Текст книги "Четыре встречи"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

И свет угасал, и пахло свечами... С потолка на стены, на покрывало, на чайную розу шелковистого платья, ползла, разрастаясь и оживая, многолапая жадная тень. Что-то ше-лестело, шуршало, слетаясь на покрывало, что-то похожее на стаю, на скопище хищных конечностей, на серые тени   с рыбьими взглядами. И нужно было бежать, но ужас пара-лизовал тело. И нужно было кричать, но, как ни пыталась Марина, как ни выталкивала воздух, – только и вырвалось хрипом: «Алеша, Аленький, Алый...» Но и этого, видно, хватило. Свет вернулся, стая исчез-ла, не успев никого растерзать, негромкая музыка смени-лась шипением, в коридоре топтались, ругались, уходили и возвращались. Знакомые голоса, знакомые звуки, но все уже было не то, – не то время, не то пространство, куда запросто, как к себе домой, приезжал на Васильевский Алый. Ночью у Марины поднялся жар, к утру добавились бред и метания. Все выходные Алексей, как заботливая нянька, поил ее сладким чаем и пичкал оставшимися яства-ми и беспомощными то ли утешениями, то ли оправдани-ями: ничего ж не случилось, Мариш! ничего, чтобы стоило твоих нервов. Пошутить, дураки, решили. А оно вон как вышло. И шутка не удалась, и сами опозорились. Ну, идиоты, ну да! Плюнь да забудь. Но легче не становилось. Ни ему, ни ей.

                                              ***

Выздоровление шло тяжело. «По-моему, вы сами   не хотите поправляться», – замечал врач. Марина хотела, но для этого нужно было забыть ту помолвку, тот мерзя-щий душу кошмар, извести, изгнать его. Меж тем Алексей будто этого и боялся, не хотел оставлять ее одну, хлопотал, суетился, а Марина даже благодарности не чувствовала, – только холод однажды разверзнувшейся бездны. Но разве виновато солнце, что греет, разве виновато небо, что манит? Разве виноват был Алеша, что все сложилось как сложилось?

Глава 19. Деревня

Близость и глубина бездны могут так заворожить человека, что он уже не заметит, как тело подастся вперед, а рука оставит спасительную зацепку, и что-то в нем даже обрадуется плавному соскальзыванию вниз. Потому  и разница между приближением к бездне и самим падением невелика. И если уж повезло удержаться на самом краю, – впейся пальцами в камни, в трещинки, ямки и ползи прочь! Не оборачиваясь, не размышляя, цепляясь, хватаясь, царапаясь, изворачиваясь, как слепой червь, – ползи! Пласта-ясь мхом и плесенью, – прочь! Ползи прочь от бездны!

                                                ***

Как наркоман или алкоголик, измученный собствен-ной слабостью, стремится попасть в ту жизнь, где нет поги-бельных соблазнов, так и Марина решила бежать туда, где никто, и конечно же, Алексей, не станет ее искать, – в де-ревню Ровеньки Глушинского района, где, по сведениям справочного бюро, жила Варвара Владимировна. В другой раз побоялась бы и комнату оставлять, и на новой работе гнев на себя навлечь, но ужас прошедшего не отпускал. Однажды заполонив убогую комнатку, он про-питал собой потолок, стены, матрасик, по вечерам холодно поблескивал в оконных стеклах, прятался в тенях, витал    в воздухе. Разверзнувшаяся было пучина не скрылась под вол-нами суеты, – она затаилась, выжидая мгновения, чтоб однаж-ды снова поглотить Марину и уже не выпустить никогда. Жить в постоянном ожидании гибели, ничего не делая, не по-нимая, как и от чего защищаться, было свыше ее сил. Тут природа требует драться или бежать. Но с кем драться?    Да и Марина – тот еще боец. А вот побег... Опять без дома остаться страшно, но если дома как в капкане? Чего ждать? И как выбираться? В любом случае, сначала голову охладить надо, мысли в порядок привести, – потом что-нибудь дельное придумается. На работе в отпуск раньше времени попро-силась, думала уволиться предложат, попрощаться готови-лась, но в издательстве, как ни странно, навстречу пошли, – слишком ко двору пришлась новенькая. И однажды темным зимним утром Марина, еще не совсем здоровая, исчезла     с Васильевского.

