Текст книги "Теперь я знаю..."

Автор книги: Инна Шустова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Загадки и кроссворды

С Иваном Федосеевичем жизнь пошла совсем по-другому. Нам с Майкой даже в путешествие по Луне расхотелось играть. Он как идет в обход по заповеднику, так заходит за нами. Взрослые всегда с ним отпускают. И получается путешествие по Земле.

Вчера мы ходили за речку. Она – как большой ручей, только глубокий. И очень быстро бежит, будто опаздывает.

Мы идем, а с того берега, издалека, собака лает: «Тху-тху...» Помолчит – и опять: «Тху-тху, тху-тху...»

– Давайте,– говорю, – позовем собаку. Может, она потерялась.

– Это не собака,– говорит Иван Федосеевич. – Это глухая кукушка, ее крик.

Я спросил, почему она глухая. Ушей у нее нету, что ли?

Майка сразу вылезла меня учить.

– У всех, – говорит, – птиц ушей нету.

Надо же, сколько я всяких птиц видел, а про уши не помню. Я стал скорей думать: у курицы уши есть? Нет. У вороны? Тоже нет. У чаек? Нет. И у соловья-красношейки не было ушей, я его хорошо разглядел!

– Получается, – говорю, – все птицы глухие?

– Ну почему же глухие? – затарахтела

Майка. – У птиц уши не как у зверей. У них ушные дырочки под перышками, их не видно.

 А у глухой кукушки, – говорю, – разве нет ушных дырочек? Почему она глухая?

Майка посмотрела на Ивана Федосеевича и молчит. Не знает, значит.

– Она, – говорит Иван Федосеевич, – не потому глухая, что не слышит. Голос у нее глухой. Кстати, у некоторых птиц ушные перышки совсем как ушки. Филина никогда не видели? Есть сова, которую из-за ушных перышек так и назвали: ушастая сова. Здесь ее не встретишь, а под Москвой она водится.

Пока мы выясняли про птичьи уши, глухая кукушка перестала «лаять». Зато обыкновенная кукушка начала свой разговор: «ку-ку» да «ку-ку», будто ее ключиком завели. Мы стали считать: сколько она накукует, столько лет нам жить. Так и считали, пока не дошли до речки, а она все «ку-ку, ку-ку, ку-ку...».

На тот берег надо было переходить по бревну, и мы перестали считать. Бревно – как я ростом, если лечь и руки вытянуть над головой. Сверху оно стесанное, чтобы ноги было ставить удобнее.

Майка как шла, так и перебежала, будто это кусок тропинки. А я забоялся.

Тогда Иван Федосеевич нашел длинный и толстый прут. Конец, который потоньше, передал Майке на тот берег. А толстый конец держал сам. И вышло будто одно перило.

– Ты, – кричит Майка, – держись за прут и в воду не смотри! Вперед смотри, на бревно.

Все она знает, эта Майка. Каждый тут учить будет...

Я взялся обеими руками за перила и пошел немножко боком. И вовсе не страшно! Я сначала одну ногу вперед поставлю, потом другую к пей подтяну. Опять эту же ногу чуточку вперед – и другую подтяну.

По земле удобнее ходить: то одна нога вперед, то другая, идешь и не замечаешь, что идешь.

Они крепко держали перило, и я перешел это противное бревно. А за мной – Иван Федосеевич: он упирался толстым концом прута в дно речки и так шел.

Иван Федосеевич сказал, что у нас сегодня событие: мол, Андрюша победил страх. И хотел меня сфотографировать. По я не согласился: страх-то из меня до конца не вышел!

– У меня, – говорю, – вестибулярный аппарат нетренированный. Когда буду, как Майка, бегать через бревно, тогда меня и снимите.

– Выходит, – сказал Иван Федосеевич, – на сегодня Маечка победительница? Становись на бревно!

Майка встала на край бревна, руки раскинула, будто летит, и глаза вытаращила. Я знаю, она хочет на фото красивее выйти.

