаешь, сделал не одну сотню операций. Но – куда нам. Я уже не говорю об аппаратуре, инструментах. Технология отработана до мелочей, в послеоперационный период все делается так, чтобы избежать осложнений, чтобы их просто не было. А там: появились осложнения – давай вытаскивать.

– Конечно, – говорю я, – мы же были большевики, мы создавали трудности, чтобы героически их преодолевать.

Он усмехается, но шутку не подхватывает. Ему надо довести свою мысль до конца.

– Понимаешь, здесь все отлажено, есть программа на каждый случай. Такие показания – делай так, еще что-то – вот так. И врач не думает. У него нет нужды думать, у него есть программа. Хорошо это? Может, и хорошо. Но если случай особый, если какие-то отклонения, надо подумать, понять, они этого не умеют. Наверное, не все. Тем, кто разрабатывал программу, пришлось пошевелить мозгами. А может, учились они в другой стране. Ну, а нам приходилось думать. Каждый раз. Нам нельзя было иначе. У нас не было компьютеров. Плохо это было? Не знаю. Может, не так уж плохо.

И опять в разговоре возвращаемся мы к его сыновьям. Ну хорошо, доучились бы они там, стали врачами. Но были бы они счастливы? И стало бы в мире меньше бед?

Он не знает, не знает.

Разве только они, ступив на израильскую землю, поняли, что это иной мир, он непохож на тот, в котором мы жили, и увидели в нем то, что каждому дано было увидеть.

В первые дни, когда мы только приехали, куда-то все время исчезал муж Ирины, Володя, наш зять. Он садился на свой чудом довезенный велосипед и надолго уезжал. Потом мы поняли, что путь его лежал по всем радио– и электромагазинам города. Там, в Союзе, он всю жизнь создавал электронные системы, и они были, казалось, техническим совершенством. А здесь в витринах обычных магазинов стояло то, что раньше он видел только на картинках проспектов, которые в последние годы начали привозить из-за рубежа. Можно было зайти в магазин и потрогать все, что стояло в витринах, подержать в руках, рассмотреть, купить. Нет, купить невозможно, потому что нет денег.

Значит, надо работать. Если дадут работать. Если позволят творить. Но разве там мы все творили? И все ехали сюда, чтобы отдавать себя на общеизраильское благо?

Я даже и представить себе не могла там, какие мы разные.

x x x

Мы идем по хайфской олимовской барахолке. Такие рынки есть почти во всех городах, все они похожи, но все-таки у каждого свой колорит. В Хайфе для нас отведена небольшая ровная прямоугольная с аппендиксом площадка, она огорожена – как загон для скота. Торгуют здесь приехавшие из Союза, предлагают все, что могут и не могут купить наши бывшие соотечественники. Забредает сюда на товар подешевле и местное небогатое население.

На рынке тесно. Продавцы сидят близко друг к другу, вещи лежат стопками, навалом. Повезло тем, кто обосновался у стенки, можно развесить свое шматье.

Хайфская олимовская барахолка – маленький мир, кусочек нашего, большого, того, что мы привезли с собой. Что был в нас. Сколько видится мне здесь всякого – горя и шелухи. Изломанных жизней. И жалкости, ущербности душ.

На противоположной от входа стене висят свитера. Они все красивы, но один особенно бросается в глаза – яркий, бирюзовый, расшитый бусами. Возле останавливаются две женщины, одна из них молодая, другая постарше. Молодая не может глаз отвести от бирюзовой роскоши, она не двинется дальше, пока не получит ее в свое владение. Но цена, хоть и меньшая, чем в магазинах за такую вещь, все равно высока для нее. И женщина стоит молча, держит в руках красоту, а на лице борьба и мука.

– Нина, – говорит ее спутница, голос у нее хриплый, противный, – решись. Такой свитер! Это – жизнь! Представляешь – в таком свитере сесть в машину.