                                               ***

Остановилась Мрыська в поселковой гостинице,      в самом центре района Глушь. Заявляться пред ясны очи Варвары Владимировны без предупреждения было бы опрометчиво. Да и вряд ли матушка этой встрече обрадует-ся. Но Марина и ехала не за радостями и не к матушке,       а как те животные, что заболев убегают подальше от лого-ва, чтоб, если повезет, выздороветь; ехала изживать свою боль: воспоминания, видения, кошмары и... свою любовь. И если некоторые вопросы легко решались с изменением пространства, то вот с любовью... – что с ней вообще решать можно?

Обратить в ненависть? Этого Марина никогда по-нять не могла. Однажды возлюбив человека, – увидев         в душе его отсветы той высочайшей гармонии, которая так любима человечеством, и открывается любящим сердцам, – как можно возненавидеть? Что возненавидеть-то? Гармо-нию? Любовь? которая смогла придать свой смысл всему, что было до нее, прорасти в сердце, осветить душу! Или душу тоже возненавидеть? И все, что радовало любящую душу? И линии Васильевского острова? И серебристое озеро-купель в колыхании парковых зарослей? И Десятую сонату Бетховена? Упереться в свою боль и восставить ее выше всех истин? И всю-всю жизнь свести к пережевыва-нию обид? И что от такого пережевывания? – станешь доб-рее? мудрее? простишь человеку, что он – человек, а не ан-гел во плоти? а ты-то ангел? У Алого своя жизнь, свои представления о возможном, как у любого живущего. Как и у нее. И если сама где-то сглупила, ошиблась, не предусмо-трела, – кто виноват? Вроде, никто, но что-то же произошло, что-то жуткое, необратимое, от чего она бежала, от чего сам вид Алого, мысли о нем стали невыносимы. Но сколько Ма-рина не «перематывала» прошлое, каждый раз убеждалась: начнись все заново – все повторилось бы один в один. В каж-дый миг она бы вела себя так, как вела. И снова бежала бы

туда, где ничто не напоминало об Алом, и, увы! не отвлекало от мыслей о нем. Но однажды к ней постучались:

– Ты что ль Варькина дочь? – любопытствовала красноносая, в лихой подростковой шапочке, в легком пальто и валенках, пожилая женщина.

– Я, – удивилась Марина, жестом приглашая гостью зайти и предлагая стул.

– А я баб Маня. Познакомиться пришла, – тяжело опустилась она. – Варька-то, как узнала, что ты здеся, сразу смылась. Странно... Дочь ведь.

– Все мы странные, – вздохнула Марина. – К тому же я без предупреждения, как снег на голову. Вы-то как  узнали? Мы ж незнакомы!

– Дак деревня тут. Все всë знают. Ты вон селилась, паспорт показывала? Показывала. А к вечеру вся Глушь знала. Дак за знакомство?! – вытащила баб Маня фляжку.

– Не... – отодвигающим жестом отказалась Марина.

– А я выпью, – лихо клюкнула гостья из горлышка. – Теперь, рассказывай! Чего приехала? Часом не брюхатая?

– Нет, просто одной побыть надо.

– Одной скучно. Чего одной-то? Ты ко мне переби-райся. Я и брать меньше буду, и веселей вдвоем-то. А то мне кроме Живчика и поболтать не с кем.

– Живчика?

– Дак цуцка⁸ у меня. То ль больной, то ль калечный. В лесу заметила. Думала, дохлый, а к избе подхожу, смотрю, –  по следу моему из леса выходит. Шатается, но идет.      Не гнать же дуренка на зиму. Весной выгоню, чем корм переводить. А пока у меня живет. Вот, Живчиком назвала, конуру обустроила, а он все волчком глядит.

– Интересно...

– Вот и посмотришь. И по хозяйству поможешь.      А то обскажешь, зачем приехала, душу отведешь.

