Текст книги "Аптекарша"

Автор книги: Ингрид Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Аптекарша

1

Никакого иного добра, кроме необъяснимого гонора да еще высокомерного семейного девиза – «О деньгах не говорят, их имеют», – моя мать от своего клана не унаследовала. По отношению к моему отцу она, как правило, неизменно проявляла почтительность, но в его отсутствие, случалось, входила во вкус поистине первобытной свирепости, достойной ископаемых тиранозавров. Мы, дети, осознали хищность ее натуры не сразу, а лишь когда отец без всякой видимой причины вдруг наотрез отказался есть мясо и стал фанатичным – в пределах семьи, разумеется, – поборником вегетарианства. Впрочем, нам, учитывая потребности наших растущих детских организмов, он иногда великодушно дозволял полакомиться парой ломтиков копченой колбасы, яйцом или крохотной порцией гуляша по воскресеньям.

Зато в четыре часа пополудни, когда другие домохозяйки наконец-то позволяют себе расслабиться за чашечкой кофе, наша толстая, приземистая мама устраивала настоящую мясную оргию – себе, мне и моему брату. Это были долгожданные минуты молчаливого утробного единения, полные запретного, сладостного и постыдного восторга.

Покончив с обильной трапезой, мы, словно шайка убийц за устранение трупа, принимались за тщательную ликвидацию бренных останков всего съеденного, торопясь управиться с этим делом до отцовского возвращения. Ни единой улики не должно было остаться от нашего жуткого и упоительного пиршества – ни костей, ни хрящей, ни пятнышек застывшего жира, ни грязных тарелок, ни даже самого мясного духа. Исступленно чистились зубы, опорожнялось и досконально проверялось мусорное ведро, а всей кухне посредством аэрозольного освежителя воздуха возвращалось прежнее состояние невинности.

Но поскольку я все-таки была папиной дочкой, я очень страдала от своего преступного мясоедения. Так что не случись со мной примерно год спустя главная травма моего детства, я бы, наверно, заимела комплекс вины от мясных прегрешений.

Мой отец любил пословицы и присказки, когда речь заходила о деньгах. Это от него мы сызмальства узнали, что деньги не пахнут, что они на улице не валяются, что они правят миром, хотя и не в них счастье. Но чаще всего он приговаривал: «Деньги – это не вопрос». Тратил он их как заблагорассудится; когда моему брату в одиннадцать лет вздумалось учиться музыке, ему купили неприлично роскошный концертный рояль, который и по сей день загромождает гостиную моих родителей, хотя тренькал на нем братец от силы месяцев восемь. В то же время отец настаивал на том, чтобы линейки, треугольники, фломастеры, заколки и кеды я приобретала на свои карманные деньги. Даже мать не знала, сколько отец получает, но неизменно исходила из того, что зарабатывает он «по максимуму». Однако, поскольку прямо говорить о деньгах у нас было не принято, матери приходилось иной раз выражать свои пожелания в виде тонко завуалированных намеков. Мне к окончанию школы отец подарил малолитражку, хотя именно о таком подарке всегда мечтал мой братец.

Я довольно рано усвоила, что родительскую любовь можно купить усердием и старанием. Родители гордились моими отметками, прилежанием и первыми успехами в роли будущей домохозяйки.

Сохранились детские фотографии, на которых я запечатлена в роли маленькой садовницы – с лейкой в руке и в соломенной шляпке. Отец увековечил меня и в облачении кухарки – в большом клетчатом фартуке я в песочнице затейливо украшаю зубной пастой вылепленные из песка куличи, и еще – last but not least[1]1
  Последнее, но далеко не самое ничтожное (англ.)


[Закрыть] – в роли медсестры: на моей детской постели все куклы и медвежата уложены ничком, а на их якобы поврежденных конечностях – гигантские повязки из туалетной бумаги. У иных из кукол корь, о чем свидетельствует сыпь, щедро нанесенная красным мелком на их мордашки. Я могу припомнить лишь один-единственный случай, когда мой медсестринский пыл вызвал суровое родительское недовольство, – это когда я попыталась путем искусственного дыхания методом «рот в рот» оживить крота, безнадежно и, должно быть, уже не первый день дохлого.

