Текст книги "Четыре встречи"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Чувств тебе? Ну, смотри! – зло сверкнула она глазами, и решительно направилась к маленькой эстраде, забралась на нее, крикнула что-то музыкантам, и указав   на Алексея, хрипло произнесла в самый микрофон: – Танцую... Для него.

Если кто и взглянул на Алексея, то лишь из вежли-вости, – все внимание устремилось к ней, невысокой, аппетитной, разгоряченной.

Татьяна не стала томить публику: с первыми же ак-кордами расстегнула верхнюю пуговичку блузки и, до-ждавшись звуков одобрения, перешла к следующей. Муж-чины отвлеклись от спутниц, спутницы опустили глаза, кто-то поспешил на выход...

Пуговичка за пуговичкой, – вскоре Татьяна скинула блузку и, швырнув ее на крышку рояля, перешла к лифчи-ку. Маленькие пальчики игриво оттягивали узкие лямки. Мужчины толпились у эстрады, у ног танцовщицы, не сво-дя глаз с ее пышущего здоровьем тела, алкоголь возбуждал, напряжение росло. «Эй, лабухи, бахните, чтоб стены вздрог-нули!» – крикнули из зала. И лабухи⁵ бахнули: столики за-дребезжали, стекла взвизгнули. Мужчины с горящими гла-зами довольно загудели. Ошарашенный Алексей поспешил на выход, но перед самой дверью обернулся на эстраду. Брызнув в него дерзким и гордым взглядом, Татьяна отчаян-но тряхнула грудью и, мигом скинув лифчик, явила всю свою вожделенную роскошь, подрагивающую, спелую, упру-гую. Пронесся стон восхищения, кто-то полез на эстраду, кто-то попытался стащить скомканную блузку... Татьяна, не ожидавшая такой резвости от хмельных зрителей, нерв-но попятилась за кулисы, на ходу одеваясь и путаясь в рука-вах и рюшах, больно ударилась обо что-то острое (даже слезы навернулись, – и это кстати!) и, с трудом выбрав-шись из толпы, поспешила следом за Алексеем в холл.

– Что!? Получил? Ты же хотел чувств?! – наброси-лась она. Вызов и слезы мешались в ее голосе, волосы растрепаны, блузка застегнута наперекосяк, как у малого ребенка, в движениях – взвинченность, в глазах – беспо-мощность.

– Ну все. Успокойся. Все хорошо, – может, не так уж она нечувствительна? Может ей больше других его теп-ло и нежность нужны. И то ли жалея, то ли успокаивая,  прижал к себе растерянное создание. – Я рядом.

– Рядом!? – и в шаге от победы Татьяна не собира-лась расслабляться. – Что мне твое «рядом»? Ты как есть ска-жи, кто я тебе? девочка для прогулок или женой твоей буду?!

Вихрь сочувствия и винных паров подхватил мысли Алексея, и он подчинился стихийным началам:

– Будешь. Будешь ты моей женой.

– Значит, делаешь мне предложение?!

– Делаю, – чего не скажешь, чтоб утихомирить  женщину.

Татьяна выдохнула, отошла к зеркалу, поправила прическу, макияж, перезастегнула блузку и вернулась, сияя улыбкой победительницы:

– Пошли-ка! – повела она его в зал. – Перед всеми скажешь!

Алексей послушно последовал за ней, – только бы все поскорей закончилось, а как угар пройдет, и объяснить-ся можно.

Уставшие музыканты играли абы что и абы как,       у эстрады, изгибаясь, топталось несколько полуобнажен-ных девиц, мужики скучали. Увидев вернувшуюся парочку, все притихли, будто только этих двоих и ждали, и даже девицы вернулись за столики.

– Давай, – указала Татьяна Лешику на эстраду.

– Может, без этого... – вяло отпирался он.

– Давай! Давай! – раздались нетрезвые голоса.

Он неохотно подошел к эстраде, но подниматься    не стал. Ему сунули микрофон, – не отмахнешься:

– Ну... в общем... – мялся Алексей

– Ну?! В общем?! – активно втягивала публику Татьяна.

– В общем, я делаю тебе предложение, – прожевал он куда-то в себя.

– Еще раз, и громко! – не унималась Татьяна.

– Сказал, будь моей женой! – сердито рыкнул он.

