Текст книги "Только никому не говори"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Булгакова Инна
Только никому не говори

Прошлым летом почти весь июль и часть августа я провёл в больнице, где явился свидетелем – нет, участником, даже в какой-то степени вдохновителем – событий странных и страшных. Короче говоря, я сыграл роль сыщика в самом настоящем детективе.

Подмосковный дачный посёлок Отрада в сорока минутах езды на электричке с Казанского вокзала, и примерно в километре от него – в пяти флигельках размещалась наша больница, столетняя, когда-то ещё земская; при ней запущенный парк, заросший пруд, дворянская беседка над ним, старинное кладбище, на котором не хоронили много-много лет. Отрадненская больница доживала свои последние деньки (часть отделений уже перевели в новое здание в самом посёлке), и в создавшейся переходной ситуации я вовсю пользовался отнюдь не больничной свободой.

Мой опостылевший московский мирок был отрезан от меня напрочь: никто из близких и друзей не знал, что я лежу в больнице, да и об Отраде никто не знал. Зимой мне досталась в наследство от тётки дачка, куда я сбежал ото всех. В больницу я прихватил дачный запас сигарет и, по давней дурной привычке, два новеньких блокнота с шариковой ручкой. В первый же день появились записи, и вскоре я был настолько захвачен чужой тайной, что забывал о неудачах собственных, и жизнь наполнялась азартом и состраданием.

С каждым днём я все глубже влезал не в своё дело и медленно, словно во тьме, на ощупь, шёл к разгадке-к развязке. И из кратких блокнотных записей, впоследствии мною литературно обработанных, выросла, так сказать, история расследования в чистом виде, куда включены события, разговоры, мысли, лица и обстоятельства, имеющие только непосредственное отношение к преступлению.

ЧАСТЬ I. «БЫЛА ПОЛНАЯ ТЬМА…»

7 июля, понедельник

– Была полная тьма, – сказал старик и улыбнулся мне доверчиво. Завороженный этой улыбкой, детски-бессмысленной на измученном лице, я ждал продолжения; и он добавил: – Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Я вопросительно оглядел присутствующих, они заговорили охотно и разом, с каждой новой подробностью, новой деталью (многие из которых оказались потом созданными игрой воображения) втягивая меня в эту необычную историю.

Впрочем, к необычному я был готов. Все сошлось: одиночество и опустошённость, зимой мы наконец расстались с женой, я засел на даче, не писалось, не думалось, нежданно– негаданно попал в больницу – сломал левую руку, поскользнувшись на мокрых ступеньках крыльца, – и вот лежу теперь в палате номер семь. Номер шесть, хотелось бы сказать, слушая и созерцая сейчас своих соседей в ядовито-розовых пижамах, да не позволяет критический реализм. Да, прошу прощения, я писатель.

Итак, писатель лежит в палате номер семь. Моя койка в углу у окна – кусты сирени и боярышника в предзакатном огне. Рядом через тумбочку расположился Василий Васильевич (бухгалтер из совхоза, под шестьдесят, перелом бедра). В углу по диагонали на доске, покрытой простыней, мучается Игорёк (шофёр, восемнадцать лет, два сломанных ребра в дискотеке). А прямо напротив лежит и смотрит мне в глаза тот самый старик.

Я начал отходить от сладковатого наркотического дурмана: утром хирург Ирина Евгеньевна занималась моей злосчастной рукой. Мы втроём успели слегка познакомиться и слегка разговориться, и Василий Васильевич уже успел пройтись недоверчиво насчёт моего писательского удостоверения, и я его предъявил – как вдруг старик открыл голубые глаза и сказал:

– Была полная тьма… – Помолчал и добавил: – Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

– Вот так он пугает каждого нового человека – именно этими словами, – отозвался Василий Васильевич на мой вопросительный взгляд. – Ноги кипятком обварил, кастрюлю с бульоном на себя опрокинул… Он, понимаете, не в себе.

– Нервный шок? От кипятка, что ли?

– Да что кипяток! Он совсем не в себе.

– Сумасшедший?

– Можно, наверное, и так сказать, – Василий Васильевич поморщился. – А человек хороший – тихий, никогда ни на что не пожалуется, все время молчит. Только вот мало что понимает и никого не узнает.