За речкой мы устроили привал. Нашли свалившееся дерево, сели, разложили картошку и соль. Только собрались есть – а мимо идет лиса! Настоящая, рыжая, с темной грудкой. Вынюхивает что-то в траве.

Хвост у лисы длинный, чуть-чуть задевает траву кончиком. Остановилась, порыла землю лапами, понюхала – и пошла дальше. Нас – будто не замечает!

Мы с Майкой уставились на нее и молчим. А Иван Федосеевич говорит спокойно:

– Привет, Патрикеевна! Куда путь держишь?

Лиса даже ухо к нам не повернула. Потрусила дальше по своим лисьим делам.

Вдруг подо мной треснул сучок. Лиса как подпрыгнет – и понеслась вдоль берега! Отбежала подальше, поняла, что мы не хотим ее обижать, и села. Смотрит на воду.

– Непуганый зверь, – сказал Иван Федосеевич. – В заповеднике люди ей не вредят, вот она и не боится. Ее утки интересуют. Смотрите, целый выводок!

Я посмотрел – утка с утятами! Плывут по самой середине речки. Сейчас, думаю, будет охота! А лиса раздумала охотиться. Проследила взглядом, как они проплыли, и пошла дальше.

Иван Федосеевич поглядел на часы и сказал, что пора возвращаться. Мы с Майкой стали вокруг него прыгать и канючить:

– Иван Федосеевич! Миленький! Еще немножечко пройдем вдоль речки? Очень хочется посмотреть на лису!

Но Иван Федосеевич повернул к дому. Пришлось идти за ним.

Через бревно я перешел, опять держась за перило. Я меньше боялся и попробовал идти, как по земле: то одну ногу вперед, то другую. Получилось!

Иван Федосеевич меня похвалил и говорит:

– А вы заметили, что паши прогулки удлиняются? Еще разочка два попутешествуем по окрестностям, и я поведу вас в большой поход – покажу ботаническую загадку Камчатки.

– Может, здесь еще и кроссворды есть? – съехидничал я.

Иван Федосеевич посмотрел на меня, вздохнул и сказал:

– Кроссвордов нет, а загадок хоть отбавляй. Для того мы и работаем в заповеднике, чтобы их разгадать.

Я очень хотел узнать, что это за ботаническая загадка. Но не станешь же спрашивать, если съехидничал. Пришлось терпеть.

Так я и дошел до дому, стараясь, чтобы терпение не лопнуло.

Андрюшин альбом. 13

На Камчатке змеи, лягушки и воробьи не живут.

Почему – никто не знает, даже ученые.

Неожиданные напасти

Ночью пошел сильный дождь.

Океан ревел, как сто самолетов.

А ветер так громыхал крышей и завывал вокруг дома, будто хотел его вместе с нами унести в тридевятое царство, в тридесятое государство.

Утром ночь будто не кончилась, так было темно от туч.

Папа посмотрел в окно и сказал:

– Настоящий шторм! – Затопил печку и сел работать.

Я слонялся от окна к столу и не знал, чем заняться.

Скучища!

Интересно, что Майка делает?

Сел я читать книжку.

Вдруг стол наклонился, и книжка сама собой с него съехала.

Я подумал, домовой шутит: даже табуретка подо мной запрыгала.

Папа вскочил.

Дверь в сени открылась.

На полке раззвякались стаканы – и все на пол вдребезги!

– С ума сойти! – закричал папа. – Землетрясение! Становись в проем двери, живо, живо!

– Зачем? – удивился я.

Папа совсем занервничал и потащил меня за руку.

Мы встали в проем открытой двери.

Папа прижал меня к себе и загораживает руками, будто кто-то хочет меня у пего отнять.

Тряхнуло снова. Огонь в печке как ухнет!

Я испугался, а папа прижал меня к себе крепче.

Я ждал, когда еще затрясет. Но больше толчков не было.

Дождь пошел тише, и небо посветлело.