Марина согласилась: терять ей было нечего, а в хло-потах всегда забыться легче. Скоро она осваивалась в ма-ленькой аккуратной комнатке в баб Маниной избушке.       К счастью, особой церемонностью хозяйка не отличалась, потому не стесняясь подряжала Марину то воды натаскать, то дров нарубить, то снег разгрести, зато к вечеру усажива-ла гостью за стол и обстоятельно рассказывала ей обо всем на свете: о покойном муже, о ставшем «городским» сыне,  о Ровеньских обитателях, в том числе, и о Варваре Влади-мировне. «Балаболит, балаболит, про дом и не вспомнит. Куры, сад, огород, – все помимо, в город ездит деньги спускать, потом жалится: „дайте то, дайте это“, будто в го-роде купить не могла. Была б старая или безрукая, дак нет вроде, – и постарше бабки спину гнуть не бояться, а у Варь-ки машина, дом крепкий, двор с постройками...» Марина разговоры о матери в самом начале пресекала. Она и сама Варвару Владимировну понять не сумела, – но мало ли кого как природа устроила. А баб Маня, уловив такие строгости, даже уважение к жиличке почувствовала (не хочет мать в обиду давать), даже симпатию особую испытала. Тут-то жиличка и выдала.

                                                 ***

Ночью снежная буря захлестнула далекую Глушь. Лес гудел, деревья трещали, небо сходило на землю, земля взрывалась снежными вихрями. Дверь в избу ходила ходу-ном, сотрясая мебель и окна и выстужая жи́ло⁹ , и баба Маня уже не раз кричала жиличке закрыть дверь, но ответа не бы-ло. Кряхтя, завернувшись в одеяла, с трудом встав на боль-ные ноги, хозяйка сама отправилась закрываться, заодно и жиличку проведать. Но кровать Марины была пуста. Во дво-ре, еле слышный сквозь вьюгу, выл и метался Живчик.

– Куда ж тебя, бестолочь, понесло! – вернулась баба Маня в избу и начала собираться на поиски. Взяла фонарь, заветную фляжку, оделась потеплее, и перекрестившись, отправилась в путь. Следы Марины уже занесло, но одуревший Живчик, стоило его спустить с цепи, опрометью бросился куда-то  во тьму. «Сейчас и этот потеряется», – ворчала баба Маня, и осторожно выбирая куда ступать, старательно вслушива-лась в свист и треск бури. Наконец, сквозь гул и рычание вьюги, еле различимый, послышался лай. Живчик, будто боясь, что его не услышат, несся к бабе Мане, но, едва за-видя ее, обернулся и снова исчез во тьме, словно торопя помощь.

                                  ***

Взволнованный пес, взвизгивая и плача, разрывал укутавший Марину снег, лизал ей лицо, чутким носом заныривал в одежды. «Ну, тетеха, ну, учудила! – причитала баб Маня, вливая в рот жилички огненную воду из фляжки. – Глотай, глотай! Горе луковое!» Зелье было злым, жгучим, зато скоро сквозь слипшиеся от мороза ресницы, выступи-ли слезы, в глазах появилась резь, боль, и Марина могла различить расползающиеся силуэты своих спасителей, ста-рого да малого, кинувшихся следом за ней, вдруг ополо-умевшей в своей тоске по Алому и бросившейся на оста-новку дожидаться утреннего автобуса (а там на поезд и до-мой, на Ваську).

Броситься она бросилась, да недалеко ушла. В ближ-нем леске и сбилась. Пыталась овражек заснеженный обойти (вот уж утонешь, так утонешь, – до весны концов не найдут), но то ли рассчитала не так, то ли вьюгой обманулась, с преж-ней тропинки сбилась, новой не нашла, в снег проваливаться стала, а выбираться тяжело, и идти непросто. Против тако-го-то буранища! В курточке и джинсах! Руки-ноги закоче-нели: слушаться перестали. За ветку не зацепиться, сугроба не обойти. Ткань заледенела, греть не греет, во все стороны топорщится, – ветром еще сильнее сносит. Вот и прова-лилась, так что выбраться не смогла. Поначалу растираться пыталась. Да пока руки растираешь, ноги деревенеют и     от боли горят, а как за ноги возьмешься, – нагнешься, так всю шею и спину ледяным ветром да болью окатывает. Дрожь с ознобом по всему телу гуляют, а в душе страх и ужас растут. На ветер накричать хочется, на бессилие свое, на себя, – только Марина и ругаться толком не умела, разве чужими словами: «Ну, Мрыська! Ну, тварь! камнями таких забивают!» Согреться не согрелась, но полегчало, боль будто стихать стала, чувства притупились. И глаза закрыть захо-телось, отдохнуть немного от бури, не видеть, как земля дыбится, – слушать, как кровь по телу тихо-тихо течет и местами все еще греет, и даже теплее, чем раньше, и так это хорошо оказывается

...и синее-синее небо мерцает блаженной негой, синие-синие волны качают ее как дитя. И где-то внизу, под снегом, под лаской бездонной сини струятся весенние травы по легконравным ручьям. И чистые звуки льются, и в сердце искрясь играют, играют бликами солнца, даруя жизнь и тепло. И      в каждом мгновении вечность, у веч ности солнеч– ный привкус, у вечности мягкие губы с улыбкою в уголках...

