Текст книги "На дальних берегах"

Автор книги: Имран Касумов

Соавторы: Гасан Сеидбейли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Партизаны недоуменно переглянулись друг с другом, не зная, видимо, как понять столь прозаические рассуждения доктора. Разве они мыслимы сейчас, когда за дубовой дверью Михайло борется со смертью! А что он в опасности, они знали, – иначе не пронесли бы его, бесчувственного, в комнату врача, полковник не оставался бы там, а присоединился бы к Ферреро и сотне партизан, прочесывающих каждый куст вокруг в поисках начальника штаба, не отмахнулась бы от них сестра, выбежавшая во время операции. Она даже утерла на ходу предательскую слезу. Спросить? Но как спросить, когда доктор и полковник, не хотят даже взглянуть в их сторону!

– Ему худо? – настойчиво повторил полковник.

– А командир не вернулся? – в свою очередь, громко спросил доктор.

– Нет, иначе он направился бы прямо к вам, – нетерпеливо сказал полковник и опять тихо добавил: – Плохо ему, я спрашиваю?

Они вошли в пустой будуар.

Доктор остановился. Здесь никого не было, и он четко произнес.

– Ему плохо. Потеря крови. Я бы сделал вливание, но вчера мы израсходовали последний грамм из запаса консервированной крови.

– Перелейте мою, – не задумываясь, предложил полковник.

– А вы помните свою группу?

– Н-нет…

– Вот то-то и оно. Группу Михайло я знаю, первая. И мне нужно быть уверенным, что я вливаю ему тоже первую. А лаборатории под рукой нет. И нет консервированной крови.

– Донор найдется, – сказал полковник после паузы.

Он решительно двинулся в зал.

Доктор хотел было идти за ним, но заметил в полутьме забившуюся в угол девушку.

– Анжелика! – удивленно окликнул он ее. – Что ты здесь делаешь?

– Я… – Анжелика вздрогнула. – Я– Я ничего… Просто сижу здесь. Да, просто сижу.

Она, видимо сама этого не замечая, ломала пальцы рук, кудри ее растрепались, губы дрожали…

– Я могу уйти, если здесь нельзя… – торопливо произнесла она.

– Сиди, сиди, – сказал доктор.

Но Анжелика прошла вслед за ним в зал.

В зале полковник объяснял собравшимся партизанам:

– Михайло нужно влить кровь. Кто хочет отдать свою? Но только, если у него точно первая группа!

– У меня первая! – обрадованно подался вперед крепыш-болгарин в модном пальто, непомерно для него узком и подпоясанном солдатским ремнем.

– Почему это у тебя? – возмутился Сильвио. Он поправил съезжающую набок кобуру своего маузера. – У меня кровь сразу свертывается. Первый сорт!..

– Ну, знаете, – перебил смуглый Анри Дюэз. – Если уж на то пошло, то кровь надо брать у меня. Мы оба южане.

Но он тут же спохватился и умолк: глупо предлагать кровь, когда знаешь, что тебя подкашивает туберкулез.

– Кровь бывает разная и на юге, – сварливо огрызнулся худой старик-повар. – Я стар, кожа да кости остались, зато кровь у меня горячая, только ею и живу!..

Сергей Николаевич, подняв руку, потребовал прекратить начавшийся спор.

– Тише, товарищи, – сказал доктор. – Полковник правильно сказал: надо твердо знать свою группу. Вы, например, откуда знаете? – обратился он к болгарину.

– Года за два до войны я лежал в больнице, и мне делали анализ.

– Значит, вы болели? А чем?..

Но не успел болгарин ответить, как вперед выдвинулся Вася – он только что вышел из комнаты и, услышав, о чем идет речь, мигом пробрался к полковнику:

– Сергей Николаевич! – умоляюще воскликнул он и тут же принялся закатывать рукав. – У меня брали кровь немцы. Консервировали! Перед самым… ну, перед тем, как нас забрал сюда Мехти. Я точно знаю: первая у меня!

– Идем! – приказал доктор и чуть подтолкнул его вперед.

Они направились в сопровождении полковника в комнату, где лежал Мехти.

Притихшие партизаны расступились. Волей-неволей пришлось примириться с тем, что удача выпала на долю этого юноши.

– Спасибо вам, товарищи, – тепло поблагодарил Сергей Николаевич партизан.