– Амнезия, – вмешался Игорёк, – памяти то есть нет.

– И слава Богу, – ответил на это бухгалтер.

– Вы считаете память наказанием? – разговор все больше занимал меня, а тут ещё упорный взгляд, устремлённый прямо мне в лицо.

– Небось у каждого найдётся какая-то гадость, о которой вспоминать неохота, правда?

– Правда.

– А Матвеич пережил настоящую трагедию. В одну ночь жены и дочери лишился.

– Что с ними случилось?

– Убийство, дело тёмное.

– Кто ж их?..

– Если б знать! Если б он знал, он, может, и не тронулся бы.

– Но убийц искали?

– А как же! Из самой Москвы следователь приезжал. И собака бегала учёная. И по всем улицам ходили, со всеми разговаривали, вызывали. Ну, не нас, конечно, мы из совхоза, все-таки три километра от посёлка… а посёлок весь переворошили.

– Когда же это произошло?

– Давно уж, несколько лет. Сколько лет, Игорёк?

– Давно. Пять или три. А вы сами ничего не слышали? – обратился Игорёк ко мне. – У вас дача в Отраде?

– Я здесь недавно, с весны.

– Ну, тогда вы ничего не знаете. У них, говорят, золото было.

– Золото! – Василий Васильевич усмехнулся. – Какой дурак будет на даче золото хранить?

– А может, они на даче и скрывали как раз.

– Да, Матвеич наш валютчик известный – врачом в больнице московской работал. Горы золотые. А вот, болтали, кто-то там к кому-то ходил… то ли к жене его, то ли к дочери… кто– то, знаете, со стороны…

Дверь отворилась, вошла медсестра Верочка, молоденькая, хорошенькая, во всем белом, шуршащем – впоследствии мы с ней подружились. Верочка принялась менять повязку Матвеичу, обнажая багровую запёкшуюся кожу. Она снимала бинты медленно и осторожно. Старик дёрнулся, побледнел и закрыл глаза, но молчал. Наконец экзекуция закончилась, медсестра направилась к двери. Я продолжил разговор:

– А каким образом убили женщин?

Сестричка остановилась и взглянула на меня с некоторым ужасом.

– Вот, Вер, писатель интересуется, – пояснил Василий Васильевич, – как Матвеич наш семью потерял. Так вот, трупы не найдены, бесследно исчезли…

– Василий Васильевич! – воскликнула Верочка. – Какие трупы не найдены? Вы ничего не знаете!

– А вы знаете?

– Я все знаю! Я из самой Отрады. А вы правда писатель?

– Да вроде.

– Детектив будете писать?

– Ну что вы! Я их и не читал сто лет, – Верочка и Игорёк посмотрели на меня с жалостью. – Просто пытаюсь понять, что же случилось с этим человеком.

– С Павлом Матвеевичем? А вот что. Его дочка Маруся познакомилась на пляже… ну на нашей Свирке… с одним типом. Она ему понравилась, понимаете? Он выслеживает, где они живут, ночью влезает в окно в её комнату. И убивает. После этого мать, жена Павла Матвеевича, умирает. Но своей смертью – от инфаркта. А он сходит с ума.

– Да-а, картинка, – Василий Васильевич покрутил головой. – За что ж он её убил?

– Видимо, больной. Изнасиловал и убил.

– И сколько дали?

– А его не нашли. И труп не нашли.

– Так что ж ты нам голову морочишь? Она все знает!

– Я знаю то, что все у нас знают. Везде искали этого типа и всех расспрашивали.

– Значит, это была основная версия, – подал голос со своей доски Игорёк.

– Да ведь больше некому! Некому, некому! Что её, сестра родная убила, что ли?

– А откуда вообще известно, что Маруся убита? – поинтересовался я.

– Ведь исчезла. Уже три года прошло, – Верочка села на табуретку возле койки Павла Матвеевича, и я услышал очень неполный и приблизительный рассказ о давно минувших событиях.