Нина вынимает из кошелька деньги. В Союзе не было у нее такой роскоши и кавалера с машиной не было, а тут открылась перед ней – жизнь.

А вот этому молодому человеку, что здесь открылось? Он в очках, вид вполне интеллигентный. Прилавок перед ним – маленький квадрат земли -завален мельхиором и прочей кухонной и столовой утварью. На куске картона перечень барахла, которое он привез с собой, а теперь продает – светильники, ковры, постельное белье.

– Распродаете? – спрашиваю.

– Да.

– Уезжаете?

– Да.

– В Канаду?

– Нет.

– Куда?

– Домой.

– Решительный парень.

– Моей решимости хватит только, чтобы добраться до Кишинева.

– А в другую страну не хотите?

– Ни в какую Америку, Канаду, Германию, Францию, только в Кишинев.

– У вас кто-то там остался?

– Нет. Но все равно. Там остался я, мое "я".

– Кто вы?

– По специальности? Инженер-конструктор. А еще автомеханик и... – он перечислил несколько рабочих профессий.

Что же он так отчаянно сжигает мосты? Господи, дай ему силы на новый виток. Дай ему силы не сломаться.

Рядом молодой мужчина, тоже в очках. Перед ним куча барахла, сам почемуто обвешан фартуками.

– Тоже уезжаете?

– Я еще не приехал.

Понятно, этот осторожнее, побывает в гостях, поторгует немного, соберет деньги...

Справа от входа сидит пожилая дама, я вижу ее всякий раз, когда бываю на олимовской барахолке. Она сидит возле кучи старых шмоток, на голове у нее большой берет, на плечах пелерина. Она не болтает с соседями, а молча все время что-нибудь чинит – носки или рейтузы. Ее облик что-то напоминает, может быть, барахолки послевоенного времени в Союзе.

Я останавливаюсь и спрашиваю сочувственно:

– Что-нибудь удается продать?

– А вы купите.

– Да мне вроде ничего такого не нужно...

Я вижу: в первую секунду ей хочется послать меня далеко-далеко, но она попадается на крючок моего сочувствия в голосе, хочется кому-то излить душу. Я узнаю, что муж у нее умер уже здесь, в Израиле, а сын заболел, и жить совсем не на что. И такая тупая безнадежность в ее глазах. Она замолкает.

Кто-то подходит, роется в ее тряпье, выбирает далеко не новую кофту, торгуется, дает два шекеля, дама прячет их в потертый, когда-то, наверное дорогой ридикюль и снова берет в руки штопку.

– Вот, – говорит она, – вот так.

Народу на рынке много всякого. Есть приехавшие с Кавказа, у этих всего много. Есть дорогие красивые вещи, их покупают не только наши, но и народ местный. Есть русские мальчики, в самом деле – русские, они продают косметику. Для них наша алия проложила воздушный торговый путь, можно поживиться. За косметикой сюда приходят тоже не только олимы, в основном не олимы, для нас все равно дорого. Вообще на рынке много лиц, представителей великого народа, среди которого мы раньше жили. В углу, в конце первого ряда, торгует спитая русская баба, высокая, крупная, крашеная. Возле нее стоит мужчина, о чем-то просит, она хриплым голосом отвечает:

– Нет, не могу. Вчера ко мне приходил мой любимый. А у меня нет ни шекеля. А еще суд.

Я о ней ничего не знаю, может, "любимый" ее – еврей, завез ее сюда, а теперь суд.

Рядом с этой крашеной сидит на корточках перед своим прилавком облезлый еврей средних лет, ему, видно, плохо, он держится за голову и потихоньку стонет. Просящий мужчина ушел, можно поговорить с соседом, они, похоже, хорошо знакомы:

– Ты не сигаретами, – хрипло объясняет она, – ты водкой вчера отравился. Разве можно сигаретами? Только водкой.

Может, вместе пили?

Но больше всего на рынке бойких мужчин, что торгуют нужными вещами, они обжили эту территорию и чувствуют себя здесь неплохо. У одного прилавка я останавливаюсь – здесь я вижу тонометры. Продавца на месте нет, и ему кричат:

– Дима, тебя!

