Текст книги "Схватка"

Автор книги: Ильяс Есенберлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

6

Бекайдар приехал в Алма-Ату ровно в полдень, а уже часа в четыре он стучался в садовую калитку где-то в районе Медео. Сад этот был окружен таким высоким забором, что из-за него были видны только вершины плодовых деревьев: яблоневых, урючных и вишневых, да красная крыша дома. «Хороший сад, – подумал Бекайдар, – так вот где ты выросла, Дамели!» Он постучал еще раз, посильнее, и тут послышался лай, бряцание цепи, визг проволоки, затем чей-то сердитый голос.

– Ансаган, Ансаган[3]3
  Ансаган – тоскующий.


[Закрыть]. А ну смирно, на место!

И наконец осторожные, словно крадущиеся шаги. «Он, – подумал Бекайдар, хотя никогда не слышал этого голоса, – сумасшедший Хасен. И собака здесь сумасшедшая. И имя у нее тоже сумасшедшее. Ну, держись, Бекайдар, сейчас начнется!»

Калитка резко распахнулась. Высокий, худой сердитый старик стоял перед Бекайдаром. Но на сумасшедшего он отнюдь не походил. Аккуратно подстриженная желтая бородка, расчесанный пробор, подбритые усы, и одет очень прилично, хотя и совсем по-домашнему. Почти новый шелковый халат с отложным воротом, чистейшая, голубоватая сорочка, на ногах красные мягкие туфли с какими-то полумесяцами, на голове черная бархатная тюбетейка. Только вот глаза красные и бегают, да рот чуть скошен в сторону.

Так они стояли друг перед другом и молчали.

Первым прервал молчание хозяин.

– Ну, долго будем так стоять? – спросил он. – Ты что, шкурки принес (в руках Бекайдара был небольшой портфель).

– Шкурки? Нет, шкурки я не принес... – сказал Бекайдар, с трудом преодолевая свое волнение – я так... я поговорить пришел.

– Поговорить?! – старик недоуменно поглядел на него. – Да кто ты такой? Что ж я тебя не знаю? Ты что, мулла или следователь? Эти все любят говорить с незнакомыми.

– Нет, я не мулла, – Бекайдар был так растерян, что до него не доходили ни насмешка старика, ни комизм своего положения – пришел неведомо зачем, неведомо к кому, – я из Саята («А-а, – сказал хозяин, – а-а!»). Я, знаете, сын Ажимова... Бекайдар. Я поговорить...

– А-а, – повторил старик, внимательно изучая его. – А-а!

Почти с целую минуту они молчали.

– «Я Бекайдар», – вдруг передразнил старик. – Бекайдар! Здорово звучит! Я! Бек! Айдар! Он засмеялся. – Ах вы... Недаром говорят: самого плохого щенка хозяин называет Борибасар[4]4
  Борибасар – задирающий волчонка.


[Закрыть]. Ну, говори, Бек! Айдар! – он с особым шиком произнес эти слова. – Что тебе от меня нужно? Ведь у меня кроме ядовитых змей ничего нет. – И вдруг на иконописном лице старика проступило что-то совершенно иное. – Да! Ведь ты из Саята приехал! – воскликнул он. – Ну, как там моя Дамели, жива, здорова, а?

Бекайдар поглядел на старика и чуть не вскрикнул от удивления, до такой степени он переменился. С его лица исчезло все колючее, насмешливое, глумливое. Теперь оно было ясным и простым – глаза улыбались и сам он весь сиял, как будто в этом имени «Дамели» таилось что-то действительно разрешающее. Кажется, ответь ему сейчас Бекайдар: «не видел я вашей Дамели», и старик расплачется, как ребенок.

«Да, перед такой любовью Дамели устоять было трудно», – подумал Бекайдар.

– Я вашу дочку видел за день до отъезда, – сказал он, – шла с подругами по улице и узнала, что я еду в Алма-Ату, велела вам кланяться. «Ну что я несу такое, – в ужасе подумал он, – ведь вот я сейчас буду говорить о том, что со свадьбы я с ней не встречаюсь и не разговариваю».

– Маша, Маша, – вдруг закричал старик, поворачиваясь к дому. – Ты слышала, что рассказывает джигит. Он только вчера видел нашу Дамели. Говорит, идет веселая, здоровая, смеется. Нам привет передала.

«Маша! Что еще за Маша...?» – только и успел подумать Бекайдар, как из дома появилась сама Маша. Первое, что пришло в голову Бекайдару, когда он ее увидел: «Вот кустодиевская купчиха». Маша и в самом деле походила на женщин Кустодиева – красивая, полная, круглолицая, голубоглазая женщина, лет сорока пяти. Как и все такие женщины, была она крупна, ширококостна, полна, но и это шло к ней, а легкий пестрый сарафан очень выгодно подчеркивал ее высокую грудь и тугую талию. Ноги были, пожалуй, чуть великоваты, но и это не портило ее.

