Текст книги "Благочестивые вдовы"

Автор книги: Ингрид Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

В уличном кафе я заказала маленькую порцию мороженого – ассорти без сливок: после пирога фрау Копенфельд есть мне не хотелось. На площади, где я сидела, было людно, как, впрочем, на каждой площади в центре любого города погожим вечером, где сотни туристов и горожан засиживаются до темноты за кружкой пива. В таких местах полно карманников: я покрутила головой с видом эксперта по вопросам воровства. И всегда находятся дамы, которым невдомек, что не стоит вешать сумочку на спинку плетеного кресла, сидя на самом ходу. Чего же они тогда так вопят, когда, желая расплатиться, вдруг не находят свою сумочку на прежнем месте? Удивительная беспечность… Ни одна женщина и ни одна сумка из тех, что были рядом со мной, не ускользнули от моего пытливого взгляда: не меньше двух сумочек я могла бы хоть сейчас прихватить у своих соседок и спокойно удалиться.

Бог мой! Эрик! В трех метрах от меня сидел благоверный моей Катрин! Сердце подпрыгнуло и бешено забилось в горле. Только без резких движений – я достала темные очки и водрузила их на нос.

Эрик был не один. Сначала я глазам своим не поверила, но нет, так и есть: рядом с господином Шнайдером сидели маленькая тайка и ее тошнотворный муж. Те, что приходили на консультацию к Катрин. По левую руку Эрика царственно высилась огромная, плохо выкрашенная блондинка. Не хватало только «сутенера из Гросс-Герау». В этой живописной группе он бы хорошо смотрелся, прямо-таки жаль, что он оказался фиктивным.

Мог ли Эрик узнать меня? Всего лишь на секунду столкнулись мы на лестнице. Но после того, как обнаружилась пропажа, что ему стоило связать мою скромную персону с этим происшествием. Интересно, он сразу заметил, что вместо натюрмортов на стенах четыре пустых крючка? А может быть, он зашел всего лишь за какой-нибудь забытой в прихожей папкой и только вечером узнал о краже? Как бы ни хотелось поверить в такую версию событий – не очень-то верилось, я просто уговаривала себя. Самое умное – быстрее расплатиться и раствориться в сумерках. Я махнула официантке – Эрик посмотрел на меня.

По дороге к станции метро я нервно огладывалась. Потом долго путала следы: несколько раз пересаживалась, выходила из вагона и вскакивала обратно за секунду до отправления. Хоть путь и был долог, наконец я благополучно добралась домой, но страх все же не отпускал меня.

7

И без того тревожный сон гнали прочь несвойственные мне угрызения совести: упреки Энди не прошли бесследно. Будь на моем месте Кора, она рассмеялась бы в лицо всякому, кто вздумал бы читать ей мораль.

Ведь хорошо знаю, как это неприятно – всякий раз, когда меня подводят мои безголовые подруги, мне больно. И что же, выходит, на меня тоже нельзя положиться: сына бросила, лишь почувствую чье-то доброе отношение, сразу начинаю клянчить деньги, нимало не заботясь о том, как и когда буду отдавать долги. Ладно еще муж, но Энди! А Феликс?! На моих щедрых благодетелей деньги с неба не падают, а я, бессовестная лентяйка, с легким сердцем сорю деньгами, заработанными чужими потом и кровью. Чувствуя себя последней тварью, испорченной и неблагодарной, которая еще и наживается на хороших, добрых людях, я заплакала. Мне захотелось исправиться, но перед моим мысленным взором встала покойная матушка, которая погрозила пальцем, как укоряющий ангел, и я словно вновь услышала ее назидательный тон; «Благими намерениями вымощена дорога в ад!»

От матери с ее частыми приступами депрессии я, наверное, и унаследовала пренебрежение к людям и постоянное ожидание худшего. А безответственность – от отца, променявшего белый свет на бутылку. Да, с такими задатками нечего и думать о том, чтобы стать другим человеком.