По залу прокатилось одобрительное «О!», но, оче-видно, публику это волновало меньше, чем недавнее зрелище.

– Я согласна, – ответила Татьяна.

А это и вовсе никого не интересовало. Прощаться было излишне. Так и уехали, по-английски.

Первая ночь была жаркой. Татьяна упивалась побе-дой и добычей. Алексею казалось, что именно благодаря ему она, может, впервые в жизни ощутила надежду, отча-яние, кураж, – целую палитру чувств. Но уже на следую-щее утро молодая обнаружила прежнюю невозмутимую приземленность: за завтраком сухо обсуждала предстоя-щую свадьбу, его переезд к ней, расписание на ближайшие два года. Объясняла, почему с ребенком лучше подождать, – сначала надо мебель купить, бюджет наладить, пригото-вить все. И снова Алексей изумлялся: где та, бедовая, с го-рящими глазами? думал о диапазонах чувств: может, у каж-дого он свой, и нужно учитывать и соразмерять частоты? сосуществовать как-то.

Свадьбу старался не вспоминать: его ставили, сажали, поворачивали, фотографировали... А Татьяна еще несколько месяцев упивалась статусом замужней дамы, размахивая перед знакомыми и незнакомыми обручальным кольцом, собирая гостей, чтоб представиться молодой парой, то и дело роняя «мой-то, мой», и бывало, поддевала кокетством какого-нибудь ротозея, чтобы вдруг выговорить ему строго и внушительно: «Вы же видите, я женщина замужняя».

И то сказать, жена из Татьяны вышла крепкая, надежная. Она лихо справлялась с бытовыми и буднич-ными заботами, знала все о праздниках (светских, право-славных, языческих), о традициях, приметах, скидках и распродажах, умела упрощать любые сложности, и глав-ное – всегда точно знала, что должна и не должна жена, и чего должен и не должен муж. Склонность Лешика к лю-бовным похождениям принимала по-житейски мудро: его любвеобилия на всех хватит, а парень он симпатичный, язык подвешен, не пьет. Какая ж баба не позарится? Вот и бросаются... А мужику того и надо, в природе у него –      по бабам шляться. Со временем нагуляется. Только бы де-тей на стороне не наделал и семейного благообразия не на-рушал. Он и не нарушал: послушно отмечал праздники, когда надо сидел с гостями, смеялся над пошловатыми анекдотами и уважал Татьяну за ее житейскую сноро-вистость и за то, что однажды она совершила ради него такое, на что не каждая отважится.

Жизнь как жизнь. Семья как семья. Счастье как счастье, немножко тоскливое, похожее на старенький диванчик, пролежанный, обтрепанный, но такой привыч-ный! А привычка, как известно, вторая натура. Вот только с обручальным кольцом так и не смирился. И не потому что оно мешало или нет его сердечным забавам, а потому что странным считал выставлять символ своей несвободы напоказ. Никому ж не приходит в голову украшения ради   в арестантских наручниках ходить. И сколько Татьяна      не воевала, – ничего поделать не смогла. Так и завалялось его кольцо в недрах семейного быта.

                                                ***

В купе проводницы что-то громыхнуло, послыша-лись ворчанье, хихиканье, дверь открылась, выпуская хмельного довольного пассажира, вслед ему высунулось сонное, в разводах косметики, лицо проводницы, и с том-ным «с вами уснешь!» снова исчезло. Невзрачного вида мужичок, покачиваясь и покряхтывая, с видом победителя прошествовал мимо Алексея и скрылся за дверью своего купе.

«Вот так просто. Всем хорошо, ничто не нарушено, равновесие сохранено. И не замечаешь, как время вымыва-ет из жизни все лучшее, бесследно, без остатка растворяя это лучшее в секундочках, в мгновениях. Кто знает зачем? Может, чтобы дразнить этим „лучшим“ тех, кто идет сле-дом? Потом и у них отберет. Пройдет время, – и та же Ма-рина будет смеяться над пошловатыми анекдотами и       по-хозяйски тешиться „мой-то, мой“». И на душе стало так тошно, так мерзко, что Алексей бросился обратно в купе, спеша убедиться, что пока это только догадки.