– Здравствуйте, – сказала женщина подходя и протянула Бекайдару руку с тяжелым золотым браслетом. – Если бы вы знали, какую радость принесли нам сейчас. Ведь он меня замучил! Через каждые три слова: «Дамели, Дамели, а что сейчас с Дамели?» Как она уехала учительствовать, так он и сон потерял. Вот, посмотрите на него: в чем только душа держится? Так, значит, все в порядке? Ну, славу богу! А что ты, Хасенюшка, остановил человека среди двора? Разве это казахский обычай? Веди его в комнату.

– Да, да, прошу, прошу, – как будто вспомнив что-то, заторопился и забеспокоился Хасен, – идем, идем. Маша, ты знаешь нынешняя молодежь какая? Так вот надо бы на этот случай...

– Ладно! Знаю, – отрезала женщина, – проходите.

Хасен двинулся к дому, Бекайдар за ним, и тут вдруг Хасен опять остановился и спросил подозрительно:

– Эй, а ты не женился на ней случайно?

«Вот проклятущий! И что он против меня имеет?» – подумал Бекайдар и покачал головой.

– Нет, нет, как она ушла с вами, так я ее и не видел.

– А! – кивнул головой старик. – Ну, идем, идем! – и последние нотки неприязни исчезли в его голосе.

Они повернули на узкую песчаную тропинку, и тут вдруг Бекайдар чуть не вскрикнул. Часть сада была обтянута мелкоячеистой решеткой и за ней по кустам летали птицы! Каких только здесь не было: черные дрозды, розовые скворцы, золотистые щурки, голубые сизоворонки, какие-то небольшие серые птички – соловьи, наверно, саксаульные сойки, которых так редко можно увидеть на воле. Большой пестрый удод сидел неподвижно на бугорке и, откинув голову с пестрым хохлом, неподвижно, как будто насмешливо, смотрел на них. В другой вольере по камням бегали горные куропатки и кеклики. Затем была еще высокая квадратная клетка, и в ней на камнях, на стволе дереча, просто на подставках неподвижно сидели или чистили перья хищники – беркут, орел, могильник, красный ястреб. Они, кажется, так привыкли к неволе, что отпусти их – они не полетят.

– Вот тот у меня десять лет живет, – сказал Хасен мимоходом, показывая на беркута, – птенцом его из гнезда вынул, а теперь вот какой красавец.

Прошли еще немного и завернули за сарай. Здесь тоже была клетка и в ней сновала горная лисица и лежал на песке серый корсак.

– Недавно поймал, – сказал Хасен, – это уж для Москвы.

В другой клетке около крошечного бетонного водоема спала выдра.

– Совсем ручная, – сказал Хасен, – беру с собой купаться в пруд. Вот плавает, плавает, а наплавается залезет мне в шапку – я шапку нарочно на берегу оставляю – и ждет, когда я выйду и возьму ее на руки.

Козленок белой антилопы подошел к старику и стал настойчиво тыкаться носом в его руки.

– Захватил, захватил! – сказал ему деловито Хасен и вынул из кармана кусок сахара. – Поведение у тебя не то! Да уж ладно.

Небольшой козленок архара стал поодаль и смотрел на них.

– Вот никак не могу их помирить. Бьет этот рогатый маленького, ревнует, дурак. Иди, иди! Ты сегодня ничего не получишь. Вон там соль. Лижи!

Но архар постоял немного, посмотрел, подумал и решительно подошел к тете Маше и лизнул ее руку. Та стала гладить его и что-то сунула ему в мордочку.

– Вот всегда находит заступницу, – искренно огорчился старик. – Маша, ты же мне портишь Тилектеса[5]5
  Тилектес – единомышленник.


[Закрыть], он не чувствует, что я на него сержусь.

– Ладно, ладно, – примирительно сказала тетя Маша. – Твоя любимая Умит[6]6
  Умит – надежда.


[Закрыть] тоже хороша. Я ее сегодня два раза с грядок гнала.

«Да тут целая республика, – подумал Бекайдар. – И имена какие! Надежда, Единомышленник, Тоскующий – прямо как у доктора Айболита на приеме».

И в это время раздался тихий, но такой пронзительный и страшный свист, что Бекайдар похолодел, он обернулся и увидел длинный, как огромный пенал, сетчатый ящик. Он был полон змей. Были в нем змеи черные, были змеи пестрые, были змеи цвета сухого песка – все это шипело, ползало, сплеталось, карабкалось вверх по проволоке. И такая непонятная притягательная сила была у этих гадов, что Бекайдар невольно остановился перед ящиком.

– Здесь еще не самые большие, – сказала мимоходом сзади Маша, – самые большие там, в доме. Три кобры и две гюрзы. Эти уж для заграницы.

Голос женщины был ясный, ласковый, но Бекайдар почти со страхом поглядел на нее. «Что? Тоже сумасшедшая?» – подумал он. – «Нет, как будто не похожа, но разве их различишь, Хасен-то, ясно, не в себе, а какая нормальная женщина выйдет за тронутого?» И вдруг сразу без всяких переходов – это часто у него бывало, ему стало стыдно. «Нет, это я сошел с ума, – подумал он в горькой и твердой уверенности. – Только я, и больше никто. А они просто хорошие, добрые люди: Дамели, ее отец, эта тетя Маша (он ее как-то сразу окрестил для себя тетей), а вот я верно какой-то не такой. У всех ищу недостатки. Вот поэтому и Дамели...»