Тут я услышала странные звуки: как будто кто-то крадучись шел по лестнице. Мою легкую дрему как ветром сдуло, и я лежала в темноте, напряженно прислушиваясь. Спустя какое-то время, которое тянулось как вечность, мне показалось, что я слышу, как хлопнула дверца автомашины. От страха я больше не могла растравлять в себе чувство вины – другие картины понеслись в моем воображении: маленькая тайка узнала меня сегодня в кафе и доложила Эрику, что я сидела тогда у Катрин. А тот мигом сообразил, что видел меня раньше, и именно в тот день, когда исчезли картины.

А если «Одалиска» – подлинник, объявленный в розыск, то Эрик пойдет не в полицию, а в совершенно противоположную сторону. И будьте уверены, такой всех чертей поднимет, чтобы получить картины обратно. И от того не легче, что главная подозреваемая – Катрин, а не я. Мы засветились вместе – теперь обе проходим по делу. Надеюсь, здесь, в Вест-Энде, нас еще не выследили. А если даже так – без боя я не сдамся!

Впрочем, я в любой момент могу смыться, как Катрин… Но картины! Картины в опасности! Их нужно спрятать так, чтобы Эрик в жизни не нашел. Камеры хранения? Нет, не годится. В каждом втором детективе герои пытаются что-нибудь спрятать на вокзале, и в следующем же кадре ключи от железных ящиков вытаскивают из их геройских карманов.

Перевезти картины в Италию? Под видом натюрмортов? Нет, тогда придется кланяться Коре, я ведь без машины, и вообще… Но кого мне еще просить на этом свете, если не Кору! С тех пор как мы познакомились в школе, в Гейдельберге, когда она перешла в мой класс, у меня нет более близкого человека. Кора положила конец моему одиночеству, сверстники не отвергали меня больше. Мы начали всюду появляться вместе и в один миг стали очень популярны. И не только в нашем классе. С красивой, уверенной в себе новенькой все хотели дружить. Как же я была горда тогда, что Кора – моя подруга!

Кроме Коры, только мужа я могла бы назвать верным, надежным другом. Но с какой стороны ни посмотри, его не втянешь ни в какие махинации. Бесполезно даже просить: он ни за что не согласится… и потом, у него в доме мой сын! А если эти бандиты нагрянут в Шварцвальд?!

Дармштадтская коммуна провалилась: Эрик знает адрес, туда картины не поставить… Куда же мне с ними? Вот были бы у меня родственники, но их нет… А может, родители Коры?! Они всегда любили меня как родную. Каждый раз зовут в гости, а Бэлу считают чуть ли не внуком. Но боюсь, что разочаровала их. Хоть я и жила все это время вместе с их дочерью, но давно не звонила, не давала о себе знать. Кора никогда не стремилась поддерживать отношения с отцом и матерью и жестоко высмеивала меня за попытки общаться с ее «стариками». Мне было неудобно теперь просить их о помощи, но я все же позвонила, едва солнце поднялось над горизонтом.

Сделав вид, что звоню из Италии, и маловразумительно ответив на вопросы о Коре, я перешла к делу:

– У меня немного необычная просьба… Я могла бы прислать вам на хранение три картины?

– Их нарисовала Кора? – с надеждой спросил отец художницы.

– Нет, это наследство моей бабушки, просто мазня, ничего интересного. Будьте добры, поставьте их в сухое место. Я заеду за ними, как только окажусь в Германии. И обязательно с сыном. Вы удивитесь тому, как он вырос!

– Присылай хоть сотню картин! В кладовке места хватит.

Не откладывая, я вызвала курьера. Завернула картины в старые газеты, потом запеленала в наволочки с ирландскими узорами – чего только не найдешь в доме этнографа! И через два часа вручила их посыльному в красивой ржаво-коричневой униформе, что подкатил к моему дому в микроавтобусе такого же ржавого цвета. Заполняя протянутые мне формуляры, я ловко выдумала художественную галерею из Бремена и изящно вписала ее в графе «Отправитель».

Разделавшись с одной проблемой и чувствуя редкостный прилив вдохновения, я позвонила мужу. Йонас был в поле вместе с нашим сыном, а свекровь почему-то изменила себе и говорила со мной необычайно приветливо, вместо того чтобы, как обычно, приставать с упреками. Чудеса!