В те годы я еще воображала себя любимицей семьи: милый прилежный ребенок, славная девчушка, безропотно выходившая гулять с косынкой на голове. Когда настало время идти в школу, я и там старалась не обмануть ничьих ожиданий; я была прилежная, любознательная ученица, все больше проявлявшая склонность к естественным наукам. Уже в десять лет я засушивала растения, закладывая их между страниц книг, тем самым положив начало гербарию, который хранится у меня до сих пор. Все во мне и на мне было чистеньким и аккуратным, комната моя всегда была образцово прибрана, и подружек для игр я подбирала таких же, себе под стать, и даже моя колония дождевых червей, которых я разводила в подвале, была с безупречной стерильностью отделена от заложенных на зиму яблок.

Однако в старших классах мое чрезмерное прилежание почему-то перестало вызывать дружеское уважение однокашников. Даже такой, казалось бы, пустяк, как моя привычка подчеркивать важные предложения в учебниках ярко-желтым фломастером, да еще и по линейке, стала вызывать раздражение и ехидные шуточки: дескать, у этой зубрилы от усердия даже книги желтеют. Сколько ни старалась я завести себе подружек – у меня их больше не было. А от дежурных похвал учителей мне становилось совсем невмоготу.

И вот, когда мне стукнуло двенадцать, тут-то все и случилось. Была короткая перемена, учительница вышла из класса, а я, как всегда, помчалась в туалет, – я даже туда бегала чаще других, должно быть, от нервного напряжения. Когда, вернувшись, я попыталась войти в класс, дверь почему-то не открылась. Мои одноклассники, человек десять, не меньше, приперли ее изнутри и не пускали меня в класс, через дверь я слышала их приглушенный шепоток и гнусное хихиканье. Вообще-то меня не так просто вывести из себя, но в тот сумрачный зимний день мне с самого утра было тошно, и я не смогла сдержать слезы. Разозлившись, я изо всех сил стала биться в серую обшарпанную дверь, неодолимой преградой отделявшую меня от остальных. До начала урока оставались минуты, надо было мне, дуре, просто дождаться звонка, а уж при появлении учительницы все эти шутники мигом и, конечно же, с самыми невинными физиономиями расселись бы по местам. Но мне было уже не до шуток – я отошла, чтобы как следует разбежаться, и…

Дверь предательски поддалась, словно изнутри ее никто никогда не держал, и я пушечным ядром влетела в класс. Я успела почувствовать сильный глухой удар латунной ручки, за которую ухватилась, обо что-то твердое, и в тот же миг всем на радость растянулась на гладком зеленом линолеуме. Почти тут же в класс вошла учительница. Мои недруги кинулись врассыпную и уже сидели за партами.

Разумеется, первый и главный спрос был с меня. Я ничего не рассказала: ябед в школе не прощают. Когда в классе снова воцарилось спокойствие, вдруг выяснилось, что одного из учеников почему-то нет.

– Аксель закачался и в коридор вышел, – объяснила моя соседка по парте.

Учительница послала одного из мальчиков узнать, в чем дело, но тот вернулся ни с чем. Тогда она сама пошла взглянуть, куда он запропастился, звала его, даже зашла в мальчишечий туалет. Кто-то предположил, что Аксель, наверно, убежал домой – испугался, что во всем обвинят его. Поскольку он и так прогуливал уроки по малейшему поводу и без всякого повода, объяснение всем показалось убедительным.

А через четыре часа Акселя нашли. Как установило вскрытие, он умер от черепно-мозговой травмы – это я нанесла ему смертельный удар дверной латунной ручкой. Он, бедняга, как раз подглядывал за мной в замочную скважину, когда остальные вдруг как по команде отпустили дверь. А потом, то ли от испуга, то ли от боли, убежал в кладовку, где у нас хранились географические карты, и там спрятался. Он скончался от сильного кровоизлияния в мозг.