Он подает мне прибор.

– Я их сегодня уже четыре штуки продал.

– Где сделан?

– В Санкт-Петербурге.

С прибором он управляется ловко, пока надевает мне его на руку и показывает, что все в порядке, работает, Дима не перестает балагурить:

– Я в жизни ни одной книжки не прочитал, кроме "Колобка", и тот не я, бабушка читала.

Тонометр мне нужен, я решила купить, торгуюсь, прошу сбавить цену.

– Я человек бедный, – не уступает Дима. – У меня двенадцать детей и теща.

– И жена тринадцатым беременна, – подбрасывает сосед.

Похоже, они сами себя развлекают. Как умеют.

У соседа я купила прелестные десертные тарелочки. Пока я рассматривала каждую, чтобы не попалась с брачком, стоящая рядом со мной израильтянка захотела иметь такие же и тоже дюжину. Но у продавца нашлось только шесть, были другие, но женщина других не хотела, мне даже стало как-то неловко, еще немного, и я уступила бы ей свои, такое огорчение читалось на ее лице. Я не сделала этого, будто кто-то меня удержал.

Спустя месяц мы снова были в Хайфе и заглянули на барахолку. Перед тем же мужчиной стояла стопка точно таких тарелочек, только продавал он их подороже.

Спрос рождает предложение.

Чего это я вдруг вспомнила про ту барахолку первых лет большой алии? Теперь я редко бываю в Хайфе, рынка того уже нет, есть что-то совсем иное, в другом месте, нечто стационарное, к нашим судьбам отношения не имеющее.

Какие мы разные. А они? Тоже – разные?

Господи, ну и открытие!

Открытие? Пожалуй.

x x x

– А эта? – спросила я у Ирины. Мы шли по улице и играли в такую игру: угадывали по лицам, по внешнему виду, кто есть кто – сабра, рожденная и выросшая здесь девушка, женщина, или новенькая израильтянка, приехавшая, как мы, недавно.

– Наша, – сказала Ирина, она разбиралась лучше меня.

– Но смотри, одета вполне по-израильски.

– Мама, разве ты не видишь, у нее же загнанный взгляд,– объяснила Ирина. – А у этих весь вид такой уверенный, наглючий.

Может быть, может быть...

Нас пригласили на экскурсию по городу. Мы пошли, хотя думали, что знаем город. Основное в нем – синагоги. Синагоги на каждом шагу. Мы даже шутили:

– В Союзе можно было выйти утром на ногах, а к вечеру доползти домой на четвереньках – по дороге то ларек, то пивная, то забегаловка. А здесь по пути сплошные синагоги, если в каждую заходить и молиться, к вечеру придешь домой святым.

Оказалось, ничего мы не знаем. У города есть история. Нам показали синагоги-памятники, построенные очень давно, мы увидели места, где в двадцатые годы появились первые поселенцы, они вели мужественную борьбу с арабами, охраняли свои земли от их набегов, строили жизнь в этой стране. Мы увидели старую заброшенную фабрику, когда-то местную гордость, здесь прежде работали все мужчины и женщины города, теперь у каждого машина, ездят на работу в другие места, зарабатывают побольше, сюда возвращаются спать. Фабрика – тоже история.

Есть даже реликвия совсем давних времен – каменные орудия труда, среди них каменный жернов, им, наверное, когда-то давили масло. Нашли эти древности при каких-то раскопках и поставили в сквере. Мы столько раз бывали здесь, видели их – ну камни и камни, табличка на них невзрачная, что-то написано на иврите – и проходили мимо.

Экскурсию вела Рахель, учительница еврейской истории местной школы. Все называли ее Рохи, так проще, доступнее. Иллюзия сокращения дистанции. Рохи некрасивая, но удивительно приятная женщина, стройная, высокая, крепкая, шагает широко, свободно, город показывает, как свою вотчину, будто все это принадлежит ей. Отец ее приехал сюда в двадцатые годы, есть у него перед этой землей заслуги, наверное, есть, иначе не назвали бы один из скверов города именем отца Рохи.