Дача Черкасских расположена на крайней улице посёлка – Лесной. Эту улицу я знал. Сразу за домами начинается берёзовая роща, потом луга клевера и речка Свирка, точнее, один из её рукавов, густо поросший деревьями, камышом и кустарником. Если же пойти от домов не прямо, а направо, можно той же рощей выйти к просёлочному шоссе. Это шоссе соединяет Отраду с нашей больницей и далее с совхозом, стоящим на магистрали, что ведёт к Москве. Именно таким путём прибывают в Отраду дачники на машинах.

Три года назад летом Павел Матвеевич с женой куда-то уезжали, на даче остались две сестры. Старшая Анна и младшая Маруся. В одно июльское утро Анна, заглянув в комнату сестры, обнаружила, что Маруся исчезла. Окно было распахнуто настежь, диван застелен покрывалом, постель убрана внутрь, как обычно убиралась на день.

– Сестры на ночь закрывали окна?

– Конечно. Ведь они оставались на даче одни, и притом у нас комарья…

– И Анна ничего не слышала?

– Представьте себе – нет!

– Значит, Маруся сама потихоньку вылезла в окно? Так получается?

– Не очень получается. Во-первых, вся её обувь осталась в доме, вообще вся дачная обувь в доме нашлась, понимаете? Ну куда бы она ночью босиком отправилась! И потом: на окне никаких отпечатков пальцев милиция не нашла. Ни на подоконнике, ни на рамах, ни на стекле.

– Отпечатки убийца стер, – вставил Игорёк, – это понятно.

– А мне, например, непонятно, – заговорил Василий Васильевич. – Если её в доме убили – как же сестра не слышала? Какую-нибудь муху прихлопнуть – и то шуму. А человека? Если же её кто-то в окно живую тащил, отчего она голос не подала? Непонятно. Что-то ты, Вер, знаешь, да все не то.

– Все точно так и было, честное слово! – закричала Верочка, покраснев с досады. – Отпечатки стёрты и обувь на месте. И собака служебная только на Свирку милицию и привела. Туда сестры каждый день ходили, жарища жуткая стояла. Там у них место своё было в кустах. Собака привела, а ничего не нашли. Все берега облазили, и рощу, и луг, и кладбище наше… я уж не говорю о самой даче. Нигде ничего! Её убийца куда-то далеко занёс.

– Да убил-то он её где? – перебил бухгалтер нервно.

– Вот что я думаю, – заявил Игорёк. – Убийца был её знакомым, иначе она бы шум подняла. Ночью у них свидание было назначено. Она открыла ему окно, он влез. Ну, конечно, все по-тихому, чтоб Анна Павловна не услыхала. Тут он её усыпляет каким-нибудь наркотиком… может, они вино пили. Усыпляет, делает своё дело и убивает. Затем пугается и тащит…

– Во нагородил! – восхитился Василий Васильевич. – Запомни, дружок, на будущее: если девушка ночью в спальню свою зовёт, усыплять и убивать её не надо. Она и так на все готова.

– Пожалуйста, другой вариант. Убийце стало известно, что на даче хранится золото…

– У них вроде ничего не пропало, – вставила Верочка.

– Это они так сказали, а там ещё неизвестно. Убийца знакомится с этой девицей на Свирке. Или до этого он знал, или она ему проболталась насчёт золота. И убивает он её как свидетельницу кражи, вытаскивает в окно и стирает отпечатки. Ну а потом отнёс подальше и труп закопал…

– Труп закопали, – неожиданно подтвердил Павел Матвеевич, открыв глаза и улыбнувшись.

– Он иногда чьи-нибудь слова последние повторяет, – нарушил Василий Васильевич внезапную и какую-то нехорошую тишину. – Золото и наркотики наш Игорёк в боевиках видал. А вот вы как будто писатель, то есть не без ума. Что вы об этом думаете?

– Я думаю об отношениях между сёстрами. Верочка, вы были с ними знакомы?

– Марусю не помню. Анну Павловну знаю, конечно. Она к отцу в больницу ходит.

– И ваше впечатление?

– Строит из себя… Анна Павловна! А сама почти моя ровесница…

– Учительница, – уточнил Игорёк со скукой.

– Девушка с характером, – включился Василий Васильевич. – К ней и правда не подступись. Никто до сих пор и не подступился. Вдвоём с отцом живут.