Потом было самое настоящее полицейское расследование, о котором я, правда, мало что помню. Когда на своей парте я стала находить первые полуанонимные записки, мне, по настоянию родителей, пришлось сменить школу. На вырванных из тетрадки листочках писали всегда одно и то же: «УБИЙЦА».

Дома я иногда ловила на себе пристальный отцовский взгляд – в его бесконечно усталых глазах стояли слезы.

Так что из этой школы меня забрали и упекли в женскую католическую гимназию, под присмотр монашек-урсулинок, где я и вела себя соответственно – тише воды, ниже травы. Главное – не выделяться, вот что стало теперь моим девизом. Впрочем, никакой враждебности никто здесь ко мне не выказывал; моя старая школа находилась в другом районе, слухи о гибели Акселя сюда не дошли. Я и здесь числилась примерной ученицей, малость занудливой, но безвредной тихоней, и меня это вполне устраивало. И только когда мне стукнуло шестнадцать и во мне пробудилась смутная тоска по противоположному полу, роль тихони перестала меня устраивать.

Воспоминания о моей невольной вине преследуют меня постоянно, а здесь, в больнице, от них и подавно никуда не деться ни днем ни ночью.

В больнице этой, даже в отделении первого класса, максимум, на что можно рассчитывать, это палата на двоих, так что особого покоя тут ждать не приходится. Даже почитать толком не дадут. Беспрестанные набеги медсестер и нянечек, то с градусником, то с очередной порцией таблеток, унылое, но сосредоточенное ввиду отсутствия иных чувственных радостей ожидание пресной больничной кормежки, более или менее безмолвное соучастие в беседах твоей соседки с ее посетителями – все это сообщает больничным будням довольно прочный каркас. Свет мы гасим рано. После чего я, словно Шехерезада, живописую моей соседке по палате госпоже Хирте все более пикантные подробности своей интимной жизни, а вот той, судя по всему, в ответ поделиться нечем. Да и что со старой девы взять – у нее в прошлом ни скандалов, ни любовных похождений. В женскую больницу города Хайдельберга она угодила в связи со срочной операцией по удалению матки. Всего лишь миома, уверяет она, доброкачественная опухоль, в сущности безвредная, но причиняет кое-какие неудобства. Я-то лично считаю, что у нее рак.

Ей, конечно, уже все известно о клейме убийцы, которым я была отмечена в двенадцать лет. Кстати, эту историю она выслушала с жадным и нескрываемым любопытством.

Возможно, я потому и рассказываю про свою жизнь, по сути, первому встречному, что для меня это своего рода терапия, которая к тому же – в отличие от пресловутой кушетки в кабинете психоаналитика – ничего не стоит.

Мне было бы еще легче, перейди мы с ней на «ты», но предложить ей это мне неудобно, я ведь моложе. Чтобы сделать первый шаг в этом направлении, я для начала попросила называть меня просто Эллой. Не тут-то было, она вежливо, но твердо поставила меня на место. Да и чего ждать от человека, который даже к своей так называемой подруге обращается не иначе как «госпожа Рёмер»?

– Будь вам лет этак семнадцать, госпожа Морман, тогда еще куда ни шло…

– Да вы же мне в матери годитесь, – ляпнула я в сердцах.

И, видно, задела-таки ее за живое: она только молча сверкнула на меня очками. Но в целом мы с ней ладим. Просто трогательно, до чего эта женщина скорбит об утрате своей матки, хотя боли переносит стойко, как солдат. В конце концов, ну что в ее возрасте этот изъятый орган? Такое же излишество, как, например, зоб.

Иной раз, когда она сидит в туалете, я тайком заглядываю в ящик ее ночного столика и в шкаф. Из направления больничной кассы я уже знаю дату ее рождения, семейное положение (незамужняя, конечно) и, наконец-то, не только фамилию, но и имя (Розмари); однако никаких личных писем, никаких фотографий. Если верить ее словам, деньги и украшения она сдала на хранение в сейф. Держать ценные вещи в палате – это легкомыслие, так она заявила. На вид она не сказать чтобы бедная, да и какая беднячка станет доплачивать за палату первого класса. Ее вещи – духи, ночное белье, халат – тоже не из дешевых и подобраны со вкусом.

