Текст книги "Четыре встречи"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

И делала, и получалось, и не потому что в Марине обнаружилось нечто выдающееся, просто сам мир, от ко-торого она ждала отвращения и возмездия за все свои несо-вершенства, оказался не так уж свиреп, принимал ее такой, как она есть, бестолковой и неидеальной. И было в этом приятии нечто столь крамольное и непозволительное, что лучше б Марине и вовсе чувства утратить, чем до таких озарений докатится. Но пугающее ощущение легкости, од-нажды осветив ей душу, прирастало все новыми всполоха-ми чудесных откровений, все настойчивей призывало по-новому полюбить мир, неожиданно великодушный и щед-рый. Марина влюблялась во все подряд: в улицы, по кото-рым ходила, в шум суеты, в немощную зелень дворов,          в свежесть утренних часов и тишину вечеров... И, – что уж было совсем непонятно, – мир отвечал ей тем же. В инсти-туте особого героизма не требовалось, разве что на лекции ходить да зачеты сдавать, – не так сложно, порой увлека-тельно. Итээровцы на работе, студенты и преподаватели    в институте, просто случайные прохожие относились к ней с такой благожелательностью, что, будь ее воля, каждому бы спасибо сказала и цветов надарила...

И только Варвара Владимировна, по своей прозор-ливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть     не могла. Мало того, что Мрыська внешне – копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка при-личная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоб-рое, – покажет себя «Мариночка», так покажет, что все сле-зами умоются. Варвара Владимировна боялась и ждала этого: к разговорам дочери прислушивалась, хитрые во-просы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, а как   с ней иначе?) Но Мрыська ее ловушки будто нутром чуя-ла, ни разу не попалась, а то еще глаза выпучит: «Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?» Прямо! А прямо бесполезно: у дочери ж к материнским увещеваниям никакого сочувст-вия! Зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни сло-ва в ответ не проронит! Не выдержит Варвара Владими-ровна: «Пошла прочь, свинья бессердечная!» Та и уходит. Правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с эти-ми страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: «Напрасно ты так с Ма-риночкой». Будто и не видит, что внученька в папеньку сво-его пошла. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, – сколько крови выпил! – теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка мелкая, обывательская, на силь-ные чувства не способная. А ведь сколько сил вложено, чтоб карликовое Мрысь-кино сознание развить, сочувствие к праведному гневу материнскому, к священной ненависти пробудить, да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пы-талась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница⁴ ! Не в смысле вузов и акаде-мий! По сути своей. Такая, где б ни училась, пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! – подоб-ное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула    на нее рукой. А доченька не слишком и переживала, будто и не страшно ей оказалось уважение Варвары Владимиров-ны потерять. «Коли это начало, что ж дальше-то будет? – думала та, с тревогой косясь на дочь. – Ох, Мрыська! хит-рая: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна».

                                             ***

Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать,    за ее на отца обиды, мешались в сердце Марины, разрывая душу и не оставляя места для романтики. К тому же одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что, кажется, впору б ему за-быться, – но нет! То ветка акации на глаза попадется, то го-рячим кофе пахнëт, то афиша цирка мелькнет, – и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, слов-но залитый светом, так что лица не разберешь, встретишь – не узнаешь. А тут еще небритость эта...

Непривычная поросль скрывала трогательные дет-ские припухлости на щеках Алексея и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным, искренним, как прежде.

– А, принесла? Твердушкина я, – подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, круглых, с тя-желой цепочкой, очках, явно ожидавшая «посыльного» с бу-магами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Ма-рину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и гром-ко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: «Как жена?»

– Спасибо, хорошо, – пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся...

Та, не дослушав, рванула прочь, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий на него, – мало ли на свете похожих людей! К тому же сегодняшний Алексей женат. А это – табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте, – почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего, с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться, про вся-ких женатых думать, а бумаги, если придется, – и передать с кем-нибудь можно.

Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединив-шись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясене-вой аллейки. Тут уж пришлось разойтись: им в метро, ей – на своих двоих до института топать.

– Спешишь? – наплыл голос Алексей, едва она ныр-нула в тень аллеи. – Я с тобой пройдусь.

