Текст книги "Схватка"

Автор книги: Ильяс Есенберлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Я, Афанасий Семенович, не профессор, – ответил Даурен. – Это уж товарищ Ажимов из любви ко мне так меня повысил. Я самый обыкновенный полевой геолог. И готов я работать на любых должностях – хоть топографом, хоть коллектором – куда уж поставите. Вот и все.

– Вместе с нами, со мной! – крикнул Гогошвили. Слова Ажимова об увольнении как будто совсем не дошли до его сознания. – Вы в моем отряде будете!

– Ну, товарищ Ажимов, – называя в первый раз руководителя научной части по фамилии, заключил Жариков, – ваше слово.

Нурке развел руками.

– Была бы честь предложена, – сказал он, – я предложил своему учителю столицу и пост профессора, он отказался, а здесь все принимается как-то не так. Как-то странно все здесь вы принимаете! Все будет, конечно, так, как хочет Даурен Ержанович, только, конечно, ни о каких коллекторах и топографах говорить не приходится. Но раз руководящих постов нет – значит...

– Значит, Даурен Ержанович остается геологом в отряде Гогошвили, – подытожил Афанасий Семенович. – Горько, конечно, но!.. Ладно, товарищи! – Он встал. – И на этом собрание я считаю законченным. Расходимся!

9

Слух о том, что отец Бекайдара сделал все, чтоб выжить ее отца из Саята, и только потому согласился оставить его рядовым геологом, что не рискнул пойти против большинства, – эта весть дошла до Дамели дня через три. И все-таки она не все еще понимала, вернее, не все допонимала. Разве не своими глазами она видела встречу двух старых людей? Их слезы, объятия, поцелуи? И разве она не подумала тогда в первый раз, что в словах дяди Хасена, вероятно, не все правильно, что, возможно, его личная неприязнь все перевесила и исказила? Конечно, думала. Поэтому и ее отношение к Бекайдару изменилось. Кроме того, она понимала, что осрамила своего нареченного перед доброй сотней людей. И все они смотрели, перешептывались, возмущались, высказывали разные предположения. И, верно, одно было обиднее другого. Что такое сотворил этот отвергнутый и ошельмованный публично жених, думали и говорили люди. Украл, убил, подделал, ограбил, связался с другой, заболел какой-нибудь страшной позорной болезнью? И сознавая, что она виновата, Дамели первая подошла к парню и заговорила с ним.

И вдруг такая страшная, ни на что не похожая весть! «Кто-то из двух, безусловно, виноват, – думала она, но кто! Отец!.. Об этом не может быть и речи! Тогда Нурке? Он создал ту глубокую пропасть, которая пролегла между мной и его сыном? Ну, предположим, что Бекайдар ни в чем не виноват – сын за отца, действительно, не в ответе, но как я стану дочерью Нурке Ажимова? Как разговаривать-то с ним я буду? Хорошо, Бекайдар уйдет от него! Из-за меня уйдет! Но не возненавидит ли он меня после этого? Не станет ли упрекать меня за то, что я разлучила сына с отцом?! Разве я знаю, какие отношения у Нурке с сыном? Только то и знаю, что отец боготворит сына, а сын любит и уважает отца. Как же я во имя своего личного счастья смогу разлучить двух самых близких людей на свете? Моя печаль – только моя печаль, мне ее в себе и таить и носить.

Счастье, счастье – сколько говорит это слово, но никто не знает точно, что оно значит. А ведь оно, по-видимому, как весы, – на одной чаше его лежат истина и доброта, на другой – ложь и зло. И чтоб человек был счастлив, надо, чтоб первая чаша стояла выше второй. Вот и все. А у Дамели было не так. И поэтому она лежала ночью с открытыми глазами и думала, думала.