Недавно я поведала ей, как еще с юных лет пустилась во все тяжкие и, что называется, вела двойную жизнь. В темноте лица соседки не было видно, но я уверена, что она скорчила презрительную гримасу.

Мужчин я любила таких, которым жилось еще хуже, чем мне. И хотя более чем сомнительные мои похождения оставались в тайне от моих учительниц и соучениц, от домашних они, понятно, не укрылись, всякий раз повергая их в ужас. Должно быть, именно в ту пору отец из-за меня подорвал себе здоровье. Еще бы – его невинное белокурое дитя якшается с подозрительными типами, отбросами общества, бомжами, от одного вида которых его трясет. Добро бы это был кризис полового созревания! Но, к несчастью, и когда он миновал, пристрастия мои ничуть не изменились. Подобно тому как прежде я откручивала ручки-ножки моим куклам, чтобы было кого штопать и лечить, точно так же теперь я повсюду отыскивала больные мужские души, чтобы подвергнуть их спасительному врачеванию. Как выяснилось, мне легче справляться со своими трудностями, когда я нахожу в себе силы преодолевать чужие.

С моих детских фотографий на меня глядит очень живое, даже чуть плутоватое личико. Карие, с искринкой глаза схватывают все на лету. Я всматриваюсь в них сквозь годы, пытаясь уже там, в детстве, разглядеть в них эту жажду во что бы то ни стало добиться любви в обмен на свою опеку, заботу и ласку. Эта сугубо женская потребность, которая обычно обращена на маленьких детей, но находит себе выход и в хлопотах по дому и саду, в кухонных трудах и даже в уходе за больными, в моем случае почему-то искала себе жертв главным образом среди мужской половины человечества. Нет бы моим родителям подыскать мне тогда работу приходящей няни или, на худой конец, купить мне лошадь. Они же вместо этого окантовывали и вешали на стенку свидетельство об успешном окончании мною очередного класса.

Поначалу я даже не отдавала себе отчет, что меня столь неодолимо влекут к себе всякие изгои, больные и невротики. Между тем еще в школе у меня появился друг, употреблявший героин и жаждавший спасения именно и только от меня. Я тоннами поглощала шоколад, ночи напролет наставляя на путь истинный своего плаксивого избранника, и воровала для него у родителей деньги, сигареты и спиртное. Не угоди он за решетку, я, быть может, и по сей день занималась бы его воспитанием. Я ведь в ту пору была золото, а не подруга.

Следующим у меня был безработный моряк. Ну а затем кого только не было в моей коллекции: и депрессивный субъект, и хронический больной, и спасенный мною самоубийца, и даже свежевыпущенный на волю уголовник с наколотым свирепым орлом на груди.

Пополнению коллекции немало способствовала и моя профессия аптекарши. Вопреки строжайшим запретам я не раз открывала в ночи иному замученному ломкой бедолаге, явившемуся ко мне с мольбой о «колесах», не только окошечко в аптечной двери, но и саму дверь.

Чтобы раз и навсегда уяснить для себя свою роль в чужих неустроенных судьбах, я не однажды начинала курс психотерапии, но ни разу не успевала довести его до конца – слишком много времени отнимало у меня врачевание моих собственных подопечных. К тому же мало-помалу мне и без всякого психотерапевта стало ясно, что меня – внешне такую образцово-показательную, такую благовоспитанную пай-девочку – как магнитом притягивает все, что лежит за пределами буржуазной добропорядочности.