Марина молча кивнула. Разговаривать по-светски она не умела, а не по-светски боялась: «язык мой – враг мой». Алексей тоже с разговорами не спешил. Итак дождался, счи-тай, встретил, – что непонятного? Обычно, определять направление разговора он предоставлял самим женщинам. Так они становились раскованней, откровеннее, а случись милым беседам зайти дальше душевных излияний, – смелей предавались естественному ходу событий. Брак был частью его биографии, любовь – состоянием сознания, открытого для вдохновений и вдохновительниц. Правда, Марина в музы, как говорится, – ни складом, ни ладом. Да ведь музы – это по части божественного, а душа иногда простого, человечес-кого просит, а чего именно не сразу поймешь, вот и решил разобраться:

– Куда направляешься?

– В институт, – прохладно ответила Марина. Оно б интересно узнать, чем Алексей живет, чем дышит, но оста-ваться с женатым мужчиной вот так, в стороне от людей, как будто нарочно укрывшись в листве густых деревьев, – нехорошо это. Другое дело, если б он родственником был, дядей или кузеном, – послушала б, о чем мужчины думают, как у них мысль устроена. Но это – если бы родственником...

– А я вот женился, оброс... Как тебе?

– Главное, чтоб вам нравилось, – Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее прошлом, наполняя душу теплом и светом.

Алексею в этом неожиданно ровном «вам» послы-шалось не столько воспитание, сколько желание дистанци-роваться, – почти осознанное, почти женское. Он внима-тельно пригляделся к Марине. Ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, странно сочетавший прозрач-ность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполнен-ная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое пла-тьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчер-кивая и ни на что не указывая. Девушка только вступала    в пору перемен и преображений, которая для Алексея была уже позади. Все что ему оставалось – присматриваться       к другим, разгадывая, как это получается, что чистые, вол-нующие помыслы юности неприметно теряют свое очарова-ние, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придав-ливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.

Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родите-лями или сверстниками. Невнятными жалобами на лег-кость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и вы-дал: «Родился счастливчиком, – имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды не лезь!» Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах как в клетке торчать? А потом успокоил-ся: друг-то, пожалуй, и прав. Счастливым быть – тоже сме-лость нужна, завистники и злопыхатели всегда найдутся.  Помнится, даже Эпикура почитал и согласился, что един-ственная истина – в ощущении счастья; два-три великих имени запомнил, но скоро рассудил, что с книгами осторож-нее надо быть. Одни (писатели) из своего опыта исходят, другие (читатели) – из своего, и где гарантии, что они вообще понимают друг друга? Нестыковочка получается! А вот собственное сердце всегда точно знает, чего ему хочется, – к нему и надо прислушиваться. Мысль эта была так понятна, так приятна его уму, что вдохновила на пару сентенций собственного сочинения, к тому же, вкупе с рас-суждениями о тонких материях, производила неотразимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Охотно соглашаясь со столь интеллигентным, обая-тельным собеседником, что «мир материален до глубины души» и «люди слишком много говорят о любви, потому что боятся любить», они украдкой стирали помаду, пре-лестно приоткрывали губки, расправляли волосы и блузки и, теряя интерес к отвлеченным идеям, мечтали о торжест-ве материи. Алексей, в свою очередь, умел оценить отзыв-чивость и самоотверженность женской натуры, одарить незабываемыми ощущениями, деликатно преобразовать романтический флер в человеческую признательность и вовремя, пока не дошло до разочарованного «я-то думала,  а ты оказывается», расстаться.

...У здания института все кипело: входили, выходи-ли, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она бы-стро попрощалась со своим провожатым и растворилась    в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.

Одни от нечего делать делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? К чему ему этот знак? Жена, подруги, – и так все есть. А Марина... Сейчас ровная, спокойная, а вобьет себе в голову невесть что, – разбирайся потом. Упаси бог от нервных юниц! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами, теперь, когда он женат, образумился, остепенился и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой?  Не станет, и все! С тем и зашел в метро.

***

На следующий день он заметил Марину еще на под-ходе к заводу. Вид у нее был такой измученный, удручен-ный и подавленный, что доброе сердце его не выдержало: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости при-бавилось бы. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучаст-ной к его речам, и еле кивнула на прощание перед входом  в свой цех.

...Какое уж тут веселье! Ночью Анне Ивановне «скорую» вызывали. Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление впала, на кух-не закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом     на Мрыське душу отводила: ну что, опять суетилась? смо-трите, какая я хорошая – бабушке помогаю. А я, значит, пло-хая? Голос у матушки сильный, драматичный. Анне Ива-новне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплес-нулась и бабушку не разбудила. А говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вытянет. В этот раз только под утро утихомирилась, – устала.