Кто знает, до каких снов доспалась бы, если бы баба Маня с Живчиком не нашли! А как в избу жиличку отта-щили, тут уж хозяйка не деликатничала: такой бранью раз-разилась, что Марина чувствовала, как у нее уши горят. И жиличку, и Варьку, и дурные времена, и Живчика, – всех помянула, никого не пощадила. Марине от радости смеять-ся хотелось, и в восхищении перед изощренным филоло-гическим потоком – замереть изумленно, а все тело болело, ломило, ныло... Как бы и заснула, если бы ни деревенские травки!

                                              ***

Белый, густой, всепроникающий свет заволакивал  комнату, и только несколько синевато-прозрачных лучей     с серебрящимися в них пылинками указывали в угол        на прежде незамеченные Мариной иконки. Одна казалась на удивление знакомой: полуопущенное женское, почти девичье лицо, красная, с длинными рукавами одежда,  прикрытая чем-то синим. «Господи, когда ж я поумнею! Когда ж по-человечески жить начну!» – расстраивалась Марина, не в силах отвести глаз от осиянной голубыми лу-чами иконы. Даже поближе подойти думала, но стоило ей двинуться, – все тело обожгла такая боль, что Марина без-вольно рухнула обратно. И именно в этот момент, болезнен-но скрюченная, вдруг почувствовала свободу, исцеление  от той нежности, от той физической, чувственной памяти, которые влекли ее к Алому. Холод выморозил их, оставил где-то там, в заснеженном леске... И белый свет, как живая вода, как чудотворное миро, врачевал душу, восставляя      к жизни.

– Очнулась? – появилась в дверях баб Маня и присела рядом. – Ты чего ж удумала?

– Да, натворила... Вы уж простите.

– Да простить-то, чего... Бог простит, а ты дурь эту выкинь. Слышь? Дурные мысли – плохие советчики.

– Постараюсь, баб Мань! Честное слово, постара-юсь! ... А что это за икона, – не вытерпела Марина, указы-вая на тот самый лик.

– Это-то? «Умиление».

– Не слышала.

– Ну, Богородица-матушка это.

– А тут девочка совсем.

– Дак четырнадцать ей тута. Архангела Гавриила, вишь, слушает.

– Хорошо, внимательно, тихо слушает.

– С умилением и слушает. Глянулась иконка-то? –

Марина чуть кивнула. – Ну и забирай с Богом!

– Неудобно, баб Маш!

– Ничего-ничего! Удобней, чем по ночам c тоски бегать! Так что без разговоров.

– Спасибо вам! Если б не вы...

– Это цуцке спасибо, такой вой поднял! Жалко выгонять будет.

– А я и его с собой заберу. Правда, ехать придется электричками.

– Оно, подольше да подороже выйдет. Но я б уж спокойна была. И денег, если надо добавлю, из тех, что ты за постой платишь. А как доедешь, напиши. Я ж не Варька,  волноваться буду.

                                                                 ***

Валяться пришлось недели две, и именно что ва-ляться. Не походить, не подвигаться, – все больно. Только и оставалось что лежать, уставясь в окно, и думать, думать, думать. Марина вспоминала свою жизнь – и думала; вспо-минала тех, кого любила, – бабушку, маму, Соню, Алого, – и снова думала.

И казалось ей, что у каждой любви – свои прирожден-ные ей свойства. Любовь к матери горчила, к Алому – заво-раживала и пьянила, к Соне – дарила жизнелюбием, к бабуш-ке – добротой и мудростью. В этих-то свойствах, оттенках и тонкостях, в умении их отгадать и понять, Марине еще разбираться и разбираться. Вот жизнь и учит, – то один урок преподаст, то другой. Глядишь, под конец чему-нибудь и научит. Не поздновато ли будет?