Я сама пугалась этой таящейся во мне бездны; иногда мне снилось, что я, убитая очередным из моих любовников, отправляюсь на тот свет, так и не родив ребенка. Я просыпалась в ужасе, с каким-то щемящим чувством собственного ничтожества, ибо жизнь женщины, не изведавшей материнства, казалась мне зряшной, пропащей. Я знаю цену своему уму и своей образованности, своему трудолюбию, однако мое биологическое предназначение значит для меня ничуть не меньше. Мне так хотелось хотя бы раз приобщиться к таинствам сотворения мира и породить другую жизнь. Время утекало, как песчинки в песочных часах. Все мои помыслы были сосредоточены на будущем ребенке, на этом крохотном существе, которое можно будет лепить по своему усмотрению, воспитывать по велению сердца – холить и лелеять, опекать и защищать. Мне хотелось, чтобы мой ребенок был причастен ко всему, что казалось мне важным в жизни. Он ничем не будет обделен – ни материнской лаской, ни игрушками. И конечно же, у него будет образцовый папа, достаточно интеллигентный мужчина из хорошей семьи, у которого достойная работа и стабильный доход. Правда, мои тогдашние поклонники этим стандартам никак не соответствовали.

Госпожа Хирте мирно похрапывает.

2

Однажды в воскресенье меня пришла навестить Дорит, моя подруга детства. Она может ко мне вырваться, только когда ее Геро соглашается присмотреть за детьми. Не успели мы войти во вкус нашего традиционного трепа, как в палату ввалилась куча врачей – обход. Дорит из деликатности удалилась в коридор. А нам пришлось отвечать на стандартные, избитые вопросы:

– Ну-с, как мы себя чувствуем? Вены не беспокоят? Шов не болит?

– Когда меня выпишут? – спрашивает госпожа Хирте.

Заведующий отделением, уж пора бы ей знать, не большой охотник брать на себя ответственные решения. Скосив взгляд на мешочек мочеприемника, он отделывается шуткой:

– Что, так с катетером вас и выписывать?

Когда Дорит снова уселась возле моей кровати, я принялась рассказывать ей, до чего мы этого завотделением, доктора Кайзера, терпеть не можем, – тут госпожа Хирте даже соизволила обнаружить свое участие в нашей беседе кивком головы, – в отличие от господина доктора Йоханзена, главного врача.

– Понимаешь, он смотрит тебе в глаза секунды на две дольше, чем нужно, – рассказываю я Дорит, – этак и влюбиться недолго.

Усмехнувшись, моя подруга с любезной бесцеремонностью пытается вовлечь в разговор госпожу Хирте.

– Элла не преувеличивает, как вам кажется?

В ответ эта мымра, буркнув нечто нечленораздельное, разворачивает «Вельт ам зонтаг» и углубляется в самый скучный экономический раздел газеты.

Конечно, о семье можно рассказывать днем и ночью, но большинство женщин явно предпочитают истории про мужчин. Для себя я давно решила, что жить госпоже Хирте осталось недолго, значит, она ничего и не разболтает, а коли так, можно подарить ей еще парочку волнительных часов без сна. Истории мои она обычно выслушивает без всякого комментария, но однажды даже у нее вырвалось:

– Да вы просто сумасшедшая!

Меня это крайне позабавило, и теперь меня почему-то так и подмывает чем-нибудь еще эту старую перечницу поразить. Обстоятельно, во всех подробностях, я рассказываю ей про Левина.

Когда он показался на моем горизонте, у меня поначалу возникло ощущение, что душеспасительная полоса в моей биографии теперь-то уж позади. Наконец-то у меня появился совершенно нормальный парень, пусть на несколько лет моложе меня и еще студент, но в остальном, что называется, вполне «правильный». Втайне я, конечно же, подумывала о замужестве, о детях, но заговорить об этом первая никогда не отважусь. До таких решений мужчина должен дозревать самостоятельно.

Жизнь у Левина тоже была не сахар, но при этом он не стал преступником, не сел на иглу, не припал к бутылке и не пустился во все тяжкие. Главной причиной его страданий была мать, сразу же после внезапной смерти отца сошедшаяся с другим мужчиной и уехавшая с ним в Вену. Неподалеку, в каком-нибудь получасе езды от Хайдельберга, обитал его удивительно живучий, хоть и тяжелый характером дед, которому, похоже, единственный внук требовался главным образом в качестве посыльного, газонокосильщика и персонального шофера. Кстати, я и познакомилась-то с Левином, когда надумала купить себе подержанный автомобиль.