От восторженной бабушки я узнала, что Бэла в полном порядке, наел толстые румяные щеки, каждый день с аппетитом уплетает к обеду целый ломоть хлеба с куском колбасы, кровяной или ливерной. В общем, ест, что подают, без капризов и больше не просит спагетти. Во дворе народились котята, живут в сенном сарае – ребенку лучшего развлечения и не надо.

– Одним словом, он здесь просто счастлив, ты за него не волнуйся. А знаешь, может, тебе стоит подумать, не было бы лучше для ребенка, если…

При этих словах мать Йонаса услышала на моем конце провода судорожное всхлипывание, и добрая душа не дала ей завершить злую фразу:

– Ну ладно, я просто так сказала. Ты извини, у меня варенье на плите… – Она распрощалась.

Чтобы занять голову чем-то полезным, я углубилась в учебник итальянского. Скоро мой урок, не хотелось бы провалиться так же, как в первый раз. Может, пойти записаться на какие-нибудь другие курсы итальянского для туристов? Такие, чтобы начинались с утра пораньше, тогда к обеду я смогу появляться перед своей группой со свежими, как весенняя травка, познаниями о предмете. Отличное решение, но не пригодится, ведь Катрин вернется…

Так, посмотрим… Не должна ли я рассказывать немного и о стране в дополнение к языку? Я многое помню из своих экскурсий, но по-итальянски мне не рассказать тот же текст без запинки. И почему, собственно говоря, Флоренция? Довольно странно будет выглядеть, если я ограничусь только одним городом. Пусть будет вся Италия – и я щедро размазала на пол-листа три строчки. «L'Italia е una penisola che ha la forma di uno stivale…» [25]25
  Италия – это полуостров в форме сапога (um.).


[Закрыть]– так я хотела начать.

Откуда мне было знать, что лекцию читать не придется.

Твердым шагом я направлялась к Народному университету. Здравствуй, дорогой мусорный контейнер! Один поворот, и я вижу двор. Небольшое крыльцо – моя маленькая Голгофа, но, может, все не так плохо. Смотри, как ободряюще распахнута дверь…

У меня за спиной раздался щелчок, быстрый топот тяжелых ног, словно кто-то выскочил из машины. Мне бы оглянуться быстрее, но меня схватили сзади, грубо запихнули в рот тряпку, я вдруг согнулась до самого асфальта: кто-то большой заломил мне руки. Не понимая, что происходит, я вырывалась, просто повинуясь инстинкту, но все бесполезно – меня засунули в машину, и та рванула с места. Все, что я видела, лежа на полу, – коврик, край кожаного сиденья, от которого шел приятный новый запах. Но лежать вверх ногами с мерзкой тряпкой во рту очень страшно и неудобно – я попыталась поднять голову, насколько мне позволял некто, насевший сверху, туго стягивавший мне руки. В человеке за рулем я узнала Эрика, а рядом со мной пыхтел от усилий, кто бы вы думали, – муж пленной тайки!

Только не это! Дурной сон прошлой ночи оказался в руку. Ледяной ужас сковал меня: я уже не извивалась и не дрыгала ногами. Лежа на полу, я только тихо недовольно мычала.

Машина остановилась. Знакомое место – дом Эрика. Толстяк вытащил меня за шиворот и погнал перед собой к подъезду. Помогите же мне! Никто из прохожих даже бровью не повел. Эй, тут у вас что, каждый день связанных женщин по улицам таскают?! Подлые трусы!

В гостиной меня вдобавок стреножили, правда, потом хозяин предложил лучшее место: гостью кинули на софу и позволили принять более-менее вертикальное положение. От кляпа меня освободили, для того чтобы устроить допрос: имя, адрес, род занятий.

Я представилась:

– Бьянка Мартини.

Выдавать себя за чистокровную итальянку было не лучшим решением, и мне все равно никто не поверил, но, схватившись за первое, что пришло в голову, я залопотала, изображая акцент:

– Катрин Шнайдер? Кто есть Катрин Шнайдер? – И посмотрела безумным взглядом.

Между тем содержимое моей сумки оказалось на обеденном столе. Эрик выудил из кучи разного дамского барахла учебник – на титульном листе стояло имя Катрин и дармштадтский адрес.