Вася ничего не слышал. Он почувствовал вдруг странное успокоение. До этого он волновался, мучился от неуверенности… А теперь знал: он войдет в комнату, его кровь вольют Мехти, и Мехти станет лучше. Он заснет, потом поднимется с постели, и они снова будут вместе.

Вася даже ободряюще кивнул Анжелике, когда проходил мимо нее.

А Анжелика все продолжала находиться в том состоянии, когда кажется, что видишь все смутно, слышишь плохо, а на самом деле остро чувствуешь, схватываешь любую мелочь, и нет только сил связать эти мелочи в целое, воспринять их так, как воспринимаешь обычно.

Анжелика медленно прошла через зал, присела на узкую длинную скамью, стоявшую у стены… Мысли ее были отрывочны… В то время когда она шла к скамейке, доктор, наверно, уже начал переливать Мехти кровь Васи. Она хорошо знала доктора еще по Триесту, он работал в амбулатории в порту, был нетороплив и все-таки успевал делать все очень быстро. Теперь дело должно пойти на поправку. А вдруг Мехти станет еще хуже?.. Анжелике показалось, будто она проваливается в мутную, холодную бездну. И от этого стремительного падения у нее перехватило дыхание. Прошло еще несколько минут, и ей удалось взять себя в руки. Она всем существом своим восставала против мысли, что может случиться что-нибудь плохое. Мехти должен жить, он не может не жить!.. Он будет смотреть на нее лучистым, смеющимся взглядом из-под своих припухлых век; обнимет ее сильной, уверенной рукой; прижмется щекой к ее щеке. Но почему она представляет себе выздоровевшего Мехти обязательно рядом с собой, дарящим ей ласковый взгляд, обнимающим ее?

Анжелика не задавала себе этого вопроса, а если бы задала, то испугалась бы бурно нахлынувшего на нее неведомого, властного чувства.

Она сидела на скамейке долго; согнувшись, опустила голову на руки.

Вдруг кто-то сел рядом с ней. Это был Вася, – она и не заметила, как он подошел к скамейке.

– Ему уже лучше! – с облегчением сказал Вася.

– Он пришел в себя? – встрепенулась Анжелика.

– Пока нет, но пульс хороший, дышит тоже хорошо. Доктор говорит, что все будет в порядке…

Васе было сейчас необыкновенно легко, тело стало невесомым; он вовсе не ощущал ног, обутых в тяжелые башмаки, а когда двигал руками, то ему казалось, будто он взмахивает крыльями. Но подлинное ощущение полета пришло к нему потом, через минуту, когда Анжелика обхватила лицо Васи жаркими ладонями и крепко поцеловала.

Вася положил руку на плечо девушки, но не смог ответно поцеловать ее. Он зажмурил глаза и прижал белобрысую голову к груди Анжелики.

Голова у Васи кружилась – то ли от счастья, то ли от слабости: он отдал много крови… Сладкая, непреодолимая истома охватила Васю. Голова его медленно сползла на колени Анжелики, и он заснул.

На паркетном полу появились и стали постепенно увеличиваться две удлиненные тени. Вот они исчезли и спустя минуту выросли снова…

По опустевшему залу размеренно ходили взад-вперед два человека, и по их искаженным теням Анжелика, конечно, не могла определить, что это командир бригады Ферреро и Сергей Николаевич.

Оба – и Ферреро и его заместитель – были озабочены и мрачны.

– Я разбил людей на десять групп, но ни одна из них не обнаружила и следа Карранти. Как сквозь землю провалился! – развел руками Ферреро.

– Он, наверно, спустился вниз по обрыву, – предположил Сергей Николаевич.

– Наверное. Но там мы тоже не обнаружили никаких следов. В общем так или иначе, но этот мерзавец улизнул, – сердито заключил Ферреро.

Одежда его была мокрой, грязь облепила брюки, сапоги, овчинный полушубок. Пышный левый ус Ферреро раскрутился, в углу рта торчала неизменная трубка.

На добром и мягком лице Сергея Николаевича обозначились желваки.

– Мехти в безопасности. Теперь надо обезопасить бригаду, – многозначительно сказал он.

– И это надо сделать сегодня же! Завтра Карранти появится в Триесте, и фашисты будут знать о нас многие подробности, известные только мне, тебе и начальнику штаба. Ох, негодяй, попался бы он мне в руки!