А мы все стоим.

Вдруг дверь на улицу распахнулась и вошел Иван Федосеевич, в плаще с капюшоном, весь мокрый.

– Напугались? – спрашивает. – Я не успел вас предупредить... Да выходите из проема, кончилось землетрясение! Теперь – до другого раза.

Мы с напой стали рассказывать, как все было, друг друга перебиваем. Папа боялся, что рухнет крыша, а я – что от печки будет пожар.

Иван Федосеевич повесил плащ у печки, греет руки и говорит:

– А знаешь, почему здесь печки железные? Чтобы от землетрясений не развалились! Кирпичная от частых землетрясений давно бы распалась по кирпичику и наделала пожар.

Он посоветовал нам в следующий раз, когда затрясет, выйти на улицу.

– В проеме, – говорит, – не так безопасно. Стены и потолок могут порушиться и задеть вас.

Я испугался, а он смеется:

– У нас трясет несильно, не то что в горных местностях. Знаешь дядю Лешу, который от вас за три дома живет? Он сейсмолог – изучает землетрясения по приборам. Они у него в соседнем доме, там сейсмологическая станция. Дядя Леша тебе все про землетрясения расскажет!

А я-то думал, зачем они с женой живут в двух домах?

Оказывается, дядя Леша проверяет каждые четыре часа, что показывают приборы, даже ночью.

И жена ему помогает.

Он первый узнает, что глубоко в земле начинается землетрясение и какой силы. И сразу сообщает в центр по рации.

Иван Федосеевич сказал, что штормить будет дня три, он по опыту знает. А дождь кончится раньше.

– Я, – говорит, – принесу тебе книжку про землетрясения. Узнаешь, отчего они бывают.

Он помог нам собрать осколки стаканов и пообещал подарить кружки, которые не бьются. Надел плащ, попрощался и пошел навестить Майку и ее родителей.

– Успокою их, – говорит, – а то они тоже, наверное, переполошились.

Андрюшин альбом. 14

В зоне, где часто бывают землетрясения, дома строят так, чтобы подземные толчки их не разрушали. Такие постройки называют сейсмоустойчивыми.

Уют и дамы

Шторм затих. Дождь стал туманом. Наш дом стоял как внутри облака: выйдешь за дверь – и сразу станешь весь мокрый. Ничего не видно, кроме себя самого.

Папа уходил по делам, а я сидел дома и читал про землетрясения.

И узнал, что землетрясения обычно начинаются там, где высокие горы. Глубоко в земле горные породы перемещаются и толкают снизу верхние слои Земли. Они трясутся и даже трескаются.

Около вулканов землетрясения особенно часты. Внутри вулканов кипит и бурлит расплавленная лава. Вместе с раскаленными газами она давит снизу на верхние слои земли, и они дрожат. Похоже на кипящий чайник: пар давит на крышку, и она подпрыгивает.

В океане тоже бывают землетрясения, там, где есть глубокие трещины. Дно колеблется и вызывает волну с пятиэтажный дом. Волна мчится со скоростью самолета, и если добежит до берега, то его затопит. Все разрушит, что настроили люди!

Мне было интересно читать и не скучно одному дома. Перед сном я мечтал, как расскажу Майке, отчего бывают землетрясения.

Наконец солнце и ветер разогнали туман. И сразу пришла Майка.

Поздоровалась и спрашивает:

– Прозевал радугу? Я так и знала!

– Я читал, – говорю. – Сыро, папа на улицу не пускал.

Майка расстегнула курточку:

– Жарко у вас. Сидишь, как муравей-дохлик, сложив лапки.

– А что, – говорю, – делать? Может, к тебе на чердак слазаем, слетаем на Луну?

Майка сморщила нос и посмотрела в окно.

– Неинтересно.

Потом оглядела оконную раму, стены, стол. Что-то придумывает, я вижу. И говорит:

– Неуютно у вас. Не чувствуется женской руки.

