Текст книги "Девятая квартира в антресолях. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Инга Кондратьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Фи, Полетаева! – засмеялась вошедшая в этот момент пепиньерка, – Учили Вас, учили. Вы же благородная барышня, что Вам в руках-то носить? Тот веер, да если только театральную программку. И не вздумайте от них отказаться, это немыслимо – с голыми руками. Да и как такую красоту нарушить! Это ж как здесь все друг к другу подходит! Перчатки обязательны. Разрешаю Вам сегодня потренироваться, можете до ужина не снимать их, привыкайте!

Подружки из солидарности тоже достали свои приготовленные для бала принадлежности и до вечера разыгрывали салонных барышень, жеманно передавая из рук в руки различные предметы и сообщая друг другу послания на языке веера.

***

В день праздника за обедом в Институте никто из выпускниц ничего не кушал. Со вчерашнего дня все девушки готовились к балу. Каждая по-своему, конечно. Были и такие, что ели мел для приобретения «интересной бледности», а если удавалось раздобыть, то и пили разбавленный уксус. Кому-то еще утром уложили волосы во взрослые прически приглашенные парикмахеры, а остальные должны были посетить куафюров только после обеда. Бал назначен был как раз в День рождения императрицы Александры Федоровны и девушки с утра отстояли службу и царский молебен. Попечительский совет поздравлял их с окончанием курса Института и поощрял билетами на спектакль «Гензель и Гретель» в новый Николаевский театр, всего несколько дней назад открывшийся премьерой оперы «Жизнь за царя». Постоянной труппы там пока не было, и спектакли давали московские артисты. Пользуясь таким случаем посмотреть на выпускниц съехался весь высший свет города. А вечером был долгожданный бал. Ждали приезда представителя Ведомства Собственной его Императорского Величества Канцелярии по учреждениям Императрицы Марии, который и должен был доставить посланные три дня назад на высочайшее утверждение ее Императорского Величества именные списки выпускниц и табели их оценок.

И вот к гостям по кружевной чугунной лестнице спустилось воинство нежнейших ангелов – плод многолетних усилий и нынешняя гордость всех преподавателей и служителей Института благородных девиц. Зачитан был высочайший рескрипт на имя начальницы Института за личной подписью вдовствующей императрицы Марии Федоровны с припиской: «Пребываю к Вам доброжелательной», Вершинина была растрогана до слез. И при всей торжественности началось оглашение результатов обучения. Награды в этом году получили:

Нина Чиатурия – шифр большого размера,

Елизавета Полетаева – шифр большого размера,

Александра Зарецкая – золотую медаль большого размера,

Екатерина Воскресенская – золотую медаль,

София фон Дрейер – серебряную медаль большого размера,

Лидия Оленина – серебряную медаль большого размера,

Анна Елагина – высочайший подарок, золотой браслет.

Еще пять девочек были награждены книгами. Хотя в этот вечер назвать кого-то из выпускниц «девочками» уже вряд ли кому-либо пришло бы в голову. Девушки, барышни, невесты, красавицы! Еще вчера сидевшие за партами ученицы, сменив форменные платья на бальные наряды в один миг преобразились, и теперь по залу кружило в танце само будущее. Будущее этого города, этой культуры, этой страны. Все надежды, все взгляды родных и гостей, словно лучи театральных прожекторов, были направлены сейчас на эту зефирно-кружевную поросль, которая завтра вольется в общую судьбу, станет частью взрослой жизни, со временем эту жизнь и продолжит. Это потом у них будут разные дороги, счастливые и не очень судьбы, встречи и расставания, успехи и падения. А сегодня каждая была принцессой!

– Лидочка! Поздравляю! Мы с тобой серебряные сестры теперь, – радостно приветствовала медалистку-одноклассницу Сонечка фон Дрейер. – Какой великолепный вечер! А завтра я уже в пути. Давай попрощаемся, подружка моя милая. Не увидимся, может, никогда больше. Ты же остаешься здесь?

– Да, Соня, остаюсь. А ты, домой?

– Домой. Сначала домой. А потом в Петербург. Я решила!

– В столицу? Всё-таки будешь учиться дальше? На Бестужевских курсах?

– Нет, Лидочка. Я в Университет хочу, к Соколову . С этого года девушкам тоже позволено поступать и в университеты, и в институты. Ты ж знаешь, я геологом хочу быть. Ледники, минералы или палеонтология. Другое мне не интересно, – улыбалась Соня.

– Совсем ничего не интересно? А кавалеры? А танцевать? – у Лиды на рукаве был повязан траурный бант и ее, конечно, не приглашали.

– Нет, я лучше с тобой посижу. А вот и наши птички! – К ним шумной стайкой приближались только что танцевавшие Лиза, Нина, Шура и Катя.

– А Анюта-то, Анюта! Она с этим офицером уже третий танец в паре!

– Девочки, не сплетничайте. А сами-то, сами! То одна с брюнетом, другая с блондином, то наоборот!

– А Лизу ее подсказывальщик тоже дважды приглашал!

– Нет, нет, душечки! Дважды – это прилично, тем более что не подряд – я ж между тем еще мазурку с нашим Аполлоном танцевала! – Лиза понизила голос: – А что за кавалер у Тани Горбатовой? Вы заметили?

– Не люблю молодых людей, которые интересничают! – Нина то ли действительно что-то могла разглядеть в человеке с первой встречи, то ли просто отвергала все антипатичное ей или близкое к нему.

– А он «интересничает»? Нина, да тебе просто не нравится, что он с Татьяной. А он… Симпатичный. И какой-то загадочный.

– Просто «разочарованный принц» собственной персоной! Да, Полетаева, не думала я, что длинная челка да темные глаза – это все, что нужно, чтобы поразить твое воображение. Но, принцесса, возвращайтесь из мира грёз, к Вам следует Ваш давешний художник. Он нарисует Ваш портрет!

– И снова пригласит на танец!

– Ну, вас, душечки! Он не художник, а архитектор!

– Тогда он построит тебе сказочный замок! – уже шепотом, чтобы не услышал Борцов, подшутила над подружкой Нина, и Лиза тут же вновь закружилась в вальсе.

– Ваша подруга как-то осуждающе на меня смотрит, – вальсируя, заметил Лев Александрович, – Вы обо мне сейчас с ней говорили?

– Нет, Лев Александрович, – улыбалась в ответ Лиза, – она говорила мне, что я принцесса в мире грёз и чтобы я оттуда возвращалась.

– Да, в этих милых голубых цветах Вы чем-то можете ее напомнить. Но я Вам ее покажу, когда откроется Выставка, и Вы поймете сами, что Вы – лучше! Она холодная как хрусталь, вся в ароматах ядовитых лилий, а Вы – живая и настоящая!

– Не говорите мне комплиментов, Лев Александрович, Вы меня смущаете. А кто такая «она»?

– Как, Вы не слышали? Да, Лиза, Вам теперь предстоит множество открытий, как истинной принцессе после заточения в башне. Зимой в Петербурге была шумная премьера, все как с ума посходили по «Принцессе Грёзе», даже шоколад с таким названием выпущен, говорят. А все издания пьесы разлетелись по рукам в одно мгновение. Во Франции в этой роли блистала Сара Бернар , у нас – Яворская .

К тебе одной мечты мои летят,

О, дивная принцесса Триполиса,

В чьем имени сокрыл свой аромат

Цветок полей, душистая мелисса!

Ужель умру, и мне не принесет

С собой надежды ветерок прибрежный,

И мне твой взгляд пред смертью не блеснет,

О Мелисинда, о мой ангел нежный!.. – процитировал Лев Александрович Ростана . – Я достану Вам экземпляр книги. Обещаю. Вы позволите узнать адрес, на который можно ее прислать?

– Мне надо спросить у папеньки, удобно ли это, – приседая в реверансе, сказала Лиза, потому что музыка затихла и танец завершился.

– Прошу Вас, не будем откладывать, – Лев Александрович предложил Лизе руку и повел ее в ту часть зала, где находились родственники, попечители и прочая не танцующая публика. – И все-таки, Ваша подруга смотрит на меня недоброжелательно! Чем я не угодил ей, Лиза?

– Ах, Лев Александрович! Вы крайне проницательны, – чуть кокетничая, поверяла ему девичьи секреты Лиза. – Нина не может Вам простить подсказки на экзамене, она считает это не слишком достойным поступком. Но не расстраивайтесь, ее недовольство распространяется и на нас с Лидой, так что Вы не один в немилости.

– Ах, Елизавета Андреевна, – в тон ей отвечал Лёва, – честь моя под подозрением! Я приложу все силы, чтобы убедить княжну в моей благонадежности!

– Вы что! Не смейте! – Лиза даже остановилась. – Если она узнает, что я Вам рассказала, то совсем-совсем меня застыдит. А мы с ней только помирились.

***

Савва, как и везде, где он бывал, собрал вокруг себя окружение из достойных собеседников. Старик Полетаев, конечно же, был среди этого пестрого общества и Лиза со Львом Александровичем подошли к ним. На креслах рядом сидели дамы, среди которых была и начальница Института. Лева спросил у Полетаева разрешения прислать книгу и тут же получил его. Лиза слегка удивилась в этот момент, потому что отец назвал городской адрес, а ведь уже наступало лето. Но она тут же подумала, что, конечно же, еще несколько дней они пробудут в городе, а с обещанным даром Борцов тянуть не станет, так что папа, как всегда, поступил мудро. Просто всей душой, всем своим существом Лиза рвалась поскорей в Луговое. Тут же она получила подтверждение своим догадкам.

– Андрей Григорьевич, вы-то с Лизой остаетесь в городе? – Глядя на Лизу, но обращаясь к ее отцу, спросил Савва. – Через три дня открытие Выставки, так у меня к вам предложение будет. Вернее просьба.

– Савва Борисович, я вряд ли в силах отказать Вам хоть в чем-то, – серьезно заверил его компаньон, – А просьба ко мне или к Лизе?

– Скорее к Лизе, но нужно Ваше согласие, – Савва заговорщицки понизил голос. – И до князей Чиатурия моя просьба в равной мере касается. Вот послушайте, какие у меня планы. Конечно, все артисты и другие зрелищные представители давно расхватаны. Ни уговорить, ни перекупить уже никого не получается. Но кое-что мне удалось! На открытие своего павильона мне повезло собрать несколько интересных выступлений. Не вечером, конечно, там все расписано уже. А часика так в два дня. Приглашаю всех присутствующих! Будет вопленица Федосова . Старуха совсем, но плоть от плоти народной! Причитания да напевы исполняет, свадебные песни поет, былины сказывает. Говорят, довольно необычно! Из оперных – Тартакова , конечно, немыслимо заполучить! Но вот рекомендовали мне какого-то начинающего самоучку – Шаляпина , тот будет. Молодой… Но те, что слышали со сцены, хвалят. Так вот и просьба – если бы девочки свой номер с лентами у меня повторили, а?

– О! Это было бы великолепно! – вступила Вершинина. – А то просто жалко, что никто больше не увидит, разъедутся же девочки. А там столько тренировок, столько сил было вложено. И музыку выбирали, и постановку придумывали.

– Да, да, Аделаида Аркадьевна! Я бы и Вашу преподавательницу пригласил, если отпустите. В качестве аккомпаниатора и руководителя?

– С моей стороны всё, что смогу, Савва Борисович. Год, в принципе, закончен, – вслух размышляла начальница. – Экзамены и выпуск на месяц раньше из-за этой Выставки перенесли, да, как видите и мы, и девочки всё успели. Так что теперь все гораздо свободней стали, нам только помещения под приезжих гостей приготовить осталось. Конечно, отпускаю.

– А мне как-то не по душе эта затея, – вздохнула мать Нины. – Наша дочь, все-таки княжна, а не танцовщица! Там будет столько глаз. Мужчины же будут!

– Господи, Этери Луарсабовна! В цивилизованном обществе живем! Ну что Вы, право, – Савва уже не знал, как убеждать. – На экзамене тоже мужчины присутствовали, ничего непристойного никто не подумал даже! Это – спорт, гимнастика! Костюмы закрытые, все прилично.

– Одежду для выступления, Савва Борисович, тоже можете взять из Института, – напомнила Вершинина.

– Э-ээээ, нет, благодарю, – хитро прищурился Савва. – Платья будут мои, у меня тут, как Лев Александрович скажет, «концепция» намечается! Мне только длину лент укажите. Эх, если б еще и шифры можно было приколоть, а? Две красавицы, две умницы! – Савва указывал на единственную присутствующую при разговоре девушку из нахваливаемой пары и Лиза невольно раскраснелась. – Что скажешь, тавади Георгий? Я ж не в шантан какой ваших дочерей зову, а на открытие Всероссийской Выставки. Это дело государственное, всенародное! Моё вот семейство тоже собиралось прибыть. Как, Андрей Григорьевич?

– Ну, раз всенародное, то и я согласен, – улыбаясь, ответил Полетаев.

– Князь?

– Пусть выступает! – принял решение отец Нины. – Я сам рядом встану. Я сам смотреть буду. Если кто не так на мою дочь поглядит – у князя Чиатурия кинжал всегда с собой! Шучу, шучу, дорогой! – и князь тоже расплылся в улыбке.

Пользуясь таким моментом, Лева обратился к нему:

– Князь! Я до сих пор лично не представлен Вашей дочери, хотя, кажется, заочно, уже успел в чем-то перед ней провиниться. Ваша протекция послужила бы мне лучшей рекомендацией, прошу Вас! Я хотел бы пригласить ее на танец.

– Пойдем, дорогой! Танцуй, сколько хочешь! А я любоваться на нее стану.

Нина была сильно удивлена, когда сам отец подвел к ней «Лизиного художника», но танцевать со Львом Александровичем, естественно, пошла. В танце, Лиза видела, Борцов что-то говорил Нине и, видимо, за такое короткое время, успел завоевать ее расположение. Когда Лев Александрович подвел ее к подругам и откланялся, Нина сказала:

– Да, Лиза Полетаева… А твой художник вполне разумный человек.

– Почему он «мой-то», Ниночка? Что он тебе наговорил? Про меня что-то? Или тебе комплиментов?

– Дружочек мой, если бы мне, да комплиментов, я бы про разум и не упоминала! Про сокольскую гимнастику говорил, про свободу и мужество, про независимые народы и их самосознание. В общем, дружи с ним. Одобряю! – шутливо позволила княжна своей подруге, и Лиза поняла, что за проступок на экзамене все они прощены окончательно.

И вот вечер стал подходить к концу, а гости начинали постепенно разъезжаться. Полетаев подошел к группе девушек и спросил у Лизы:

– Ну, что, дочка? У тебя всё собрано? Как ты решаешь – еще одну ночь с подружками, а утром я тебя заберу? Или сразу домой, а за вещами пришлем завтра?

Лиза оглянулась на девочек, в ее глазах промелькнула искра сожаления, но она не могла и не хотела обманывать сама себя:

– Домой, папа! Сейчас. Домой.

– Конечно, домой, Лизонька! – Лида обняла подругу. – Если ты что из мелочей забыла, я соберу. Не надо долгих прощаний. С Ниной вы еще увидитесь, а меня, если будет время, тоже навести как-нибудь, хорошо?

– Конечно, Лидочка, мы же пока в городе остаемся! До свидания, подружки мои милые.

Девушки остались в зале, Андрей Григорьевич пошел к начальнице, чтобы распорядились по поводу Лизиных вещей, а сама она оказалась вдруг неожиданно одна в полумраке огромного вестибюля Института. Где-то вдалеке, около привратника, мерцал свет, и, пока никого рядом не было, Лиза последний раз подошла попрощаться с, так называемой, «девичьей» лестницей. Сколько раз за эти годы прошелестели по чугунному кружеву подошвы легких ног. Сколько раз летали они с подружками вверх-вниз, то в спальни на третий этаж, то на прогулку, то в классы… Сколько лет именно все это и было ее домом, ее миром. И вот этот огромный отрезок жизни теперь кончен. Все теперь будет по-другому. Другие этажи, другие лестницы.

В этот момент, то ли от подкравшихся слез, то ли от усталости, а, скорей всего, из-за пресловутых перчаток, веер все-таки выскользнул у нее из рук и, отлетев, застыл бледным пятном в полумраке у подножия первой ступеньки. Тут же от темной стены отделилась незамеченная раньше фигура, и на Лизу пахнуло тонким ароматом вишневого табака. Фигура подняла веер, протянула на одной вытянутой ладони и Лиза невольно коснулась горячих пальцев, почувствовав этот жар даже сквозь тонкую ткань. Половину лица незнакомца закрывала свисающая длинная челка, да и вторую трудно было разглядеть в сумраке, но Лиза уже узнала, догадалась кто это, от неожиданности даже не успев испугаться. Глядя не на Лизу, а на незабудки веера, фигура шепотом продекламировала:

– Умирая, томятся в гирляндах живые цветы.

Побледневший колодник сбежавший прилег,

отдыхая, в лесу у ручья.

Кто же ты,

Чаровница моя?

Лиза ничего не успела ответить, послышались голоса, фигура лишь раз скользнула взглядом по ее лицу и отступила в тень, а из зала вышли отец и Вершинина. Начальница стала говорить слова прощания и напутствия одной из лучших и любимых своих учениц. Лиза оглянулась, но никого уже не разглядела во вновь сомкнувшейся темноте.

***

Теплая майская ночь пьянила запахами и пением цикад. Лизе захотелось, чтобы этот день продлился еще и еще. Здесь, на улице, усталости не чувствовалось вовсе и, казалось, родной город только и ждал ее выхода и теперь готов был принять затворницу в свои объятия.

– Короткой дорогой поедем, дочка, или как? – спросил, догадываясь о ее настроении, отец.

– Давай покатаемся, папа? Все равно сегодня уже не спать! Или сразу домой?

Они подошли к коляске. Возница, обернувшись, спрыгнул с облучка на мостовую и поклонился Лизе:

– Вы, барышня, поди, меня и не вспомните! Красавица-то какая стали! Добро пожаловать домой ехать.

– Кузьма? Кузьма Иванович! Конечно, я Вас прекрасно помню, что Вы! – Лиза поняла, как долго не была она дома, по его за год постаревшему лицу, знакомому с детства.

– Ну, что ж Вы, барышня, тогда, как с чужим-то? – залезая обратно на козлы, бубнил кучер. – Говорите «ты», а то мне, прям, не по себе.

– Ничего, привыкните друг к другу снова. Кузьма Иваныч, давай вокруг кремля. – Полетаев подсадил Лизу, уселся сам, и они под мерное цоканье копыт свернули с Жуковской налево. Они ехали знакомыми улицами, и Лиза узнавала и не узнавала их.

– Сильно все изменилось, дочка?

– Да, папа. Нас когда в театр возили, мы видели уже, что над Дмитровской башней шатер появился. Так непривычно! А это что? – спросила она, когда колеса загрохотали по металлу, переезжая колею.

– А это, Лиза, трамвайные пути. Хочешь, завтра пойдем на нем кататься?

– «Трамвай», – пробовала новое слово на вкус Лиза. – Обязательно пойдем, папа.

Они степенно двигались между холмов, справа возвышался кремль, потом выехали на Рождественскую, со стороны Миллиошки раздался одинокий свист, но скоро трущоба осталась за спиной, и вот вдали стали уже слышны колокола – в монастыре звонили к заутрене. Вдруг, из возникшей по курсу церкви Косьмы и Дамиана, звон раздался прямо у них над головой:

– Папа, папа! Это что, в этой церкви звонят? Я, сколько помню себя, тут все стройка шла?

– Отстроились уж! И новая стоит, и не всё старое стали рушить, Лиза. Колокольню-то и сохранили, и подновили, – Полетаев сегодня и сам смотрел на знакомые улицы свежим, как бы Лизиным взглядом.

Ну, вот, они почти и дома! Не доезжая плашкоутного моста, им надо свернуть налево, проехать еще самую малость, и покажется решетка ворот, а за ней васильковый двухэтажный особняк с белой колоннадой центрального входа, который словно обеими руками обнимает двор двумя флигелями, и подъездные дорожки, весело скрипящие желтым песком, и нарядная клумба посередине.

Нельзя сказать, что Лиза не любила городской дом, просто в детской ее памяти вся жизнь до Института, как казалось ей, прошла в Луговом, где всегда царило лето. В воспоминаниях хранились лишь обрывки городской жизни. В них, как правило, была зима, огромные выше человеческого роста сугробы, путь «на прогулку» по узким прочищенным дорожкам от дома до ограды, который сам по себе был – целое путешествие. Появлялась в этих воспоминаниях и сама маленькая Лиза, которая однажды выпала из салазок и молча лежала в пушистом и мягком снегу, пока ее пропажу не заметили взрослые. Помнился большой зал, в котором наряжали елку на рождество, ее запах, подарки под ней. Походы с мамой в церковь, перезвон колоколов. Об осени Лиза помнила лишь, как перед грозой, когда небо становилось свинцовым, стены дома как будто растворялись в нем, сливаясь по цвету.

Но, конечно же, это был дом. Родной, свой дом, со своей комнатой, с Егоровной. Она, наверно, тоже постарела! А комната? Какая ей теперь достанется комната? Поменяли мебель в детской, или отдали мамину? А может быть, ей отвели какую-нибудь из «гостевых» спален на втором этаже?

– Папа! Вот мы и дома. Ты решил меня поселить на втором? – Лиза увидела, как сквозь плотные портьеры на втором этаже из окон проникает тусклый свет и указала на него отцу.

– Сейчас, дочка. Сейчас решим.

Кузьма сам слез с козел, открыл чугунные ворота и под узцы повел лошадку по правой подъездной дорожке туда, где над входом в одноэтажный флигель, в котором, как помнила Лиза, была кухня, службы и все комнаты домашних слуг, горел сейчас яркий фонарь. Напротив этого флигеля располагался его брат-близнец с конюшней, каретным сараем, хранилищем и жилищем слуг дворовых. На фоне пятна света замерла массивная фигура в накинутом на плечи платке. Лиза соскочила с подножки и бросилась ей в объятья. Она вглядывалась в знакомые черты, искала в них изменений и узнавала каждую морщинку.

– Егоровна.

– Ну, слава Богу, сподобилась такую красоту мою поглядеть! Спасибо, благодетель! Спасибо, что сегодня привез. Нарядную. Прямо – невеста уже. Идем, дитёнок. Идем домой.

Они вошли через то крыльцо, на котором их ожидала Егоровна, а почему-то не через главный вход под колоннами. Пройдя по длинному коридору мимо нескольких дверей, Егоровна распахнула перед Лизой одну из них и там оказалась светленькая комнатка с окнами во двор, чистенькая и с ворохом одежды на постели.

– Вот, разобрала и почистила кое-что из маминого. Выбери что-нибудь из домашнего, остальное унесу пока. Тебе должно быть в пору, а завтра по фигуре подгоним. Умывайся с дороги, и будете чай пить. Небось, со вчерашнего дня ничего не ела?

– Няня, откуда ты знаешь? – улыбнулась Лиза, и, оглядевшись, спросила. – А я что, здесь жить буду?

– Это я тебе эту комнату выбрала. Если не нравится, то любую свободную приберем. А сегодня уж здесь придется поспать.

– Нет, нет, няня, всё хорошо. Просто я думала, что…

– Эх, дитёнок! – глубоко вздохнула Егоровна. – Да пусть Григорич сам тебе все обскажет. Приходи, я пирогов напекла, теплые еще.

***

Андрей Полетаев рос любимцем, единственным сынком в семье. Но баловнем назвать его было бы не правильно. Родители Андрея были помещиками средней, как тогда считалось, руки, и, кроме городского особняка и уже упомянутой усадьбы, владели еще имением «Лиговским-Дальним», парой отдаленных фольварков и заливными лугами. То, что в семье звалось «Луговым» на самом деле было частью большого имения, включавшим в себя несколько окрестных сел и деревень. Но название, бывшее при прежних владельцах, давно забылось, а «Полетаево» как-то не прижилось, и усадьбу все стали величать по названию ближайшего к ней села – Луговое.

Повзрослев, Андрей захотел вдруг жизни не просто городской, а столичной, и был отпущен родителями довольно легко, но с условием, что этому вояжу найдется разумное наполнение. Он поступил тогда на экономический курс и клятвенно обещал маменьке предъявить городскую невесту до женитьбы, ежели таковая появится. Отучившись положенное время, сын вернулся под родительское крыло, один, и вел жизнь вольную, но не праздную. Матушка его от своих соседей отличалась тем, что, будучи женщиной доброй, но деловитой, вникала во все хозяйственные нужды, вместо управляющего могла повторить любые цифры и сама без дела не сидела никогда. Запрещала она также битье своих крепостных, любые телесные наказания считая варварством, и старалась без особой нужды не разлучать крестьянские семьи, за что заслужила их истинные преданность и уважение. И своих мужчин, сначала мужа, а потом и подросшего сына, привлекала ко всем делам и сложностям хозяйствования. Имея такой разумный характер и прогрессивные взгляды на жизнь, не заставляла она также Андрюшу силком идти под венец, просто потому что «время пришло». И он продолжал наслаждаться холостяцкой вольницей, так как сердца его по сию пору так никто и не задел. По возвращении с учебы было поручено ему заниматься недавним в селе новшеством – мастерскими.

Среди полетаевских крепостных рос мальчик Антон Кузяев, лет на пять постарше их сына. Мальчик был смышленый, все время что-то мастерил, иногда целыми днями пропадал в кузнице и, годкам к пятнадцати, стало понятно, что вещи, выходящие из-под его рук, обладают ценностью немалой. В придачу к природным дарованиям прикладывалось, конечно, и бережное отношение Полетаевых к самородку, поддержка его технологическими новшествами, материалами и подручными работниками. Когда сработанные Антоном ножи, ножницы и замки с секретами стали приносить барыши, сравнимые с доходом от небольшого поместья, решено было строить мастерские и, используя разделение труда, расширять производство.

Сам Антон вскоре имел денежку такую, что легко мог бы выкупить и себя, а годика через три и все производства. Да возможно ему бы вольную и так дали, заикнись он только, но разговора такого никто не заводил. Уходить отсюда он и в мыслях не держал. Все здесь ему содействовали, помогали, и, что самое, может быть, главное – ценили и уважали! Родственников у Антона к тому времени в живых никого не осталось, а жениться он тоже не торопился, всего себя отдавая любимому занятию. А оно для него было самым главным в жизни, и людей Антон подпускал к себе по принципу того, насколько они ценят его дело. Когда над ним назначили «верховодить» молодого барина, он того в грош не ставил, новшеств никаких не принимал и всячески свое превосходство при любом случае показывал. Но со временем приглядевшись и поняв, что «барин не забавы ради, а всей душой влез», стал прислушиваться к его экономическим советам, пробовать нововведения и принял-таки того как соратника.

Абсолютно разные по всему – по характеру, по происхождению, по воспитанию, по возрасту даже, но сходные лишь в одном – в отношении к делу, они неожиданно сошлись близко. Романтически настроенный, иногда «витающий в облаках», но благодаря маменькиным стараниям трудолюбивый, росший в семье «под крылом» барский сынок Андрей и всегда хорошо знающий чего хочет и рассчитывающий только на свои силы, твердо стоящий обеими ногами на земле крестьянский сын, сирота и одиночка Антон стали друзьями.

Во времена, когда барский сынок еще обучался в столицах, вышла царская вольница крестьянам. Не сказать, что по большой любви к хозяевам все они захотели остаться на привычном месте, многие схлынули в город за лучшей, как им казалось, долей и пристроились там по фабрикам и заводам. Немногие, у кого семьи были большие, а сыновья работящие, брали ссуды и выкупали собственные наделы земли. Но были и такие, кто остался при прежних хозяевах. Так же, наслышавшись о разумности местной помещицы, стекались к ним в Луговое и различные умельцы со всей губернии. Года через три после возвращения Андрея в родное поместье и начала его патронажа над Луговскими производствами, прибыл к ним со всем своим семейством некто Гаврила Стогов, мужик, виртуозно владевший искусством гравировки. Сам он, при своей дружбе с металлами, как нельзя, кстати, пришелся ко двору. Да была у него взрослая уже дочь Наталья, темноволосая разумная девушка, которая с детства, будучи в услужении у дочки прежних хозяев, многому с той вместе обучилась – знала и грамоту, и счет, и музыку. Обладала она к тому же той мягкой красотой, которая не в глаза бросается, а как ровное пламя внутри теплится. Вот ее-то появление и снесло голову сразу у двух заядлых холостяков – и у Антона, и у Андрея.