К счастью, в школе начались занятия и девушка ушла с головой в работу. Ей просто надо было хорошенько забыть все и забыться самой. Не лучше чувствовал себя и Бекайдар. Он давно хотел поговорить с отцом, но после встречи на озере понял, что лучше этого сейчас не делать. Во-первых, он никогда не видел отца с той стороны, которая ему внезапно открылась на озере: на минуту ему тогда показалось даже, что отец невменяем, и, следовательно, говорить с ним бесполезно, что вообще кроме криков, угроз и истерики из разговора ничего не получится. Потом он подумал, что надо, чтоб прошло какое-то время и отец пришел в себя. Тогда он станет прежним Нурке Ажимовым, суровым, немногословным, замкнутым, но все-таки всегда справедливым и человечным. Во-вторых, и в самом споре Бекайдар чувствовал какую-то неясность. По-видимому, и отец был в чем-то прав, но и возражение Даурена в чем-то было справедливым. Медь действительно на южных участках пока не найдена, хотя на поиски ее затрачена уйма денег, но как обойти соображения о том, что явные следы присутствия меди обнаружены во многих местах Саята и что поисковая работа попросту не доведена до конца? Глубокие скважины – это совершенно новая форма работы для Саята, и, может быть, благодаря ей действительно удастся нащупать медь? А потом эти шлаки древнего человека, – ведь он сам держал их в руках! А поделки из меди? Ведь он их рассматривал, вертел в руках в институте археологии. Они тоже из южных участков Саята. В общем, где правда и кто прав, – понял Бекайдар, – разобраться нелегко, и ему тем более нелегко. А тут вдруг грянуло собрание это несчастное в Саяте. Отец предложил уволить Даурена! Тут уж не вставал вопрос кто прав, кто виноват. Виноват был его отец, и это признавали все. Нет, подумал Бекайдар, объясниться необходимо и сейчас же!

И на другой день он выехал в Саят. Он понимал: ему предстоит не только объяснение с отцом, но и сражение за Дамели.

И первый, кого встретил в Саяте Бекайдар, был Еламан. Завхоз сидел около двери кабинета отца и читал газету. «Так вот чья машина стоит у входа», – подумал Бекайдар. Увидев входящего Бекайдара, Еламан опустил газету и улыбнулся.

– Э, ясный сокол, Беке! Здравствуй, здравствуй, дорогой! – сказал он ласково. – Хотя первым здоровается тот, кто входит, в особенности, если он младший. Что это ты как будто не в духе, а?

И Бекайдар, которому всегда было не по себе, когда он встречался с Еламаном, хмуро пробормотал:

– Да так, нездоровится что-то.

– Что же это у тебя вдруг заболело? – с веселой насмешкой спросил Еламан.

«Вот скотина-то, – подумал Бекайдар, – еще издевается», – и ткнул себя куда-то между животом и грудью.

– Тут вот что-то болит.

– Понятно! Сердечко ноет! Зубная боль в сердце, как некогда прекрасно выразился великий Гейне. Ничего, это не смертельно! От этого еще никто не умер! Кстати и лекарство твое у тебя под боком, – и Еламан кивнул головой на дверь. «Не финти, не финти, – говорил этот нагловатый жест, – мне же все отлично известно».

Бекайдар ничего не ответил, он только повернулся лицом к окну.

– А время для посещения ты выбрал неудачно, – продолжал Еламан, – Нурке уже машину вызвал. Сейчас уезжает.

Бекайдар снова промолчал. В нем все так и кипело. Но взгляд Еламана сверлил ему затылок, и он спросил отворачиваясь от окна:

– А что, отец занят?

– Ничего, сейчас освободится, – успокоил его Еламан. – Слушай, да зачем тебе он нужен? Что вы сами не можете разобраться? Подойди к ней, она из школы возвращается поздно – возьми ее за ручку, поцелуй в сахарные губки и скажи: «Дамеш ты моя, Дамеш!..»

– Слушайте! – Неизвестно, что Бекайдар сказал бы или сделал, но в эту минуту дверь кабинета отворилась, и Ажимов, провожая посетителей, вышел из кабинета.

– О! Здорово, дорогой, – сказал он радостно, увидев сына, – входи, входи! Осунулся ты, похудел! Скулы стали, как у волка! – и он слегка обнял Бекайдара за плечи и подтолкнул в кабинет.

– Садись, дорогой, – сказал он, сам усаживаясь, – в ногах правды нет, так говорили старики.

Но Бекайдар продолжал стоять.

– Ты по делу, или так, по дороге? – спросил Ажимов, хмурясь и перебирая на столе какие-то бумаги. Он не хотел показывать, что заметил настроение сына и оно ему не понравилось. – Только быстренько, я очень тороплюсь.