Живут Черкасские в новом московском районе, почти на окраине, и каждое лето, как у Анны Павловны начинаются в школе каникулы, переезжают на дачу. Как вдруг неделю назад, в отсутствие дочери, Павел Матвеевич опрокинул на себя кастрюлю с бульоном; в больнице за бедным страдальцем ухаживает здешняя санитарка Фаина, которую наняла дочь.

– Старый друг к нему ходит часто, – вещал бухгалтер. – Человек интеллигентный, высокого полёта, но душевный. Художник. Он приезжает…

– Послушайте! – обратился вдруг ко мне Игорёк в возбуждении. – А чего это вы насчёт сестёр намекали? Вы думаете, Анна Павловна её замочила?

– Потрясающе! – Верочка вскочила и всплеснула руками.

Воистину: молчание – золото! Я сказал поспешно:

– Не думаю! Мы не знаем, какая атмосфера была в семье

Черкасских, как они относились друг к другу. Не исключено, например, что Маруся покончила с собой. Или убежала из дому…

– Босиком?

– А если она убежала с таким мужчиной, который мог одеть её с головы до ног? Да мало ли какая случайность, какая нелепость…

Я говорил и сам себе не верил. Возможно, рассказы моих первых свидетелей были нелепы – а если нет? Тогда случайность исключалась. Окно не может открыться само по себе, и человек, открывший его, постарался почему-то замести следы. Из дому не убегают босиком, тем более ночью. После самоубийства остаётся труп, который, в конце концов, находят профессионалы с учёной собакой. И наконец: какая нелепая случайность могла привести к смерти матери и безумию отца? Полевые лилии в полной тьме.

8 июля, вторник

– День был поистине золотой, знаете, когда лето набирает силу… душная дымка, дрожащее марево и жасмин в цвету. Воздух можно пить. Мы собрались на прощанье и на новоселье одновременно. Девочки

переселялись на дачу. Маруся только что на аттестат сдала, у Анюты её первые учительские каникулы начались. А Павел с Любой улетали вечером в Крым, в санаторий… у неё сердце – вот и результат. Мгновенная смерть. И хоронили мы её в другое воскресенье – в следующее! Вы представляете? Прошла неделя – и семья истреблена, сжита со свету, нет её.

Звучит напыщенно, но поневоле вспомнишь какой-то древний рок в какой-то древней трагедии. Но это было потом, а в тот золотой воскресный день…

Дмитрий Алексеевич говорил с отчаянием и страстью, словно все случилось только что и милосердное время не успело смягчить боли. Со вчерашнего вечера я ждал встречи с ним и с Анной Павловной-Анютой – и готовил наводящие вопросы: все-таки сильно задела меня эта история. Он пришёл первый – и никаких подходов не понадобилось. Едва Павел Матвеевич после долгого молчания закрыл глаза, старый друг, сидевший на его койке, отвернулся от больного и наши взгляды встретились.

Тонкое молодое лицо. Наверное, некрасивое, слишком худое, нервное, тёмное, как будто внутренний жар сжигает его. Черные глаза при русых густых волосах и ни одной морщинки. Удивительное лицо – живописное. При этом высокий рост, современная стройность, современная элегантная небрежность. Одним словом – художник.

– Вот, Лексеич, – бухгалтер ткнул в меня пальцем; мой сосед простоват, да не прост: иронический ум и свои «подходы». – Вот тут писатель у нас интересуется насчёт друга вашего: как, мол, довели человека?

– Вы знаете? – спросил художник. – Вы уже слышали?

– Я мало что знаю.

– Я тоже. Вот уже три года занимаюсь этим делом. Июль, – он задумался. – И полная тьма. Заинтересовались?

– Очень.

– Ну что ж, я к вашим услугам. Человеку со стороны, наверное, виднее.

– Следователь был тоже человек со стороны. И вообще: как началось следствие, извините, без трупа?

– Я использовал все мои возможные… и невозможные связи. (Понятно: оплатил!) У меня к следаку никаких претензий. Наверное, он сделал все, что можно. Однако вы писатель.

– Я не детективщик.

– Тем лучше. Не соблазнитесь проторенными тропинками. А воображение – великая сила, правда?

– Правда. Коли оно есть.

Дмитрий Алексеевич засмеялся.

– Вот и себя, кстати, проверите: есть оно или нет. Согласны? Располагайте всеми моими данными.