– Значит, говоришь, не знаешь такую? Похоже, это совершенно не мешает ей одалживать тебе книги и посылать вместо себя на урок?

Я надулась и молчала: а почему, собственно, он тыкает? Но тут крепкая затрещина свалила меня на софу и одновременно вытрясла остатки моего мужества.

– Да! Да! Знаю я эту вашу фрау Шнайдер! Я заменяю ее по просьбе директора!

Счастливо и глумливо улыбаясь, гордый тем, что из-под его тяжелой руки полетели мои признания, толстяк открыл большой некрасивый рот:

– Эта Бьянка, или как там ей угодно зваться, сидела у Катрин в кабинете, когда я ходил туда. Они так переглядывались – не скажешь, что едва знакомы. – Он повернулся ко мне и стал уговаривать: – Подумай сама, будет лучше для всех, если ты скажешь, где жена господина Шнайдера.

– Ее нет во Франкфурте – вот и все, что я знаю! Иначе зачем мне работать вместо нее?

Эрик, не в одном из своих знаменитых костюмов, хотя был будний день, а в спортивных штанах и простой футболке, сидел у стола нога на ногу и нетерпеливо стучал моим карандашом по учебнику Катрин:

– Давай не тяни, мы не можем целую вечность ждать ответа! Где она сейчас? Как только Катрин будет у нас в руках, мы отпустим тебя на все четыре стороны. Только не в полицию! Ведь ты умная девочка и не пойдешь к легавым. – Он красноречиво посмотрел на меня, потом перевел взгляд на своего подручного и чуть кивнул ему.

Толстяк поднес к моему носу золотую зажигалку. Сигарету почему-то не предложил. Щелчок – у самого моего лица взметнулось пламя.

– Не хочешь по-хорошему? Можно по-плохому…

Этот жирный кусок мяса вызывал такое отвращение, что и смотреть на него было тяжко, к тому же от него дурно пахло. Пытаясь не вдыхать, я тупо уперлась взглядом в узор на его подтяжках. Сейчас я узнаю, каково было ведьмам на костре…

Бесстрастный взгляд Эрика носил некий оттенок задумчивости, пока он молча наблюдал за происходящим. И тут случилось то, чего я давно опасалась.

– Вспомнил! Я вспомнил, где тебя видел! Ведь это была ты, на лестнице?! Значит, картины – твоя работа? Нет сомнения, вы с Катрин сговорились! Она не только меня провела, но и тебя, дурочка!

Итак, речь зашла о картинах. Как долго я могу прикидываться, что знать о них не знаю?… По всей видимости, Эрик принимает меня за простушку, которую можно вокруг пальца обвести. Я произвожу такое впечатление, или он настолько не разбирается в людях? А ведь не скажешь, что он глуп… Вовсе нет. Даже напротив, весьма умен. Умен и жесток, ему нравится заставлять других страдать, жадный, но на себя денег не жалеет: хорошо выглядит. Эти человеческие качества я уже имела случай наблюдать на примере Коры, но каким бы ни было сходство характеров, симпатичнее Эрик от этого не делался.

– Стащили ключи у моей уборщицы, – тем временем продолжал он, – как дети, честное слово! Не радуйтесь, вам ни на секунду не удалось сбить меня со следа. – Однако его тон был не слишком убедительным.

Я молчала, как партизан, и подручный-истязатель поднес зажигалку к моей левой лодыжке – и тут же запихнул обрывком тряпки мой крик обратно мне в глотку. Он не сразу вынул кляп, а лишь когда до него дошло, что я согласна выложить все как на духу. Хотя головой я закивала уже с того момента, как иссяк первый стон.

– Катрин хотела взять ваши натюрморты на память, спросите ее сами! Да что вы так переживаете, они же совсем дешевые!

Эрик покачал головой:

– Не тебе судить. И вообще картины даже не мои, они принадлежат одному из клиентов, который требует их обратно. – Тяжелая дума отпечаталась на его лице, брови сошлись на переносице. – У меня есть сильное подозрение, что Катрин никуда не уезжала, а банально свалилась с гриппом, – рассуждал вслух Эрик. – Если ты не дашь нам ее адрес, то мы пойдем на поиски сами, а тебя оставим здесь, но не как сейчас с удобствами, на софе, а связанную в тугой сверток. Представь себе – час за часом… Очень скоро тебе перестанет нравиться твое положение.