Мне стало обидно.

– Ты же знаешь, мама в Москве. Научную работу пишет. А бабушка создает ей условия... Зато у нас все мужское!

Майка быстро застегнула курточку – и за дверь.

– Я сейчас! – кричит уже с улицы.

Она ушла, а я вдруг заскучал. Так захотелось увидеть маму! И бабушки нет. Она бы сейчас сказала: «Щеночек ты мой...»

Еще немножко, и я бы заревел. Помешал стук в окно: цок-цок, цок-цок.

– Кто там? – спрашиваю.

А Майкин голос отвечает, уже из-за двери:

– Ваша мама пришла, молочка принесла!

Я обрадовался и скорей открыл дверь.

– Ты, – говорю, – серый волк, зубами щелк? Не ешь меня!

А Майка запрыгала и показывает сумку, чем-то набитую.

– Я не волк, я коза-дереза, буду радовать глаза!

Майка поставила сумку на табурет, а я помог ей снять курточку.

– Сейчас, – говорит, – будем строить муравейник!

И достает из сумки клеенку. Голубую, с белыми цветочками.

У нас с папой стол ничем не покрыт, просто доска на бочке. Майка намочила тряпку, протерла доску и расстелила клеенку. Как раз хватило! И с краев свисает, будто скатерть.

В комнате сразу стало весело. И я увидел, что глаза у Майки голубые-голубые. Раньше почему-то не замечал.

Майка выложила на стол картинки из старого календаря. На них – разные тетеньки.

Я удивился:

– Зачем нам столько тетенек?

– Это не тетеньки, а дамы, – говорит Майка. – Их портреты. Красивые, да? Старинные художники рисовали!

Я стал рассматривать дам. И правда красивые. В кружевах, в лентах. А некоторые – с цветами.

– Мне, – говорит Майка, – больше всех нравится жена Пушкина. Красавица, да? Ее звали Наталия Николаевна Гончарова. Вот бы мне такой быть!

А мне другая понравилась, которая похожа на Майку, только я ей об этом не сказал. Сам не знаю почему.

Портреты мы прикрепили кнопками на всех стенках. И вышло очень красиво.

Майка оглядела комнату, как хозяйка, и говорит:

– Занавески на окна мама сошьет, она обещала.

И послала меня за сарай, нарвать иван-чая. Там этого иван-чая – заросли!

Я принес большой букет. Майка налила воды в три банки и подрезала стебли: одни покороче, другие подлиннее. Потом она разместила цветы в банках ступеньками: в середине – длинные стебли, а ближе к стенкам – короткие. Самый красивый букет поставила на обеденный стол. Другой, поменьше, – папе, на письменный. А букет в маленькой банке – на полку с книгами.

Вечером пришел папа и даже остановился в дверях.

– Помилуйте, – говорит, – да у нас прямо царский дворец! А это что за Третьяковская галерея?

Я сказал, что это портреты старинных дам. Папа рассмотрел их и говорит:

– Слишком много красавиц. Ты оставь себе одну, какая больше нравится. А вместо остальных мы повесим мамину фотографию. И бабушкину.

Я оставил ту, которая на Майку похожа. Пусть висит, будто это ее портрет.

Папа порылся в своих бумагах и достал еще картинки. Тоже из старого календаря, только другого.

– Повесим, – говорит, – эту. И эту.

Я посмотрел. На одной нарисована рыба с лимоном, а на другой – лес из елок.

– Зачем,– говорю,– тебе портрет рыбы? Лучше пусть красавицы висят.

– Портрет, – говорит папа, – это когда рисуют человека. А если художник изображает цветы, фрукты, битую дичь, рыбу – это натюрморт. Французское слово, означает «мертвая природа». Здесь нарисован не портрет рыбы, а замечательный натюрморт знаменитого голландского художника. Видишь, какой лимон? Во рту кисло!

Я всмотрелся и сглотнул слюнку: правда кисло.