Здесь все было по-прежнему. Марина спала. За за-шторенными окнами проносились редкие огни, и, одино-кий и тусклый, превозмогая море тьмы и сновидчества, маленьким маяком мерцал у его полки ночник. Алексей улегся удобно и сразу, и с удовольствием вдыхая посве-жевший воздух, думал, что каждому уготован свой путь, и лучшее, что может человек – двигаться по нему, никуда    не сворачивая, ни с кем не сравнивая, не торопясь и не вол-нуясь, чтобы сердце билось четко и ровно, четко и ровно...

Глава 10. Сны и пробуждения

Спал он недолго, зато здорóво и крепко, и едва проснувшись, хотел отправиться за кипятком, но вспомнив о Марине, о вчерашней ее головной боли, побоялся нечаянно разбудить спутницу (пусть отсыпается сколько надо) и как можно тише вернулся на место. Марина же, словно предчув-ствуя скорое пробуждение, спешила досмотреть удивитель-ный сон.

            Снились заросли тучных акаций, суматошливость       солнечных бликов, стук колес и предчувствие чуда. Рядом с ней – синеглазый Алеша с лучезарной ве– сенней улыбкой губ, по-детски припухлых и чутких.

Зачем-то они собирались в Энск, хотели оговорить все детали, но кто-то следил за ними из-за кустов, чей-то взгляд упирался ей в спину, и она, беспокойно оглядываясь, теряла нить разговора, с трудом возвращалась к нему, снова видела пухлые уголки губ, и безумно хотела целоваться, – но кто-то снова дышал за плечами. Разговор не шел, и вдруг Алеша предложил сбежать не откладывая, протянул ей руку и... исчез. Марина, не зная, что делать, проснулась. Вернее, казалось, проснулась, а на самом деле, перенеслась в сле-дующий сон.

Стук колес и предчувствие чуда. И свежо. И дыха– нье Алеши. И не видишь, а знаешь, что рядом. Вне материй и логики – знаешь. «Получилось! – смея– лась Марина, – Получилось!» Теперь упивайся бархатистым целующим солнцем, золотистой пыльцою улыбки в уголках его трепетных губ.

– Какой сон хороший... Правда? – спрашивала она, сквозь еле приоткрытые ресницы, словно боясь расстаться с чудесным видением.

Алексей понимал, что Марина не очень проснулась, но осторожно присел к ней поближе, и нежной, чуткой рукой подхватил ее, мягкую, сонную, чуть выше талии, и притянув к себе, замер на миг «не проснется ли? не оттол-кнет ли?», но она по-прежнему льнула к нему в своем юном, не отпускающем полусне:

– Хороший сон, замечательный, – гладил он длин-ные волосы, шею, плечи, вдыхал запах чуть влажной кожи, шептал что-то ласковое и целовал, целовал, целовал. И ес-ли отрывался на секунду от теплых, ласковых губ, то цело-вал глаза, виски, шею, и словно случайно касался ее акку-ратной и крепкой груди, еле-еле, едва-едва.

А там и сон отступил, и за окном сквозь кипень летней листвы то и дело слепяще вспыхивало солнце,        но двое завороженных никак не хотели очнуться. Время истаивало в провалах меж сном и явью, и казалось, что вечность рядом...

...ведь в глазах его – синее небо, на губах – открове– ние чуда, а в ладонях – притихшая юность; а в ее глазах – нежности море, на губах – легкий запах черешни, в темных прядях – вплетения солнца;         а в касаниях – трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь.

                                               ***

Из-за двери донеслись шаги, стук, звонкое «Просы-паемся! Чай, кофе! Кипяток в конце вагона!» Голос проводницы и стук в дверь утверждали примат материи над сознанием (и спящим, и не спящим).

– Я сейчас, только открою, – шепнул Алексей, и       с сожалением оставив Марину, открыл дверь и отошел       к своей полке.

Инна-Нина шумно и деловито подсела к столику,  покопавшись в папках, выложила бумажки:

– Это вам. Билетики.

– А с бельем что? – торопилась Марина изгнать остатки чудных видений и потонуть в суете жизни.

– Сложи́те, да и все. Голова-то как?

– Спасибо, прошла.

– Ну-ну... – понимающе подмигнула проводница. – Не робей, девка! В дороге чего не бывает! – бросила она, скрываясь в коридоре.

Марина даже из вежливости не могла выдавить улыб-ки. Стыд, боль и ужас охватили ее душу: «Ну, Мрыська! Ну, скотина безмозглая! Ну щетина же... покалывала, щеко-талась! Скажешь, не заметила? Права, получается, Твердуш-кина? И матушка права. А он? Как ему в глаза-то глядеть?» Марина забилась в самый угол полки, и прятала лицо в ла-дони. Оно горело от украденных поцелуев, пусть спросо-нья, пусть неожиданных, заблудившихся на перекрестках сознания и подсознания, но украденных:

– Алексей, простите, я не... – заговорила она, нако-нец. – Вы замечательный, и жена у вас... вы бы не стали...  а я... я... – осеклась она, не в силах договорить, и безвольно уронила руки на колени.

– Значит, я хороший, а ты коварная? – Алексей жил просто, с улыбкой, и лишнего драматизма не любил. Ну, за-былась, на солнце перегрелась, с жары отсыпалась... – Ко-варная, потому что я женат? Или потому что ты коварная?

– Потому что я...

– А если не так?

– А как? – Марина, может, и не понимала чего-то,  но мама, но Твердушкина, взрослые женщины, не зная друг друга, сходились в своих подозрениях и вряд ли оди-наково ошибались!

– Ну... допустим... Допустим, узнала ты, что была такая история: оказалась твоя подружка один на один с же-натым пареньком, и нашло на них что-то, не удержались... Да и не особо удерживались. Дело-то в дороге было. В ку-пе кроме них никого. И он вроде хороший, и подружка твоя... Соня, например. Не удержались... И что?

С собой Марина не церемонилась. Не надеясь до-стать высот человеческих, в лучшем случае оказывалась балдой, в худшем... Впрочем, каждый «худший» выявлял все новые грани ее низости. Но судить других? Кто она? Бог? Судья всезнающий? А Соня, как ее не любить?  Глазки живые, яркие, как вишенки, щечки румяные, куд-ряшки непослушные в тяжелый узел убраны, а умненькая какая! Веселая! Да кто ж не захочет такую расцеловать!   От мыслей о Соне на сердце у Марины так потеплело, что даже смеяться захотелось, просто так, потому что хорошо. Губы в дурацкую улыбку растягиваться начали.

– Нет, Мариш, коварство, это не про тебя, – заулыбал-ся в ответ Алексей.

– А что про меня?

– А какая разница? Главное, ты рядом! Смешная, милая, нежная!

Женщины любят ушами. Но странное дело, мужчи-ны, – нет, чтобы прислушаться к проверенной истине, – упорно отстаивают право быть грубыми и безъязыкими. Алексей одаривал комплиментами щедро и проникновенно. Где разница между искренним словом и обычной галант-ностью, – Марина не понимала, и добросовестно ринулась перетряхивать свою душу. Смешная? Насколько смешной бывает глупость (есть же «абсурдный» юмор), – пожалуй. А вот остальное...

– Вы уверены? – с недоверчивостью спросила она.

– В чем?

– Что милая, нежная?

– Думаю, уверен, – с нарочитой серьезностью отве-тил он, с еле сдерживаемой улыбкой вглядываясь в темные внимательные глаза. – И это идет тебе больше, чем всякие строгости. «Выкаешь» вон... Зачем? Чтоб опять отдалить-ся? От меня? От себя? И уловив выжидательное молчание Марины, вернулся к вопросу о коварстве. – Понимаешь, человек иногда поступает так, как требует его природа, душа, жизнь. Поступает, потому что поступает. Потому что поступи он иначе, это будет не он. И как узнать, когда че-ловек поступает по случаю, а когда по природе? Вот и по-лучается, что судить-то и нечего, и некого. – Любовался он на ее спокойные, мягкие губы...

– Прибываем через десять минут! Вниманию пасса-жиров! Прибываем... – голосила Инна-Нина на весь вагон.

– Марин, ты сейчас куда? – Алексею не хотелось расставаться с этим утром, с этой встречей, с этим странным разговором, и он искал, как продолжить его за пределами купе.

– На заводе отмечусь и домой. А вечером в институт.

– А может, ну его? Отметимся завтра, на вечернем день пропустить не страшно. А мы съездим куда-нибудь, погуляем.

Марина отрицательно помотала головой: ей этих счастливых мгновений на всю жизнь хватит, потому что много ли, мало ли, – счастье есть счастье. Стоит о нем вспом-нить, и вся душа озаряется, и силы прибывают, и можно жить дальше. Такими мгновениями не рисковать – доро-жить надо. Хотя и достались они ей нечестно. Что уж тут!

Поезд, словно вторя ее мыслям, проскрежетал тя-жело и неодобрительно, сбросил ход и дернулся, уткнув-шись в асфальтовую подушку вокзала. Марина рванулась   к купейной двери, но Алексей придержал:

– Знаешь, Мариш, нам теперь никуда друг от друга не деться. Явно, тайно, каждый день, через годы, разбе-гаясь и сталкиваясь, мы все равно будем встречаться, пересекаться, возвращаться. Это я тебе как физик говорю.

Марина едва заметно улыбнулась, ласково погладила его челку, щетинистую щеку, скользнула взглядом по его гу-бам и вылетела из купе; а дальше чуть ни бегом понеслась  по перрону, то ли в метро, то ли на остановку, – только бы подальше от Алексея, от путаницы снов и пробуждений.

Глава 11. Рутина

Судьба судьбой, а рутину в сторону не отложишь, – ей ежедневная пища нужна: время, силы, задачи, и лучше, чтобы все катилось ровно, без сбоев. Однообразие скучно-вато, но экономит... да кто его знает, что оно экономит! Алексей старался жить привычно, обыденно, но душа была не на месте. Марина снова пропала. Как приехали из Энска, расстались на вокзале, так и не виделись. Он придумывал себе дела в ее отделе, высматривал высокую фигурку на про-сторах заводской территории, поджидал в проходной, у ал-лейки, у входа в институт. Тщетно.

Ходили слухи, что она уволилась тихо, быстро, чуть ли ни тайком. Почему, – никто точно не знал, говорили,    по семейным обстоятельствам.

Оставалось только гадать, зачем была эта встреча, что он должен был понять, почувствовать, и сбылось ли предначертание. Порой казалось, что все случилось, а он не понял, в чем это «все». Порой разгоралась надежда, что ничего еще не произошло, а значит, они снова встретятся. Когда-нибудь. А пока... Пока он слушал пошловатые анек-доты жены, восхищался благородностью и смелостью ищущих женских натур, мучаясь от аллергии на косметику или засиживался допоздна в дебрях металлических шкафов.

___

Часть III. Встреча третья

Глава 12. Васильевский остров

«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,

На Васильевский остров я приду умирать»⁶ ,

– то-то, что умирать. Поцелованные Богом часто пророчествуют, не замечая того, и не каждому эти проро-чества понятны, и не на всех сбываются. На Марине сбы-лось: жить ей, действительно, не хотелось. И дело было не в том, что выросшая в отдельной квартире, она вдруг оказалась в комнате в коммуналке, в ком-муналке «лихих» девяностых. (Ах где вы, любимые совет-ским кино, «муравейники» пятидесятых-шестидесятых!) Не в угрюмости нового жилья. Окна, обращенные во двор-колодец, вернее, прямо на помойку, не знали ни солн-ца, ни зелени, ни простора, – только чужие, вечно зашто-ренные окна напротив и сумрак, сумрак, сумрак. Не в сырости и всепроникающей безбытности. Деревянный пол, искореженный влажностью и сквозняка-ми, почернел, местами пошел плесенью. На него крошкой, кусками, бетонным распадом сползали проволгшие стены. И словно застывший в воздухе, отделенный от стен щеля-ми и дырами, угрожающе нависал над головой потолок, го-товый однажды обрушится на голову входящего и вонзить-ся в него торчащими крючьями арматурин, чтобы погло-тить, подобно акуле. Подобно акуле с гнилыми зубами. И даже не в обрушившейся вдруг нищете.

Дело в том, что как ни утверждалась Мрыська в до-черних чувствах, как ни укреплялась в надежде, что Варва-ра Владимировна однажды заметит эти самые чувства, как ни положила себе защищать, если не близость, то хотя бы самую возможность близости с матушкой, – об одном забыла: мать, как любой другой человек, и путь, и попут-чиков сама выбирать вольна. Захотелось ей новой жизни, жизни мыслителя и литератора в стороне от цивилизации, в особняке-имении. Чем не мечта? Вот беседка, зеленью увитая, вот круглый стол уставлен-украшен, а снаружи дождик сыплет, сирень клубится... И она, – фигурка точеная, осанка царственная, на изящных плечиках шаль тяжелая с бахромой, – письмо пишет или с известными людьми о высоком беседует. Жур-налисты прознают, репортеры понаедут, уже слышались ей восхищенные шепоты знакомых: «неужто наша Барбарá?» И никто-никто ее, Варвару Владимировну, раздражать      не будет (Мрыська сама тут как-нибудь! Молодая, ушлая, – что с ней станется?) Ради такой жизни и квартиры не жаль. Анны Ивановны, единственной, умевшей обуздать характер дочери, в живых уже не было. С Мариной догова-риваться – только медлить, да и поймет ли: глазами лупать начнет, неровен час, за матерью увяжется. Вот и пришлось Варваре Владимировне действовать быстро, тихо, иногда   себе в убыток: элитную квартиру в историческом центре  по дешевке отдать, риэлтору с лишком заплатить (за ско-рость и чтобы разборки с Мариной на себя взял), – но уж деньги от сделки Варвара Владимировна себе все взяла, чтоб на дом-особняк, на BMW цвета металлик, да мало ли    на что с лихвою хватило и никакие мелочи от прекрасной мечты отвлечь не могли. Подгадала день и время отъезда, чтоб дочери дома не было. Проследила, чтоб рабочие      все-все от мебельной стенки до карандашных обломков       в фуры загрузили, и отправилась к новой жизни на только что купленной машине в сопровождении кавалькады грузовиков.

                                            ***

Вернувшись с дежурства... (Последние месяцы Марина работала санитаркой в ближайшей к дому больни-це. Устроилась туда, чтоб поближе к бабушке быть. Врачи тогда одно советовали: готовиться к неизбежному, но в по-мощи не отказывали. Когда совсем плохо становилось, Анну  Ивановну к себе забирали, капельницы какие-то ставили, подбадривали как могли, любили ее. И Марине спокойнее было, только вот беготни больше становилось. И в больнице надо было помочь, и маму – она ж как ребенок малый – покормить, выслушать, успокоить. Из-за этой беготни и прежнюю работу с институтом оставила, в сани-тарки пошла. А как бабушку похоронили, не захотела сво-их «подопечных» без пригляда оставлять. Одних выписы-вали, других принимали, а она так и продолжала работать.)  ...вернувшись с дежурства и обнаружив дома незнакомых людей, объявивших себя новыми законными хозяевами, Ма-рина не сразу поняла, что происходит. Ей показывали до-кументы, копии с печатями, трясли паспортами, объясняли что-то на плохом русском, куда-то звонили, протягивали телефонную трубку, кто-то назначал встречу, но зачем, – Марина плохо соображала. Она водила потерянным взгля-дом по прихожей, видела знакомые двери, обои, которые так долго выбирала бабушка, инкрустированный паркет, чужое зеркало... Да, мебель можно поменять, и адрес – можно, даже поссориться на время с друзьями, даже с Соней, – можно,  но как вырвать из жизни прошлое? из сердца – детство? плохое, хорошее – неважно. Как ОБЕЗ – («смерть/-смер-тить», а «жизнь»?) – ЖИЗНИТЬ себя? Какими бы сложны-ми ни были ее отношения с матушкой, Марина в своей вер-ности все надеялась... ждала... – ведь любовь одолевает все.  А нелюбовь? Не вражда, нет, – а именно нелюбовь? Она равнодушна, и ей, нелюбви, дела нет до тебя и твоей жиз-ни. Явишься к ней на порог, – посмотрит мутным взглядом, и дверь перед носом захлопнет, – иди куда хочешь.

Марина отправилась в следующий подъезд, к Соне. Соня ужаснулась, увидев подругу: взъерошенная, дрожит, взгляд безумный, стоит, молчит, будто язык проглотила; за-вела подругу на кухню, маму позвала. Та только руками всплеснула: «Деточка, что?! Что случилось? Дома-то бы-ла?» Услышав слово «дом», Марина вздрогнула всем телом и разревелась, а Соня с мамой, с трудом сквозь всхлипыва-ния различая слова, выслушали странную историю, напои-ли Марину какими-то каплями, уложили на Сонечкин ди-ван и разделились. Соня осталась при подруге, а ее мама, возмущенная и рассерженная, наспех одевшись и ничего  не объясняя девочкам, ушла.

Отупение, охватившее ум и душу Марины долго     не отступало. Сколько-то дней она жила у Сони, потом,      в сопровождении подруги, ее мамы и каких-то мужчин, отправилась на Васильевский остров, ходила по конторам, подписывала бумаги, искала нужный дом, кваритру, прове-ряла ключи, прощалась с провожатыми, и наконец, остав-шись одна в темной, похожей на чулан, комнатушке, улеглась в углу на кусок поролона с красным шелковистым покрыва-лом (еще раз спасибо Соне с мамой), свернулась в клубок, как могла прикрыла ноги тем же покрывалом, больше-то нечем, и замерла. Думать не было сил, плакать не было слез, и не заснуть – холодно. Так, в глухом забытьи всю ночь и провалялась. На следующий день на дежурство опоздала, – часов-то нет. На работу пришла, а там новость: уволиться попросили. Денег на зарплаты не хватало, сани-тарок сокращали, оставляли или очень квалифицированных, или хорошо приспособленных к материальной изнанке жизни. Марина ни к тем, ни к другим не относилась. Как говорится, – ничего личного, без обид.

Она и не обиделась. Наоборот, даже вроде успокои-лась, будто правильность какую-то подметила: уж ничего – так ничего, такое «ничего», чтоб если и захочешь уцепить-ся, – не за что было. Одежду б и ту отдала, да в психушку забрать могут! А может, и правильно, – в психушку-то?     С нервами уже лежала, может, – с головой пора? Чего-то  не понимает эта голова, не додумывает. Сколько раз ловила себя на том, что для матери чем угодно пожертвовала бы,   а представился случай, и ой! как себя жалко. Но стоило Марине очутиться в темной комнатушке, – пыл самоуничи-жения утих. Забившись в угол и кое-как завернувшись         в просыревшее покрывало, она погрузилась в бездумную, бездушную неподвижность. «На Васильевский остров я приду умирать, – крутилось в голове. – Умирать... Оно бы, может, и лучше, логичнее было бы...»

Предыдущая ее жизнь была осмыслена любовью     к матери, старанием разбудить тепло в сердце Варвары Владимировны, которой, вообще говоря, как-то не случа-лось отогреться с людьми. Красивая, – с зелеными колдов-скими глазами, с мраморно гладкой кожей, с точеными тонкими чертами лица, с выразительными ярко-красными губами, – темпераментная, она восхищала, восторгала и сама легко очаровывалась, но потом, вдруг, в секунду,  разуверялась, развенчивала, изобличала, мстила за разру-шение собственных иллюзий, никому не прощая своих разочарований. Постоянных подруг у нее не было, так... очаруются, напьются эмоций да разойдутся. Теплых, ду-шевных отношений даже с Анной Ивановной не сложи-лось. Вот и мечтала Марина по-детски, по-дочернему ото-греть материнскую душу, а не смогла. И теперь все каза-лось бессмысленным: и старания, и надежды, и сама Марина.

                                                 ***

Сколько ж в проклятой человеческой природе живу-чести, что и понимаешь свою бессмысленность, до конца, абсолютно понимаешь, – а сердце бьется, кровь пульсиру-ет, легкие дышат. Говорят, йоги умеют жизнь в себе останав-ливать. А еще говорил кто-то, что мысли и чувства          «до глубины души материальны» и любое желание вопло-тить можно, если правильными чувствами его чувствовать. «Представь себе, как жизнь покидает тело, внимательно, каждой клеточкой прочувствуй, как все замедляется, слабе-ет, отказывается... Как следует представь...» – учила себя Марина, и однажды легла спать, чтоб уже не проснуться. Может, и стало бы это последним решением в ее жизни, если бы ни сон.

Привиделось ей, вернее, причувствовалось, что кто-то гладит ее по плечу, и рука эта – женская, теплая. А что       за женщина, откуда взялась, непонятно, только и видно, – длинный красный рукав чем-то сине-голубым прикрыт. Говорила женщина что-то хорошее, нужное, доброе, только ни слова Марина ни разобрала. Но такой благодатью от ее речей веяло, что век бы слушала, затаив дыхание, не шеве-лясь и не вникая, просто слушала и плакала бы от радости и сладкого спокойствия, вдруг разлившегося в глупом сердце, и слез бы не вытирала, – пусть себе обжигают, скатываются на губы, на покрывало. ...Предрассветный мрак был по-прежнему густ, хо-лоден и влажен, но на плече сохранялось ощущение теплой руки, и сердце билось, и кровь бежала, и легкие дышали. Горечь, недоумение, отвращение к жизни вскипели, смеша-лись и схлынули куда-то, высвободив простор для первой разумной мысли: прими все как есть, прими за точку отсче-та, оставь вопросы и волнения на потом и начинай делать, как сможешь, как сумеешь, как получиться, – но делать.    В гнили и вони, средь мрака и смрада, – но делать. Не для кого, не для чего – просто чтобы делать.

                                                 ***

Бедность может быть достойной, нищета – никогда. Деньги во многом определяют наши возможности, нищета уничтожает само человекообразие, разъедает основы чело-веческого сознания. Можно до скончания века зашивать и перештопывать, но если иголку с ниткой взять неоткуда? Можно без конца заваривать спитый чай, а то и вовсе      без него обойтись, но если воду кипятить не в чем? Пей ту, что есть – с привкусом хлора и ржавчины. Ищи работу, – купишь и чай, и нитки с иголками. Но чтобы искать, чтоб на работу ходить, – одежда нужна, а всей одежды: блузка да юбка, и те на глазах от влажности разлезаются. Тогда  иди на помойку, ройся, ищи, как собака беспризорная,    как крыса, как другие, те, что смирились и со своим нищен-ством, и с неизбежной от нее гибелью.

Если что и спасало Марину от человекоубийствен-ной силы нищеты, так это отупение души, которое долго  не отступало после отъезда Варвары Владимировны. Это оно помогало мириться с вонью и темнотой, собирать бан-ки и бутылки, чтобы, сдав их за копейки, делить кусочек хлеба на три дня вперед. А на мыло? За квартиру? На одежду из каких денег брать? И снова она под прикрытием ночи ко-палась в мусорной свалке в надежде найти что-нибудь спо-собствующее жизни. Однажды со двора заметила под свои-ми окнами огромные, в ширину ладони, щели. Попробова-ла прикинуть их глубину, потыкала палкой, поняла, что глу-бокие, и придя домой, проверив нехорошую догадку, убе-дилась – сквозные. Если до зимы не заделать, станет ей это убежище просторной могилой. Меж тем Марина уже слишком ожила, чтобы согласиться с этим. Поэтому к «мы-лу», «хлебу» и «по счетам» добавилась статья «щели». Бла-го, от Анны Ивановны Марина унаследовала своего рода бесстрашие и даже азарт к любому ручному труду. Уметь все самой – никакая волшебная палочка не нужна, – только терпение и упорство. А строительные работы по всему Васильевскому шли: ходи, смотри, учись. Не боги горшки обжигают.

И были! Были заделаны щели! Пусть не сразу. Пусть руки в кровь! Пусть цемента понадобилось в разы больше, чем думалось! Но заделаны! До зимы. И в комнате суше стало, теплее. И работа была всякая: лед колола,  туалеты драила, овощи на рынке перебирала. И конечно, обманывали, платили меньше обещанного, если вообще платили, но Марина тыкалась, вкалывала, совмещала, – где-нибудь да заплатят.

Скоро эта борьба стала приносить удивительные, сказочные плоды. Здесь, в этих полуразрушенных бетон-ных стенах, под колючим от арматурин потолком, Марина впервые почувствовала себя по-настоящему дома. Единственная по трехкомнатной квартире соседка появля-лась раз в месяц, – приезжала за пенсией. В остальное время квартира была в полном распоряжении Марины. Тишина, приглушенные звуки далекого транспорта, тихое «тик-так» старенького б/ушного будильничка. И никаких бурь, сцен, выволочек, никто не будит по ночам. И главное, никто на свете уже не сможет, не посмеет лишить Марину этого обиталища.