Ферреро никак не мог успокоиться.

– Ничего не поделаешь, надо уходить, – произнес Сергей Николаевич.

– Пошли к карте, полковник, – вздохнул Ферреро. – Надо уходить в дальние леса, менять связь, линии снабжения. Карранти еще даст о себе знать. Верь моему слову, полковник!

– Верю. Пошли, – сказал полковник. Он продолжал оставаться в глубоком раздумье.

К ночи следующего же дня доктору пришлось приступить к оборудованию своего «медицинского кабинета» в жалком шалаше, наскоро сооруженном из сосновых ветвей и широких полостей прорезиненной палаточной ткани, на краю небольшой поляны, в дремучем суровом лесу.

Работы у него было по горло: после снегопада, мороза, дождя неожиданно наступила оттепель – ледяная корка, покрывавшая землю, обратилась в слякоть, и среди партизан, проделавших три многоверстных марша с короткими привалами прямо на голой земле, были простуженные. Многие из заболевших, привыкшие ко всякого рода невзгодам и лишениям, держались на ногах. Однако несколько человек занемогли настолько серьезно, что передвигаться самостоятельно были уже не в силах. Вместе с больными и ранеными, еще раньше вверенными заботам медицинских работников бригады, новые больные составили целый походный госпиталь. Госпиталь передвигался вначале на грузовиках, повозках и даже на специальной санитарной машине, отбитой у немцев в одном из рейдов; но Ферреро завел людей в такие непроходимые дебри, что грузовики и санитарную машину пришлось вскоре замаскировать и бросить в лесной чаще, а больных уложить на самодельные носилки и нести на плечах. Лишь Мехти и еще двух-трех партизан, находившихся в тяжелом состоянии, поместили в медленно передвигавшиеся, скрипучие повозки, запряженные мулами.

На поляне стояла приземистая охотничья хижина: ее могло хватить человек на десять, и Ферреро приказал немедленно соорудить несколько шалашей для больных.

Сергей Николаевич дивился неиссякаемой энергии командира – громоздкий и шумный Ферреро успевал разведать местность и подбодрить отставших, проверить посты и выслушать жалобы повара, изучить карту, распределить патроны и подумать о больных.

Полковник решил все-таки хоть немного отдохнуть: он улегся под деревом и завернулся в бурку.

А командир накинулся на Сильвио и распек его за то, что он сидит вместе с Васей у повозки и болтает с Мехти, в то время как тому нужно спать. Потом Ферреро подозвал к себе ординарца и куда-то побежал вместе с ним.

Проснувшись, Сергей Николаевич присоединился к партизанам, устанавливающим вокруг охотничьей хижины брезентовые палатки.

Ни дуновения ветерка. Воздух неподвижный, теплый, влажный. С ветвей сосен падали тяжелые капли. Под ногами хлюпала грязь. Незаметно, но упрямо опускался туман; вблизи он был слабым, редким, еле ощутимым, а взглянешь подальше – и начинает казаться, что вокруг лагеря висит огромное ватное одеяло, края которого прямо перед тобой.

В предвечерней тишине слышались гулкие удары топоров по стволам сосен, мычание коровы, неторопливый говор людей.

Партизанам предстояло стать лагерем в лесу. Они наполняли ямы хворостом и ставили на костры треноги с чайниками, еще вчера покоившимися в мраморных каминах виллы, прижимали к земле игольчатые ветви и накидывали на них одеяла, рыли землянки, прокладывали сквозь чащу тропу к склону соседней горы, откуда хорошо просматривалась местность и где надо было организовать посты охранения.

В одну из палаток, устланную хвоей, собирали продукты: кули с мукой и крупой, ящики с солью.

Неподалеку дымила походная кухня и возле котлов хлопотал сварливый повар, опять чертыхающийся по адресу сырых дров, и здесь не желавших разгораться.

Вместе с бойцами рыла землянку потная и разгоряченная Планичка.

– Как себя чувствуете? – спросил ее Сергей Николаевич.

Планичка вздрогнула.

– Очень хорошо… Очень, – пробормотала она.

Больше всего на свете она боялась, что, обнаружив ее беременность, у нее отберут ружье и отправят в глухое дальнее село. Она облегченно вздохнула, когда полковник ушел.