Мы уже видели Рохи недели за две до того на городском торжестве, посвященном событию для нас тогда непонятному. Двое стариков, брат и сестра, дети первых поселенцев в этом районе (я видела потом на снимках дощатые бараки, в которых они жили, первые вспаханные поля, лошади с телегами – их транспорт) подарили городу немалый кусок своей земли с садом и детской площадкой. Сад этот назвали именем отца и матери, а у входа в сад поставили доску, на доске их имена.

Странные люди – брат и сестра, у обоих есть дети, внуки, конечно, и они не бедняки, но и не так уж богаты, а земля – капитал, и денег, чем больше, тем лучше, но им нужно, важно, чтоб висела эта доска, такой вот минимемориал.

На торжество пришли старички и старушки, их друзья-приятели, вместе, наверное, пережили немало, осталось позади всякого, есть что вспомнить, многих друзей уже нет. Но вот собрались они, чистенькие, нарядные, светящиеся какие-то, обнимались, целовались, радовались, разговаривали. Живут они в одном городе, но видятся уже редко, торжество свело их, и это -радость.

Как на всяком торжестве, были приветствия. Выступал обязательный участник всех знаменательных событий в городе, наш мэр, белозубо по-родственному всем улыбаясь, брата и сестру осчастливил своими объятиями. Нескладный хор школьников спел несколько песен. Вот тогда-то и выступила Рохи, женщина, родившаяся в этом городе, дочь одного из первых поселенцев. Ее выступление только и было интересным, эмоциональным и ярким. Остальное все прошло нечетко и нестройно, особенно это заметно было нам, привыкшим к широкомасштабным помпезным зрелищам по самому малому поводу. По организованности и зрелищности это было на уровне празднования годовщины Октября в районном жилищно-коммунальном отделе. Правда, туда бы непременно пригласили хор из Дома пионеров, и он бы звучал лучше.

Но старики и старушки ничего этого не замечали, им все нравилось, они даже мэру хлопали и одобрительно кивали. Они были счастливы. Это их город, их страна, они ее построили.

Смотреть на них было приятно, но находились мы за чертой общей радости, вне ее.

Знакомые старожилы подходили, спрашивали:

– Ну, как?

Мы должны были отвечать:

– Замечательно, – что мы и делали.

Услышав похвалу, они, довольные, отходили. В самом деле, наверное, наше мнение и мы сами интересовали их мало. Пригласили нас на праздник – уже сделали доброе дело, ну и довольно. Хватит добрых дел.

Потом как-то старожилы взяли нас в поездку по Галилее. После осмотра исторических мест (это было нам, как всегда, интересно) началось другое, странное, удивительное для нас действо. Заехали в какой-то лес, где стояли каменные столы и скамьи, все сели, разложили свои салфеточки, вынули бутербродики, стали есть, все чистенько, аккуратно, неспешно, понемногу. Потом старший, организатор, что-то сказал, и стали на передний рубеж, как на трибуну, выходить участники поездки, старички и старушки, каждый что-то рассказывал. В основном, как приехали в эту страну, как начинали здесь жизнь. Рассказы были не очень мастерские, но их слушали. видно было, что людям интересно. Иногда вспоминали что-то смешное, все смеялись.

А потом вдруг кто-то затянул старую песню, и все подхватили. На обратном пути в автобусе нас спросили:

– Ну – как?

– Замечательно, – опять сказали мы. И это было действительно так.

Они были довольны, что нам понравилось. Осчастливили нас.

x x x

Осчастливить нас можно не только поездкой в горы.

Три женщины сидят в холле конторы, ожидая приема. Есть еще народ, но эти как-то скучковались, разговаривают. Видно, что раньше знакомы не были, здесь в беседе коротают время. Когда я вошла и увидела их, сразу поняла – наши. Все три красиво одеты, может, потому, что шли по делу, надо прилично выглядеть, все хороши собой, каждая по-своему.