Однажды, возвращаясь во время страды из Нижнего в Луговое, Андрей увидел идущую перед ним по пыльной дороге крепенькую босую молодку. Шла она, видимо от самого города, твердым не устающим шагом, с узелком, и перекинутыми через плечо ботиночками. Он, объехав ее на повозке, обернулся и притормозил, узнавая:

– Никак, Наташа? Наша?

– Ваша Наташа! – серьезно и обстоятельно стала отвечать она. – Дочка Егора Строгова. Папаша зимой помер, а мы с мамкой на фабрике все работали. А на троицу и она померла. А я вот не могу там, в городе, одна. Иду вот, да в ноги Вашей матушке брошусь. Пусть не гонит. Я хоть в поле могу, хоть по двору, а хоть и в мастерские Ваши, как скажете! Хоть кем научусь. Но только в город больше не вернусь.

Андрей усадил ее в коляску «рядом с собой, как ровню» и сам привез к матери. Та подумала, подумала: «Эх, Наташенька, а где ж ты одна жить-то станешь!», и оставила девушку при себе, в доме. С того дня, иначе как «благодетель» Наташа Строгова своего молодого барина и не называла. Многие в округе, прослышав, что «… а барин-то наш – в крестьянскую девку Наташку втрескался!», приходили к центральной усадьбе полюбопытствовать. Водворение в это же время в доме молодой женщины со схожим именем давало целый простор для ошибок и кривотолков, и Наташе, живущей при барыне, часто приходилось повторять праздным зевакам: «Не она я! Та Гавриловна, а я – Егоровна». Так оно смолоду к ней и прижилось.

А любовь к той, другой Наташе всё никак не разрешалась! Матери Андрея может и не нравилось, что выбор его пал на мужицкую дочь, но будучи мудрой женщиной и любящей матерью, она решила выждать и в душевную смуту сына не встревать. Тем более – он уже далеко не мальчик, и сколько ж можно ждать несбыточного счастья? Пусть будет, как Бог даст.

Между друзьями их симпатия к одной и той же барышне тоже пока особых бед не наделала, потому, что оба были люди прямые, хитрить за спиной не умели, и считали такое ниже своего достоинства. Оба ухаживали за ней открыто, гулять везде ходили втроем. Дорогие подарки она ни у одного не брала вовсе, а знаки внимания принимала ровно и явно никаких предпочтений не выказывала. Все так и тянулось, пока однажды Антон не сказал в сердцах: «Андрей, пойдем к ней и спросим прямо! А то, упаси Бог, так молчим, молчим, а потом возьмем, да и прирежем друг друга. Давай от греха подальше, а к правде поближе. Но только – как она скажет, так тому и быть. А второй сразу сердце в кулак. Навсегда! Пойдёт такой уговор?» И вместе они пошли за Наташиным решением. Она обещала ответить на следующий день – кому из двоих засылать сватов, всю ночь проревела, а назавтра дала согласие Антону. Осенью сыграли свадьбу. Господский подарок был щедр – на Кузяева переписали все права на производства, а со временем он выкупил и землю под них.

Примерно через год после женитьбы, как-то под вечер, Антон прискакал к усадьбе верхом и вызвал Андрея во двор для разговора: «Уезжай, Андрей. Уезжай отсюда куда угодно. Не мотай ты нам всем душу. Всё у нас с ней хорошо, да по ночам слышу, как иногда плачет. Не будет моя жена ни по кому страдать! Уезжай, добром прошу. У нас сын будет!» И Андрей уехал за границу. На долгие годы. Жил какое-то время в Англии, после в землях Австрии и Германии. Интересовался там производствами режущих изделий, медицинских и чертежных инструментов, временами учился, постоянных привязанностей не завёл, много ездил. Когда в России ввели всесословную воинскую повинность, он собрался было возвращаться, да как раз возраст его вышел и в военную службу он так и не поступил.