В моей шкале жизненных ценностей автомобили располагаются где-то по соседству со стиральными машинами. Помимо цены и пробега на спидометре меня интересует в них разве что цвет – и то лишь в той мере, в какой он не бросается в глаза.

В тот день, слоняясь по двору автомобильной комиссионки, я вскоре заметила неподалеку от себя высоченного парня, что расхаживал между рядами машин, изучая картонные таблички с ценой и прочими данными, приклеенные изнутри к ветровым стеклам. Скользнув по нему взглядом, я в поисках дельного совета продолжала высматривать продавца.

– А вот это уже кое-что, – задумчиво проговорил молодой человек, указывая на кабриолет.

Я только помотала головой.

– Да вы хоть раз ездили в открытом автомобиле? – поинтересовался он. – Неужели не тянет подставить упругому встречному ветру ваш хорошенький носик?

Я испуганно подняла на него глаза.

– Сколько он предложил вам за вашу тачку? – спросил он.

– Две тысячи, – призналась я не без досады.

В магазин мы вошли вместе, а там я доверила все переговоры незнакомцу. Если честно, я вообще стесняюсь торговаться. А вот Левин – тот торговался цепко и напористо, как настоящий барышник. Результат переговоров превзошел все мои ожидания, хотя, по правде сказать, приобретать этот легкомысленный автомобиль вообще-то не входило в мои намерения.

Но не успела я оглянуться, как мы уже совершали пробную поездку, Левин за рулем, я рядом с ним, а пристроившийся на заднем сиденье продавец то и дело что-то орал мне прямо в ухо, расхваливая достоинства своего стального мустанга.

– Зачем же так коротко стричь такие белокурые волосы? – как бы между прочим спросил вдруг Левин. – Они бы так живописно развевались сейчас на ветру…

– Вот и купите себе этот кабриолет, раз уж он вам так нравится. И пусть в нем развеваются на ветру ваши белокурые волосы…

– Наш брат студент о такой тачке может только мечтать…

Так вот, значит, почему на нем такая потертая лётная куртка из секонд-хэнда. Бедный мальчик.

Два часа спустя заносчивый кабриолет нестерпимо алого цвета красовался у подъезда моего дома, а я держала в руках свежеподписанный договор купли-продажи автомобиля в рассрочку.

Еще несколько дней меня мучили подозрения, уж не работает ли Левин у того продавца тайным агентом, – барышники и не на такие уловки горазды. Но я ошибалась.

А потом как-то воскресным утром этот верзила заявился ко мне домой.

– В такую прекрасную погоду… – начал он.

Пришлось объяснить ему, что я работаю над диссертацией, в аптеке из-за этого перешла на полставки, а значит, и в выходные должна трудиться, чтобы наконец эту проклятую диссертацию добить.

Как-то само собой получилось, что Левин оказался за рулем. Он принес мне раскосые солнечные очки, типичный подарок с блошиного рынка, я в них сразу стала похожа на кинозвезду шестидесятых годов. Обо мне можно говорить все что угодно, называть меня «доброй душой» и даже «своим парнем», но вот к комплиментам по части моей внешности я отношусь настороженно.

Впрочем, льстя мне, Левин, как выяснилось, вовсе не кривил душой. У него было привлекательное свойство – способность по-детски искренне, пламенно воодушевляться.

– Да это же просто сад, я такой красоты в жизни не видел! – воскликнул он, осматривая уже после нашей автомобильной прогулки мою скромную двухкомнатную квартирку и имея в виду балкон.

Балкон как балкон, ничем не лучше тысячи других, столь же неряшливо поналепленных по стенам новостроек. Правда, я действительно большая любительница цветов: в ящиках вдоль перил у меня весело перемигиваются желтые, красные и оранжевые настурции, в горшках цветут розы, герани и даже лилии, стальные прутья балконной решетки прихотливо обвивает розовый и белый горошек.