Одна совсем молодая, девушка лет двадцати, она сидит, но все равно видно, что высокая, стройная, с длинными ногами. Две из троих сначала показались мне ровесницами, но потом я рассмотрела их. Изящная блондинка с волосами до плеч и красивой улыбкой была лет тридцати, вторая, брюнетка, с формами привлекательными и женственными, постарше. О чем они говорили раньше, не знаю, наверное, все о том же – о жизни.

– Ты замужем? – спросила брюнетка блондинку.

– Нет. А ты?

– Я – да.

– И дети есть?

– Двое.

– Хорошо.

Брюнетка усмехнулась. Может быть, не все так уж хорошо у нее. Но говорить об этом не стала, сказала ободряюще:

– Ничего, ты себе здесь мужа найдешь местного – богатого.

Теперь усмехнулась блондинка.

– Сомневаешься? Не пыталась искать?

– Я не искала, само так получилось. Мы случайно познакомились, мне показалось, что это – он. Судьба.

– Израильтянин?

– Да.

– Черный?

– Да, восточный.

– Ну – и? – спросила молодая.

– Он был внимательным.

– И щедрым? – это опять спросила молодая, видно, ее это особенно интересовало.

Блондинка кивнула, сказала:

– Я даже думала: "Что из того, что у меня диплом инженера, а у него – не знаю, есть ли багрут. Он мужчина и будет мне опорой. Будет у меня дом". Мне казалось, что это – любовь.

– Ну – и?

– Все оказалось необыкновенно просто. Все его друзья уже завели русских подружек. А он что – хуже?

– Ты его бросила?

– Конечно. Должна же я себя уважать. – Она помолчала немного и добавила: – А на жизнь я сама себе заработаю.

– Как сказать, – усомнилась брюнетка, – я вот тоже инженер, правда, химик, а химики здесь не требуются, на жизнь не могу заработать, и муж этим очень недоволен.

– Но ты где-то работаешь?

– Да, убираю. Вот мыла у одного деда, живет один, жена умерла, старый, страшный, в доме – ужас. Пока немного очистила... Нагнулась что-то с полу подобрать, а он сзади подошел и за задницу ущипнул.

– А ты?

– Оттолкнула, сказала: "Из тебя уже песок сыпется, вот-вот Богу душу отдашь, а туда же".

Собеседницы рассмеялись.

– Ну, а он?

– А он прошамкал: "Мне больше убирать не нужно".

– Ну, ущипнул, – смеясь сказала блондинка, – тебя что – убыло? А теперь сиди без работы.

– Противно, – скривилась брюнетка.

– Противно, – согласилась самая молодая и красивая. – Со мной тоже было.

– Да?

– Ну?

– У нас при синагоге открыли ульпан по английскому языку. Я стала ходить.

– Зачем тебе английский?

– Хочу в университет.

– И там учитель из Штатов приставал? – спросила блондинка.

– Ну да! Рав. Узнал, что я массажистка, и сказал, что болит у него спина, попросил полечить. Я согласилась, осталась после занятий. Смотрю – дверь закрывает. Я говорю: "Дверь не закрывайте, вам же нельзя с женщиной наедине оставаться". А он: "Я же должен штаны снять".

– А ты?

– А я говорю: "Вы не снимайте, только чуть с поясницы спустите". Не понравилось, но лег. Только начала спину тереть (а потный, запах – жуть), чувствую – рука вот здесь, – она показала на ногу чуть ниже бедра, – я руку оттолкнула, он опять. Я аж задохнулась, говорю: "Как вам не стыдно, вы же религиозный человек".

– А он?

– Не знаю, что он. Штаны, наверное, надел, потому что я сразу ушла. И больше я туда не ходила. Это меня, – она повернулась в сторону кабинета, услышав фамилию, которую назвала секретарша, вызывая очередного клиента.