Целый день Марина спасалась кофе, а позже, по до-роге в институт, радовалась, что не одна идет, а то бы не зна-ла, на каком свете находится, – может, уже спит, а снится, что идет. Алексей, всю дорогу пытавшийся взбодрить, рас-шевелить бесчувственную спутницу, так ничего и не добил-ся, и не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за ста-рой знакомой. Кто знает, может, затем и встретились.

Глава 7. Забота о ближнем

...Встречая Марину по утрам на полдороге к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника он вовлекал девушку в легкомысленные беседы, заставляя забывать о «плохом». Что о нем думать? Оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, – само по себе пройдет, и     у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, глаза невидящими, сле-пыми сделаются, словно не в себе девчонка; взгляд то ве-сельем искрится, то словно туча найдет, – потемнеет, нахму-рится; и все время извиняется, за мелочь, ерунду, и когда   не за что, все равно извиняется. Собьется на «ты», заденет его случайно, рукой ли, плечом, – и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, – смеются. А слушает вдумчиво, серьезно и... наивно, как ребенок, с которым взрослые об «умном» поговорить сподобились. Законы физики как сказку воспринимает: – Для меня физика – говорит, – чудо, непостижимое в принципе.

– А в школе как же? Учила, наверное?

– Скорей зубрила.

– Учитель плохой попался?

– Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот чего только не при-думывал, чтобы мой мозг растормошить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за понимание

физики отвечают. Вот бывают люди, которые не слышат.  От рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же и звучат даже: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелисты-вают что-нибудь. Как и все живое звучат. Но не слышат...

– А камни? Если камни звучат, а они звучат, они, по-твоему, тоже живые? – что для Марины чудеса, для мо-лодого физика пройденный материал. Только он уже не сту-дент, а вроде волшебника получается, вот и задает мудреные вопросы, не для себя, а так, чтоб в других веру в чудеса поддержать.

– По-моему, живые: растут, распадаются, влагу впиты-вают, поют, эхо рождают, отголоски хранят. Но я не про них, про глухоту свою. К физике глухоту.

– Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где ин-струмент слышен, а где запись тусклая, глухая, шумы ме-шаются.

– Может, и отличу, только не в звучании дело. Музы-ка душою пишется. У Бетховена техники такой, как сейчас, не было, а музыка какая! Говорят, пение овсянки услышал, и на тебе: Пятая симфония! «Так судьба стучится в двери». А вы сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют.

– Это уже не физика...

– Вот и я говорю: она сама по себе, я сама по себе.

                                                ***

Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И предъ-явить-то нечего, но и так оставлять нельзя. К счастью, то-варищи из Энского филиала специалиста к себе запросили, в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. А Леша – человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно голову проветрит, пока она, Твердушкина тут разберется, – кому надо мозги вправит.

Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то крас-нея, то бледнея от гнева, выговорила за обиженных и обма-нутых, рассказала, что таких «машинисточек» кое-где кам-нями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала да как осиновый лист трепыхалась, но под конец поплыла все-таки, к стеночке привалилась, да так, по стеночке и пошла, – проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: «Может, и вправду, девчонка не из „тех“ будет». Кто такие «те», она и сама не определилась, но тут уж какая разница? Главное – мораль соблюсти! а девчонка переживет!

Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности, было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, – чело-века светлого и благородного, – вот в чем, действительно, подлость! Как не невинны казались их встречи, видно, права была Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее су-ществе, в тех безднах, которыми попы́ нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы       с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с нею связаться решил, – душу свою пятнает. «Доигралась? Нече-го любопытничать было. Видишь, не твой человек, – заме-чательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, – пройди мимо», – казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, казнила ожесточенно и зло. Даже не казнила – мстила за Алексея, за постыдную тень пусть и надуманных подозрений, задев-ших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.

А вот «своим» из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома, кажется, нелады, но такой опустошенной, болезнен-но-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясно-сти не вносили, – Марина лишь глубже уходила в себя. В тек-стах опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести, – по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о ма-леньком, отвлекающем путешествии, хотя бы в тот же Энский филиал на два-три дня. Скоро и цель поездки придумали: доставка «рабочего узла». Кто ж о Твердуш-кинских замыслах знал?!