Мимо прошла Анжелика с термосом: она попросила у повара кипятку, чтобы заварить чай для Мехти.

Заварив чай, Анжелика подошла к повозке и дала Мехти несколько глотков из черного пластмассового стаканчика.

– Спасибо, Анжелика, – поблагодарил Мехти. Голос его был еще очень слаб.

Он лежал на боку, на мягком матраце, брошенном на дно повозки, и через кривые перекладины, словно из-за решетки, смотрел на Васю. Вася, подчинившись требованию Ферреро, перестал разговаривать с Мехти, но остался поблизости. Он стреножил распряженного мула и стал кормить его сеном, вытащенным из-под сиденья возницы.

Анжелика решила, что будет ночевать с медсестрами и Планичкой, и ушла по направлению к шалашам.

Мехти проводил ее долгим рассеянным взглядом.

«Красивое, звучное у нее имя – Анжелика! – подумал он. – И сама она красивая, яркая. Таких итальянок писал Брюллов, и казалось тогда, что в жизни их не бывает…

Впрочем, они действительно другие… Анжелика стреляет почище любого снайпера, почти не целясь; когда надо, носит мужские штаны, будто родилась в них, а пройти может больше полсотни верст в сутки… Вот тебе и хрупкое создание!»

Он в задумчивости потер подбородок, заросший редкой колючей щетиной. Почему-то ему вспомнилось, как однажды в Триесте Анжелика влепила фашистскому унтеру звонкую пощечину, когда тот, преградив ей путь, попытался поцеловать ее. Да какую пощечину! Унтер не удержался на ногах, упал на мостовую. Поднявшись, он собирался снова броситься на нее, а Анжелика стояла против него – гордая, гневная, готовая к новому отпору. Тут подоспел Мехти, одетый в форму немецкого майора: он приказал прибежавшим на шум патрульным взять унтера под арест, а Анжелику увел с собой. Так произошло его первое знакомство с Анжеликой.

Потом Мехти забрал ее к партизанам. Но оказалось, что она давно связана с товарищем П., которому доставляла сведения о положении в Триесте. Она стала напарником Мехти. Разведка была ее стихией. Анжелика сумела заслужить уважение Мехти, и между ними возникла крепкая солдатская дружба – какая часто возникает на фронте между мужчинами. Скупую нежность и внимание Анжелики Мехти считал проявлением именно этой боевой дружбы. Когда она уходила с ним на задание, он держал себя по отношению к ней строго и не баловал похвалами. Мехти разговаривал с Анжеликой на «ты», как привык разговаривать с бойцами, когда сражался в Сталинграде, а Анжелика с ним – на «вы». Командир, отечески любящий своего подчиненного и чувствующий себя с ним свободно и просто, и подчиненный, боготворящий командира, все время подчеркивающий свое уважение к нему, – так примерно выглядели их отношения, и Мехти и не думал менять их. Он вообще не задумывался над этим. Мысли его были заняты сейчас одним: достойно выполнить свой долг перед далекой Родиной… И это заставляло Анжелику проникаться к нему еще большим уважением. Она училась у Мехти твердости, последовательности, целеустремленности. Правда, Мехти порой, как говорил полковник, «зарывался», подвергая себя сгоряча ненужному риску. Но и эта безрассудная отвага была по сердцу Анжелике.

Обычно они ходили вместе по ночам, и Мехти видел, как мерцают в темноте большие черные глаза Анжелики. В руках у девушки был пистолет, и если бы Мехти и Анжелику задержали – она стала бы отстреливаться вместе с ним. Это был хороший, верный, смелый товарищ!

Позднее в бригаду пришел Вася. Веселый, общительный, Вася быстро завоевал симпатии партизан и в особенности Мехти. Они подружились – да так, что и часу не могли быть в разлуке. Их связывали общие воспоминания, они мечтали о возвращении домой, строили планы на будущее.

Часто появляться в Триесте с Анжеликой, красота которой делала ее слишком заметной, становилось опасным. А Вася, надев немецкий мундир, делался совершенно неузнаваемым! Мехти взял себе в напарники Васю, а Анжелике пришлось ограничиться ролью связного – не менее опасной и ответственной.