Мой палач разул и поднял мои связанные ноги на кофейный столик. Газетку не забыл подстелить, гад! И опять под моими ногами запылал огонь инквизиции. Эрик подбежал к софе и воткнул мне в рот кляп. Надо мной застыло его звериное лицо.

Как они и думали, вечность не понадобилась: я крепилась весьма недолго, потом выложила им наш адрес в Вест-Энде и заверила, что Катрин и картины там.

– Ладно, проверим. – Мучители отступили.

Тут бы я вздохнула с облегчением, если бы не увидела в руках толстяка моток клейкой ленты – такой на почте заклеивают посылки и пакеты, а на его лице – недвусмысленное намерение сделать из меня пакет, как и было обещано.

Уходя, он сильно и зло пнул меня в бок и оставил лежать, как дохлую гусеницу, не способную ни на одно движение. Эрик взял мои ключи, оба вышли.

«Убьют. Точно убьют. – Всего одна мысль вертелась в голове. – Они вернутся несолоно хлебавши, опять станут пытать. И я скажу, где Катрин и где картины. Тогда за мою жизнь ломаного гроша не дашь».

Спасибо, что не залепили глаза и нос. Но рот заклеили. И путы наложены так, что нет никакой возможности доползти до ближайшего угла, чтобы перетереть ленту о косяк. Профессионалы чертовы! Упаковку – со мной внутри! – вдобавок крепко привязали к батарее. Все, что я могла видеть, лежа в мучительно неудобной позе, и что было интереснее потолка, – часы высоко на стене. Стрелки казались неподвижными, как и я. Сколько эти твари могут отсутствовать?

Тут о себе напомнил один из естественных человеческих рефлексов, и я злорадно намочила ковер, на котором лежала. Отличный, кстати, ковер: китайский, с синим мягким ворсом, дорогой, точно. Подо мной образовалась быстро остывающая лужица. Пусть даже этот конфуз только сильнее разозлит Эрика, но я и не пыталась сдержаться.

Черт, как больно! Ноги горели от ожогов. Не нужно было видеть их, да я бы и не смогла при всем желании, чтобы понять, что раны серьезные.

Часа через два я стала ожидать их возвращения в любую минуту. Они там вверх дном все перевернули, наверняка добрались и до бушменских платков… А гвоздики нужно было из стены вытащить! Все пропало, Эрик смекнет, он – парень неглупый, что мы прятали картины в квартире.

Почему они не возвращаются? Уже четыре часа, как ушли. Может, они устроили там засаду на Катрин? Стрелок на часах не различить… Темнеет быстро. Телефон подал признаки жизни, и после третьего звонка включился автоответчик. Слышала я уже все это…

Пытаясь ослабить ленту, я стала двигать челюстью, пока не добилась своего – судорога свела и скулы, и горло, а от судорог начались рвотные позывы. Черт, не хватало только захлебнуться собственной рвотой. Лучше уж пулю в лоб! В самом деле, как они расправятся со мной? Куда денут труп? Мой труп!

Наконец наступил момент, когда я сдалась. Наплевать, пусть убивают. Как больно, как холодно… Не могу больше… И я безвольно закрыла глаза.

Тут мне пригрезилось, что лежу я не в сгущающихся сумерках чужой квартиры, а на ослепительно белой снежной равнине. Ноги отморожены, я отстала от своих. А они уходят все дальше к горизонту, к Северному полюсу. Вот я больше не вижу их, лишь метель кругом. Мне уже не подняться. Осталось только свернуться клубочком и, проваливаясь все глубже в снег, мягко, как на нартах, покрытых заиндевелой оленьей шкурой, скользнуть, даже не заметив этого, за границу сна, в мир, где больше нет ни тепла, ни холода, ни боли, ни слез, ни страданий…

Но боль мне не снилась, а, наоборот, не давала уснуть – резко вырвала меня из забытья: руки затекли. Еще и палец почему-то дергает… А, это же хорек вцепился! Я и забыла совсем.