Глава 20. Успокоение

«Не можешь ты поступиться нашим счастьем        из-за сущего пустяка! – привыкший к их взаимочувствова-нию, мысленно торопил Алексей. – Хватит! Не сходи с ума! Я же жду! Ты ведь знаешь, что жду. Пообижалась, и будет!»

Прошли новогодние праздники, отзвучали Рождест-венские литургии, дни становились длиннее, птахи – бес-покойнее. Алексей то и дело заезжал на Ваську проверить, не вернулась ли Марина. В комнату он не заходил (неудоб-но без хозяйки), просто звонил в дверь, надеясь услышать быстрые шаги, увидеть ее счастливый взгляд, чтобы про-стить ей все сразу: и боль ненужной разлуки, и долгие часы бессонницы, и манеру пропадать из его жизни без всякого объяснения. Но Марины все не было.

Иногда ему представлялось, что она уже в городе или по дороге в город, иногда казалось, что он потерял ее навсегда, и он шел в «их» кафе или бродил от остановки    к остановке, засыпая на скамейках, в подъездах, теряя человеческий облик, и все чаще рядом с ним появлялась неопределенного возраста блондинка, известная василе-островцам раскрепощенностью своей женской природы и сердечной участливостью к представителям мужского пола.

Что до Марины... В феврале-марте ее видели с пе-гой, неуклюже-косолапой, вислоухой собакой. Потом в квар-тиру, где она жила, приходила-уходила масса народу. А уже   в апреле в ее комнате жил какой-то любитель выпить и ра-душный хозяин для клиентов дворовой, прямо под окном, помойки.

___

Часть IV. Встреча четвертая

Глава 21. В ожидании грозы

Скорей бы уж разразилось! ливануло! Который день город задыхался от смога и пыли. Сгустившийся воздух ки-пел, претворяя улицы в дрожащее мутное марево, при-вычную материю – в предгрозовой мираж,  Пыль бурлила на тротуарах, ошпаривая прохожим лица, руки и ноги, хле-стала в окна и двери. Ветер то налетал шквалами, то зати-хал, увязая в зное. Уже который день в такую-то, редкую для средних широт жару, люди предпочитали сидеть по до-мам, не выходя на улицу, а если случалось выйти, захваты-вали зонтик на случай дождя, и стоило сухим грозовым раскатам приблизиться, – спешили укрыться в кафе.

                                               ***

«Чем меньше времени остается на поиски счастья, тем отчаянней и злее становятся эти поиски, откровенней и решительней сами женщины. А так как их представления  о счастье всегда с мужчиной связаны, а само счастье         ни в чем обвинять не хочется, то вот и любят зрелые дамы на мужчин за все посердиться, причем на всех сразу. Зато чуть ни с детским простосердечием готовы уверовать, что встретив более-менее приятного мужчинку, встретили того, с кем всю оставшуюся жизнь разделят, вместе стареть будут, закаты встречать, – если, конечно, свое, женское       в себе не похоронили. Потому что нормальные женщины по природе своей тягу к мужчине чувствуют и жить не мо-гут, чтобы чары свои не проверять. В этом жизнь их, их суть природная. А с природой спорить – себя уродовать, роботом становиться... Нет, какими бы ни были статисти-ка, возраст, эпоха, а женщина женщиной оставаться долж-на, – соблазнительной, кокетливой, желающей, чтоб ее же-лали. Да только сами женщины все больше за мужиками бегут, сильными хотят быть, успешными, а про природное свое забывают. И начинается: настоящих мужчин нет. А женщины – настоящие! – где?

Вон, одна, у окна сидит: солнцезащитные очки         в пол-лица, с головой в какие-то бумажки ушла, читает, улыбается, карандашиком что-то отчеркивает, а жизни ре-альной, живой, словно замечать не хочет. И элегантная, и аккуратненькая, но ни декольте тебе заманчивого (в та-кую-то жару!), ни грамма косметики (губки-то бледноваты, это даже Алексей при всей своей аллергии понимает). Все строго: платье, шарфик... а кольца обручального нет.          А ведь тоже, наверное, мечтает. Таится, но мечтает. А чего таиться-то? Может, сними ты эти очки, – а там глаза удиви-тельной красоты, оденься попрозрачнее, посексуальней, – тут же воздыхатель появится. Фигурка-то очень даже. Эх ты, скромница!»