Желая задержать его еще на несколько минут, я предложила пришить оторвавшуюся пуговицу.

Нет, с этим он вполне справится и сам.

– Если руки плохо приделаны, в зубные врачи лучше не соваться.

Я удивилась: с какой это стати он решил податься в стоматологию, по-моему, это совсем не для него.

– А с той же самой, с какой вы решили стать аптекаршей, – парировал он. – Чтобы денег побольше загребать.

Я бросила на него внимательный взгляд, – вот, значит, какого он обо мне мнения.

Во время нашей второй автомобильной прогулки мы уже были на «ты», хотя до нежностей дело так и не дошло. А в третий раз он объявился на пороге квартиры с котенком в руках, коего с сияющим видом мне и вручил. Вынуждена признаться: котят я просто обожаю. Но хотя мне не однажды предлагали котенка, я неизменно отказывалась – как раз из любви к ним и из чувства ответственности. Ведь меня целыми днями не бывает дома, и по ночам часто в аптеке приходится дежурить, да и если уехать захочу – на кого тогда бедного котенка оставить? Все эти мои возражения Левин просто пропустил мимо ушей.

– Это кот, – сообщил он. – Как мы его назовем?

– Тогда кот Мурр, – сказала и с нежностью вспомнила про кота моего деда, которого в детстве очень любила.

– Нет, мне не нравится, – не согласился Левин. – Назовем его Тамерланом.

Так к моему кабриолету добавился еще и кот, хотя ни того, ни другого я себе не выбирала. Стоит ли удивляться, что некоторое время спустя почти помимо моей воли в моей постели оказался молодой мужчина?

Снова и снова я спрашиваю себя: может, Левин все это затеял только ради прогулок на кабриолете? Потому что автомобиль, этого нельзя отрицать, играл в наших отношениях эротизирующую роль, по крайней мере для Левина. Для меня же Левин стал первым любовником, с которым я могла беззаботно смеяться и снова почувствовала себя молодой. Понятное дело, я не расспрашивала его, много ли у него было женщин до меня, но почему-то мне казалось, что не слишком много. Мы достаточно регулярно спали друг с другом, но куда больше времени он уделял нашим беседам. Так что нередко инициатором очередного часа любви выступала я, хотя, если уж совсем начистоту, никакой это был не час и даже не четверть часа.

Иногда мы ездили даже во Франкфурт – просто чтобы сходить в кино. Я-то считала это напрасной тратой времени и денег, ведь тот же самый фильм и в Хайдельберге посмотреть можно. Хотя, не спорю, это было упоительно – мчаться в автомашине рядом с человеком, который от бешеной скорости просто приходит в состояние эйфории.

Да и вообще, это было прекрасное время. Я поклялась себе не поить и не кормить Левина, не баюкать его на ночь, не гладить ему рубашки и уж тем более ничего не печатать ему на компьютере. Но в конце концов, он ведь возится с моим автомобилем, установил в нем два динамика и почти новое авторадио, а отправляясь домой, даже прихватывает с собой кое-какой мусор на выброс, да и коту приносит рыбные остатки из дешевой закусочной «Дары моря». К тому же какой бессердечной стервой надо быть, чтобы не поджарить тощему оголодавшему парню нормальный бифштекс с луком? А в студенческой столовке разве хорошего мяса поешь? Решив не быть мелочной, я сама драила для нас ванну и покупала ему трусы и носки, чтобы после ванны с травяным экстрактом ему было во что переодеться.

Диссертацию свою я почти совсем забросила. Да и Левин меня отговаривал, он считал, что кандидатская степень для аптекарши – просто блажь. Я объяснила ему, что в аптеке я всего лишь продавец лекарств, пусть и со знанием компьютера, а вот с кандидатским дипломом я могу рассчитывать получить место на крупном предприятии или в научно-исследовательском институте.