И поднялась, пошла, высокая, стройная – модель. Ну как не погладить?

x x x

Что только не лезет в голову, когда лежишь без сна, смотришь в темный проем окна и ждешь, когда вновь начнут стучать, лить или сыпать. Я понимаю, что ночью они стучать не будут, но если громыхнули в последний раз без двух минут одиннадцать, уснуть уже трудно, голова раскалывается и сил нет.

После такой ночи я опять не выдерживаю:

– Надо пойти в Сохнут, – говорю я утром, только увидев, что муж открыл глаза. Ему все-таки иногда удается поспать, у него нервы покрепче.

– Зачем?

– Может, дадут квартиру.

– Конечно. Там для нас специально одну придержали.

– Но говорят, что дают квартиры.

– Где?

– Не знаю, может быть, на Севере.

– А может, на Юге?

– Может, на Юге.

– Но на Юг мы не поедем, там жарко.

– Не поедем.

– Тогда зачем идти в Сохнут?

– Под лежачий камень вода не течет. Не будем напоминать о себе, никогда ничего не получим.

– И так не получим.

– Ты хочешь, чтобы я до конца дней выгребала пыль из чужих углов?

– Не хочу.

– Тогда иди в Сохнут.

– Зачем?

Он поднимался и шел куда-то работать, а я опять оставалась и пыталась как-нибудь справиться с пылью и с собой. Может, самой пойти в Сохнут?

У нас в городе было маленькое отделение этой всемирной организации -Еврейского агентства, когда говорили "Сохнут", то все понимали, что речь идет о маленькой конторке в двухэтажном здании на главной улице. Потом ее ликвидировали. Вернее, конторка осталась, но относилась она уже к другому ведомству, к министерству, которое должно было нас абсорбировать, растворять в общеизраильском человеческом материале. Или хотя бы немного о нас заботиться. Дамы остались там сидеть те же, за теми же столами, только одна, начальница, ушла куда-то на повышение.

Мы не ходили в это учреждение ни когда оно было под прежней вывеской, ни потом. Мы ждали, когда о нас вспомнят. А о нас не вспоминали.

Но время шло, по городу поползли всякие слухи, говорили разное.

– Вы слышали, Лева получил квартиру.

– Что вы говорите? Где?

– У нас в городе.

– Умеют люди.

– Не иначе, как дал взятку.

– Надо иметь, что дать.

– Вот именно.

Этот разговор я слышу, стоя в очереди к служащему банка, документы оформляются долго, успеешь наслушаться всякого.

В беседу вплетается новый голос:

– Что за ерунда! – Я знаю Леву, ему предложили квартиру на Юге, за БеэрШевой, он еще не согласился, он только поехал посмотреть.

– Мне почему-то не предлагают.

– Лева был первым в очереди, он инвалид, очень больной человек.

– Все мы инвалиды.

Потом пришла знакомая.

– Вы получили анкету?

– Нет.

– Если вы не получили анкету по почте, надо срочно пойти в Сохнут и взять. Я уже взяла и отправила.

Об анкетах мы знали, об этом вещало русскоязычное радио, писали газеты. Супружеские пары солидного возраста, прожившие в стране четыре года, могут рассчитывать на государственное жилье. На Севере или на Юге, только не в центре. Мы ждали, что анкету пришлют по почте, а оказалось, что о нас забыли. Надо напомнить.

Мы не верили, что нам повезет, но все-таки пошли, взяли анкету, заполнили и отправили. Надо было сообщить, кто мы такие и где хотим жить. Предлагалось выбрать три из двух десятков предложенных городков. Мы назвали город, где живет Ирина, и, если не этот, то те, в которых поселились друзья. Ни в одном из них нам квартиру не дали. Но неожиданно мы узнали, что далеко-далеко, в том месте, где мы теперь живем, есть домики, они уже долго стоят пустые, никто туда ехать не хочет. Край земли, да и горы, по горам ходить тяжеловато – люди все немолодые.