Уговаривать меня не надо было, я спросил:

– С чего бы вы начали?

– С воскресенья третьего июля. Мы в последний раз, как оказалось, собрались вместе в Отраде. Мы – это Павел и его жена, его дети, его зять, некий юный Вертер – Машенькин поклонник – и ваш покорный криминальный слуга: Дмитрий Алексеевич Щербатов, – он слегка поклонился.

– Иван Арсеньевич Глебов, – в свою очередь представился и я. – О каком это зяте вы упомянули?

– Муж Анюты.

– Так она замужем?

– Была. Они развелись через полгода после случившегося.

– Интересно. Из-за чего?

– Анюта подала на развод. Больше я ничего не знаю. Итак, мы собрались в Отраде, обедали, пили чай с вишнёвым вареньем… стол в саду, самовар на кремовой скатерти, плетёные стулья и гамак… Много смеялись, купались, рощи и луга, и Свирка… присели на крыльцо перед дорогой, чтобы в последний раз взглянуть друг на друга, – и расстались навсегда, – он замолчал.

– Дмитрий Алексеевич, вы не только художник, но и словом владеете.

– Красиво говорю? Это что – когда-то я был и вовсе неотразим.

– Вы и сейчас хоть куда, – сказал я, и это была правда.

– Правда? Сорок шесть. Павел старше меня на четыре года.

– Да ну?! – дружно воскликнули Василий Васильевич, Игорёк и я, и посмотрели на измождённого старика с крупной, породистой головой, сизо-белой гривой, волевым, что называется, подбородком и кроткими детскими глазами.

– А я вот все ещё хоть куда, – Дмитрий Алексеевич усмехнулся горько… или едко. – Ладно, давайте без красивостей, по протоколу.

Вот список действующих лиц, который я составил после ухода художника (их данные к моменту преступления).

Павел Матвеевич Черкасский – хирург, сорок семь лет.

Любовь Андреевна – его жена, музыкантша, не работала по болезни, сорок три года.

Анна – его старшая дочь, школьная учительница (русский язык и литература), двадцать два года.

Мария – его младшая дочь, 21 сентября должно было исполниться восемнадцать лет.

Борис Николаевич Токарев – муж Анны, математик-программист, тридцать лет.

Пётр Ветров (юный Вертер – прозвище, данное художником) – бывший одноклассник Марии, её ровесник.

Дмитрий Алексеевич Щербатов – друг семьи, художник, сорок три года.

– Маруся с Вертером собирались поступать в МГУ на филфак. Анюта должна была готовить сестру к экзаменам и вообще опекать, пока родители находились в Крыму…

Кстати, как Люба не хотела ехать в санаторий, будто что-то предчувствовала. Вечером того же воскресенья я отвёз их во Внуково… у меня машина… заодно подбросив в Москву Бориса с Петей. Сестры остались одни.

Место действия (из моего блокнота). Небольшая дача в саду. Вход с веранды. Коридор, куда выходят три двери. Налево комната Анюты, окно на улицу. Прямо – спальня родителей окнами на юг. Направо дверь в кухню, полутёмную, поскольку единственное окно выходит на веранду. На кухне печка и люк, открывающий вход в погреб. Туда ведёт лесенка, высота погреба около двух метров, электричество не проведено. За кухней комната Маруси – светёлка, как её называли, позднейшая пристройка. Окно в задней стене дома. Таким образом, Анюта ночью была отделена от сестры тремя дверями: своей, кухонной и дверью в светёлку.

Соседи. Слева и справа (юг и север) находятся соответственно дачи Нины Аркадьевны и Звягинцевых. Нина Аркадьевна, пенсионерка, живёт на даче все лето, встаёт в шесть утра, ложится около девяти. С её участка просматривается только небольшое пространство между калиткой и фасадом дачи Черкасских. Справа, с участка Звягинцевых (муж, жена и ребёнок), можно сквозь зелень сада увидеть вход в дом, то есть крыльцо и веранду. В будни эти соседи бывают в Отраде редко. Однако в среду вечером, накануне исчезновения Маруси, Звягинцев после работы, в восьмом часу, приезжал полить огород. Он видел свет на кухне у Черкасских: свет падал из окна, выходящего на веранду. И Нина Аркадьевна, и Звягинцев со среды на четверг ночевали в Отраде, они благополучно спали и ничего подозрительного не видели и не слышали. Никакими данными о причастности соседей к исчезновению Марии следствие не располагает.

Дом Черкасских расположен прямо напротив калитки, метрах в семи от неё и в тридцати – от заднего забора. В левом углу у того же забора уборная и сарай. Участок двенадцать соток. Под окнами родительской спальни – огород. Все остальное пространство густо заросло деревьями и кустарником: вперемежку липы, яблони, вишни, черёмуха, шиповник, сирень, жасмин. Участок просматривается плохо, особенно густы заросли за домом, под окнами Маруси. Тут, на маленькой полянке меж липами, стоит стол, за которым обедали в хорошую погоду. Забор высокий, но просветы между досками довольно большие; на задах – сплошной, две доски отодвигаются и можно сразу выйти в берёзовую рощу, а оттуда через луг на Свирку, точнее, на тот её рукав, где сестры облюбовали себе уединённое место. На пляж, обычно многолюдный, идти ближе посёлком.

Продолжаю мои блокнотные записи, сделанные тем же вечером, после ухода художника. Почти наверняка можно сказать, что преступник, если таковой существовал, воспользовался окном в светёлке и проходом в заднем заборе. Иначе ему пришлось бы пройти мимо двери в комнату Анны. Кроме того, и калитка и крыльцо видны с соседних участков. Предположим, что преступник выбрался из Марусиного окна и, никем не замеченный в зарослях, пролез в дыру в заборе. Дальше он мог пойти либо на Свирку, либо на шоссе, а оттуда на станцию Отрада через посёлок или на магистраль, ведущую в Москву. Но куда он дел труп и где наконец совершено убийство?

– Скажите, Дмитрий Алексеевич, по нашему шоссе вы обычно и приезжали из Москвы?

– Да. Доезжал до совхоза, сворачивал с магистрали и мимо больницы ехал в посёлок на Лесную. И Павел, и Борис так же ездили.

– У них есть тоже машины?

– Нет, я уговорил Павла сдать на права, а Борис потом подключился, мечтал о машине. Но пока что они иногда пользовались моей.

– Через берёзовую рощу можно подъехать к заднему забору дома?

– Нет, исключено: там одни тропки.

– И в то воскресенье, третьего июля, вы ходили на речку через рощу?

– Нет, на пляж, по посёлку. Время было ограничено. Кстати, если это вас заинтересует: Маруся с Вертером там поссорились.

– Из-за чего?

– Точно неизвестно. Они переплыли Свирку и удалились в лес на той стороне – плести, видите ли, венки. Петенька вернулся надутый, все время молчал и, когда уезжал, даже не попрощался с ней.

– А Маруся?

– Марусю надо было знать! Настоящий бесёнок – все нипочём. Около неё таких Вертеров вертелось… Но вот она предпочла всем именно его.

– Это что, было серьёзно?

– По-видимому, да. Она мне сама сказала – и вполне серьёзно, – что его любит.

– Вы были так близки?

– Да, и с ней, и с Анютой. Не говорю уже о Павле и его жене. В сущности, кроме них, у меня никого нет. А теперь и их нет.

– Анюта есть.

– Она отдалилась от меня. Вообще ото всех отдалилась после катастрофы.

Вот как?.. Ну а тогда, в воскресенье, молодые люди сплели венки?

– А как же! Наши прекрасные дамы, все три, были в цветах – ромашки и колокольчики.

Господи, неужели это и вправду было? Любовь так женственна, вот именно-Любовь. Анюта в другом стиле, но прелестней женщины я не знаю. Впрочем, вы её увидите. И Мария – сама юность, сама огонь, – Дмитрий Алексеевич помолчал, потом добавил с горьковатой иронией: – Одним словом, перед нами разворачивался весенний хоровод Боттичелли. А седьмого, в четверг, утром Анюта позвонила мне по телефону… до сих пор в ушах крик звенит: «Маруся пропала!»

– В четверг утром? То есть, как только обнаружила, что сестры нет на даче?

– Она сбегала на Свирку, покричала в роще и пошла на почту.