– А где заработок больше? – оживился он.

– На предприятии, наверно, ну или если самой аптеку открыть. Но меня-то больше интересовала бы научная работа, особенно в области токсикологии.

Из тактических соображений о своих самых заветных желаниях я предпочла умолчать.

Раз в три недели у меня ночные дежурства; и вот Левин повадился навещать меня во время дежурства на работе, развлекал беседой, между делом интересовался, в чем заключаются мои обязанности.

– Да ничего особенного, – отвечала я. – Вот в аптеке моего деда по ночам еще бывали заказы по индивидуальным рецептам врачей, я такие, к сожалению, делаю сейчас только для двоих-троих кожников старой школы.

Из богатейшего дедова хозяйства мне, увы, кроме нескольких флакончиков и ступок, ничего не досталось: аптеку его распродали. Левину тем не менее очень хотелось взглянуть, что же перепало мне в наследство.

Из шляпного отделения моего платяного шкафа я извлекла изящные, коричневого стекла аптечные флаконы с написанными от руки этикетками.

– Ну подари хоть один, – стал клянчить Левин, – я буду держать в нем лосьон после бритья.

И разумеется, выбрал мой любимый флакон – самый маленький и изящный. На выцветшей этикетке фиолетовыми чернилами было выведено: «POISON».[2]2
  Яд (англ.)


[Закрыть] Левин заинтересовался еще больше. Он с усилием вынул притертую стеклянную пробку и высыпал содержимое на шелковую диванную подушку. Из пузырька высыпались маленькие стеклянные колбочки диаметром с ноготь и длиной от двух до четырех сантиметров. Левин прочел вслух: «Apomorphine Hydrochlor., Special Formula No. 5557, Physostigmine Salicyl., gr. 1/600, Poisons List Great Britain, Schedule I»[3]3
  Апоморфин гидрохлор, специальный заказ № 5557, физостигмин салицил., гр. 1/600, реестр ядов Великобритании, каталог № 1 (лат., англ.)


[Закрыть] и так далее. Он с любопытством на меня глянул.

– Яд?

– Ну конечно, – ответила я. – А что тут такого? Я же аптекарь.

Левин осторожно открыл одну из колбочек, извлек оттуда вату и вытряс таблетку. Даже я удивилась, до чего она крошечная – с бисеринку, не больше.

Вот что любопытно, продолжал Левин, он слыхал, что в некоторых странах с тоталитарным режимом руководители государства, а также иные лица, имеющие допуск к высшим государственным тайнам, постоянно имеют при себе капсулу с ядом, чтобы при угрозе пыток тут же покончить с собой, эта капсула у них в зубе запломбирована.

– Вот уж не думал, что яд может так симпатично выглядеть.

Я молча забрала у него все колбочки, прокипятила флакон в мыльной воде и только после этого отдала.

В тот же вечер я ужаснулась и стала осыпать себя упреками: как можно было годами хранить столь опасные препараты просто так, в платяном шкафу? Ведь сколько потенциальных самоубийц оставались в этой спальне на ночь! Хорошо, что времена эти миновали. Решив во что бы то ни стало припрятать яд в более укромном месте, я взяла один из мешочков с сушеной лавандой, высыпала его содержимое в мусорное ведро, сложила туда колбочки и английской булавкой подколола мешочек к подкладке моей длинной шерстяной юбки, которую все равно почти не ношу.

Жизнь Дорит, моей школьной подруги, почти полностью посвящена двоим ее маленьким детям. Так что видимся мы, к сожалению, редко, главным образом когда ей в очередной раз требуется валиум. Но уж тогда мы стараемся отвести душу и поболтать всласть. На сей раз мы сидели в кафе «Овечка», и она опять завела свою старую песню, дескать, нельзя всю себя отдавать работе, этак у меня никогда не будет ни мужа, ни детей.

– Да что ты, Дорит, какая там работа, у меня новый любовник.

– Честно? Что ж, будем надеяться, тебе хоть с этим наконец-то повезет…

Я пообещала их познакомить.