Мы решились, поехали. А когда уже поселились в этом райском уголке, позвонила нам та самая знакомая, что сказала про анкету:

– Ну, как вы устроились?

– Отлично. А вы не хотите? Здесь, кажется, еще есть пустые домики.

– Нам почему-то не предлагают.

Знакомые слова.

– Нам тоже не предлагали. Мы узнали, пошли, спросили.

– Ну да! У вас там, наверное, блат.

– Какой, к черту блат! – даже шутить не хочется.

– Рассказывай!

– Ну пойди, узнай, может, еще не поздно. Или вы не поедете – далеко от дочки?

– Конечно, не поедем. В такую даль!

Но это уже потом. А пока готовились в дорогу.

– Вот ключи. Куда их положить?

– Дай подержать. Какие красивые ключики!

– Ничего красивого, ключи, как ключи. Обыкновенные, стальные.

– Ты просто слепой. Не видишь, они... – сказать "из золота"? Но что такое золото в стране, где на каждой женщине его навешано по пять килограммов?

Два обычных плоских ключика от английских замков, продетых в стандартное колечко, могут означать перемену в жизни, переход от безнадежности и уныния к всплеску энергии.

Надо складывать вещи. Оказывается у нас много вещей, мы обросли барахлом. Есть шкафы, кресла, кровать, стол, все неновое, но приличное, приведенное в порядок мужем. Нормальное убранство для новой квартиры.

Возле магазинов подбираем большие картонные коробки, укладываем в них книги. Разбираем шкафы и стеллажи, все укладываем аккуратно, связываем. Покупаем мешки для одежды. В ящики пакуем кухонную утварь. Наконец – все, надо заказывать машину, мы уже знаем, когда едем.

На всех столбах читаем объявления о перевозке вещей, многие тогда переезжали, предложение, подогретое спросом, росло. Но и цены – тоже.

У меня в руке сорванные со столбов номера телефонов контор, где говорят по-русски. Я поудобнее устраиваюсь возле телефона.

– Не забудь сказать, что нам нужна большая машина, – говорит муж.

– Зачем большая?

– Для досок.

– Для досок?

– Да.

– Мы повезем с собой доски?

– Конечно.

– Зачем?

– Не знаю. Пригодятся.

Во дворе у нас, собранные в разным местах горы досок разного цвета и калибра – части шкафов, скамеек, кроватей.

– Ты собираешься в новой квартире что-то сооружать из этих дров?

– Да.

– Что, например?

– Например, шкаф на кухне.

– Может, мы все-таки купим что-то новое, то, чего недостает?

– Зачем, если можно сделать самому?

Я пытаюсь робко протестовать:

– Но большая машина будет стоить намного дороже...

– Ну и что?

Знакомые понимающе усмехались:

– Конечно, вы едете на Север. Будет, чем топить.

Потом все оказалось кстати, все пошло в дело, и шкаф для посуды получился отличный. Но это потом. А пока я возмущалась, что надо везти с собой дрова, и обзванивала конторы. Ответы были одинаковые: больших грузовиков нет. Или: можно съездить два раза.

Ну конечно, один рейс – везем вещи, второй – дрова.

– Не подходит.

Звоню, звоню. Наконец, слышу:

– Большую машину? Пожалуйста. Ура!

– Куда ехать? Говорю.

– Это будет стоить...

– Ого!

– Как хотите. Дешевле вы не найдете нигде, особенно у израильтян.

– Я думаю с вами договориться – дешевле.

– Это невозможно.

В конце концов, добираемся до вопроса:

– Когда прийти посмотреть, что везти?

– Да, самое главное: грузчики будут?

– А вам нужны и грузчики?

–Конечно.

– Тогда вообще другая цена.

– Какая? Сказали.

– Ого!

– Опять "Ого!" Ну, как хотите.

– Хочу ехать.