Устроиться так, чтобы не давить телом на руки, было почти невозможно, но я постаралась перекатиться на бок. Чтобы отвлечься, я вспоминала о самых хороших моментах своей недолгой бестолковой жизни. Подумала о лете во Флоренции, когда я еще работала. Только теперь понимаю, что была тогда по-настоящему счастлива. Люблю этот чудесный город. Я всегда рассказывала о нем как о своем собственном, а немецкие туристы смотрели на меня с уважением, чуть ли не с преклонением. И вот я уже сижу на обычном месте экскурсовода, в руке микрофон. За спиной слышу свой собственный голос, искаженный динамиками. Автобус едет давно знакомым мне маршрутом – при этом воспоминании я почувствовала печаль и нежность, как если бы думала о далеком родном доме. Чего бы я ни отдала сейчас, чтобы вернуться в то лето!

Нужно все вспомнить. Все здания, памятники, все музеи, каждую мелочь, каждый экспонат. Вот мы входим по мраморным полам в галерею Академии, я представляю туристам Давида Микеланджело как старого друга:

– Обратите внимание, господа, скульптура Давида, высота четыре метра тридцать четыре сантиметра…

В палаццо Питти мои туристы благоговейно всматриваются в написанный Рафаэлем нежный лик Мадонны с младенцем и со святым Иоанном. Я вполне разделяю их восторг: каждый раз я и сама готова удивленно ахать перед картиной, сколько бы ни приводила сюда группы. Но нельзя ронять авторитет, поэтому я просто молча стою рядом и улыбаюсь, как Мадонна.

Вдруг воображение переносит меня в дом Гете. Яркие краски, звуки – все как наяву, но впечатление отличается от реальности: медленно и плавно, словно аквалангист на дне, я двигаюсь через сад в сторону кухни. И вот уже перед моим мысленным взором заблестели медными боками причудливо выгнутые формы для выпечки: это ведь в них пекли знаменитый франкфуртский венок! Думая о пироге, я почувствовала голод, не знаю уж, наяву или во сне, и побыстрее отвернулась от медных кастрюлек.

Большущий насос для воды и каменный слив. Такие сегодня напугали бы любую домохозяйку, но в те времена, наверное, ими гордились как новейшей бытовой техникой. Рассказывают, что матушка великого Гете, добродетельная фрау Айя, каждый день приходила на кухню, чтобы лично присматривать за поварихой и кухонной девкой. Интересно, правда ли, что франкфуртский зеленый соус, который якобы любил сам Иоганн Вольфганг, ели в восемнадцатом веке или он был изобретен кухарками земли Гессен значительно позднее, чтобы стать в местных ресторанах аттракционом для туристов? Тут мне привиделась тарелка аномального размера, полная, ей под стать, огромной картошкой, она пролетела мимо меня, как в космосе, если бы я захотела, то смогла бы с ногами запрыгнуть прямо в зеленый соус…

Я стала вспоминать дальше. Почему-то на ум пришли корейцы, которые были тогда в доме-музее одновременно со мной. Я услышала их занятную мелодичную речь: корейцы перебегали от бюста Гете к плавильной печи великого исследователя, от буфета к секретеру, показывали пальцем каждый в свою сторону и наперебой обсуждали все, что видели. Потом все предметы поскакали передо мной хороводом, разбежались по этажам, заскрипели лестницы, зазвенел китайский сервиз. Все завертелось: картины, рукописи, часы, узор на ковре, нет, это, кажется, роспись на тарелках…

Шкатулочка для рукоделия. Наверное, принадлежала матушке Гете. Очень мило. Нужно было ее стырить… Вообще в доме поэта много такого, что отлично бы вписалось в собрание вещиц, которые однажды мне приглянулись, так что я решила больше не расставаться с ними. И вот я иду мимо длинных полок – рядов моих славных трофеев. Вот зеленая фарфоровая конфетница. Где я ее прихватила, не помню… В музее? Кажется, она стояла возле Давида… А почему я Давида не взяла, ведь он мне всегда нравился? И я тяну его за ногу, пытаясь сдвинуть с пьедестала. Тяжелый какой! Попрошу его, может, он сам пойдет? Но я обозналась: это вовсе не Давид, а великий Гете в костюме и в позе скульптуры Микеланджело смотрит на меня сверху вниз и укоризненно качает головой в вышине грозового неба…