Алексею нравилось думать, что у каждого человека есть свои сверхспособности. Себе он определил дар вну-шения и время от времени «упражнялся», разгоняя скуку. А сейчас на очки эти вдруг рассердился: «ну, покажи глаз-ки, не прячь душу», – внушал он женщине у окна из чисто-го интереса к эзотерическому. И ведь сняла. И сердце его встрепенулось, вздрогнуло. Как же он не увидел, как не при-знал этих нежных, естественных губ, ровного спокойного лба! И теперь, ощутив астральный кураж, он начал вну-шать Марине, чтоб она сама обернулась, узнала, улыбну-лась ему. Но то ли внушение уже не срабатывало, то ли терпения не хватало.

                                               ***

– Здравствуй, Мариш, – сел напротив седой, зарос-ший щетиной, грузный мужчина. Время изменило его чер-ты, но этот негромкий голос она бы узнала и под громовые раскаты. – Позволишь? – (в голове у него уже крутилось, что работы на сегодня нет, правда, в квартире бардак. Уби-рать-то некому. Родителей нет, новой женой так и не обза-велся, а с одинокого мужчины что взять?)

Марина невесело кивнула:

– Здравствуй, Алеш. – Мальчишки в деревне у бабы Мани был. Дома только старенький Живчик ждал (собачьим долгожителем оказался). Тишина, отдых, уединение. Как же она любила такие дни! Правда, случались они нечасто. Зато уж если случались, – за подарок судьбы почитала,     на суету-маету не разменивала. Даже корректуру в кафе   по дороге домой просмотреть решила, чтобы дома этим   не заниматься. И надо ж – такая встреча! И так некстати.   А ведь когда-то боялась, встретить его боялась, увидеть слу-чайно, столкнуться вдруг. А потом улеглось. Даже думала, хорошо бы найти, прощения попросить, только за что         не знала. За то, что люди разные? и где одному бездна, – другому игра-забава? Потом поняла: не в прощении дело,  а в том, что душа тоской по нему, как фантомной болью, исходится. От такого понимания даже легче стало. С тех пор если и вспоминала, – счастья желала, и как будто справ-ляться с памятью стала. Потом и вовсе не до воспоминаний стало. Переехала, Гришку с Мишкой родила, с ними глаз  да глаз нужен. То один коленку разобьет, то другой. Когда и выросли! Вчера еще «Марина» выговорить не могли, – все Малина да Малина, – сегодня богатырями смотрят. А с ними и Марина не то чтоб сильней, а как-то бесстрашнее стала, и сейчас, глядя на Алексея, лишь удивлялась: зачем бы ему подсаживаться? О чем говорить-то?

– Давно не виделись. Замужем? – как можно друже-любнее спрашивал Алексей, посматривая на ее пальцы и ожидая услышать «нет».

– Замужем, – отложила Марина корректуру.

– Официально? – удивился он.

– Со штампом. Хочешь, паспорт покажу? – улыбну-лась она.

– А кольцо?

– Кольцо? – Марина с интересом взглянула на соб-ственные пальцы, будто сама удивляясь их внешнему виду. – Сначала не до него было, а потом так привыкла.

– Надо же, – не так представлялась ему эта встреча. Да полно! Представлялась ли? Или кажется, что представ-лялась? как всегда, стоило Марине появиться, казалось,  что сама жизнь к ее появлению и вела. – И что? по любви?

– По жизни.

Глава 22. Три богатыря

Марина, по возвращении из Ровенек, мужчин избе-гала, не потому что боялась или ненавидела, – просто пото-му что избегала. А они, как назло, из всех щелей полезли. Бабушка-соседка по коммуналке растворилась куда-то, ос-тавив комнату внуку – почти ровеснику Марины. Тому и квартиры отдельной хочется и природные потребности ублажить. Мужик же. Плюгавенький, спившийся, – но му-жик. А как понял, что с Мариной ничего не светит, друзей в ход пустил: вдруг кто соседку обаяет, а там и насчет ком-наты порешать можно будет. То-то ей женихов привалило! И все такие щедрые: горы злата сулят, в светлое будущее зовут, – только в мужья возьми и сособственником запиши. В другой комнате амбальчики в малиновых пиджаках появляться стали. Эти без обиняков действовали:

– Ты ж одна живешь? Случись что, никто не заметит. Вот и дуй отсюда куда хочешь. Сама устроиться не уме-ешь, другим не мешай. И поторопись, пока мы добрые.