Марину задание удивило. В городских командиров-ках она уже бывала, но Энск – другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправ-ляли как в санаторий, – за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, что молния для дикарей, – зага-дочно, мощно и страшно; и что для итээровцев «рабочий узел», для нее – железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару деньков! И с бабушкой вряд ли что-то слу-чится, и в институте ничего не пропустишь. Ну и поехала.

Глава 8. Вечер в купе

«Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск,         за жаркие объятья, за истекающую медовым соком череш-ню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, – кремлей и дворцов, площадей и соборов, – только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно, не заснуть! Кое-как ночь отмучилась, если и задремала – то на секундочку, чтоб проснуться с головной болью и снова по южному зною – в до-рогу. И ни одной аптеки по дороге, а затылок ломит и ломит)», – Марина шагала по перрону осторожно, чтоб    не расплескать головную боль, и мечтала скорее укрыться от палящего солнца. Но и в поезде легче не стало.

Шторки на окнах давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жар спадет, боль исчезнет, может, и прикорнуть удастся. Но тут уж как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие... Вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. «Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше муто-шатся! – кричит проводница, аж в виски отдает. – Слышь! У меня людей и половины не наберется! ... Через пять ми-нут отходим!» В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура... Молодая па-ра, зайдя в купе и сверив места, тут же исчезает за дверью... Наконец, первый звонок, второй, пронзительное «отходим!» и – под рев напутствий – последний, третий звонок. Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, – возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, – с белыми занавесочками, с желтоватым,        в бледно-розовых цветах, жидковатым пледом (для энской жары достаточно), – слишком беззвучно и беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.

– Туточки, туточки, – послышался знакомый звон-кий голос, и, едва ли постучавшись, в купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора.     – Если девушка не против, – вопросительно взгля-нула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах. – Вот и ладушки! А то что ж молодым? В разных вагонах ехать? Успеют друг от друга набегаться! А так вместе поедут. А вы тут устраивайтесь удобненько, – по-прежнему обращалась она к кому-то в кори-доре. – Я позже зайду. Насчет билетиков, – и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.

Вежливость – для незнакомых людей – лучший способ оставаться в меру приятными и противными друг другу, но увидев попутчика, Марина онемела. – Мариша? Вот так сюрприз! Ты как тут? – по-семей-ному спокойно улыбался Алексей.

– Домой еду. – Марина лихорадочно вспоминала, что лучше ей держаться подальше от тех, кто дóрог.

– Это понятно. А делала что? – разобравшись с че-моданом, он уютно расположился на своей полке, напротив нее, и купе задышало по-домашнему.

– Железяку отвозила.

– Ты ж моя хорошая! – просиял он. – А от меня чего бегаешь? Обидел чем?

– Да что, вы, Алексей! – сказать бы ему, какой он замечательный, необыкновенный, чудный! объяснить бы, что именно поэтому и не стоит ему разговаривать с нею! одним с ней воздухом дышать! Да как об этом в двух словах скажешь? А подробней нельзя, итак уже доболталась. – Просто, не надо нам...

– Вот и я говорю, не надо... – Алексей ободряюще посмотрел на спутницу. Она сидела в самом уголке, пере-пуганная и напряженная, как загнанный зверек, – ...боять-ся не надо, Мариш. Это ж я, ну?

В ответ Марина уставилась в окно и, не замечая роскошных садов, разбегающихся многоцветными волнами лугов, синего неба с высоко парящими диковинным птица-ми, наливалась стыдом, ругая себя за светскую бестолко-вость и сердечное безволие.

– Знаешь, – с невеселой полуулыбкой начал Алек-сей, – в школе, где я учился, была такая дурацкая шутка: протягивают тебе руку, «привет», мол. Ну и ты в ответ свою протягиваешь, а тот, шутник, свою, – раз, и отдернет. Ты ж так шутить не будешь?

Мрыська с трудом соображала, причем здесь эта шут-ка и что б на все это ответила хотя бы та же Твердушкина.

– А вот и я! – на сей раз без стука вошла молоденькая, примерно Марининых лет, звонкоголосая проводница,        с востренькими глазками, ярко напомаженными губами и бейджиком то ли Инны, то ли Нины. Она уселась рядом     с Алексеем, кокетливо выставив коленку, и, краем глаза отме-тив отсутствие обручального кольца у пассажира, озорно ему улыбнулась. – Ваши билетики?!