Усилием воли я вернулась в музей. Собственно, музей находится рядом с домом поэта, во флигеле. Там я опять встретила моих веселых корейцев, на сей раз они хихикали у картины Вильгельма Тишбейна «Сила мужчины». На картине изображены два нагих всадника, уезжающих от зрителя. Их добыча – лев и орел – на седлах позади охотников. Мне почудилось, что я, привязанная точно так же, болтаюсь вверх ногами, острые камни проносятся у самых глаз: меня куда-то тащат по дороге. Но ко мне тянутся руки, некоторые держат фотоаппараты, и корейцы, весело лопоча и улыбаясь во всю ширину любопытных лиц, хватают меня за развевающиеся в такт лошадиному галопу волосы. Эй, разве не для вас табличка «Руками не трогать!»?…

Я опять очнулась. Мне стало противно до отчаяния: как я могла так глупо вляпаться? Но что тут поделаешь: вся моя хитрость, нестандартные ходы, психологические тактики против грубого насилия не помогут.

Неужели я больше не увижу сына?! Поистине рука Божия вела меня в тот день, когда я отвезла его к отцу. Я умру, Йонас женится на Герлинде, и Бэла забудет меня. Что ж, для него так даже лучше… Я заплакала. Как там говорят: капля камень точит? А слезы – скотч? Может, от слез лента чуть-чуть отойдет, чтобы хотя бы подобие крика… Безнадежно.

Что там, после смерти? Меня ждет встреча с умершими родственниками: родителями, братом?… Э-э, лучше не надо. Ничего хорошего они мне не скажут. И у покойного супруга Коры Хеннинга остались ко мне вопросы… Итак, карающая длань Господа занесена надо мной не в шутку – я принялась истово молиться, обещая в обмен на спасение трудиться остаток дней своих сиделкой в доме престарелых.

И Бог действительно смилостивился надо мной, что, впрочем, не ввергло меня в священный трепет, потому что к этому моменту я опять утратила веру: после шести часов лежания связанной – неудивительно.

Заскрежетал замок: дверь открывали. С трудом разлепив опухшие веки, я вглядывалась в темноту прихожей, ожидая появления двух живодеров. Брызнувший свет ослепил меня: я не узнавала вошедших мужчин – да я просто глазам своим не верила!

Феликс и Энди торопливо подняли меня, обнимая, как ребенка, стали осторожно снимать с лица и волос скотч, но все равно было так больно, словно его отдирали вместе с кожей. От боли, от жалости к себе, но прежде всего от перенесенного напряжения я рыдала, не сдерживая слез, на ближайшем дружеском плече, кажется, Феликса, пока молодые люди освобождали мои ноги и руки, одновременно пытаясь выяснить, что, собственно, со мной стряслось. Но у меня не было ни сил, ни желания отвечать на вопросы. Потом, продолжая обнимать, укачивать, гладить меня по голове, они влили мне в рот глоток минеральной воды, все время повторяя:

– Все. Все хорошо. Все кончилось.

Наконец я смогла сама подняться. То, что Катрин так и не забрала свои вещи, пришлось теперь весьма кстати: в большом шкафу нашлось все необходимое, чтобы переодеться.

Стоя под душем, я старалась не думать ни о чем, только следила, как медленно возвращаются ко мне силы, отдаляются унижение и боль, – мало-помалу собирала остатки душевного равновесия…

Выйдя из ванной, я села в кухне – подальше от того места, где меня мучили – и, попивая из бутылки минералку, доверила свои ноги заботе нежданных спасителей, которые теперь врачевали мои ожоги. А я только мешала им, поминутно останавливая и сжимая их руки, как заблудившееся дитя, вдруг нашедшее родителей.

– Они тебя еще и укусили! – сказал Феликс. – Извращенцы! Отвезти тебя к врачу, а то можешь сначала тут полежать, отдохнуть… Нужно еще решить, куда тебя теперь…

– Домой! В кровать! – почти крикнула я.