От Мехти не укрылось, что Вася, с присущей ему непосредственностью, ухаживает за Анжеликой. Вася часто обнимал ее за плечи, что-то шептал ей на ухо, а она жмурила глаза: ей, видно, щекотно было от близости его губ. Дружили они как-то красиво и нежно и в то же время забавно, немного по-школьнически. Трогательной была их забота друг о друге, их детская доверчивость…

Анжелика и Вася часами просиживали на опушке леса, оживленно о чем-то болтая… Иногда Мехти казалось, что Анжелика смотрит на него чуть растерянно, словно спрашивает: «А можно ли так? А правильно ли я делаю?» Мехти только улыбался; он откровенно любовался их счастьем.

Мехти отогнал от себя воспоминания и попытался уснуть. Но сон не приходил. Мехти лежал с открытыми глазами. Рана на спине ныла, и он боялся пошевельнуться. Скорей бы наступало утро! По утрам он чувствовал себя лучше.

К Мехти подошел Сергей Николаевич.

– Ну как, Мехти? – тихо и участливо спросил он.

– Все в порядке, Сергей Николаевич. Могу уже совершать небольшие прогулки…

Сергей Николаевич протянул руку к его голове, растрепал ему волосы:

– Как же это ты умудрился подставить свою спину под нож?

– Да черт его знает… В чем-то мы, видно, проявили неосторожность: он все понял. Только вот в чем?

– Ну, ладно, ладно, не растравляй себя. Пусть это всем нам послужит хорошим уроком… Спокойной ночи, Мехти.

– Спокойной ночи, Сергей Николаевич. Желаю вам увидеть во сне вашу Таню с Петром…

– Спасибо, – полковник улыбнулся. – Ну, спи, Мехти.

Полковник ушел, а Мехти все не мог уснуть. Он решил слезть с повозки и попробовать – может ли он ходить. Сейчас, к счастью, темно, все спят, и никто не увидит, как он будет корчиться от боли.

Было около двух часов ночи. Далеко, у обрыва, маячил силуэт часового, прохаживавшегося взад и вперед.

Превозмогая боль, Мехти поднялся на ноги. С минуту он постоял на месте, чтобы перевести дыхание. Ноги были слабыми и какими-то чужими. Мехти двинулся вперед маленькими, осторожными шажками. «Живуч!» – подумал он про себя. Чем дальше, тем тверже ставил он ноги. Вокруг шумел лес, слышался слабый треск веток, где-то устраивалась на ночлег лесная птица. Мехти показалось, что кто-то пристально глядит на него. Не оборачиваясь, он зашагал дальше среди низкорослых сосен. Однако ощущение того, что на него направлен чей-то взгляд, не проходило. Мехти не выдержал, оглянулся. Возле дикой раскидистой яблони стояла Анжелика. С секунду они молча смотрели друг на друга.

– Почему ты не спишь, Анжелика? – глухо спросил Мехти.

– Я встала проведать вас… Думала – может быть, вам что-нибудь нужно. Ну, воды… И перепугалась, не застав вас в повозке. Разве можно вам было вставать, Михайло? – укоризненно сказала она.

– Тсс, – Мехти приложил палец к губам. – Тихо! – и шепотом приказал: – А ну-ка, сейчас же спать!

– Я не маленькая, – вскинув голову, тихо ответила Анжелика, – я могу лечь и позже. А вот вам нельзя этого делать.

Впервые за все время Анжелика в разговоре с ним проявила непокорность… И он почувствовал, что не может сейчас ни приказывать ей, ни заставить ее подчиниться приказу.

– Хорошо, – согласился он, – иду… Иду спать…

И он повернул к повозке.

– Может быть, помочь вам? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Я сам… Я чувствую себя хорошо…

Она долго смотрела ему вслед.

А он думал о ее словах: «Я не маленькая». Вот так Анжелика! «Я не маленькая»… Почему она так сказала? Прежде она во всем подчинялась Мехти… И чувствовала себя перед ним маленькой. А теперь?.. Мехти не понимал, что произошло с Анжеликой. А она стала непокорной потому, что любила, и не знала, любят ли ее…

Утром к повозке, в которой лежал Мехти, подошел Вася.

– Тебе не холодно? – спросил он, заботливо поправив край стеганого сатинового одеяла.

– Жарко, – недовольно ответил Мехти. – Я завтра или послезавтра вообще встану.

Вася поспешил согласиться с ним. Он знал, что есть вещи, спорить о которых с Мехти все равно, что рыть иголкой колодец, и решил переменить тему:

– Куда это Сильвио запропастился?

– Иду, иду! – отозвался Сильвио.

Он тащил охапку сосновых веток, ему помогали Янко и еще два молоденьких партизана.

– Янко? – удивился Вася. – Как ты сюда попал?

– Я давно уж здесь, весь переход шел в строю! – гордо произнес Янко.

– В строю?

– Да, – подтвердил Янко. – Я пробрался к штабу, на старое место, когда все уже двинулись в путь. Меня увидел полковник и попросил стать в строй.

– Даже попросил?! Он что же, по-твоему, решил здесь детский сад открыть? – язвительно спросил Вася.

– Ей-богу, попросил! – повторил Янко.

Вид у него был гордый и независимый. Очевидно, полковник, не зная, куда его деть, действительно разрешил ему присоединиться к партизанам.

Партизанская жизнь представлялась Янко захватывающей книгой, полной интереснейших сказок, и ему дозарезу нужно было вписать в эту книгу главу о себе!

– Не сладко тебе тут придется, ох, не сладко! В трудное время ты к нам попал, – сурово и важно сказал Сильвио, раскладывая ветви возле повозки. – Ну-ка, сбегай за кипятком. Быстренько! – он подал свою кружку Янко, и тот побежал к кухне, а Сильвио пошел за новыми ветвями.

По дороге Янко увидел, что на пне сидел связанный по рукам и ногам Димо Крайнев. Его охранял партизан с автоматом на груди.

Воспользовавшись тем, что часовой отвернулся, Янко размахнулся и на ходу крепко стукнул Крайнева по затылку кружкой.

– У, гад, – с ненавистью прошептал он.

Сильвио, идущий следом, заметил это.

Когда они возвращались, – Янко с наполненной кружкой, а Сильвио с новой охапкой ветвей, – Сильвио строго сказал:

– Лежачего не бьют.

Янко и сам понимал, что поступил дурно, но разве тут удержишься?

Они шли мимо пня, на котором сидел Крайнев. Сильвио наткнулся на его вытянутые ноги, обозлился и больно пнул предателя сапогом.

– Расселся тут, сволочь! – выругался он.

Янко улыбнулся про себя непоследовательности своего покровителя, но не подал и виду.

Что касается Димо Крайнева, то он только оскалил в подобострастной улыбке редкие зубы. Трусливая, мелкая душонка, он был согласен на то, чтобы ему плевали в лицо, лили на голову помои, вываляли всего в дегте и перьях, но только бы оставили в живых! Втайне он надеялся на прощение партизан: ведь если бы его хотели отправить в лучший мир, то не стали бы таскать за собой, а прихлопнули в ту же ночь, когда удрал Карранти.

Сильвио и Янко, примяв ветви на земле возле повозки, обеспечили себя роскошными постелями.

Сильвио взял кружку у Янко, отхлебнул, потом отставил ее в сторону и принялся разжигать костер.

– Садись, ребята! Вот и новый наш дом! – с беспечностью бывалого солдата произнес он.

Два молодых партизана и Янко расположились на хвое.

– Только тихо, – предупредил Вася. – Михайло уснул, наверно.

– Да нет, я не сплю, – отозвался с повозки Мехти, – можете разговаривать.

Янко заворочался на хвое.

– Вася, – тихо позвал он. – Я хотел спросить, Вася, а что такое детский сад?

– А ты разве не знаешь?

– Нет, не слыхал.

– Ну, как тебе сказать… Детский сад – это дом для детей. Прежде чем пойти в школу, ребята ходят в детский сад – играют там, учат стихи… гуляют с воспитательницей. Кушают… В общем развиваются.

– Не слыхал, – повторил Янко, почесывая затылок.

– Вы здесь, брат, о многом не слышали! – сказал Вася. – А у нас в каждом селе такие сады есть: в городах – сотни, а в Москве… В Москве, знаешь, две тыщи таких садов. Две тыщи пятнадцать!

Мехти невольно улыбнулся. Вася, конечно, назвал число московских детских садов наобум, но почти не ошибся.

– Две тысячи пятнадцать? – присвистнул Сильвио.

– А ты думал?! На то она и Москва.

Янко приподнялся на локте:

– Москву я знаю. Там Сталин живет. У моего отца есть его карточка, он всегда ее с собой носит в кармане, на груди. Рассказывал мне отец про Москву… Большая она!

– Большая?! – насмешливо произнес Вася. – Скажи лучше, громадная! Там у нас улица есть, как двадцать виа Гегга, вместе взятых. Из одного конца в другой часами на автомобиле ехать будешь. Метро у нас – ни в одной сказке таких дворцов нет. Войдешь – мрамор, люстры, украшения, лестницы полированные. Встанешь на лестницу, а лестница сама тебя вниз несет: подойдет поезд – садись и кати себе, куда хочешь.

Мехти неподвижно лежал в повозке, с трудом сдерживая смех. Он знал, что Вася ни разу не был в Москве.

– А Сталина там можно увидеть? – спросил Янко.

– Конечно, можно. Ну, понятно, не каждый день… Занят он, по улицам ему некогда прогуливаться, а на праздник – Октябрьский или Первомайский – пожалуйста… Иди на Красную площадь, он всегда там. Рукой всем машет, смеется.

– Вот бы попасть туда, а? – мечтательно проговорил один из молодых партизан.

– А ты был, Вася? – задал коварный вопрос Сильвио.

Вася замялся.

– Нет, не был, – со вздохом выговорил он. – Не успел, ребята. Но еще буду!.. Вот отвоюемся, поеду туда учиться. На агронома!

– Обязательно, Вася. Теперь уже скоро! – тепло сказал Мехти.

Один из молодых партизан – горбоносый юноша-итальянец – грустно покачал головой.

– А мне не удастся учиться… Грамоте я обучился, а дальше – никак… Пришлось работать в кузнице, брату помогать, а потом брат умер, надо было кормить сестренок и мать. Мать – больная, сестренки совсем малые.

Вася шагнул к итальянцу и присел перед ним на корточки.

– Ты думаешь, тебе одному не придется учиться? И Янко, и Сильвио, и тысячи таких, как они, тоже останутся ни с чем!

– Это почему? – удивился Сильвио.

– И детских садов тут не будет, – продолжал Вася, – и вообще никакой жизни!..

Он выдержал паузу и сердито сказал:

– Никакой жизни не будет, пока вы не поумнеете да не сбросите со своей шеи богатеев, вроде тех, у кого мы стояли в вилле. Ведь и деревня ваша и земля – у помещика, а кузница, мельница, лавка – у кулака… А у вас ничего нет!..

Сзади неслышно подошел Сергей Николаевич.

– Что это здесь происходит? – тихо спросил он, наклонясь над Мехти.

– Вася проводит у костра политбеседу с местной молодежью, – улыбаясь, шепнул Мехти.

– Вон оно что! – полковник усмехнулся и обратился к притихшим ребятам: – Вы командира не видели?

– Поискать? – вскочил Сильвио.

– Нет. Поесть – ужин готов – и на боковую! – приказал Сергей Николаевич. – А командира я сам найду…

К повозке подошел Анри Дюэз.

– Здравствуй, Михайло… – смущенно проговорил он и неловко протянул Мехти плоский ящичек. – Мы узнали, что ты задумал писать картину, вот – достали краски.

Мехти раскрыл ящик – там были уложены в ряд тюбики, кисти, ванночки. Мехти даже зажмурился от удовольствия: так великолепен был этот подарок!

– Где же это вы достали? – спросил он, забыв даже поблагодарить Дюэза.

Дюэз прислонил свой автомат к стволу дерева и присел на край повозки:

