Текст книги "Мир без лица. Книга 2"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Тот, кто не долюбил, становится рабом покойной возлюбленной, – раздается голос Морка. – Рабом мертвой женщины… или мертвого мужчины. В нем навсегда засядет жало несложившейся любви.

– Мертвые не меняются, – глухим голосом продолжает Мулиартех. – Они остаются такими, какими были в момент смерти. И мы вечно помним их и себя другими… свободными от жестокой власти времени.

Мы, дети стихий, с нашей длинной-длинной жизнью доподлинно знаем вкус жертвоприношения смерти. За столетия, проведенные в иллюзорно человеческом теле, стольких приходится хоронить, разрывая узы привязанности, но не освобождаясь от них, никогда не освобождаясь…

Синьора Уия улыбается. Мы тоже улыбаемся и глядим друг на друга понимающе, будто соучастники преступления.

– Жизнь слишком жестока ко мне, чтобы я отдавалась ей без оглядки на свои потери! – заключает Помба Жира. – И вы не вправе требовать от меня этой жертвы.

– Вправе, – раздается голос за спиной Гвиллиона.

Марк, позабытый в ходе битвы, брошенный нами на произвол непредсказуемых уз Синьоры, выходит на середину комнаты.

Он страшен. Пусть тело Марка не изменилось ни на йоту, оно светится мертвенным светом, от которого кожа кажется прозрачной, а сквозь нее проступает, точно сквозь стенки хрупкого сосуда, переливающаяся внутри жестокая сила. И все вокруг видят: перед нами уже не Марк. Ему тесно в границах живого существа, слабого и недолговечного, как все живые. Ему тесно, но он держится – до поры до времени, пока мы выполняем его волю, пока мы глядим на мир его глазами, пока выполняем его волю, повинуясь не разумом, не телом, а всем существом своим, всеми душами, живущими в нас и в наших стихиях…

– Я вправе требовать от тебя всего, чего захочу, – произносит тот, кто раньше был Марком. – Ты – мое порождение, отпечаток моей руки, отзвук моего голоса. И если я велю тебе умереть, исполнив мой приказ, ты умрешь. Помнишь ли ты об этом?

– Она помнит, Бон Дьё, она помнит! – вскрикивает Фрель голосами Легбы и Каррефура – обоими разом. Горло его трепещет, из последних сил воспроизводя дуэт духов. – Она повинуется, не гневайся!

– Я не гневаюсь, – безучастный голос Марка теряет даже подобие знакомого тембра. Он говорит так, словно рот его – гигантская пещера, где нёбо теряется в полумраке, а горло сокрыто в непроглядной мгле за горизонтом. – Я сожалею. Сожалею о своей участи.

– О СВОЕЙ участи? – вырывается у меня. Морк, Мулиартех и Гвиллион косятся на меня с ужасом: с чего это я вздумала встревать в диалог местных богов? И не пора ли меня, болтушку, вывести вон, пока боги не обратили на меня свое опасное внимание?

– Я создаю миры и отдаю их вам. А потом лишь смотрю на то, как вы, мои дети, мои орудия, мои поверенные, управляетесь с сотворенными для вас вселенными. Я сам устанавливаю правила и давным-давно запретил себе вмешиваться в ваши дела. Но я могу спросить с себя: где я ошибся, сотворив ВАС?

– Ты сотворил и смерть тоже! – дерзит Помба Жира.

Несмотря на зеленоватую бледность, заливающую ее щеки, голова Синьоры высоко поднята, а волосы, вставшие дыбом от ужаса, похожи на взъерошенную шерсть зверя, готового к схватке. К своей последней схватке.

– И я могу служить той, которую ты создал!

– Можешь, – философски соглашается Марк. Нет – Добрый Бог, создатель и палач в одной сущности. – Можешь, служить и ей… тоже. Чтобы напомнить людям, как драгоценна жизнь, ты и создана отдельной от любви, самодостаточной в буйстве своем. Ты наделена волей вести людей к саморазрушению, в жадную пасть Тласолтеотль и сотен ей подобных. Но если ты не смиришься с сестрой своей Иеманжой, если не станешь помогать ей в деле зарождения новой жизни, ты и сама не заметишь, как губы Тласолтеотль сомкнутся за твоей спиной. Помни об этом, дочь моя.

Марк неожиданно зажмуривается и трет глаза руками. Потом обводит нас диким взглядом только что проснувшегося человека:

– До чего же башка болит… А что случилось-то?

В ответ ему раздается истеричный хохот Фреля.

– Молчать! – командным тоном бросает моя прабабка. – Что же теперь делать? – спрашивает себя Мать Мулиартех, в надежде обрести ответ оглядывает нашу притихшую компанию и единственный глаз ее останавливается на мне: – Ну, тихоня, что ты надумала, говори!

Я открываю рот, чтобы заартачиться: а почему я-то? – и тут же осознаю: Мулиартех права. Говорить надлежит мне и никому другому. Так сложилось, что это Я несу клубок Ариадны через весь лабиринт, пройденный нами по земле, созданной Добрым Богом в лице Марка, я разматываю его с той минуты, как ступила на заброшенный пляж среди селитряных пустошей, а сейчас у меня в руках – самый конец нити, и дальше нужно идти наугад, потому что возвращаться по собственным следам не получится.

– Нам придется спуститься туда, – едва слышно произношу я и неловко тычу пальцем в пол, – в подземные миры. Помба Жира, которую мы считали причиной болезни этого мира – она только… симптом. Она действует не по своей воле. Делает то, что ей кажется выгодным, блюдет свои интересы… и не видит дальше собственного носа. В принципе, она так же несвободна, как все мы. Ее заперли на острове, окруженном гибельным обманом, мертвой водой лжи, ей дали иллюзию всевластья, чтобы занять все ее мысли надеждой на великую победу, на всемогущество. Самое покорное орудие – то, которое надеется стать всемогущим… И теперь мы должны найти ее хозяев и встретиться с любовью, которую породили они, во тьме подземных миров. С любовью, которая готова наброситься на наш мир и поглотить его без остатка. С любовью – прислужницей смерти…

– Ты – мое отродье! – с гордостью заявляет Мулиартех. – Видите, мужчины, каковы женщины моего рода! Морк, понимаешь теперь, кого судьба отдает тебе в жены?!

– Чудовище она мне отдает, – с нежностью отвечает Морк. – Чудовище, на которого не действует никакой морок. С кем еще мне придется сразиться по слову твоему, жена моя?

– Со смертью, – сухо роняет Гвиллион. – По слову твоей жены мы вынуждены идти на смерть. Ну что ж! – он медленно-медленно опускает веки и его красные огненные глаза гаснут в полутьме комнаты. – Пора.

Всё правильно. И все правильные. Правильные спасители мира, мы готовы лезть в преисподнюю, сами не понимая, за каким чертом. Но, несмотря на неизбежность нашего следующего – нет, нашего ПОСЛЕДНЕГО шага, что-то язвит меня, что-то мучает… Ну да. Конечно. Глаза Синьоры Уия горят нескрываемым, огромным, обжигающим торжеством.

* * *

– Этого делать нельзя! – Нудд категоричен и зол, как может быть зол мужчина, у которого на плече висит усталая женщина и ноет, что у нее ножки болят и что пора бы ему – мужчине – прибегнуть к магии, облегчающей жизнь, если она – женщина – ему не совсем безразлична. – Если я дам Видару возможность построить небесный мост до Йернвида, мы через час будем на месте.

– И что?! – возмущаюсь я. – Ты запрограммирован бродить по Утгарду до морковкиных заговин, а я тебе не позволяю? Тебе здешние леса и местная кухня кажутся упоительными? – меня передергивает от отвращения.

Мы можем говорить откровенно – чертов божок дрыхнет без задних ног. И не в соседней комнате, а километрах в двух отсюда. Нудд под предлогом гигиенических процедур утащил меня к водопаду. Здесь нас никто не подслушает – вода грохочет, словно сотня тамтамов на слете безумных шаманов.

Я сижу на камне и мерзну. По моей спине змеятся ледяные струйки воды, стекая с мокрых волос, ноги мои коченеют на скользком камне, моя потрепанная одежда заскорузлым тюком отмокает в луже. Полный набор радостей походной жизни. Молодость вернулась.

– Послушай… – Сын Дану устало потирает переносицу. Интересно, проклятому сильфу так же холодно, как мне? Мне бы хотелось, чтобы ему было ЕЩЕ холоднее. – Представь: если мы приведем Видара к Фенриру таким, каков он сейчас, что будет?

– Не знаю! – ору я, в сотый раз пытаясь отжать волосы досуха. – Заставим его прикончить эту образину – и домой!

– Заставим! – усмехается Нудд. – Тебе кажется, что в руках у нас слабое и бесхитростное существо, что мы сможем им распоряжаться, как в реальном мире ты распоряжалась подсобными рабочими? Ты вообще-то понимаешь, против ЧЕГО мы пошли?

– Против инфантильного божества, у которого конфликт с папашей и несоразмерные амбиции, вот он и ввязался в дурную компанию… – бормочу я. – Кстати, ты не знаешь, что это за компания, о которой говорила Фригг? Я думала, она ётунов имеет в виду, но они не больно-то за Видара вступились…

– Фригг говорила о вещах куда более важных, чем чья бы то ни было компания, – резко обрывает мои рассуждения Нудд. – Она говорила о пророчестве. Согласно пророчеству, миру придет конец не по воле богов, а по воле тех, кто выше.

– Выше богов? – изумляюсь я.

– Вот именно. Над божествами стоит природа. Природа этого мира. Мир, в котором ты родилась и выросла, изменяется постепенно. Но иногда и ему приходится изменять себя с помощью катастрофы. Когда все живое гибнет и приходит время для возрождения другой, доселе невиданной жизни. А здесь, – Нудд обводит рукой притихшую долину, – катастрофы в порядке вещей. Мы стоим на пороге изменения реальности. Мы пошли против желания этого мира измениться. Он себе надоел, понимаешь? Он избрал несколько существ – а может, сил природы – своими орудиями. Он себя перекраивает, он уже в процессе метаморфозы. И мы – двое придурков с хилым запасом магических трюков – норовим ему помешать!

Никогда не верила в миры, сознающие сами себя. Но это же мир, сотворенный вполне сознательным демиургом? Значит, у него тоже может наличествовать воля. Упрямая, темная, недоразвитая воля. Поставить бы ее в угол. На колени, на горох, на две-три вечности…

– Хорошо, что ты предлагаешь? – мой излюбленный ход. Если кто-то упорно не желает принимать твои рацпредложения, пусть излагает свои. Посмотрим, кто будет ржать до конца летучки.

– Идти ножками. Через весь Утгард, в грязи, в голоде, по пояс в тараканах. Пусть этот божественный бастард посмотрит на жизнь глазами мужчины. До сих пор у него только и было заботы, что самого себя развлекать. К его услугам были все красоты Асгарда и Мидгадра. Ему не хватало только всевластия, чтобы избавиться от мысли, что папаша Один все-таки помогущественнее будет. И при случае может сделать зарвавшемуся сынуле а-та-та. Он знать не знает, что такое начинать с нуля. Вот пусть и полюбуется на эту нулевую отметку – на Утгард, мир за околицей!

Я не могу не признать: рацпредложения сильфа… резонны. Видар страшно, незыблемо, божественно наивен. Он таков, какой была я и мое окружение в незапамятную эпоху тинейджерства. И мне точно так же казалось: дайте мне точку опоры, рычаг, красную кнопку и сигнальный свисток, чтобы я перевернула мир! Вопрос «Каково это – жить в перевернутом мире?» мою голову не посещал. Я свято верила, что мир СЛЕДУЕТ перевернуть, а уж дальше – не моя забота.

Но тащиться через дикие красоты Утгарда, увязая в зыбучих песках и непролазных топях, питаясь мясом каменноугольных тварей… Мой желудок совершает небольшое сальто.

– Ты думаешь, пока Одинов сынок будет вместе с нами – а если быть честными, то по нашей милости – мерзнуть, мокнуть и паршиветь, его сердце смягчится и наполнится нежностью к своим мучителям? Ты что, про стокгольмский синдром[64]64
  Защитно-подсознательная «травматическая связь», возникающая между жертвой и агрессором в процессе применения (или угрозы применения) насилия. Под воздействием сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и в конечном итоге отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения «общей» цели – прим. авт.


[Закрыть] начитался? Эй, ты где? – я недоуменно озираюсь.

Нудда нет. Нигде. Зато в пейзаже появилось замечательное дополнение – женщина-слон. Карликовый, правда. Еще одно из вымерших палеонтологических чудес. Хотя слонов, у которых бы вместо головы из шеи женское туловище росло, никакая палеонтология не упомнит.

Немо созерцаю это чудо природы. А что еще мне остается? Слоноженщина возвышается надо мной, огромная, несмотря на скромные, по сравнению со хоботными моего мира, пропорции. Кожа у нее серая, как у здешних троллей. Но не такая грубая, как у реального слона. В руках длинная палка, гибкая, точно хлыст. Добренький слоник, не убивай меня, пожалуйста…

– Зачем ты оскверняешь Мертвую реку? – вежливо спрашивает слоноженщина. – Ты нездешняя?

Все так же немо киваю.

– Ты не пила воды?

Отрицательно качаю головой.

– Молодец. А то я не умею выхаживать отравленных священной водой. Что это? – она наклоняется к луже между камней, выуживает мое платье. – Зачем это?

– Носить… – шепчу я.

– Гм, – слониха миролюбиво выжимает мою злосчастную одежку, на секунду задумывается, скручивает ее в жгут и надевает мне на голову, как чалму. – Красиво! Ты голодная? Побеги будешь? – и она протягивает мне ту самую палку, которую я, по недомыслию, приняла за оружие. С обреченным лицом беру «побег» и принимаюсь его грызть.

– Тупой тролль, – ворчит слоноженщина, отбирает у меня палку, ловко очищает конец и подносит его к моему носу. Волшебный сладкий запах достигает моих ноздрей и я, не помня себя, впиваюсь зубами в мягкую древесину… сахарного тростника. За возможность сгрызть этот побег в одиночку я убить готова.

– Осторожней! – предупреждает меня моя благодетельница. – Если много съесть, зубы заболят!

– Плевать! – бормочу я с полным ртом. – Какое… счастье…

– А другим троллям не нравится, – обиженно сообщает слоноженщина. – Ну так я с ними и не вожусь. Они все дураки.

Я поднимаю на нее глаза. Так и есть. Это слоненок. Девочка лет десяти на наш земной счет. Туловище девочки колышется над моей головой. Боги мои, боги, какого же размера ее мамочка?

Глава 8. Территория настоящего

– Марк, а Марк! – тяну я за рукав нашего провидца, нашего демиурга, нашего Бон Дьё. – Марк, почему Синьора… Помба Жира… В общем, ты знаешь, почему эта чертова баба от самодовольства чуть не лопается?

Синьора Уия и впрямь выглядит неподобающе счастливой. Ее, похоже, ничуть не расстроило ни поражение в поединке с Мулиартех, ни орда пришельцев, хозяйничающих на ее территории, ни карательные меры, обещанные разгневанным Легбой при поддержке глумливо хихикающего Каррефура… Если бы на мою долю выпало столько, сколько досталось этой женщине за последние несколько часов, я бы кипела жаждой мести даже не как чайник или там гейзер – я бы превратилась в вулкан! У меня бы на лице отражалось все, что я мечтаю проделать с победителями – и непременно проделаю, вот только оклемаюсь чуток… Может быть, более опытного бойца хватило бы на создание бесстрастной маски, скрывающей далеко идущие планы освобождения и мести. А виртуоз, наверное, даже сумел бы поиронизировать над собой, демонстрируя объективность бывалого геймера, – что ж, на этот раз ваша взяла, радуйтесь, я и сам за вас порадуюсь, до поры до времени, до следующего своего хода… Но чтобы ТАК – сидеть с откровенно блаженным лицом, прислонившись к стене, закрыв глаза и не двигаясь с той самой секунды, как захватчики Тентакао решили двигаться дальше, в нижние, хтонические, неведомые миры?

Несколько раз я проверяла, дышит ли Синьора. Синьора дышала – тихо и безмятежно, словно спящий ребенок, которому не снятся сны, сбивающие дыхание. Мои спутники были заняты чем-то ужасно важным, имеющим большое значение для успеха грядущего похода, а меня занимало только одно – вопрос «Почему Помба Жира ведет себя, как победитель?» Нет, не как победитель. Она вела себя, как электрический заяц после собачьих бегов: гончие и борзые, взрывая лапами мягкую землю, только что неслись за ним, не щадя гибких жилистых тел, а он маячил впереди, но в зубы не давался, ведя череду обезумевших от гонки псов к цели важнее живой добычи. А теперь он лежит, отключенный за ненадобностью, и электричество понемногу истекает из его узлов в магнитное поле земли…

– Она свое дело сделала, – пожимает плечами Марк. – Послужила блесной и леской, оторвала меня от моего города, затянула вглубь острова и оставила на пороге подземного мира, точно подкидыша.

– Тебя? – удивляюсь я. – А мы, думаешь, всего-навсего довесок? Рыбы-прилипалы, прицепившиеся к улову знатного рыбака, хозяина Синьоры Уия?

– Надеюсь, – роняет Марк. – Очень надеюсь, что так.

– Зато я на это совсем не надеюсь, – едва слышно признаюсь я. – Рыбак, не будь мы ему нужны, нашел бы способ избавиться от прилипал – если не в порту, так в пустыне, а не в пустыне, так на берегу Мертвого моря… Рыбак на нас рассчитывает. Может, надеется втянуть в игру не только богов твоего острова, Бон Дьё, но и богов бездны. Может, ему покоя не дает Мореход, который бороздит море Ид, никому не подвластный и ни с кем никакими узами не связанный – ни узами похоти, ни узами любви, ни узами смерти…

– А ты опасно дальновидна, фоморская принцесса! – сверкает глазами Марк. – Не стоит впутывать тебя в игры богов в качестве пешки. Как бы из-за твоих предположений установленные правила не полетели в тартарары.

– Скоро все там будем, в тартарарах, – примирительно говорю я. – Не пытайся узнать правила ДО игры, сам видишь, здесь этот симпатичный прием не срабатывает. Я же вижу: тебе хочется, чтобы впереди нас ждал обычный, изрядно поднадоевший поединок жизни и смерти, в ходе которого любовь бы переходила от одного к другому, словно наградной кубок. Но может же оказаться, что у мира не две стороны – жизнь и смерть – а больше…

Марк буравит меня взглядом. У провидца, у человека, которого я знала, были совсем другие глаза. То ли близорукие, то ли обращенные внутрь себя, но почти всегда – невидящие. У этого нового Марка глаза, словно хромированные скальпели. Они осторожно проникают внутрь моего сознания, распластывая придуманные мной оправдания, утешения, измышления, а я так надеялась смягчить его чувство вины и опасения за нас – вот только нет в этом незнакомце ни намека на вину и опасения. Он бодр и целеустремлен, как никогда не был бодр и целеустремлен провидец.

– А ведь слабак он был, пожалуй, – негромко замечает незнакомец, поселившийся в теле Марка.

– Думаешь, ты лучше справишься? – пересохшим ртом, почти беззвучно спрашиваю я.

– Лучше, – уверенно отвечает ТОТ. – Я по крайней мере знаю, чего хочу… от своего мира и от всех прочих миров.

Да уж, такое знание дорогого стоит. Вот только кому стоит? Нам? Этой вселенной? Самому Марку – если только от Марка осталось… хоть что-то?

– Как бы то ни было, – выныривает откуда-то вездесущий Морк, – ты же не пойдешь туда ОДИН? Мы тебе еще пригодимся! – и он панибратски хлопает по спине Марка… бывшего Марка.

– Конечно, пригодитесь, – улыбается краями губ наш спутник. Наш предводитель. И уходит в темноту.

– Морк, – беспомощно говорю я, – Морк, ты…

– Не бойся, – отвечает мой мужчина, – не бойся. Я слышал.

Он слышал. Он решит проблему. Он мужчина. Или я слишком много от него хочу?

* * *

Чем дети особенно хороши в условиях экстремальных миров, так это болтливостью. Если дать ребенку возможность пересказать всю свою жизнь отзывчивому слушателю, белый сагиб узнает всё, что ему для выживания требуется – и даже больше.

Оказывается, племя слоноженщин ценой некоторых элементарных удобств воплотило наивысшую мечту наездников всех времен и народов – слилось со своими ездовыми животными. Когда-то они существовали отдельно – тролли-наездницы и их боевые слоны. Такое положение дел возмущало всех – и смертных, и бессмертных. Божества видеть не могли, как тролли, вооружившись бичами и копьями, ломают свободолюбивую слоновью природу, чтобы заменить ее жалкой угодливой тварью. А наездницы страдали от тупости зверей, приученных слепо повиноваться и вместе с тем утративших ценные животные инстинкты. И однажды, по просьбе великой-превеликой наездницы, боги воссоединили ее с ее лучшей слонихой. Жизнь немедленно стала улучшаться и полезный опыт распространился, как зараза по ветру. О великой-превеликой наезднице стали петь песни и рассказывать сказки, которых Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх, она же Болтушка Ати знала превеликое множество. Если судить по тем, которые она успела мне поведать, наездницы были молчаливы, воинственны и злопамятны. Чужаков ценили как источник полезных сведений об окружающих землях. Мяса не ели – ни троллиного, ни насекомого (слава богам!), добровольных информаторов не убивали, жили, как слонам и полагается, при матриархате и в ус не дули.

Единственное, чего мне так и не удалось выяснить у Болтушки Ати, так это подробностей насчет воспроизводства поголовья наездниц. Я решила не отвлекаться на пикантные фантазии, а мысленно подготовить речь, которую надлежит произнести во всеуслышанье, дабы меня сочли полезным пришельцем. Меня, правда, несколько беспокоила мысль, что меня сочтут похитительницей непоседливого ребенка. И решат наказать соответственно наездническому уложению о наказаниях. После чего я незамедлительно отдам слоновьим богам душу.

– Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх! – грозно произнесла первая же встреченная мною слоноженщина. – Ты шляешься! А должна готовиться!

– Я готовлюсь, – непривычно кратко ответила только что весьма болтливая Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх. – У Мертвой реки. Тролль. Голодный. Я привела. Вот, – Ати, изогнувшись немыслимым для человеческого торса образом, вытащила меня из-за своей слоновьей задницы и поставила пред светлы очи соплеменницы. – Говори! – последнее предназначалось мне.

– Я не тролль, – вот, собственно, и все, что я сумела из себя выдавить.

Слономатерь оглядела меня с ног до головы, понимающе кивнула и лениво махнула хвостом точно рукой – пошли, мол.

Как выяснилось, самыми длинными фразами в речи наездниц были их ФИО. Каждое достойное похвалы деяние вписывалось в имя представительницы племени навечно. Назвав собственное имя, слоноженщина избавлялась от любых объяснений, кто она и что в своей жизни совершила. Хорошо, что краткие обращения были позволены всем, в том числе и незнакомцам. Иначе бы я провела остаток жизни, зубря прозвание Мамы. А так меня удочерили по-быстрому и велели не таясь выкладывать, что я такое и зачем явилась на берега Мертвой реки.

– Человек. Пока. Была бог. Здесь колдовать не могу. Не из Мидрагда, не из Асгарда, с другого берега моря Ид. Ищу Фенрира. Ищу своих попутчиков. Хочу еще побегов. Хочу спать. – Во время своего «информативного» доклада я старалась хранить достоинство. То есть сделать каменное лицо и удержать на месте брови, против воли так и норовившие встать жалобным домиком.

– Молодец, – одобрительно заметила Мама. – Слышу о тебе давно. Ветер говорил, с тобой враг.

– Хочу перевоспитать врага. Молод и глуп. Перевоспитаю и сведу с Фенриром, – отчеканила я как на духу.

– Молодец, – не дрогнула лицом Мама. – Убивать будет?

– Не знаю, – бубнила я, чувствуя, что врать Маме – нехорошо. – Не сказали. Пророчество устарело.

– Молодец, – не пыталась разнообразить свои замечания Мама. – Воин?

– Демиург. Глупый, – созналась я в худшем из своих грехов. – Плохо создала. Расхлебываю.

– Молодец, Мирра-ки-Ищущая-каи-Наставник-ха-Демиург!

Именно что «ха». Какой из меня, к утгардскому лешему, демиург.

Вот так мы и пришли к полному взаимопониманию. А через несколько часов под конвоем пяти наездниц с холмов спустились Нудд и Видар.

Их обнаружили на берегах все той же Мертвой реки. Без обиняков взяли в кольцо и привели к Маме. Нудд был мрачен и сосредоточен, Видар – свирепо весел и готов к схватке, и оба ни на волос не верили в добрую волю наездниц. Еще бы – им-то никто не сказал «Молодцы!»

– Я не знаю человека, который бы влипал в истории с такой же регулярностью, – вздохнул Нудд, увидев меня, с трудом доедающую очередной побег. – Ну и что ты можешь сказать в свое оправдание?

– То, что племя отведет нас в Железный лес! – хихикнула я. – Не самой краткой дорогой, но ты, похоже, того и хотел? Трудности пешего похода, скудный рацион, антисанитария, чуждая культурная среда и крайне познавательные неприятности гарантированы!

– Какие неприятности? – возрадовался Видар. С того момента, как отрубленная кисть вернулась на свое законное место, у него весь организм чесался от желания испытать исцеленную конечность в деле. Не в деле запрягания артроплевр, конечно, а в бою – и лучше в неравном. Уточняю: чтобы перевес был на стороне Видара, но чтобы противник не был задохликом. Помахаться ему хотелось, сопляку.

Я смерила бога-трикстера взглядом тяжелым, точно булава самой крупной из наездниц.

– Племя враждует со всеми подряд! – забормотал Видар, оправдываясь. – Кто их знает, с кем они на сей раз сцепились…

– А ты что, знаком со всеми обитателями Утгарда? – поинтересовался Нудд.

– Со всеми, – самодовольно заявил Бог Разочарования. – Я за землей Хаоса давно присматриваю, как бы чего… – и он осекся, понимая, что наговорил лишнего.

– Так я и думал, – вздохнул сильф. – Берег своего волчонка, свое главное оружие? От кого? От нас?

– От своих, – мрачно буркнул Видар. – Они же его на цепь посадить норовят. С начала времен куют эти цепи, одну за другой, пробуют на нем, льстят ему безбожно, обещают на свободе оставить – и ведь врут, всё врут[65]65
  В германо-скандинавской мифологии сказано: вначале асы изготовили цепь Лединг и предложили Фенриру ее разорвать. Фенрир согласился и сумел это сделать. Затем они сделали цепь Дроми, вдвое крепче Лединга, но Фенрир разорвал и ее. Тогда Один послал Скирнира, гонца Фейра, к гномам в страну черных альвов, которые сделали цепь Глейпнир. На глазах Фенрира асы пытались разорвать цепь, но безуспешно. Тогда они стали предлагать Фенриру разорвать цепь, уверяя, что он один сможет справиться с этим. Если Фенрир не разорвет цепь, асы обещали его отпустить. Фенрир согласился лишь при условии, что один из богов вложит руку ему в пасть – в залог того, что боги не обманывают. Тюр (однорукий бог воинской доблести, сын Одина и великанши) вложил правую руку в пасть волка. Волк не смог разорвать Глейпнир: чем больше он рвался, тем сильнее цепь врезалась ему в тело. Так был связан Фенрир, а Тюр лишился правой руки – прим. авт.


[Закрыть]! Разве так можно?! – в глазах Видара мелькнуло отвращение.

Да. Похоже, бог-предатель – сын своего отца и плод божественного воспитания. Воспитания властью и коварством.

– Скоро будет готова третья цепь? – тихо спросил Нудд.

Видар безмолвно кивнул. Глаза у него были, как у мальчишки, которому обещали, что Полкан с бабушкиной дачи поедет с ним на городскую квартиру – и вот, лето кончилось, а Полкан так и остался на цепи. И лает вслед отъезжающей машине, лает…

– Братец Тюр[66]66
  В германо-скандинавской мифологии, согласно одной из версий, считается, что Тюр намеренно дал Фенриру откусить свою руку, дабы отвлечь чудовищного волка и дать асам возможность надеть на него цепь – прим. авт.


[Закрыть], – в голосе сына Одина прорезалось злорадство, – не знает еще, каково это – лишиться руки! Какая это боль, и унижение, и тоска… Все вокруг боевым искусством кичатся, один ты, словно мальчишка, вынужден переучиваться, утешаешь себя тем, что левшу победить труднее. Тюр не знает, как ноет рука, которой нет, как упрекает тебя, что ты ее не уберег, пожертвовал ею – а зачем? Все равно Глейпнир порвется, как порвались первые поводки, Фенрир освободится – и будет зол, словно сам Хаос. Когда тебя предают, хочется одного – мщения! – Видар поднялся на ноги и простер руки к хмурому, сырому, древнему небу. – Что они знают о мести, мои распрекрасные сородичи, хваленые-перехваленые асы? Что они знают о ржавом гвозде, которым твое сердце приколотили к камню в черной пещере, о тысяче тысяч дней, проведенных в жажде убивать? Что они знают о душе вольного зверя, ни за что ни про что, по слову безумной старухи, посаженного на цепь?

– Гринписовец! – высказалась я. – Зверолюб! Они же на тебя работают, на твои планы по разрушению мира. Помог бы родственникам, что ли!

– Нетушки, – по-детски обиженно отмахнулся Видар. – Я своего волка не предам. Пусть сами… – и он засопел, отвернувшись от нас с сильфом.

– А если Фенрира на цепь не сажать? – предложил Нудд. – Если мы не дадим богам заточить твоего друга в будку, точно брехливую дворняжку?

В ответ Бог Разочарования смотрит сыну Дану в лицо бешеным взором божества, уязвленного в самое эго.

– Да кто вы такие, чтобы давать или не давать асам готовить себе погибель? – рычит он. – Даже я не могу противиться планам Одина! Сколько раз я ему говорил: пусть Хаос бродит в шкуре Фенрира где ему вздумается! Что будет, если волк будет жить там, где ему и положено – в лесу? Зачем Фенриру убивать богов, которые ничего ему не сделали?

– Логично! А он что? – интересуюсь я.

– А он дурак! – ярится непочтительный сын. – Дурак, как все верховные асы! Кивает и улыбается, точно я – невесть какой глупец, в болоте с лягушкой зачатый.

– Ты родительницу-то не приплетай! – неожиданно строго заявляет Нудд. – Твоя мать была достойной и доброй женщиной. Всем бы такую мать.

– Ты так думаешь? – вылетает у Видара раньше, чем он успевает обдумать ответ.