Назавтра пришли двое. Один в очках, похож на стодвадцатирублевого конструктора из Союза, мускулы не просматриваются. Как сможет таскать тюки, коробки, холодильник? Ладно, взялся, будет таскать, это дело его, мое -платить. Второй, правда, покрепче.

Оценивающе осмотрели вещи:

– Это должно влезть в маленький грузовик.

– Во дворе еще доски.

– Какие доски?

– Во дворе.

Вышли во двор.

– Это что – полмашины дров?

– Вам-то какая разница, что везти?

– Ладно, большая, так большая. Послезавтра в восемь утра.

Накануне мы не спали всю ночь. Я допоздна ходила по комнатам, осматривала углы, не забыли ли что-нибудь. Забывать – плохая примета.

Наконец, мы легли, но не могли уснуть, ждали утра. Встали затемно, свернули постель, разобрали кровать – последнее.

В восемь утра никого не было. В половине девятого подъехала легковая машина, из нее вышли трое, совсем другие, не те, что приходили накануне.

– Ну, показывайте.

– А где те?

– Те? Они – начальники.

– А где машина?

– Сейчас будет.

Машина в самом деле в ту же минуту подъехала, но... совсем маленькая, даже не обычный грузовик, а так, грузовичок, только что крытый, с тентом.

– Вы что, ребята? Мы же договаривались на большую машину.

– Большая у нас одна. Она сейчас занята. В работе.

– Что же делать? Ведь был договор.

– Попробуем влезть в маленькую.

– И пробовать нечего. И так ясно.

Нас не послушали. Ребята приехали молодые, быстрые, они стали хватать вещи, выносить и заталкивать в машину. Укладывали компактно, аккуратно, но минут через двадцать и им стало ясно, что дело бесперспективное, в машину не войдут не только доски, но и наши пожитки.

– Можно позвонить? – спросил старший – по возрасту и, наверное, по чину, шатен с лицом небольшого советского начальника.

– Звони.

Он доложил в контору о ситуации, выслушал, что велели делать, сказал:

– Хорошо, – повесил трубку и заявил: – Значит, так. Сделаем две ходки, до вечера успеем. А вам придется доплатить всего... – он сказал, сколько.

– Нет, – ответили мы твердо, – как договаривались.

– Можно еще позвонить?

– Звони.

Он опять внимательно слушал, что ему говорили в конторе, опять сказал:

– Хорошо, – в трубку. И повернулся к нам: – Значит так. Мы сейчас все выгружаем и едем помогать тем, кто работает на большой машине. В два возвращаемся и везем вас.

Можно было возражать. Но зачем? Другого решения уже не будет.

Они мигом повыкидывали вещи на тротуар, уже не заботясь об аккуратности, и отбыли. А мы остались, ходили между домом и дорогой, пожитки надо было сторожить. И надеялись, что ребята все-таки вернутся.

Они приехали в три. За несколько минут до того, как ребята появились, я их ненавидела, я собиралась идти крушить их контору-обманщицу и могла растерзать всех ее начальников. Но тут прибыл большой крытый грузовик, из него повыскакивали грузчики, и все они показались мне такими родными хорошими мальчиками. У двоих лица были совсем не еврейские, русские (может, они – половинки, или жены из наших), но все равно, я готова была их всех лобызать.

– Грузим, – сказал старший. И успокоил меня. – Все будет в порядке.

– Ребята, вы хоть поели?

– Какое – поели! Некогда.

Как их покормить?

Плита упакована, продукты, какие везем с собой, спрятаны, мы сами целый день не ели, но то – мы, а им еще работать.

– Может, пойти купить что-нибудь?

– Воды, – сказал старший. – Бутылку воды.

– И булочку, – добавил самый молодой, худющий.

Я сбегала в магазин, что был на углу, рядом, купила воды, не одну бутылку, а несколько, и большой пакет булок. Ах, если бы знать, что будет, я бы пошла в магазин подальше и купила бы колбасы. Но время было позднее, и мы торопились.