– А иначе?

– Иначе? – и ножом в Живчика (по случайности     не задели)... – Поняла, про иначе?

За себя Марине бояться надоело, не станет ее и      не станет, правильно говорят, – никто не заметит. А Жив-чика кто защитит, если с ней что случится? И ничего луч-ше не придумала, как к участковому идти. Пришла, а что говорить не знает. При ней старушке какой-то про «нет тела, нет дела» объяснили да восвояси домой выпроводи-ли. Марина и начинать не стала. Куда ей со своими опасе-ниями за собачью жизнь! Так и вышла. Тут же во дворе    на скамеечку опустилась, и что дальше делать, не знает.

Тогда-то Вовка и нарисовался:

– Марина? Видел, как вы выходили... – кивнул он      на дверь с серьезной табличкой. – Может, помочь чем?

– Спасибо, вряд ли, – лучше уж без «помощничков». Тем более про Вовку этого она ничегошеньки не знает. Ви-дела его пару раз в типографии, с которой ее издательство работает, – но и только.

***

О таких как Вовка вообще мало что известно: чем живут, о чем думают, – поди пойми. Не люди – кляксы человеческие, пока на что-нибудь стоящее не наткнуться. Вот тут держись, планета! Он проснулся! ...Жил-был мальчик. Ничего себе жил, только ходить и разговаривать поздно начал, в классе чуть не слабоумным считался, средней школы так и не окончил. И складывалась его судьба абы как: и на шее родителей сидел, и у умной жены в подкаблучниках ходил, и называться бы ему лузером, если б не физика, не теория относительности, о которой сегодня и не-физики порассуждать любят. И как бы сложи-лась сама физика без Альберта Эйнштейна, – и сказать сложно.

Еще один мальчик, тоже жил-был. Как, – доподлин-но неизвестно. Зато известно, что однажды страстью к зна-ниям воспылал, да и пошел в Москву российскую науку возглавлять. Бредово звучит, зато про Михайла Ломоносова каждый школьник знает.

Что у таких людей происходит прежде: пробужде-ние, потом идея, или идея, потом пробуждение, – сие никому неизвестно. Наблюдать бесполезно: сначала слиш-ком рано (не будешь же в каждом двоечнике-охламоне бу-дущего гения подозревать), потом уже поздно, – они уже проснулись и за минуты пережили то, на что у других годы уходят. Сами они этих тайн не расскажут, – коль уж про-снулись, на ерунду отвлекаться не станут. Им дело жизни, то самое, подавай. Вовкиным делом Марина стала, вернее ее безопасность, охрана. И уже ни его родственники, которым не хотелось, чтобы Вовка деньги на «эту» тратил, ни его друзья, с их советами «выбирать из тех, что за тобой бегают, а не крепости штурмовать», ни сама Марина, которая на Вовку без недоумения (и такие на свете водятся!) взглянуть не могла, – никто ничего поделать не мог. Он проснулся!

***

Ей бы и радоваться такому защитнику, а она нежданного кавалера отвадить пыталась. Не нужен он ей! Другая, может, и вздыхала бы по серым глазам, длинным ресницам, прямым вразлет бровям, ночи бы не спала, а для Марины все мужские лица в одно, не слишком симпатич-ное слились. Вот и отмахивалась, как от назойливой мухи, и объясняла, и ругала, и с порога гнала. А он ждал, терпел и возвращался. Уже и соседи нервничать стали: как бы этот стражник хозяином не заделался, а поскандалить с ним бо-язно было, уж больно на вид суров. Зато без Вовки на Ма-рину не стесняясь наседали: чтоб духу его здесь не было! И для острастки ужасов припустят: то в дверь топором метнут, то провода электрические перережут. Но пару раз  с временем не угадали. Вовка как раз у Марины был, чай пил. Увидел он эти войны и придумал к ней на время пе-реехать, комнату – люди-то чужие – разгородить занавес-кой, и пусть соседи с ним по-мужски разбираются. На рав-ных-то договариваться и проще, и честнее. И, как ни буй-ствовала Марина, отстаивая свою свободу, как ни защи-щала право на самостоятельность, как ни выставляла, – это ж Вовка! Своего добился. К чести сказать, комнату, дейст-вительно, разгородил и разделение это уважал, границы приличия соблюдал, к Марине с глупостями не лез, но все равно наглеть начал: потолок побелил, соседей без драк, одним видом своим воспитал. Да они и сами скоро запал потеряли, решили, что Марина уже не одна, и сникли как-то в своем задоре. Потом до разъездов-разменов дело дошло. Вовка и тут заявил: «Никуда ты одна ходить не будешь. Только со мной». Потом и переезд на себя взял.