– А лес из елок тоже не портрет? – спрашиваю.

– Нет, – говорит папа. – Если художник рисует природу – это пейзаж.

Я сказал, что такое слово слышал. Песня есть. И запел:

Ах, верни Саш, ах, верни Саш!

Какой портрет, какой пейзаж!

А вы вдвоем, но не со мною...

Папа сказал, чтобы я прекратил, а то от моего пения у него уши вянут.

– Поешь, – говорит, – а значения слов не понимаешь. Что такое вернисаж?

Я честно сказал, что не понимаю, каких Саш они хотят вернуть.

Папа совсем рассердился:

– Каких еще Саш? Что ты мелешь?

– Там же, – говорю, – поется: «Ах, верни Саш, ах, верни Саш!»

– Да ты у меня еще и каламбуры сочиняешь! – развеселился почему-то папа.

– Какие такие каламбуры? – обиделся я. – Первый раз слышу!

Папа все объяснил. Оказывается, это не «верни Саш», а «вернисаж» – французское слово. Когда художники свои картины выставляют напоказ – это выставка. А когда выставка первый день – это вернисаж.

– А каламбур, – сказал папа, – это игра слов, основанная на звуковом сходстве. Как у тебя получилось: верни Саш – вернисаж. У Пушкина есть отличный каламбур: по калачу – поколочу.

Натюрморт с рыбой мы повесили у папы над письменным столом. А пейзаж с елками – на другой стенке, напротив.

– Пусть родное Подмосковье напоминает, – сказал папа.

Андрюшин альбом. 15

Стволы, листья и деньги

Солнце грело два дня и прогнало сырость.

Иван Федосеевич снова взял нас с Майкой в лес, за речку.

Лес за речкой негустой – как парк.

Идешь от одного дерева к другому по высокой траве, сам себе прокладываешь тропу.

Есть деревья с высокий дом, а есть как сарай. И все раскоряки.

Иван Федосеевич сказал, это каменная береза – одно из самых древних на Земле деревьев. Самым высоким деревьям лет по двести, а может, и больше.

Я спросил, почему береза каменная.

Оказывается, потому, что она, как камень, тонет в воде. Не как другие деревья, которые плавают. У нее очень плотная древесина – гвоздя не вобьешь.

– А почему она кривая? – спрашиваю. – Вся в загогулинах.

– По-научному – искривленная, – говорит Иван Федосеевич. – Она не может все время расти вверх.

– Вот барыня, – говорю. – Другие могут, а она нет.

– Другие здесь не растут, – говорит Иван Федосеевич. – Не выдерживают долгих ветров.

– Значит, – говорю, – она от ветра искривленная?

– Ветер ее формирует. Как бы тебе объяснить? – Иван Федосеевич почесал в затылке. – Представь себе: на конце веточки проклюнулась почка роста и совсем было собралась распускать листики. По вдруг с севера прямо на почку задул холодный ветер. Береза не стала разворачивать листики из этой почки. Она развернула листики из другой почки, защищенной от ветра. А эта первая почка замерла, затаилась до времени.

– Хитрая какая! – удивился я. – Затаилась и ждет, когда кончится ветер?

– Правильно! – говорит Иван Федосеевич. – А защищенная от ветра веточка растет, пока ветер ей не мешает. Переменится ветер, веточке станет холодно – и она замрет. А та, которая затаилась, снова начнет расти. Поэтому и получается у каменной березы ствол раскорякой и широкая, разбросанная крона.

– Крона, – сказал я, – это иностранные деньги, я знаю. У этих, которые в хоккее бывают чемпионы. Ну, которым наша команда иногда проигрывает.

– У чехов и у шведов! – включилась Майка.

Я думал, она не слушает, а ей, оказывается, тоже интересно.

У Ивана Федосеевича к глазам побежали веселые морщинки.