– Раз торопишься – лучше не начинать, – сказал Бекайдар. – Это долгий разговор.

– Ах, как вы все любите долгие разговоры, – покачал головой Нурке. – А вот Дамели с тобой поговорила очень коротко. Ну, на долгий разговор у меня, уж извини, – Нурке потряс какими-то планами и кальками, – времени сейчас нет. Надо проехать по партиям и посмотреть, что они там натворили без меня. Так что придется нам...

– Мой разговор важнее твоей поездки, – сказал Бекайдар, глядя отцу прямо в глаза.

– Это для тебя, дорогой, самое важное на свете, твоя неповторимая личность, – нравоучительно сказал Нурке, – а я руководитель экспедиции. Так что времени на то, чтоб разводить с тобой слякоть, у меня, – повторяю – сейчас совершенно нет.

– Слякоть? – гневно переспросил Бекайдар.

– Слякоть, слякоть, дорогой, – подтвердил Нурке. – И главное: я уже знаю, что к чему. Начинаешь ты с дочки, кончаешь ее отцом. Но имей в виду: семь раз отмерь, а восьмой отрежь. Обвинять собственного отца – дело нелегкое, скажу тебе по совести. Ладно! – Поговорим обо всем на днях, а теперь давай руку – и всего хорошего! Еду!

Бекайдар молча повернулся и вышел из кабинета. Нурке проводил его долгим взглядом.

– Да, камень! Камень! Ударишь – искры полетят и паленым запахнет! – сказал он любовно и вздохнул. – Беу ты мой, Беке, Бекентай, ребенок мой, ну откуда тебе при твоей глупости и необузданности понимать, как тебя любит твой нехороший отец?

Он вышел из кабинета и крикнул:

– Машину!

Через несколько минут его неутомимый газик уже мчался по широкой степи к отрядам.

...Но и сын чувствовал себя не лучше, чем отец. Из того, что разговор не состоялся, он сделал вывод, что отцу есть что скрывать, и поэтому вряд ли он когда-нибудь добьется прямого и честного ответа. «Отец, отец, – думал он не то вслух, не то про себя, – ты же любишь меня, ты руку готов за меня отдать на отсечение, так почему ж ты меня так мучаешь? Почему не хочешь поговорить со мной откровенно – ведь это так необходимо и для тебя и для меня. Неужели ты в самом деле сделал что-то такое, чего нельзя не только простить, но даже и высказать?.. Не верю, не хочу верить я в это!»

И он вспомнил, когда он был малышом в коротких штанишках, и отец всюду водил его с собой за руку – и в детский парк, и в детский театр, и в зверинец. Как он покупал ему заводные автомобили, смешных мишек, которые рычали, если их повалишь набок, оловянных солдатиков, а однажды в день рождения принес аквариум с золотыми рыбками и чудесными золотисто-зелеными водорослями. И никогда отец не говорил, что он занят, что ему не до него. До сих пор стоит у него в глазах такое: отец сидит в кабинете и пишет, а он играет рядом на диване; или отец рассматривает образцы пород, и он вертится тут же под ногами, или отец принимает гостей, а он тоже гость, тоже сидит в своем кресле, пьет чай и ест торт и смеется наравне со всеми. Словом, детство у Бекайдара было действительно счастливым и светлым. Он так никогда и не почувствовал, что ему не хватает матери. А сейчас какая-то темная хищная тень нависла и над ним и над его любовью и даже над всей жизнью его, и все это было так несовместимо с тем образом, отца, который он себе создал, что парню вдруг показалось; он по-настоящему сходит с ума. Может быть, и действительно он был близок к этому.

И надо же так случиться, что в этот день судьба послала ему еще испытание: около школы ему повстречалась Дамели. Она шла, погруженная во что-то свое. Он окликнул ее.

Она подняла голову, и он увидел, как ее лицо вдруг вспыхнуло от радости. Они бросились друг к другу и заговорили так, как будто между ними ничего не произошло. Руку от него Дамели так и не отобрала, и он благодарно взглянул на нее.

– Ты давно тут? – спросила она.

– Да нет, только что приехал.

Ее ладонь, лежавшая на его ладони, слегка дрожала, была холодной и влажной, и это ощущение покорности и робости все время волновали Бекайдара.

– Дамели, – сказал он, – слушай, я тебе верю, как самому себе. Я знаю, ты не солжешь. Ведь мы с тобой действительно оба как из одного куска выточены. Ответь же мне, что случилось на свадьбе? Почему ты ушла?

Она тихонько отобрала от него руку.

– Ну в чем дело, дорогая? Ты же меня любила! А посмотри – от меня одна тень осталась.

Она вдруг повернула к нему лицо, и он увидел, что она плачет.

– А ты на меня хорошенько посмотри! Что? Можно меня узнать? Эх, Беке, Беке. Ты как-то все забываешь, что я дочь Даурена.

– Ну и что же из этого? – воскликнул он.

– А вот то, – сказала она, – то самое, что наши отцы были друзьями.

– Ну, я знаю это. Так что же?

– Какой-то негодяй распустил слух, что мой отец добровольно сдался в плен.

– Ну и это я слышал! Но мой отец никогда этому не верил.

– Ах, что из этого! – горестно воскликнула девушка. – Что из этого, что он не верил. Вера-то без дел мертва!

– Про какие дела ты говоришь? Что мой отец должен был сделать и не сделал? Говори прямо, пожалуйста. – Голос Бекайдара звучал даже резковато.

Девушка вдруг остановилась.

– Слушай, ты ведь хочешь, чтобы я была счастлива, да? – спросила она. – Чтоб я была верной женой? Верной матерью, верной подругой! Так вот, мне трудно было бы жить под одной крышей с человеком, который изменил и пошел на компромисс с совестью. Больше я тебе ничего не скажу. Хоть убей, не скажу! Все остальное узнавай сам, – и девушка резко пошла вперед. Но Бекайдар догнал ее и взял под руку. Некоторое время они шли молча.

– Так, – сказал наконец Бекайдар, – значит, дело в моем отце. Но говорить ты ничего не хочешь! Хорошо – узнаю сам! Если он действительно виноват в чем-то ужасном... но ведь я люблю его! Люблю больше жизни! – вырвалось у него вдруг криком.

Дамели остановилась и посмотрела на Бекайдара.

– Теперь ты, может быть, хоть отчасти поймешь, отчего я ушла со свадьбы. Я боялась. Боялась за тебя.

– Боялась? Ну хоть за это тебе спасибо, – горестно улыбнулся Бекайдар. – А что за меня бояться? Не утоплюсь, не повешусь! А зло должно быть отомщено – вот и все.

– Нет, нет, – внезапно испугалась чего-то девушка, – ты помнишь слова одного из героев фильма «Девять дней одного года?». «Коммунизм, – говорит он, – будет построен только добрыми людьми».

Бекайдар покачал головой.

– Не помню. Не помню, кто это говорит и по какому поводу. А вот из «Короля Лира» помню: «Нужна мне твердость, чтоб суметь простить», – он отпустил ее руку. – Ладно, до свидания, Дамели! Сейчас мне надо остаться одному. Когда решу что-нибудь, я найду тебя. Прощай, дорогая. Помнишь, как в Гамлете: «Прощай, прощай и помни обо мне». Помни обо мне, пожалуйста. Прощай.

И несмотря на горестность минуты, Дамели не могла не улыбнуться. Она знала – без Шекспира Бекайдар ни на шаг.

А Бекайдар еще долго тоскливо ходил по поселку. И ничто другое, кроме его горестей, не занимало его. И чтобы несколько рассеяться, он решил съездить к Даурену. Да, давненько он не видел старого геолога, надо было повидаться, поговорить...

Отряд Гогошвили расположился на месте древнего караванного пути, много сотен лет раньше по этим перевалам казахи гнали на юг стада из Акмолинска. Этими же дорогами шли и первые переселенцы. Место, выбранное для лагеря, было удобное, отлогое, и лучшего Гогошвили и найти бы не смог.

А между тем наступила уже осень; по утрам и вечерам дули холодные ветры, но дни по-прежнему стояли теплые и ясные. Кругом расстилалась холмистая степь, поросшая скудной растительностью и кое-где уже затянутая песками. Невысокие сопки по-прежнему были покрыты зарослями особой черно-желтой полыни, в которую не дай бог попасть неосторожному или неопытному путнику – сразу брюки его становились желтыми, руки, которыми он их отряхивал, мертвенно желтыми, а рубаха или пиджак, если он их касался, покрывались тоже желтыми, плохо очищаемыми пятнами. Над этими зарослями всегда стоял ни с чем не сравнимый горьковатый, пряный запах. Запах степи. Рос степной тростник – высокий, светлый, весь ушедший в стебель, а поодаль от него стояла странная невысокая трава, похожая на кустарник, – ее зовут кокпек – и другая трава – баялыш, похожая одновременно на кустарник и на растрепавшиеся мотки черной тонкой проволоки, ею казахи топят зимой печи.

Одинокий путник едет по этой степи.

Путь долог и скучен, едешь, едешь и не на чем остановиться глазу. Все настолько неотличимо друг от друга, что кажется – ты и не трогался с места: сопки, темно-серые заросли полыни, сухие пустотелые тростники. И ни бабочки, ни зверя, ни птицы. Серо, пусто, безлюдно! Как, кажется, тут не сбиться с пути, не потерять дорогу – да и где она, эта дорога? Но путник едет и едет ему одному зримой тропой, смотрит на серую степь, на голубое небо, кое-где покрытое легкими барашками, напевает что-то под нос и, кажется, он безраздельно отдался этой тишине, пустоте и безлюдию. Очевидно, этот парень геолог, а для геолога все полно невидимых примет. Он везде найдет путь – и в тайге и в пустыне. Великое это слово – геолог. Если задуматься на минуту, то даже в наше время, когда покорен космос и измерена глубина океанов, не много найдется таких замечательных профессий, как геолог-разведчик. Еще мало покорить океан, или взять самую высокую в мире вершину, мало даже взлететь в подлунное пространство, надо еще суметь хорошо разобраться в своем доме, в кладовых и закромах нашей планеты. А сделать это не легче, чем достичь луны. Самый мощный бур проникает в глубь земли пока не больше, чем на десять километров, а дальше что? За пределами Мантии, которой окутана наша земля? Какие богатства хранятся там? Мы исчисляем запасы руд, нефти, каменного угля на миллиарды тонн и на долгие годы выработки, но это опять-таки относится только к Мантии, вернее, к самым верхним краям ее, к каким-нибудь сотням метров, а дальше, в глубину на тысячи километров – что? Адский котел там? Залежи алмазно твердых пород? Хромоникелевое ядро? Доисторический мир Жюль-Верна и Обручева? Кто может ответить на эти вопросы? Мы топчемся только на крыше нашего дома и не смеем заглянуть в окошко чердака! Словом, Бекайдар очень любил свою беспокойную профессию и не променял бы ее ни на какую другую.

...Он вдруг очнулся от своих дум, ударил коня и пустил его рысью. Ему не терпелось увидеть Дауке – Даурена Ержанова.

А Даурен Ержанов, работая рядовым геологом в отряде Гогошвили, чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Ведь он был на своем месте и делал свою работу. А что может быть для человека более важного, чем делать свое собственное дело. К тому же и Дамели он мог видеть раза три в месяц, а разве это не великое счастье!

С рассвета дотемна с рюкзаком за плечами лазил Даурен по скалам. Он искал молибден, вольфрам, но не был бы особенно удивлен, если бы встретил золотоносные породы. И еще он искал остатки древних энеолитических поселений. Ведь именно в этот период человек научился добывать медь, но больше всего ему хотелось наткнуться на шлаки, подобные тем, которые раз привез из археологического музея Бекайдар. Даже в норы лис, корсаков и сурков он залезал особым, специально сконструированным им для этой цели совком. Он был бодр, весел, не знал усталости и только сильно скучал по Мейраму, – в школе начались занятия, а мальчик кончал десятилетку, и ему нельзя было дольше оставаться с экспедицией. Он уехал с ценной коллекцией образцов пород и окаменелостей. Только одно это и утешало Мейрама (Вот уж раскроют рты ребята, когда он выложит перед ними свое богатство!), а то он несколько раз готов был заплакать при прощании, – так ему не хотелось покидать Дауке.

Когда Бекайдар подъехал к стоянке, то сразу увидел и Даурена. Его палатка была крайняя. Старик сидел на корточках и рассматривал какие-то образцы. «Ну как? К сердцу прижмет или к черту пошлет после этого собрания?» – подумал Бекайдар и крикнул:

– Дауке!

Старик посмотрел, и вдруг лицо его сразу просияло. Он положил образцы и пошел навстречу спешившемуся всаднику.

– Бекен? Откуда ты, мой свет? – спросил он, подходя и обнимая его.

– Из Саята, Дауке-ага, – ответил Бекайдар.

– По делу или так, повидаться ездил?

– Да к отцу поехал. Не застал его. То есть застал, да был он уже в машине. Собирался ехать по отрядам. Так обидно. Поговорить не удалось!

– Ну ничего, еще увидитесь! Так он и к нам заедет?

– Не знаю, не спрашивал.

– Да уж вряд ли нас минет, – усмехнулся старый геолог и закричал: – Саша, Сашенька, к нам начальство едет, выговора нам везет, приготовь образцы! Особенно те, что я вчера принес!

– Слышу, слышу, будет сделано, Даурен Ержанович, – раздался из палатки чистый девичий голос, и показалась сама Сашенька – высокая, светловолосая и ясноглазая девушка лет восемнадцати. Она поздоровалась с Бекайдаром кивком головы и сразу же скрылась.

Даурен проводил ее любящим отцовским взглядом и сказал:

– Еще институт не кончила. Горит при каждом слове, но девушка ничего себе, старательная. Толк, кажется, выйдет. Ладно, треножь своего коня и проходи. Я пока кое-что приготовлю.

Когда через пять минут Бекайдар вошел в палатку, Даурен уже успел накрыть белой скатертью небольшой походный столик и разложить на нем баурсаки, чужук, казы и прочую нехитрую снедь; ее старый геолог всегда имел наготове для гостей. В углу шумел примус.

– Садись, сейчас чай будем пить, – сказал Даурен. – Каким же ветром тебя к нам-то занесло, дорогой?

Бекайдар смутился.

– Да просто так! Хотел с вами поздороваться. Ну и узнать, как себя чувствуете? А тут и еще один вопрос подвернулся. Думаю, может, знаете?

– Спрашивай, спрашивай, дорогой, – если что знаю, – охотно расскажу все. Постой-ка, кажется, чай уже закипел.

Он пошел в угол, поглядел на чайник и опять возвратился на свое место и спросил:

– Ну так что ты хотел бы знать, дорогой?

– Да вот про саккские курганы хотел спросить – прочел я одну статью в «Вестнике Академии наук», но, наверно, там она не первая, так что ясности большой я от нее не получил, вот я и собрался к вам... Вы ведь, я знаю, интересуетесь такими вещами.

Лицо старого геолога просияло от удовольствия. Археология была его страстью. Он увлекся ей тогда, когда еще молодым ходил по степи и осматривал каждый бугорок, стараясь найти в нем хоть какие-то следы древних медеплавилен. Он даже небольшие раскопки производил за свой страх и риск, когда ему казалось, что он наткнулся на что-то достойное изучения.

– Так ты интересуешься работами профессора Руденко? – спросил он. – Запоздал, брат. Лет на десять запоздал! Лучше всего я тебя отошлю к его книжке «Горноалтайские скифы», из нее ты узнаешь все подробно. Там и иллюстрации отличные есть, и, коротко, дело в том, что на Алтае впервые удалось обнаружить трупы скифских родовых вождей – то есть сакков Геродота, а иначе говоря, – наших с тобой предков. Понимаешь, нетленные трупы их, а не скелеты! Две тысячи лет они пролежали в вечной мерзлоте, как в холодильнике. Поэтому сохранилось все! Буквально все. Даже лошади! Целая конюшня этих лошадей! Надо же на чем-то ездить на том свете покойнику. А на трупах уцелела даже татуировка. Сохранился и так называемый погребальный инвентарь. Не все, конечно! Ценные вещи были разграблены еще в древности, но и то, что досталось археологам, является находкой мирового значения. Очень много предметов, украшенных скифским орнаментом. Этот, так называемый, звериный стиль, о происхождении которого до сих пор идут споры. Так вот, находка Руденко пролила свет и на эту загадку. Ну, а самое-то важное другое: находка эта подтвердила абсолютную правдивость древнейшего из известных нам историков, отца истории Геродота. Он, правда, писал только о черноморских, так называемых «царственных скифах», но алтайские находки были бы совершенно нам непонятны, если бы не сохранилось то место из истории Геродота, где он описывает погребенье племенного вождя. Совпало все до последних мелочей. Оказывается, на дальнем Алтае скифы погребали своих покойников точно так же, как их родичи в черноморских степях. А это, в свою очередь, говорит об общности всех племенных групп этого народа – от Черного моря до алтайских гор. Понимаешь? – Даурен вошел в раж и говорил теперь складно, неторопливо, тем особенным академическим голосом, которым, наверно, читал лекции.