Энди и Феликс переглянулись.

– Тебя не удивляет, что мы здесь появились? – нежно поправил мои волосы Энди. Тот самый Энди, что недавно был так груб со мной и велел убираться с глаз долой.

Оказывается, Катрин позвонила во Франкфурт, надеясь застать меня дома. Когда трубку сняли, она стала тараторить по привычке:

– Алло! Майя! Это я – Катрин! – недоумевая, почему я не реагирую.

Тут она услышала хорошо ей знакомый голос мужа, который тихо сказал кому-то в сторону:

– Вот и она, наконец-то.

Катрин, естественно, не стала с ним беседовать, а перезвонила в Дармштадт и, срываясь на истеричный визг, как могла объяснила Феликсу, что, пока она в Альпах, в нашу квартиру проник Эрик и пленил меня.

– Он опасен, непредсказуем и с кем-то из своих подручных. Майя в беде! Они могут с ней сделать все, что угодно!

– Я позвоню в полицию, – обещал Феликс, наивно полагая, что на том все и кончится.

Но Катрин стала заклинать всеми святыми не впутывать полицию, чтобы не злить Эрика, который может что-нибудь выкинуть, если почует опасность. Она умоляла Феликса выехать, вместе с Энди и Максом для большей убедительности, как можно скорее во Франкфурт. Катрин крайне удивилась, что ей не пришлось диктовать адрес квартиры, где предположительно я захвачена Эриком. Если меня там не окажется, то группа быстрого реагирования должна наведаться на Нойхаусштрассе. В качестве доброго напутствия она посоветовала Феликсу, этому средоточию всех добродетелей, включая человеколюбие, не забыть бейсбольную биту.

Троица понеслась во Франкфурт на служебном такси Энди. У нашего подъезда Макс, как самый боевой, начал звонить во все квартиры подряд, утверждая, что нужно препроводить домой в постель пьяного в стельку друга. Другом, что на ногах не держался, стал Энди, которого, когда кто-то все же открыл входную дверь, Феликс и Макс потащили вверх по лестнице, сквернословя, словно подгулявшие.

Потом они некоторое время возились, пытаясь открыть замок ключами, которые все равно бы не подошли. Расчет был верен: толстяк потерял терпение и решил узнать, кто там скребется. Стоило только распахнуть дверь – он встретился с немаленьким кулаком Макса.

– А Макс у нас парнишка крепкий, вольной борьбой занимается. К тому же только что из отпуска вернулся, так сказать, с новыми силами… – Это я узнала от Феликса.

Толстяка не понадобилось бить долго, буквально с третьего удара Макс уложил его. На шум вышел Эрик:

– Молодые люди! Что тут творится?

– А мы к вам с тем же вопросом, – сказал Феликс. – Как вы сюда попали и что вы тут делаете?

– Я жду свою жену! – нашелся Эрик. – Сейчас Катрин придет и подтвердит мои слова. Она пригласила меня обсудить детали предстоящего развода. Ваши подозрения совершенно беспочвенны, она сама дала мне ключи.

– И ваш приятель должен принять участие в беседе?

– Это мой друг, господин Гилтер. Видите ли, Катрин склонна к истерикам, а в присутствии третьего лица она не позволит себе лишнего.

Однако квартира совсем не походила на офис для деловых встреч, а больше напоминала поле после битвы и мародеров: шкафы открыты, их содержимое разбросано по полу, футон распорот во всю длину, под книжными полками валяются фарфоровые кошечки, а от иных только осколки. Бедные, ни в чем не повинные орхидеи изрублены, словно по ним прошелся нож-мачете.

– А платки? Помнишь, там на стенах красные вышитые платки?… – спросила я Феликса.

– Сорвали, бросили как попало.

Учитывая масштаб разрушений и поскольку меня нигде не было, отряд спасателей не стал обсуждать возможность мирного решения конфликта, а вывел Эрика из игры точным хуком. Пока парни его связывали, Эрик возмущался, требовал адвоката и грозился подать на них в суд за нанесение побоев и ограбление: у него забрали мобильный телефон и ключи. Какая дерзость! Особенно непростительно, что его лишили ключей от моей квартиры…