– А шел я как-то со своим отрядом; вижу – шагает по дороге человек. Такой, знаешь, смуглый, и одет, как местные: потрепанное полупальто, изодранные ботинки, цветные гетры. Ну, думаю, наш. Но держу его под наблюдением. Мы как раз должны были взорвать мост и надолго затаились в кустах. Человек, идет, значит, прямо к мосту, я ему шепотом: «Стой!» Остановился, оглядывается. Я вышел с ребятами из кустов, подошел к нему… Всматриваюсь – нет, не наш. «Кто такой будешь?» – спрашиваю. А он спокойненько так: «Я немец». И имя свое назвал. Потом он сообщил, что где-то в Монфольконе имеются у него старые родственники, что он ищет тихое местечко, чтобы дождаться там конца войны. Рассказал, как удрал он с фронта. Плохо сейчас приходится гитлеровцам: многие удирают! За спиной у немца был рюкзак. Мы, на всякий случай, обыскали его и обнаружили в рюкзаке этот ящик. Смотрю – краски. Я и подумал: а ведь наш Михайло – художник, к тому же он сейчас лежит больной, скучает. Хотел я было отнять краски, но тут этот немец сказал, что позади нас находится карательный отряд гитлеровцев и что ему пришлось обогнуть из-за них гору. Розно через минуту приходит Сильвио и тоже говорит, что в тылу у нас гитлеровцы. Ну, тут уж решил я не отбирать, а попросить у немца эти краски. Он сначала ни в какую… Начали мы торговаться. Видно было, что не хотелось ему продавать их, но позарез нужны были деньги. Мы, с грехом пополам, наскребли по карманам денег и отдали немцу. Я объяснил ему, как лучше добраться до Монфольконе. Немец поблагодарил нас. На прощанье сказал: «Эти краски принадлежали знаменитому французскому импрессионисту». Он и фамилию какую-то назвал, только я не запомнил, – Дюэз бросил на Мехти извиняющийся взгляд. – Перешел немец через мост, спустился по склону горы, а через двадцать три минуты взорвался на мосту поезд. Ну, это уж неинтересно! Вот и все.

Дюэз сел на хвою, поближе к костру, снял мокрые башмаки и вытащил из кармана сухие шерстяные чулки, чтобы надеть их. Когда он оголил левую ногу, Мехти увидел при свете костра, что у Дюэза вырезана на ноге вся икра.

– Вы были ранены? – спросил Вася.

– Вы ногу увидели? – застеснявшись, сказал Дюэз и спустил штанину. – Нет, не ранен. Это меня змея укусила. Есть такая небольшая желтая змейка у нас на Корсике. Укус ее – смертелен, надо сразу же вырезать мясо вокруг укушенного места. Так я взял нож да и вырезал себе икру.

Мехти откинулся на подушку… Хорошо, когда вокруг такие сильные люди! И стыдно, что самому приходится лежать…

Полковник нашел командира у начала тропы, ведущей к дальним постам. Несколько партизан, ловко орудуя лопатами, рыли вблизи тропы землянку. Другие влезли на высоченную сосну и прилаживали к ее верхушке провода – сосна должна была служить антенной для рации.

«Работайте, работайте, друзья! – мысленно обратился к ним Сергей Николаевич. – Ох, если б все было в порядке и удалось поймать Москву!..»

Рация бригады работала неважно: радист был неопытен, то и дело выходили из строя аккумуляторы, аппаратура была повреждена из-за бесчисленных встрясок во время переездов. Местную связь еще удавалось кое-как наладить, но поймать в эфире голос Москвы, заглушаемый вражескими станциями, можно было очень редко. А полковнику и другим партизанам хотелось слушать и слушать этот спокойный голос! Пусть даже вести плохие, – все равно, с каждым словом, доносящимся из Москвы, становишься сильнее, уверенней!.. Как-то они услышали позывные Москвы, и Мехти, чувствовавший себя утомленным, сказал, что с него вмиг слетела усталость.

– Голос Москвы, друг мой, в весь мир бодрость вливает! – ответил ему Ферреро.

Сейчас Ферреро задумчиво сидел на круглом валуне. Возле него стояла корова, привязанная веревкой к стволу раскидистой ели.

– Размышляешь, товарищ Ферреро? – подсев к нему, спросил Сергей Николаевич.

– Размышляй не размышляй, легче не становится, – угрюмо проговорил командир. На лбу его залегли глубокие морщины.

Он встал, шагнул к корове, погладил рукой ее теплую, гладкую шею. Корова стояла смирно, изредка помахивая хвостом.

– Связной был, от товарища П., – негромко сообщил Ферреро.

Полковник придвинулся к нему ближе.

– Я говорил, что Карранти еще даст о себе знать? Так оно и вышло. Вчера же немцы разгромили нашу явку в Опчине, повесили Марту Кобыль, нагрянули в рабочий квартал в Триесте – в дом металлиста Иона Луки. Гестаповцы схватили трех верных людей – самого Иона, Игрежа, Соломку. В Плаву и Сагу отправили по батальону гитлеровцев…