– Не слишком ли рано она подняла панику? Мало ли куда могла отлучиться Маруся…

– Женщина – тайна, Иван Арсеньевич, сами небось знаете. Однако на этот раз женские предчувствия оправдались – да ещё как! Анюта с почты продиктовала мне телефоны Марусиных бывших одноклассников и учительницы.

– А почему она позвонила вам, а не мужу?

– Она ему звонила на работу, в институт, но его не нашли. Он работал на ЭВМ, на машине, как он говорил, в другом здании. Ну, я всех обзвонил…

– И Пете звонили?

– О, Петя! Петя уже скрылся. Дело в том, что за день до этого, в среду, он ездил в Отраду, но сестёр на даче не застал. Они были на Свирке.

– И он не догадался там их поискать?

– Искал. Ему соседка сказала, что девочки на реку пошли. Но он не знал их место: в воскресенье мы туда не добрались. Он ещё покрутился возле дома и уехал. Куда б вы думали? В Питер. Так что в четверг я до Петеньки не дозвонился: он уже гулял по Невскому.

– А он вообще собирался в Ленинград?

– В воскресенье об этом речь не заходила, впоследствии он утверждал, что собирался и на поездку у него были с собой деньги.

– Он что, не заезжая домой, в Ленинград махнул?

– Вот именно.

– И билет взял заранее?

– Нет, с рук купил – на вечерний поезд. В международный вагон.

– Шикарно. А багаж? Он его с собой в Отраду возил?

– Вертер уехал как был. Без вещей.

– Вообще-то странно.

– Юношеские порывы. Нам этого уже не понять. Итак, я обзвонил всех – без толку. И в восьмом часу приехал в Отраду. Анюта успела уже сходить в милицию…

– Не дождавшись известий от вас?.. Дмитрий Алексеевич, Анюта нервная женщина?

– Вы хотели спросить, не истеричка ли она? Напротив, её можно назвать человеком гордым и сдержанным. Просто испугалась, ведь сестру оставили на её ответственность. Да, одновременно со звонком ко мне она заказала разговор с родителями… телефон санатория был ей известен, те ездили туда почти каждый год…

Как перед финалом трагедии, события продолжали нарастать нагромождаться одно на другое, покуда вся эта глыба не обрушилась и не придавила, разметала, разделила участников. Все случайности и неожиданности сошлись вдруг и вместе. В восьмом часу Дмитрий Алексеевич прибыл в Отраду, чуть раньше подъехал Борис, и сразу принесли телеграмму от родителей: они прилетают в Москву в шесть утра. Художник под утро отправился в аэропорт и привёз их к девяти. Борис вышел встречать на крыльцо, Анюты не было: она бегала на Свирку. Едва Павел Матвеевич успел осмотреть дом, как появился участковый.

– Его встретила Люба, мы с Павлом, к несчастью, находились в доме. Поделать ничего было нельзя, и она отправилась с нами: ночью в Воскресенском, в двадцати километрах от Отрады, был найден труп девушки, требовалось его опознать. Это оказалась не Маруся, но на мать, да и на Павла, было страшно смотреть.

– Убийцу той девушки нашли?

– Сам объявился. Там другая история, к нашей не имеет отношения. Вообще милиция досконально проработала множество версий. Я о них не упоминаю – все пустые. Так вот, когда мы вернулись, Анюта с Борисом ждали на крыльце. Она подбежала к нам, но Люба вдруг закричала и стала падать. Я подхватил её на руки, Павел разжал ей зубы и заставил принять таблетку, у него всегда были при себе для неё… Потом он дал ещё какое-то лекарство – наверное, самое сильное… наверное, он сделал все, что мог, но она не приходила в сознание и пульс прерывался. Мы вдвоём повезли её в Москву в его больницу, надеялись, что успеем, я гнал как сумасшедший, но по дороге Люба умерла. Пятница и суббота прошли в каком-то чаду. Хоть Павел и был против, ей делали вскрытие: инфаркт, сердце не выдержало. Хоронили в воскресенье. Все было невыносимо своей внезапностью и каким-то ужасом, тайной. Я вполне очнулся только на поминках, поздно вечером, когда уже все разошлись и нас осталось четверо: Павел, Анюта, Борис и я.