Квартира Марине досталась хоть и на самой окраи-не, зато отдельная, с роскошно большой кухней, но совер-шенно убитая, так Вовка после переезда сразу за ремонт взялся. Марина хоть и тут протестовать думала, – да разве ж Вовку эту интересовало! Он же все для себя решил, – Марине дом нужен как зона неуязвимости, куда никакой сосед не вмешается, никакая дрянь не заползет. Будет дом –  и все у нее исправится: и ночные кошмары пройдут, и в ван-ной плакать тайком перестанет, и душа выровняется.         И вместо цветов с конфетами, которыми нормальные мужчи-ны возлюбленных задаривают, заваливал ее тазиками, посудой, полотенцами.

Марина и радовалась такому участию, и все больше тревожилась. В своих заботах о ней Вовка никак не хотел понять, что теряется для другой, настоящей любви, той, ко-торая всю душу переворачивает, светом насыщает, о кото-рой любой человек как о посвящении в тайны жизни меч-тает. Все ей представлялось, как встретит он однажды такую любовь, а тут Марина, – туго ж ему придется! Вот и стара-лась как можно дальше от него душой держаться, чтоб     не привыкать, ни привязываться. И похоже, этим и его сдерживала. Но когда у нее неприятности со здоровьем начались, – последствия обморожения сказались, – тут уж Вовка дал себе волю: таскался по больницам с кастрюль-ками пюре и мисками салатиков (когда только готовить научился!), рассказывал, как Живчик ее ждет, как ремонт квартиры идет: не евро, но чистенько, хорошо будет.

Девчонки в больнице завидовали, а Марина пыта-лась и никак не могла объяснить, – друг это. Просто хороший друг. Еще бабулька какая-то пристала: чего ты от друга-то этого детишек не родишь, коль такой хороший? Марина Вовку, конечно, всей душой уважала, поняв его добрый, иногда дурашливый нрав, старалась как-то обиходить, облагородить его, но по-сестрински, не так, чтоб детей рожать. А бабулька: забудь ты свою любовь, роди да и все, дело нехитрое. Марина и задумалась. Вернее, про ребенка она давно задумывалась, но тут без мужчины никак. А от-куда его, этого самого мужчину взять? и так, чтоб родить да разойтись без претензий и ненавистей. Может, лучше Вовки, и правда, никого не будет: разбегутся по-хорошему, и обид никаких.

Когда Гришка с Мишкой наметились, – вместо одно-го-то! – Марина почти уверена была: сейчас Вовка и уйдет. Только он, как про сыновей узнал, от радости совсем голо-ву потерял. Всю квартиру под пацанов переделал: им с Ма-риной на кухне гнездышко обустроил, зато вся комната мальчишкам досталась. Тогда же и сами поженились: по-простецки, без крика и шума, в амбарной книге ЗАГСа рас-писались, – и вся церемония. Отцом Вовка сумасшедшим оказался, причем отцовство это помимо Гришки с Мишкой и на Марину распространилось, бесчисленными «как поела? как оделась?» окружило. К бабе Мане, пацанов показать, одну не отпустил, так всем кагалом и поехали, да и в де-лах помогли. Раз, другой, а там уж каждое лето к ней в Ро-веньки как к родной выбирались. Вовка по хозяйству помо-жет, Мишка с Гришкой в лесу да на озере наотдыхаются, женщины о своем поболтают, да о Варваре Владимировне поговорят. Марине-то иначе про матушку ничего не узнать, –  не писать, не встречаться не хочет. Но однажды столкнулись с нею лицом к лицу. Ма-рина из магазина возвращалась, уже к баб Маниной избе подходила, как увидела Варвару Владимировну. Та из-за поворота прямо перед ней вышла: