Текст книги "Идеальная секретарша"

Автор книги: Инесса Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Да, и еще. Мне придется вас огорчить – дача-то не моя, так что не меня вы разорили… – Анна видела как дернулось его лицо. Огорчился, подлец, с удовольствием констатировала она.

– Не ваша? Ну это не меняет дела. Значит, придется возмещать убытки владельцу. И это даже интересней…

* * *

Через полчаса Анна была определена в свою «пыточную» – думать. Думать она пока не стала – все двери на замке, что ж думать тут. Четыре-пять часов – это, конечно, не время, вот о чем думала она, усаживаясь на раскладушку. Это будет уже утро. Так, значит, папка ему понадобилась. Столько лет прошло, думала Анна, а он помнит.

… Папка. Хорошая папка. Из натуральной кожи темно-коричневого цвета. Скорее, темно-вишневого… Фирмы «Boss». Множество отделений, перегородок… замочки, молнии, блестящие висюльки, ключик. Вернее, ключики. Один висел сбоку – на кожаном шнурочке, а другой – в крошечном целлофановом пакетике. Один – поменьше, другой – побольше. Ключики почему-то запомнились. Папочку эту подарила Вадиму Борисовичу сама Анна. На день рождения. А он? Он прореагировал на подарок как всегда – равнодушно. И сунул папку в стол. Равнодушно так сунул, даже не сказал спасибо, потому что кто-то как раз входил в его кабинет. Да, он не хотел, чтобы кто-то из сотрудников увидел ЕЕ подарок… У него тогда уже намечался роман со студенткой. Нет, тогда был роман с переводчицей. Да, с переводчицей, кажется, из института химии полимеров. Или нет, она работала в Интуристе. Точно, она еще тогда пришла в фирменном костюме от Армани и сказала, что этот костюм ей подарил какой-то крупный мафиози из Италии, за то, что обеспечивала ему хороший режим работы. Еще тогда секретарша Наташа съязвила, в постели, что ли обеспечивала?

А что было потом? Потом папка провалялась у него в сейфе и он никогда не пользовался ею. Анне он сказал, что она неудобна для работы – это «Boss» то! И что он будет хранить в ней ее письма, которые она ему посылала в Финляндию, и засмеялся. Письма, правда, действительно показал. А когда она хотела их взять, он бросил их в открытый сейф и сказал, «пусть лежат, это моя гарантия, что ты не сделаешь какой-нибудь глупости». «Какой?», спросила она тогда. И он ответил, что не хотел бы, чтобы я опустилась до шантажа. А я? Что делала я, подумала Анна. Я тогда сказала ему: «Но это ты можешь меня шантажировать моими письмами, а не я». Он с удивлением повернулся к ней и со смешком ответил, что не думает, что когда-то наступит такой момент, и что он подумает, как это можно шантажировать женщину, которая не представляет интереса ни для кого. «Ты что, политик?» – Сказал он. «Ты – большая личность, при деньгах и связях?» Нет, ответила тогда она и молча ушла… Папка осталась у него, а у нее засела мысль папку эту забрать. Но вскоре сама Анна была выселена в другой корпус, а потом и вовсе собралась уволиться. И уволилась. Кажется, так было дело…

А потом? Потом она все-таки забрала папку. Заглянула после работы к Наташке, а той нет – пошла в туалет за водой для кофе – и кабинет нараспашку. Нет, не после работы, а это было перед отъездом из Москвы. Да, это было чуть ли не за три дня до отъезда, у нее уже вещи были упакованы… Тогда Анна вошла в этот кабинет и открыла сейф – ключ торчал в скважине. Вадим частенько так бросал сейф, да и что там ценного было? Печать, да его многочисленные дипломы? Нет, как раз не так это было – дверь сейфа была тогда распахнута… Что же там было? В папке-то? Она еще упоминала об этом в своей книге «Как не выйти замуж за негодяя», не о содержимом, а о факте существования папки, которую она ему, дура, подарила…. Кажется упоминала… Не помнит она в настоящий момент, книга-то писалась в прошлом году, даже в позапрошлом, а потом провалялась в комоде – под бельем, она не решалась ее опубликовать, а когда все-таки это произошло, то так и не удосужилась заглянуть в нее, то есть в папку. У нее вообще нет привычки читать свои же книги – она же не садист какой-то, да и зачем читать то, что сама же и написала. Резонно, подумала Анна, а вот теперь придется вспоминать одну из глав, чтобы вспомнить содержимое той папки. Кстати, папку эту она тогда отвезла тетке в деревню – под Владимир. Тетка еще хотела все выложить и отдать саму папку назад. А Анна? Она тогда сказала: «Не хочу даже видеть эту дрянь». Тетка тогда погладила папку и с удивлением сказала: «Такая гладкая кожа. Может, это лайка?» Потом тетка спросила, можно ли ей прочитать лежащие в папке письма? На что Анна ответила, читай, и что это уже пройденный в ее жизни этап, а сама она собирается ехать жить к другой тетке – в Ригу… Потом тетка долго молчала – плакала, жалела Анну – и спросила, будет ли та к ней приезжать… Нет, не так, потом тетка спросила ее, почему она оставляет папку у нее – прячет, что ли? Да, да, тетка тогда так и спросила. А что она? А она сказала, что скорее всего, будет жить не в Риге, а где-то в другом месте и ей не нужны свидетели ее старой жизни. Папка свидетель? – удивилась тетка. Нет, не так, папку она вынуждена была отвезти тетке, вот только почему?… Почему я не помню? Наверно, это мой мудрый мозг стер информацию, которую я не хотела помнить…

Да, все так и было, вот только не может вспомнить Анна содержимое той папки. Там еще были какие-то финансовые документы, то ли договора, то ли гарантийные письма, а, может, векселя. Или как там их – долговые расписки? Впрочем, ничего вроде бы существенного, потому она и особо не запомнила. Потом была такая карточка – глянцевая, красивая и на ней то ли название отеля, то ли магазина, а, может быть, это была телекарта, тогда их только вводили… Она плохо помнит, что это была за карточка, но то, что на ней – на обороте – от руки были записаны цифры, скорее всего, номер телефона, она помнит. С кодом города, кажется. На цифры у нее память плохая, также как и на фамилии, усмехнулась она про себя, так что она всегда понимает человека, у которого такие же проблемы. Правда, не было на той карточке, похожей на обыкновенную визитку, никакого имени… Она тогда хотела прийти еще раз и подложить все это ему в сейф, но потом передумала, не хотелось, чтобы он поймал ее за руку. А потом стало вообще не до папки… А визитку эту – карточку глянцевую – она, кажется, чуть позже выбросила в корзинку для бумаг. А, может, оставила в папке? Не помнит она такие мелочи. Да и зачем помнить их? Кажется, еще в Москве у нее возникала мысль этой папкой его подразнить, но потом она забыла об этом. Или Варвара ее тогда отговорила?

Глава 40
КЛЕМЕНТИЯ, пятница, вечер, 26 сентября

Книжка лежала у Клементии на коленях и она время от времени принималась ее читать, но «комиссар» отвлекал ее разговорами и умными инструкциями – как надо ей себя вести, и как не надо. Разговоры были служебными. А потом он сказал, почитай, может это тебя успокоит. И она стала читать, чтобы действительно успокоиться, ведь через час ей предстояло идти на эту дачу, которую они так долго искали.

– Я очень за тебя беспокоюсь. – Добавил «комиссар», когда Клементия слово в слово повторила тот бред, что они только что придумали в качестве оснований для легального прохода на территорию дачи, как только увидели, что от дома отъехал синий «Volvo-850».

– Меня очень часто принимают за дурочку, так что если наш номер не пройдет, то прикинусь и на этот раз такой же убогой, как и ранее. Да и кто меня помнит? Я ж каждый день в новом наряде.

– И то верно. Ты так волосы распушила, они у тебя от природы такие или от химии? Ты не устаешь каждый день быть другой? Тебя мама то узнает?

– Только в ванной, когда спину мне трет. А когда я одета, мама иногда роняет тарелку на ноги, если я внезапно перед ней появляюсь в новом облике.

– Верю, Клементия. Но у твоей мамы, я тебе скажу, не железная выдержка.

– Не железная. Это уж точно. – И они надолго замолчали.

Клементия уткнулась в книгу, ей хотелось знать, каким же образом героиня отомстит этому негодяю В.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Я ничего о нем теперь не знаю.

Моя жизнь – спокойна и безоблачна, потому что у меня появилось любимое занятие – я пишу. Я взяла у своей бывшей коллеги старенький компьютер и каждый вечер просиживаю за работой. Я пишу одну главу в день – главу моей следующей книги. Я не знаю, что моя героиня будет делать в этой главе, я не придумываю для нее каких-то особых поступков. Она сама решает, что ей дальше делать и что говорить. Она очень самостоятельная – эта дама. Я наделяю ее такими чертами, которых сама не имею. Когда же утром я перечитываю то, о чем писала вчера вечером, то иногда удивляюсь всему, что она тут наговорила или сделала. Пишу я, нисколько не задумываясь над тем, как закончить тот или иной день моей выдуманной, но такой настоящей женщины. Я с большой симпатией отношусь к каждой из своих выдуманных героинь и даже плачу иногда, если у какой-либо из них не удается жизнь. Утром я только редактирую написанное, но никогда не исправляю того, что уже написано. Да и как я могу перекраивать чужую жизнь – она ведь уже состоялась.

Меня печатают. Однако какой-то особой радости я при этом не испытываю. Мне просто нравится то, что я знаю, каким образом занять свой длинный вечер. Но больше всего мне нравится мое теперешнее одиночество. Как раньше я страдала из-за него и как сейчас изменилось о нем мое представление.

Одиночество – это свобода. Свобода от человека. Свобода от любви.

Одиночество – истинное счастье.

Одиночество – это высшая форма эгоизма… И мне нравится быть эгоисткой – никого не любить. Хотя, это не совсем так.

Одиночество – это когда любишь, но только себя.

И я люблю себя – хожу в театры, посещаю выставки, встречаюсь с друзьми. Иногда я отключаю телефон и посвящаю целый вечер себе одной. Но вот однажды я начала делать дома уборку и вдруг поймала себя на мысли, что мне ужасно надоело мое одиночество. Я бросила пылесос на пороге комнаты и вышла из дома. Было десятое декабря.

* * *

Я бродила по городу, заходила в магазины и думала о том – десятом дне декабря месяца… Как давно это было и как недавно. Я толкаю тяжелую дверь кафе и сталкиваюсь в дверях с В. Он растерян. Все это длится мгновение, а потом я вижу искреннюю радость на его лице. Он тащит меня в гардероб, помогает снять тяжелую шубу и ведет в маленький полутемный зальчик. Наш столик – с зажженной свечой – в тихом углу вдали от оркестра. Тихо играет блюз, дрожит пламя свечи – мы оба молчим.

– Я рад тебя видеть. – Говорит он и целует мои руки.

– Я тоже рада. – Говорю я.

– Странно, что сегодня я взглянул на календарь и подумал о тебе.

И он замолкает.

– Я тоже тебя сегодня вспоминала. – Говорю я и с ужасом сознаю, что моя защитная оболочка меня совсем не защищает – мое сердце колотится от одного его прикосновения. Но мне же не надо этого, – начинаю я себя убеждать, – мне хорошо одной. Мне спокойно одной, – шепчу я себе слова успокоения. И я начинаю разговаривать с ним. Ведь если говорить вслух, то можно не чувствовать значения слов. Я могу так говорить – это простые дежурные слова о здоровье, о делах и погоде. Мы ведем такой разговор уже почти час – вспоминаем общих знакомых, какие-то события местного масштаба и вдруг разом замолкаем. Мы оба понимаем, что не хотим возвращаться ни к воспоминаниям о прошлом, ни к прогнозам о будущем.

У нас нет будущего.

Мы не хотим вспоминать прошлое…

Разговор окончен.

Пауза затянулась.

Занавес…

Я еду домой и чувствую себя так, будто по мне проехался танк.

* * *

Следующим утром – без приглашения – он приезжает ко мне очень рано. Я ставлю перед ним чашку кофе и молча жду. Я не хочу никаких объяснений. Что я могу от него услышать? Что ему не так уж хорошо? Это и так очевидно. Ведь когда ему хорошо, то он совсем другой – высокомерный и чванливый. Не интересуют меня его проблемы точно также, как и сообщение о его счастье. Пусть будет любим и любит сам. Ведь этого хочет каждый. Хочу и я.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? – Говорит он.

– Нет, – отвечаю я и добавляю, – ты для меня пройденный этап и я, как неважный спортсмен, сошла с дистанции еще до финиша. Понимаешь, дыхание сорвала и теперь сижу на обочине. Однако я просто отдыхаю и спорт бросать из-за неудачного забега не собираюсь. Жду следующего забега.

– Я не люблю, когда ты говоришь какими-то аллегориями. Говори проще. Моя голова не воспринимает.

– Проще? Это означает, что жизнь продолжается. – В моем голосе игривость и насмешливость, от вчерашнего размазанного состояния не осталось и следа.

– Ты не одна?

– Не одна, не одна. Пусть тебя не гложет совесть – у меня все в порядке. Работа есть, деньги – тоже. Есть и мужик. Хороший.

На последней фразе у него дернулась рука, и кофе плеснулось на брюки.

А что еще он хотел? Чтобы я проливала слезы все последующие годы? Нет, уж, хватит. Чего-чего, а слез я пролила на несколько лет вперед. Вслух же я произношу:

– Любить – тяжкий крест, всегда есть вероятность, что тебя отвергнут или предадут. Теперь я только принимаю любовь и эта игра мне нравится больше.

– Ты не врешь? – Говорит он глухо и пытливо смотрит мне в глаза. – Ты действительно никого не любишь?

– Ой, да надоели мне все эти разговоры «любишьнелюбишь». Что, темы другой нет? У меня все в порядке, я тебе уже говорила. И давай закончим эти пошлые разговоры о любви.

– Пошлые? Ты раньше так не считала. – Говорит он с неприятным удивлением.

– Ну что тебе может наговорить провинциалка, какой я была все это время? Мне даже стыдно вспоминать, что я была такой совсем недавно. И к тому же, до смешного экзальтированной. Ну что я могу тебе сказать? Стыжусь. Стыжусь, что посмела тебя любить, любовь – это удел молодых. Стыжусь, что этот процесс длился так продолжительно. Опять же, отношу все это к своей провинциальной безграмотности. А тебе – спасибо за науку. Ты так долго добивался от меня простоты в наших отношениях. Ты, кажется, называл такие отношения партнерскими? Теперь я поняла – партнерские – это как у кроликов. Потрахались под кустом и разбежались – не оглянувшись.

– Я так не говорил. – Бормочет он, не поднимая головы. Я же продолжаю.

– А ты знаешь, это даже хорошо, что мне попался такой замечательный преподаватель, а то ведь климакс на носу, а я ничего бы и не поняла на исходе жизни.

– Ну, тебе далеко до старости, – смягчает он мою нарочитую откровенность, ты вон какая молодая. – Зачем ты так, цинично? Ты никогда не была такой.

Я же не обращаю внимание ни на его комплимент, ни на него самого вообще и, закусив удила, мчусь, не разбирая дороги.

– Да, все приходит с опытом. И цинизм – тоже. Только ты не огорчайся: мой цинизм – это дань учителю. Ты, как мне помнится, всегда морщился от моей провинциальной непосредственности и желал, чтобы я чуточку по-городскому стала циничной. Это качество ты считал чуть ли не обязательным. Ну, что-то вроде капли ослиной мочи в изящном флаконе французских духов. Цинизм ты считал шармом. Ах, какая модная упаковка, какой дизайн, какие линии… а запах, наверно, что-нибудь необыкновенное? Ах, ах и ах… Ну, что это? Чуть-чуть отдает чем-то острым и знакомым? Это кажется… фи… как неожиданно… неэстетично… Впрочем, впрочем… это даже занятно – пикантность интерес вызывает… Вот в твоем представлении, что такое цинизм.

– Нет. Тебе это не идет. Ты такая, как тебе сказать, классическая. Тебе не идет быть циничной. Это не твой стиль. – Опять бормочет он. – Может, я и хотел, чтобы ты была более холодной, в смысле, классической, – торопится он поправить фразу, – но вряд ли, мне хотелось, чтобы ты была такой циничной.

– Вот как?

– Впрочем, ты права, я не очень обращал на это внимание. Да и ты была не такой уж податливой ученицей, ты была чаще всего несгибаемой. Может, это мне и нравилось в тебе. Твоя непохожесть на других притягивала меня. Я даже часто злился, что какая-то самая обыкновенная, непримечательная и не такая уж молодая ба… – он хотел сказать «баба», но осекся и поднял на меня глаза, и продолжил уже тише, – так на меня влияет…

– Ну что об этом теперь говорить, – говорю я ласково, – я рада, что ты от всего этого избавился. Теперь ты свободен от всякого дурного влияния. Счастлив. И забудь обо всем. Да, тебе и нечего вспоминать. Ты же любил не меня, а других женщин, ты постоянно искал с ними встреч. А потом – ты же нашел свою мечту? И о чем теперь говорить? Ведь все хорошо и счастливо закончилось. Так ведь? – Говорю ему и встаю, показывая, что разговор наш – такой замечательный и долгий – закончен, и что мне следует заняться своими делами.

– Да, все так и есть. Все счастливо закончилось. – Говорит он очень тихо и со вздохом встает, чтобы уйти. – А я могу тебе звонить?

– Звони. Я телефон даже ради тебя отключить не могу.

Он неприятно удивлен, но ничего не говорит больше. Мы расстаемся. После его ухода я наливаю полную рюмку коньяка и залпом выпиваю. Потом вторую и третью. Все. Я сняла с себя стресс, расслабилась, но работать сегодня уже не смогу – я просто пьяна. И мне очень жаль этот день. Потерянный день…

Впрочем, потом я все-таки поплакала, да и какая же женщина без слез…

О чем же плакала я? Не о нем. О своем прошлом.

Клементия опять удивилась своей слезе, медленно катящейся по щеке…

Глава 41
АННА, пятница, вечер, 26 сентября

Анне показалось, что в дверь заскреблись. Она подошла к двери и прислушалась. На той стороне сделали тоже самое. Это кто-то совершенно посторонний, подумала Анна, свои бы не вели себя так осторожно. Свои, усмехнулась Анна, когда же это они стали своими? Она отошла от двери и села на раскладушку, надо будет – откроют сами, как закрыли, так и откроют. За дверью замерли. Потом опять заскреблись. Анна подошла и тихо спросила: «Кто?» За дверью помолчали и тихий женский голос спросил: «Вы можете открыть?» Анна не ответила. Потом чуть-чуть заскрипели паркетные половицы и стало тихо. Прошло еще несколько минут и с той стороны двери опять послышалась возня – дверь тихо открылась.

– Тихо. Не включайте свет.

– Здесь его и нет, – также тихо ответила Анна и посторонилась, пропуская женщину вперед.

– Чего ж здесь так тесно? – С удивлением спросила она.

– Так это же не гостиница. – Ответила Анна и прошла в соседнее помещение – солярий, увлекая за собой неожиданную гостью. Но только Анна потянулась к выключателю, как ее остановили. – Не включайте, я сейчас уйду, а поговорить мы можем и в темноте. Меня зовут Клементия, но для всех остальных, – она махнула рукой в сторону двери, – Наташа.

– Вы жена Вадима? – Задала вопрос Анна, совершенно уверенная в этом.

– Нет. Я работаю у «комиссара». – Торопливо сообщила девушка шопотом.

– У кого?

– Комиссар – это Максим. Максим Рудин. Вы же знакомы с ним, это он меня сюда заслал. Вы ведь Анна?

Анна не стала отвечать и отошла от двери в глубь комнаты.

– А что там за помещение – рядом?

– Душевая комната, туалет…

– А эта дверь?

– Это всего лишь выход на площадку, но дверь закрывается на ключ только с той стороны, так что я никак не смогу отсюда выйти, но сам хозяин заходил именно отсюда.

– Но вы не сказали, каким же образом прошли вы?

– Это оставим на потом, а пока – не надо вам спать ложиться. Я сейчас ненадолго уйду, а потом опять приду, а вы – ждите.

– Что ждать?

– Нас. В частности, меня. Я зайду к вам, когда все заснут. Здесь есть собаки? А то у меня аллергия на собачью шерсть. – Девушка неопределено хмыкнула.

– Не заметила, но могут быть и собаки. Да-да, я слышала вечером их лай. Да здесь и охранники, как собаки. Учуют любого.

– Я здесь вполне легально. Не вполне, но они так, по крайней мере, думают. Я приехала как новая прислуга, хоть хозяин об этом не догадывается. Он их меняет каждый месяц, так что все, надеюсь, будет в порядке. – Она прошла к стеклянной стенке и посмотрела на веранду.

– А вы сможете спрыгнуть отсюда? Это примерно второй, но очень высокий этаж. Правда, там есть уступы. Но вы ведь не альпинистка?

– Не альпинистка, но уже прыгала не так давно. И тоже с высокого второго. – Произнесла она, удивляясь такому совпадению. – Только вряд ли такая возможность представится, – она усмехнулась. – Это не дом, а бастион. Здесь даже оконное стекло, – она махнула рукой в сторону раздвижной стенки, – армированное. Его просто каблуком не вышибешь.

– Какое-какое?

– С металлической нитью.

– Зачем же? Это не так уж и красиво, а хозяин видать по всему – эстет.

– Потому и поставил, что эстет. К тому же, осторожный сверх меры. Кстати, я днем смотрела – сверкает это стекло золотом. Такое ставят для прочности – его просто так не вышибешь, и для безопасности – осколки мелкие – не порежешься.

– Черт с ним, с его стеклом. Разбить можно все, если захотеть. Можно вон тем шезлонгом треснуть.

– Шезлонг пластмассовый – расколется.

– Я однажды у бабушки в деревне разбила…

– Подожди, у нас вечер воспоминаний или?.. – Анна остановила Клементию на полуслове.

– Или. – Согласилась Клементия. – Вы совершенно правы. Мне пора идти вниз, а вам – сделать вид, что вы уже давно спите. Сейчас около двадцати трех, у нас в распоряжении около двух часов.

– Почему два часа? А что потом?

– Я и сама до конца толком не знаю, но так мне сказал «комиссар».

– А вы не знаете, сколько здесь охранников?

– Было трое, но, надеюсь, что одного самого недоверчивого – его Казаком называли – уже «выключили».

– Каким образом?

– Поехал этот Казак звонить хозяину, узнать ему, видишь ли, захотелось насчет моего появления. – А в доме, что – позвонить, нельзя?

– Так линия еще не протянута – поселок-то новый. Позвонить можно только с мобильника, с сотового то есть.

– Но у них у каждого есть мобильник – зачем куда-то ехать?

– А затем, что связь вдруг стала просто невозможной, помехи и шумы. – И Клементия рассмеялась, очень довольная собой. – Вы думаете, что «комиссар» зря полвечера звонил со своего мобильника разным нужным людям? Вот помехи – на некоторое время и образовались. На время, правда, на короткое время, не то крутые нажалуются на плохую связь. Вот мой казак-охранник и поехал в соседний поселок – позвонить. Шибко он обеспокоен, что я без предупреждения заявилась. Не поверил мне, впустил, но не поверил.

– И что же? Если дозвонится? – Нет, не дозвонится, там его «комиссар» задержит. Не «комиссар», конечно, а гаишник на повороте. И позвонить не даст и не отпустит до рассвета. Хорошо, когда гаишники – люди сочувствующие. Так что, все пока идет по расписанию. – И она ушла.

Внизу – этажом ниже – зазвучала музыка, вероятно, там есть и другие обжитые комнаты, подумала Анна и прилегла на раскладушку. Прошло еще не меньше часа – Клементия не появлялась. Что-то не получилось, решила встревоженная Анна. Она встала и подошла к застекленной стене, через которую видна была хорошо освещенная веранда. Чуть дальше – высокий бетонный забор, такой, не то, что перескочить… даже залезть на него невозможно. Значит, этот путь отпадает. Тогда какой? Только через дверь – по лестнице, за ворота… Но там собаки и охрана… Она уселась на пол и стала думать… о завтрашнем дне. Нет. Завтрашний день, который она себе представила, ей сразу же не понравился. Она вскочила на ноги и решила думать только о дне сегодняшнем. Прошло еще довольно много времени, а Клементии все не было.

Еще через полчаса Анна уже сомневалась в затее Клементии: почему та не оставила открытой дверь?..

* * *

А еще через полчаса охранник Витя, которого все звали не иначе, как Сынок, услышав приглушенные удары, а затем и звон разбитого стекла, выскочил из своей комнаты, в несколько прыжков пересек огромный холл и, оглядываясь по сторонам и включая на ходу свет, резво взбежал вверх по лестнице. Он остановился на площадке верхнего этажа и сердито, изо всех сил, дернул ручку двери, ведущей в солярий – она не открылась. Потом он точно также, как и взбежал – помчался через две ступени вниз по лестнице – за ключом. Когда же, наконец, он открыл дверь, за которой должна бы находиться женщина, привезенная им самим с кладбища, то его взору предстала картина – разбитая витрина веранды, пол, устланный мелкими брызгами стекла… Рядом с разбитым окном – металический шланг от душа, с массивным блестящим ситечком… Картина побега была так очевидна, что он даже не удосужился включить свет и осмотреть помещение. Он лишь сунул голову в проем и бегло взглянул на хорошо освещенную веранду – пусто, лишь напольный светильник в дальнем углу, покачивался, то ли от ветра, то ли от прикосновения чьей-то руки…

– Да некуда ей бежать, ты посмотри, она ж с веранды вниз не спустится, да и дырка не так уж велика – произнес за его спиной сонный голос напарника – Валерки, заглядывающего в проем. – Я не полезу в эту дырку, да и по крыше в темноте лазить не буду – скользко. Она сейчас где-то сидит или на карнизе, или спускается по решетке вниз. Хотя, вряд ли, не осилит она ни карниз, а вот решетку… Пошли лучше и мы вниз, там ее и поймаем. – Они разом повернулись к двери и увидели, как женщина, о которой они только что говорили, захлопнула за ними дверь.

– Хе, да она еще тут, – изумленно сказал Сынок, в один прыжок оказавшийся у двери, ведущей из солярия на площадку этажа. Он нажал на ручку двери, но та, совершенно неожиданно для него, не поддалась. Когда же они вдвоем с Валеркой навалились на дверь плечом, то она лишь чуть-чуть подалась вперед и даже приоткрылась. Однако через образовавшуюся щель ни одному из них пролезть не удалось.

– Да включи, ты, свет, – заорал Валерка на своего напарника.

– Слушай, там нечем подпирать, как же она нас закрыла? – Все с тем же изумлением на лице, с которым он только что говорил «хе», произнес Сынок. Включив свет, он отошел от двери. – Давай, разгонимся и шибанем. – И они разогнались, насколько это можно было сделать на небольшой площади солярия. Но дверь заклинило еще больше.

– А ведь ты знаешь, чем она могла нас закрыть? – Задумчиво произнес Валерка, после третьей безуспешной попытки. – Раскладушкой.

– Да ты что, она же алюминиевая? Мягкая. – Возразил Сынок, все еще колотя ногой в дверь.

– Конечно раскладушкой, она ее сложила, а потом ножками уперла в уступчик на площадке. Ты заметил на площадке этот уступчик? Последняя ступенька сантиметров в пять высотой и таким широким полукругом, до самой двери.

– Нет. Не было там никакого уступчика.

– Если вылезем сейчас, я тебя носом ткну, – разозлился вдруг Валерка. – Да и не в этом суть – закрыла нас, как неопытных щенков. – И он выругался матом. – Кому рассказать, не поверят. Это чтобы баба обманула мужика, да еще «афганца». Так что молчи, Сынок, и давай, пока не поздно, выбираться через веранду. Ну, поймаю, ноги выверну, как курице вареной. Бабы… они такие вот стервы и есть, думаешь о ней, что она ни к чему не способна, а она… – Со злостью добавил он, матерясь и оббивая остатки стекла и раздирая руками тонкую паутину проволоки.

* * *

Анна действительно закрыла охранников раскладушкой. Это они правильно поняли, когда рассуждали за дверью. А вот о том, что она никуда не денется, это они ошибались, потому что через каких-то пару минут она уже сидела за рулем вишневой «тойоты». Она выдрала провода из замка зажигания и соединила их напрямую. Эту манипуляцию ей показал как-то механик гаража – немец из Поволжья – еще там, в Эссене, когда она потеряла ключи от автомобиля. Теперь этот опыт ей очень пригодился. У нее как раз была в тот период «тойота».

Сейчас ей повезло трижды: машина оказалась открыта… несмотря на свой более чем преклонный возраст, завелась с полуоборота… ворота, после отъезда Казака, так и оставались разведенными в стороны…

Выруливая на дорогу, она соображала, куда же ей двинуть – во Владимир или в Москву? И она решила – только в Москву. Правда, она не понимала, где сейчас находится и в какой стороне эта самая Москва. Ничего, утешала она себя, главное, доехать до ближайшего поворота и прочитать надписи на указателях.

Крепко вцепившись в руль, она гнала машину по проселочной дороге: по ямам, ухабам, рытвинам и лужам, пока, наконец, не уперлась в железнодорожный переезд. Приостановив машину, она увидела столбик, на котором должен быть указатель, однако его не было. Она проехала еще с полкилометра, когда поняла, что заблудилась. И хоть никакой погони за собой она не видела, но выходить из машины все-таки поостереглась, также как и ехать с включенными фарами. И правильно сделала, чуть позже подумала она, потому что через каких-то пару минут – сквозь деревья и кустарник – увидела будку поста ГАИ, освещенную одиноким фонарем.

Но не это испугало ее, испугало другое – рядом с будкой стоял автомобиль. Блестящий черный «Форд». Именно этот автомобиль – она узнала его по яркой наклейке на заднем стекле – сопровождал вот эту самую вишневую «тойоту», в которой сидела сама Анна, зажатая с двух сторон «братками». Она резко развернула машину, чуть не опрокинув ее на бок и, не разбирая дороги, помчала обратно. Когда же вновь пересекла все тот же железнодорожный переезд, то затормозила, проехав еще метров триста. Ну, и куда же она едет? Дорога-то опять приведет к даче. Надо где-то свернуть, решила Анна, но так и не нашла ни одного съезда с дороги. Слева – безлесье, а это очень похоже на торфяные болота, справа – негустой лесок.

Она съехала в лес и, попетляв еще минут пятнадцать, выехала на полянку. Уже заметно посветлело. Она еще посидела в машине, прислушиваясь ко всяким шорохам и звукам, и только потом вышла наружу. Она побродила вокруг машины, то углубляясь в лес, то возвращаясь, Но через несколько минут все-таки вернулась – побоялась заблудиться в надвигающемся тумане, – открыла багажник, откинула крышку бардачка… То же мне, водитель, нет даже отвертки, руганулась Анна. Но тут ее внимание привлек какой-то блестящий предмет, засунутый под кресло водителя. Пинцет. Тонкий и острый. Вот это подходяще, подумала Анна. Она попыталась проткнуть колесо, но ей это не удалось. Тогда она просто отвинтила все ниппеля и спустила воздух, а ниппеля отшвырнула подальше в кусты. Еще раз осмотрев салон, она откинула передний щиток – любимое место хранения техпаспорта – и вытащила все бумажки, которые там обнаружила. В числе многочисленных счетов и квитанций о штрафах оказался и техпаспорт. Засунув все это в нагрудный карман куртки, она осмотрелась вокруг и решила идти. Но куда? По крайней мере, надо сначала пересечь дорогу и пройти краем торфянника, решила Анна. Она уже прошла несколько шагов, как решила вернуться – открыла дверцу и долго возилась с проводами у рулевой колонки. Через несколько минут – с чувством исполненного долга и с пучком разноцветных проводков в кармане – она отошла от машины.

Анна полагала, что на той стороне – вблизи болота – туман будет погуще, и тогда она спокойно дойдет до кромки леса на той стороне, а потом просто пойдет лесом до дороги, где есть большое движение. А идти придется параллельно дороге, почти до поста ГАИ. Только так она сможет выйти на автостраду, которая где-то не так уж далеко. Она отчетливо слышала ее характерный шум. Уж лучше пешком, чем на угнанном автомобиле, решила она и уже хотела было раздвинуть придорожные кусты, чтобы осмотреться и перейти дорогу на другую сторону, как тут же отпрянула: разбрызгивая грязную воду из луж, мимо промчался черный «Форд», который еще полчаса назад стоял у поста ГАИ. Господи, поставлю свечку тебе, и ангелу-хранителю своему, дай мне только добраться до дороги, а уж до церкви я сама доберусь. Она три раза перекрестилась и, раздвинув кусты, ступила на обочину.