– Как себя вёл Павел Матвеевич?

– Павел – человек редкого мужества и самообладания, тут Анюта в него, они и вообще очень похожи. Он ни разу не сорвался, всё в себе. Но я-то его знал много лет и понимал, что он на пределе. Вообще эта семья… они любили друг друга до самозабвения. Обязательно имейте это в виду. Счастливые люди – и заплатили за своё счастье полной мерой.

– Вы говорите, ваш друг был на пределе. Но вы не заметили каких-то странностей, которые уже переходили нормальный предел?

– Не замечал, покуда не ушёл Борис.

– Борис ушёл с поминок?

– Да. Он вдруг поднялся и молча вышел в прихожую. Павел – за ним. Они поговорили минуты две-три…

– О чем?

– К сожалению, я не подслушивал. Впоследствии выяснилось: Борис сказал, что у него болит голова и он уезжает к себе. Они с Анютой жили отдельно, на его квартире.

– Что за непонятная жёсткость! Или он по натуре хам?

– Типичный технарь… знаете, с привкусом железа. Суховат, черствоват, прагматик. Рос в детдоме. Но вполне воспитан и в обществе приемлем. Во всяком случае, к Павлу был по-своему привязан.

– А к жене?

– Анюта не жаловалась, хотя мы с ней были очень дружны. Не тот характер. Но – прожили всего два года, так что…

– А как она отнеслась к его уходу с поминок?

– Она была несколько не в себе, наглоталась снотворного. Не спала, а жила словно в полусне. Его ухода она, по-моему, не осознала.

– Какую же перемену вы заметили в Павле Матвеевиче после его разговора с Борисом?

– Он вошёл такой бледный, просто белый, глаза отсутствующие. Постоял перед столом, сел, нас не видит, где-то далеко. Вдруг поднялся и заявил, что пойдёт пройдётся. Я, конечно, стал навязываться в компанию, но он сказал очень резко: «Если ты пойдёшь за мной – между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться». Я остался. Было десять часов вечера. Анюта сидела на диване с широко раскрытыми пустыми глазами, я ходил взад– вперёд по комнате. Наконец к пяти она пришла в себя, и мы поехали искать Павла.

– Куда?

– Сначала на кладбище, оно в получасе езды от их дома. Могилы на рассвете-какой-то невыносимый абсурд. Потом в Отраду. Он был там, но это был уже не мой Павел. Двери и окна были распахнуты настежь. Мы зажгли на кухне свет-люк погреба оказался поднят, на лавке сидел мой друг, рядом догоревшая дотла свечка. Я его окликнул сверху, он поднял голову и сказал: «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори». Вы, наверное, все это уже слышали? Полгода он провёл в лечебнице, но безрезультатно. Потом Анюта забрала его, теперь он на её руках.

– Дмитрий Алексеевич, вы находите какой-нибудь смысл в его словах?

– Я долго думал над этим. Я бы объяснил их так. «Полная тьма» была в погребе. Лилии – не полевые, конечно, а садовые – мы с ним купили на Центральном рынке, целую охапку, они лежали на могиле его жены. «Лилии пахнут» – у белых лилий пронзительный горьковатый аромат. Почему их закопали, почему нельзя об этом говорить… не знаю, не могу понять. Между фразами отсутствуют связки, может быть, что-то важное скрывается у него в подсознании, а на поверхность всплывают вот эти обрывки.

– А как вы думаете, почему он сидел именно в погребе?

– По приезде из Внукова он прежде всего хотел поговорить с Анютой, но та металась в роще. И Павел принялся осматривать дом. Это он первый установил, что вся обувь, которую привезли на дачу, оставалась на месте, то есть Маруся могла исчезнуть только босая. Больше ничего интересного в комнатах не обнаружилось. Светёлку мы осмотрели с порога, чтоб ничего там не трогать. Потом Павел спустился в погреб и зажёг свечку. Я смотрел сверху, но ничего необычного и там не было. Тут Люба крикнула из сада: «Паша, скорей сюда! Скорей!!» Мы бросились к участковому. Возможно, последним впечатлением от дома застрял у него в памяти, уже затронутой безумием, именно погреб и ощущение, что он его не осмотрел до конца.