«Да, студенты, конечно, должны в нем души не чаять, – подумал Бекайдар, – он им на их любые вопросы готов ответить. Вот отец-то не такой, о геологии спрашивай его сколько угодно – все расскажет и все покажет, а об ином он и говорить не захочет. Да и меня учил тоже только правилам поведения. Как вести себя в обществе, как одеваться, как обращаться к старшему, как к младшему, как к сверстникам. Нет, ученые должны быть именно такими, как Даурен. А мой отец... Ну, конечно, он большой геолог, но этим все и кончается. Разные они люди, очень разные. Отсюда их неприязнь друг к другу».

В это время за палаткой послышался шум голосов, и затем девичий голос сказал: «Дома, дома, заходите, пожалуйста». И в палатку вошел сначала старый счетовод, а затем Жариков. Даурен встал и с неясным восклицанием пошел к ним навстречу.

– Ну, какие вы молодцы, что догадались приехать! – сказал он. – Вот сегодня у меня полный праздник.

– А у нас вечные будни, – сказал Никанор Григорьевич и заключил старика в свои объятия. – Как ты уехал, старик, словно свет погас. Все ходят унылые, скучные, не к кому на огонек забежать, не с кем душу отвести. Я – поверишь ли? – вчера ведомость трижды переписывал. Ну, Афанасий Семенович зашел, поглядел на меня да и говорит: «Вот что, дорогой! Я вижу, у тебя все равно все из рук валится. Берем сейчас мой вилик, две бутылки водки в портфель и катим к Даурену Ержановичу. Так, верно, лучше будет». Вот мы и прикатили. Примешь?

– Примет, примет, – засмеялся Жариков, – ты видишь и у него на глазах слезы. Он тоже по нас соскучился! Ну, здравствуй, здравствуй, старина, ты еще нас не совсем забыл? Ну вижу, вижу, что не забыл! Ладно, друзья, чем здесь, в палатке, сидеть да чаем пробавляться, давайте выйдем на простор. Ведь последние ясные дни стоят, потом и не погуляешь!

Вчетвером они вышли из палатки и пошли по степи. Закурили. Заговорили о работе, о последнем собрании и о том, что Нурке Ажимов сердится, а на что сердится – понять трудно, ведь он сам начинал эти работы – так кого же еще винить? Но об этом говорили сдержанно, не договаривая до конца. Скорее, не говорили, а намекали. Бекайдар чувствовал себя очень неловко. Ведь он понимал, почему люди так сдержанны, а разговоры их столь уклончивы. И вдруг Жариков воскликнул:

– Э, да к нам еще кто-то едет. Смотрите-ка, смотрите, прямо, как в ковбойском фильме.

Действительно, два всадника скакали к ним во весь опор. Один впереди, другой сзади. У первого всадника была легкая и какая-то очень вольная посадка – он словно играл с конем.

– Гогошвили! – засмеялся Ержанов.

– Он самый! – Да горца за десять верст распознаешь, – подтвердил Афанасий Семенович. – Как он сидит, подлец!

– А сзади Васильев, – сказал счетовод, – тоже научился держаться в седле. Но до Гогошвили ему все-таки далеко.

– Подождем, – сказал Даурен, и все остановились.

– Ну, друзья, вот что значит, метишь в ворону, а попадешь в корову, – закричал Гогошвили, подскакав и осадив лошадь, – вы смотрите-те, что мы привезли: целого киика! Как моя лошадь выдержала – не знаю, ведь в нем пуда два не меньше.