– Мы оба так думаем, – усердно киваю я. – Она же твоего брата Тора спасла[67]67
  В германо-скандинавской мифологии, когда бог огня Локи заманил Тора в ловушку без его пояса силы и волшебного молота, Грид одолжила Тору собственный пояс, железные рукавицы и чудесный посох – прим. авт.


[Закрыть], разве нет?

– Боги и это умудрились матери в вину поставить, – хмурится Видар. – Фригг говорит, она предала свое племя. А я, по ее мнению, предатель и сын предательницы.

Я молчу. Ну да, Фригг и мне так сказала. А еще сказала что-то про семейные неурядицы среди богов. Кажется, сами боги и накликали на себя большую часть неурядиц. Умнее надо быть, ваши высокородия! И с детьми обращаться по-божески, а не по-свински…

– Думаете, я вас Фенриру скормить хочу? – неожиданно осведомляется Видар. – Ну да, была такая мысль. Только… – он мнется, не зная, что бы нам такого сказать… утешительного.

– Только ты не знаешь, не подавится ли нами твой любимец, – вздыхает Нудд. – Слушай, а может, ну его к черту, этот Утград? Проблема-то, похоже, не в Фенрире?

– Не в Фенрире… – со вздохом соглашается Бог Разочарования, Мщения, Манипуляции и вообще всего скверного в этом и без того неуютном мире.

– А в чем тогда? – занудствует сильф.

– А то ты не знаешь! – вырывается у меня.

– Зато ты знаешь! – подначивает Нудд. – Если знаешь, так вещай, о великая норна!

– Вот-вот. Я норна Верданди. Норна настоящего. Я веду вас к будущему своим путем. Мне дела нет до брехни здешних вельв, я чую свою силу! – Не помню, как я оказалась на ногах. Волосы мои поднимаются огненным облаком и летят в воздушных струях, закручиваясь вихрем вокруг головы. Лава созидания, животворный огонь течет в моих жилах. Отблески его красят изнанку туч, испуганно припавших к земле. – Запираю время в этом краю, запираю на время отсутствия моего. Воздвигаю лунный мост через Утгард, землю Хаоса, простираю его в долину сестер моих норн, ведающих тайны прошлого и будущего!

К ногам моим падает серебряная дорожка.

– Сейчас пойдете и всё исправите, – голосом взбешенного завуча говорю я. – Сию минуту поднимете свои божественные зады и последуете за мной в Долину норн!

– Это не долина норн, – бурчит Видар. – Это МОЯ долина. Ландвиди[68]68
  «Далекая земля» – непроходимый лес, где царили тишина и уединение и где, согласно германо-скандинавской мифологии, располагалось жилище Видара, чертог, украшенный зелеными ветками и свежими цветами – прим. авт.


[Закрыть]. Я отдал им свой дом, думал… думал, они предскажут, что все будет хорошо…

– Я тебе предскажу, что все будет хорошо. Я. У норн нет власти ни над прошлым, ни над будущим. А у демиурга – есть. Идем, малыш, – и я протягиваю Видару огромную, словно луна, руку.

* * *

Мы уже уходим, а Фрель все еще обнимает Синьору. То есть это не Фрель обнимает Синьору, а Легба обнимает Помба Жиру… Его рука, дочерна загоревшая под солнцем пустыни, ставшая жесткой от соли и песка, так бережно, так осторожно прикасается к женской коже светлого золота, что видно же, видно: Легба прощается. Навсегда. Насовсем. Навечно. Для духов это слово имеет конкретный смысл, не то что для людей. Лоа знает меру своих лишений, когда произносит: «Мы не увидимся никогда…»

Душа Синьоры Уия, которая берегла лоа по имени Помба Жира, словно жемчужница округлое перламутровое сокровище свое, присутствует здесь и сейчас лишь частично. Ее соблазнительное женское тело не умерло, но и живым его не назовешь. Это не сон, но и не бодрствование. Мы уверены, что при надобности Синьора сможет подняться с ложа, на которое мы водрузили ее вчера, сможет даже отправиться к своим золотым сотам, плести новые узы и латать старые – и так, одно за другим, тело вспомнит привычные движения и ощущения, и притянет к себе заплутавшую душу, и согреет ее в немоте и опустошенности… И постепенно, шаг за шагом Синьора Уия пройдет круг своих унылых божественных обязанностей, день за днем, тысячелетие за тысячелетием. Только где в это время станет блуждать Помба Жира? Где ее буйное жизнелюбие, ее бесстыдные уловки, ее безоглядная вера в себя? Не здесь. Не в Тентакао. Но Легба этого не понимает. Он все еще надеется. Надеется на чудо, которое не под силу богам.