Разложив папки, Инна-Нина спрашивала у пасса-жира «как устроились», «куда едете», «не душно ли», что-то сверяла, щебетала, играла очаровательными ямочками       на щечках, – и таким задорным, напористым было ее кокетство, что даже Марина залюбовалась. Зато сама пассажирка никакого впечатления на проводницу не про-извела: невзрачненькая, ненакрашенная, волосы назад убраны, как у старухи. «Эдак всю жизнь одна прокукуешь. Хорошо, если мужичка завалященького найдешь, детей народишь, а дальше что? Тоска зеленая? Назад огля-нешься, вспомнить нечего?! Молодость, она один раз дается, и прожить ее надо, чтобы мало не показалось», –  промелькнуло в цепких глазках Инны-Нины, и быстро забрав у Мрыськи билет, с безлико-громким «кипяток в кон-це вагона, чай-кофе позже», она вышла из купе, несколько чрезмерно раскачивая бедрами.

– Мариш, ты вообще дар речи утратила? Или со мной говорить не хочешь? – Алексей скользнул взглядом по ее молчащим губам, и с легкой улыбкой «я совсем не страшный», продолжил «пытать». – А когда-то говорила. И не только... Но почему-то не позвонила. Почему? Я ждал...

– Теперь-то что?! –  выдохнула Марина.

– Теперь уже ничего. Но ты ж обещала.

– Я говорила «постараюсь», – обещать было не в ее правилах. Он просто этого не знал.

– Извини. Причуды памяти, – со всем добродушием ответил Алексей. – Как подружка твоя?

– Соня? Ты ее помнишь?

– Как видишь, – кому сказать, он долго помнил ту встречу.

Сначала сам думал – так, милая глупость, виньетка к весеннему дню, а потом по глазам, раскосым да жгучим, заскучал, звонка ждал, в уме все детали перебирал, чтоб  девчонку эту найти, но кроме того, что зовут ее Мариной,  а подругу ее Соней, и живут они, видимо, в центре, – так ничего и не вспомнил. Кофе не раз на том пяточке пил, – вдруг встретятся, вдруг почувствует, что он рядом. А пока скучал да надеялся, с Татьяной (женой) завертелось, да так лихо, что сам не заметил, как «женатиком» стал.

– Напитки! Кофе! Чай! – ломилась в дверь Инна-Нина, дребезжа столиком, уставленным стаканами.

«Да угомонишься ты?!» – досадовал Алексей на востро-глазую проводницу, и спеша внести ясность в ее планы, как можно ласковей спрашивал свою vis-a-vis:

– Что будешь, Мариш?

– Чай! – с кофе полнóчи не заснешь, а тут поскорей бы с разговорами завязать да проспать до самого Питера, чтоб на глупости времени не оставалось. Еще боль эта... Рука сама потянулась размять затылок и шею.

– Голова что ль болит? – хмыкнула Инна-Нина. – Может, таблетку?

– Спасибо, так пройдет. Это от жары.

– Спадает уже, – поежился Алексей для виду и тоже взял чай, в надежде, что «чайная» солидарность умиротво-рит Марину и вернет ему прежнюю доверчивую слуша-тельницу.

Но и после ухода проводницы разговор не клеился. Ни внимание и добродушие Алексея, ни величие физики  не смогли разрядить напряжения. Скоро и чай был выпит, и Марина, сухо пожелав спокойной ночи и распустив воло-сы (чтоб голова поскорей прошла), улеглась, отвернувшись к стене, и неожиданно быстро заснула.

А вот Алексею не спалось. Он ворочался, комкал подушку, перестилал постель, просто сидел, закрыв глаза и призывая сон, но сон не шел, и он открывал глаза. В тусклом свете ночника, в смешении бледно-розовых тонов и серо-синих теней, плед укрывал девичий силуэт, как ракушка – жемчужину. Длинные волосы свободно струились по подуш-ке, по лицу и плечам Марины. «Хорошо ли ей спится?       У нее ж голова болела», – прислушивался он к ее дыханию, поправлял занавески, чтоб проносящиеся мимо огни не на-рушали сонной полутьмы, пугался болезненной серости ее лица, присматривался, убеждаясь, что это лишь фокусы освещения, присаживался рядом, аккуратно отводил прядки, не сводя глаз с подрагивающих ресничек и улыбающихся неведомо чему губ, уверялся, что все у нее хорошо, но са-мому спокойней не становилось. В сердце просилась боль, беспричинная и ненужная. И Алексей вышел в коридор, чтоб, не видя Марины, обрести душевное равновесие.