– Зато в тебе вес мухи, – засмеялся Жариков.

Действительно, целый небольшой киик был приторочен к седлу Гогошвили. Проделали это несомненно умелые руки – киика привязали с обеих сторон так, что голова и ноги приходились под живот лошади.

– Э брат, хорошо, что не попал инспектор, – сказал Жариков, подходя и рассматривая добычу, – за это, знаешь, вашему брату полагается?

– Да ведь случайно вышло.

– Ты мне сказки-то не рассказывай, – отмахнулся Жариков. – Знаем мы эти случайности! У меня так же бойцы то козу подстрелят, то парочку фазанов принесут, и все случайно. Товарищ Васильев, от этого кавказского человека всего можно ожидать, а вот на вас я никак не надеялся.

– Да нет, правда, правда, – подтвердил Васильев, рассмеявшись и слезая с седла. – Привет, дорогие товарищи! Даурен Ержанович, давайте я вас обниму! Тут что вышло? Мы возвращались с дальних шурфов и вдруг видим мчится стайка кииков, а за ними два матерых волка бегут!

И так не торопясь, сволочи, бегут, вразвалочку. Сразу видно, что в засаду их гонят. А там небось еще штук пять этих зверей сидит. Я знаю волчьи повадки. Сам в степях вырос. Ну, я и говорю Гогошвили: «Пали в волков». Но разве на всем ходу хорошо прицелишься? – Вот и вышло: стреляли в разбойника, а попали в безвинную тварь.

– Ну, хоть она безвинная, да вкусная, – сказал Даурен, осматривая киика. – А волки, значит, целы остались?

– Убежали, сволочи, – выругался Гогошвили.

– Сволочи чаще всего убегают вовремя, а вот невинные-то... – покачал головой Даурен. – Ну, ладно, снимайте вашу жертву и идем ко мне. Я кое-что вам хочу показать. А из этого отличный шашлык выйдет. Что ж, загуляем на просторе, друзья, раз уж день такой.

Через пять минут киик был в походной кухне, а гости сидели в палатке и рассматривали образцы пород.

– Да, интересно, очень интересно, – сказал Гогошвили, вертя в руках то серые, то зеленоватые, то бурые камни. – Ну, конечно, все это надо в Алма-Ату отослать. Здесь, в нашей лаборатории, мы можем провести только самые примитивные полевые анализы, но на глаз сразу могу сказать: стоящие образцы. Недаром вы, Дауке, побродили по горам.

Гогошвили, несмотря на свою молодость, был уже опытным геологом, а главное – у него были здорово развиты воображение и интуиция. За это его Даурен уважал особенно.

– Так вы что, так и думаете здесь оставлять Даурена Ержановича? – вдруг возмутился молчавший до сих пор Никанор Григорьевич. – Мы ведь и приехали узнать, как тебе тут живется, Дауке. Смотри, если что не так – мы такой шум поднимем. Я хоть молчалив, молчалив, но за тебя любому глотку порву.

– А я давно уже жду к себе Даурена Ержановича, – сказал Васильев.

– Да что вы лезете с советами! – вдруг закричал Гогошвили и бросил камень, который он вертел в руках на стол. – Что он сам не знает, что делать, в какой отряд ему ехать? Что он глупее всех нас, что ли?

Жариков засмеялся.

– Не бойся, Гогошвили, никто у тебя не собирается отнимать Даурена. Твой, твой он будет! Не пустим мы его к Васильеву!

А Даурен слушал и думал:

«Вот люди! Хорошие вы, в сущности, создания, а почему-то редко стоите друг за друга. Поэтому и ходит в мире несправедливость. А если бы все мы пошли на нее скопом, от нее бы, проклятой, и следа бы не осталось. А вот такие, как Ажимов...»

И тут как раз Нурке Ажимов вместе с Ведерниковым вошли в палатку.

«Значит, и Еламан тут, – остро подумал Даурен, – они всегда ездят вместе. Значит, верно я почувствовал – первый визит главного геолога будет ко мне».

– Здравствуйте, Дауке, – сказал Ведерников, робко кланяясь, – вот подскочил к вам на мотоцикле.