– Какие вы, – говорит, – в хоккее и в деньгах образованные! Верно, деньги у чехов, шведов, датчан, бельгийцев, норвежцев, исландцев называются кроной. Только эта крона к деревьям не относится. У деревьев крона – все ветки с листьями. Она увенчивает дерево. Как корона.

– Я знаю! – опять всунулась Майка. – Цари и короли на голове что носят? Корону. Корона какая? Золотая. Значит, драгоценная, денег стоит! И у деревьев крона драгоценная: без листьев дерево ничего не стоит.

– А вот и стоит! – скорей закричал я. – Без листьев будет бревно. А из бревен строят дома.

– Не горячитесь, братцы-кролики, – сказал Иван Федосеевич. – Вы оба правы. Только я не люблю, когда все меряют на деньги. Крона у деревьев, пожалуй, не драгоценная, а бесценная. Ведь каждый лист – настоящая кладовая!

– Что-то я не пойму, при чем тут кладовая? – пробурчал я.

Иван Федосеевич снова почесал в затылке и немножко подумал.

– Солнце светит, – стал он рассказывать, – и отдает листьям свою энергию. А в листьях есть особое вещество – хлорофилл. Замечательное вещество! Оно эту энергию поглощает. Понятно?

Мне было не очень понятно, но я кивнул, чтобы скорей слушать дальше.

А Майка отвернулась и делает вид, что разглядывает каменную березу.

– Дальше так, – сказал Иван Федосеевич. – Хлорофилл получает от солнечного луча энергию. В нем, в хлорофилле, образуются питательные вещества. Они кормят дерево, и оно растет, цветет, дает плоды. А мы эти плоды едим. И животные едят, и птицы. А у многих растений мы едим корни и листья.

– Картошку и морковку! – догадался я. – И салат! И еще лук!

– И свеклу, – подхватил Иван Федосеевич. – И петрушку. И укроп...

Я почесал в затылке, как Иван Федосеевич.

– Получается, – говорю, – что зеленый лист всех кормит?

– Именно это и получается, – согласился Иван Федосеевич. – Корова, например, поест траву и даст нам молоко. И мясо мы едим... А всё – зеленый лист! Да еще он всем нам помогает дышать!

– А это не враки? – на всякий случай не поверил я.

– Какие враки! – завелась, как будильник, Майка. – Не знаешь – быстро объясню. Мы дышим чем? Воздухом. Воздух – что? Смесь газов. Самый главный газ в воздухе какой? Кислород. Его много. А не главный – углекислый газ. Его мало.

Я уши заткнул и замотал головой:

– Не звони, ничего не понятно!

Майка вздохнула и стала говорить медленнее:

– Ты, когда воздух вдыхаешь, кислород оставляешь в себе. Он нужен тебе для жизни. А углекислый газ ты выдыхаешь. Он тебе вредный. – Она показала, как я вдыхаю и выдыхаю.

Я совсем запутался.

Хорошо, Иван Федосеевич помог разобраться.

Объяснил, что углекислый газ нужен растениям для питания.

Именно из него хлорофилл создает питательные вещества.

Вернее, не из всего углекислого газа, а из содержащегося в нем углерода.

Углерод соединяется с водой и дает углеводы – сахар, крахмал.

А кислород, который тоже был в углекислом газе, остается, и растения его выдыхают.

Поэтому там, где есть растения, в воздухе всегда больше кислорода, чем, например, в городе.

А где больше кислорода, там людям легче дышится.

Андрюшин альбом. 16

Все цветковые растения делятся на три большие группы: деревья, кустарники, травянистые растения – травы.

У всех деревьев главный стебель твердый – ствол.

Деревья бывают лиственные и хвойные. Хвоя – это листья хвойных деревьев. Узкие, покрытые плотной кожицей листья хвойных экономно испаряют влагу. Поэтому хвойные деревья легче лиственных переносят засуху.

У кустарников главного стебля нет или он развит слабо. Ветви начинают расти у самой поверхности почвы.

У травянистых растений сочный зеленый стебель, он никогда не деревенеет полностью.