Глава 9. Женитьба

Из купе проводницы доносился мужской голос:  «Лежат муж с любовницей: вино, все-такое, вдруг жена возвращается...»

                                               ***

Татьяна, жена Алексея, знала сотни таких анекдотов, охотно делилась ими и любила посмеяться над горе-любов-никами. И пока слушатели, кто с восхищением, кто с зави-стью, любовались на ее роскошно подрагивающую, изо-бильную грудь, торжествующе поглядывала на Алексея: видишь? цени! И он ценил как умел.

Многие, пооблизывавшись месяц-другой на ягодку-Танюшу, пугались ее не по-женски прямолинейного нрава и тихо исчезали с ее горизонта. Но Татьяну это не смуща-ло: при ее-то формах удержать мужичка не вопрос, но пер-выми по плану значились институт, хорошая работа, зарпла-та, и только потом поиски жениха. Список требований к кан-дидатам в супруги был длинным, подробным и постоянно пополнялся новыми пунктами.

Когда настало время определяться с личной жиз-нью, Татьяна правдами–неправдами, через родственные и неродственные обмены, получила в единоличную соб-ственность двухкомнатную квартиру, а уж потом занялась кастингом: ходила по разным соревнованиям, матчам, клубам, даже в автошколу записалась. Вечера выпускников тоже кстати пришлись: мужич-ков пруд пруди (вуз-то технический) и общие темы всегда найдутся. Там и заприметила Алексея: высокий, обаятель-ный, с лучистым взглядом, легкой походкой, – экстерьер подходящий. По своим каналам узнала «установочные данные»: полная семья (папа, мама), местная прописка, образование, понятно, высшее, в браке не состоял, детей нет, здоровье в порядке, – короче, можно брать. Правда, ходила о нем слава сердцееда, – уж больно симпатичный! – но другого б она не потерпела, ни она, ни ее честолюбие.

Не слишком зацикливаясь на конфетно-букетных настроениях (только время тянуть да деньги переводить), она занялась подготовкой общественного мнения. Сработа-ло оно как положено, – беспардонно и быстро. Скоро в тай-ну будущей свадьбы было посвящено полгорода, а Лешик все медлил.

Какую девушку не тянет на романтику? Особенно   в пору сердечных волнений! Татьяну не тянуло. Никак.    Ни разу. Собственно, ничего против любовной болтологии она не имела, но в душе презирала и ее, и тех, кто на нее ведется. Алексея такой практицизм смущал:

– А как же искусство? Книги, картины, романы, му-зыка, всë любовными флюидами пропитано! – пытался он пробудить в Татьяне сочувствие к прекрасному и поэтичес-кому. При ее-то формах, еще б и содержания по-романтич-ней, поженственней...

– И флюиды твои чушь, и искусство туда же! – не за-думываясь, парировала она, кокетливо оправляя что-то      на груди.

– А Пушкин, Лермонтов, Есенин?

– Лодыри и бабники!

– И не скучно тебе так жить?

– Мне? Скучно? Да я все время в действии, в про-цессе, в движении! Ставлю цель и иду к ней! Препоны, преграды, а я все равно иду!

– А потом?

– Потом новую ставлю!

– А для души?

– Опять ты! Для души квартира, хорошая работа, нужные знакомства. Все есть! Хозяина бы... – капризно прикусывала она нижнюю губку.

«Пора бы ему решаться, – горела от нетерпения Та-тьяна. – Все готово, продумано, деньги подкоплены, ресто-ран выбран... Знакомые и родственники только и ждут, когда она дату назовет. А ей, между прочим, не двадцать лет, – еще немного, и поздно будет. Девки-то нынче ловкие, хваткие пошли, – вмиг из-под носа уведут. А этот ни мы-чит, ни телится. Самой действовать надо! Решительно и наверняка: да-да, нет-нет, – чего ждать-то! Тем более скоро очередная институтская вечеринка в любимом выпускника-ми кафе. Чем не подходящий момент?»

На решающее мероприятие Татьяна оделась и на-красилась как можно эффектнее (Лешик со своей аллер-гией потерпит). Ощущение близкой победы бурлило в каж-дой клеточке богатого, налитого тела, глаза блестели необыкновенно ярко. Алексей даже смутился: что это – вдохновение? влюбленность? неужто прорвалось, пробуди-лось? и когда, после бокала-другого, на щеках Татьяны сквозь тон и пудру проступил румянец, – в который уже раз заговорил о природе и красоте чувств.