И тут тетя Маша вдруг заговорила с ним.

– Что? Удивляешься, дорогой? – спросила она, сразу переходя на ты, и Бекайдар с благодарностью посмотрел на нее. – Целый ноев ковчег, правда? Это все заготовлено для московского зооцентра. Я каждый год приезжаю сюда месяца на два. И никто не знает, где я. Пропала Мария Ивановна Бойкова – и все, в песках утонула. А я тут из кандидата наук становлюсь просто Машей или еще тетей Машей, так называет меня Дамели. Ведь она мне, как дочка. Ты никогда от нее, наверно, и не слышал обо мне? Ну, правильно! Это секрет, и знали его до сих пор только трое, не считая соседей, ну им ни до чего дела нет, а теперь ты вот четвертый, кто знает, правда, Хасен?

Хасен стоял рядом. Он молчал и смотрел на Машу, и необычайную теплоту излучали его светлые тихие глаза. «А ведь он чем-то похож на Дамели, – вдруг остро подумал Бекайдар, – и в молодости он, наверно, был хорош. Да он и сейчас, впрочем, хорош».

– Он храбрый у меня, – вдруг сказала женщина и каким-то неуловимо быстрым движением чуть погладила старика по плечу. – Всех этих гадов он просто руками берет, как червяков. Я его за эту храбрость люблю.

«Дочь за доброту, любовница за храбрость, – подумал Бекайдар, – а я за что не люблю его? За то, что он расстроил мою свадьбу? Господи, какая же чепуха? Надо немедленно объясниться! Не может быть, чтоб он не понял меня!»

И тут вдруг Хасен сказал совсем иным голосом, деловым и пожалуй даже сварливым:

– Маша! Барсуки-то не кормлены. Ты сходи, сходи за сбоем, не поленись, а я поговорю пока с джигитом, у нас с ним большой разговор.

– Да, да, да! – быстро, как будто вспомнив что-то, сказала женщина и ушла. Хасен поглядел на Бекайдара.

– Ну что ж, – сказал он, – пока Маша не позвала нас к столу, посидим тут. У меня здесь есть любимое место, пойдем, покажу.

Любимым местом Хасена оказался камень в углу двора. Большой серый варан дремал на песочке рядом. Он даже не двинулся, когда к нему подошли. Хасен сам сел и Бекайдара усадил рядом на какое-то бревно.

– Так вот почему Дамели не боится змей! – воскликнул Бекайдар.

Хасен усмехнулся.

– А я ей с детства объяснил: змея первая никогда не нападает на человека, она всегда, если может, уползает от него, а вот человек на человека...

«А все-таки при всем при том, при всем при том – он мизантроп», – подумал Бекайдар и ответил:

– Впрочем, у нас и змей нет.

Хасен вдруг выставил перед его лицом два пальца.

– Две! Целых две змеи у вас в экспедиции, – и, чтоб было более понятным, добавил: одна большая, а рядом маленькая, но тоже очень ядовитая.

– Ой, не говорите вы загадками! – взмолился Бекайдар. – Вокруг меня уже столько набралось тумана, что я совсем ничего не понимаю.

– Что ж ты не понимаешь? – спросил старик.

– Да ровно ничего я не понимаю, – сказал в отчаянии Бекайдар. – Что такое случилось на свадьбе? Почему ушла от меня Дамели? Что это за записка? Что вы имеете против меня? Ведь с этого дня я места себе не нахожу. Ну, имею я наконец право узнать, что случилось? Ведь речь-то идет о моей жизни.

Он даже вскочил с бревна. Хасен молчал и смотрел в землю.

– Сядь, – сказал он наконец. – Ведь так не разговаривают.

Бекайдар сел.

– Теперь так, – продолжал Хасен. – Ты действительно любишь Дамели?

– Больше жизни! – это вырвалось у Бекайдара с такой искренностью и болью, что Хасен только кивнул головой.

– Так вот, сын мой, – сказал он, – что случилось – того уже не поправишь. Но запрет свой я снимаю. Так и скажи Дамели. Снимаю. А вини во всем своего отца.

– Мой отец? – воскликнул Бекайдар и тут же подумал: «Чувствовало мое сердце, чувствовало». – Хасен-аке, расскажите мне все, все, – попросил он.

– Нет, мой джигит, – мягко сказал Хасен, – я ничего тебе не скажу, пусть он сам и скажет. Пусть, пусть наберется мужества! Ладно! Все! – Хасен встал с камня. – Вон Маша идет. Значит, уже к столу пора. Больше об этом ни слова!

В этот день Бекайдар впервые попробовал черепашьего супа, медвежьей колбасы, жаркого из кабана и настойки на лесных травах. И вообще – все было очень хорошо.

«Ну, я сегодня побывал в гостях у робинзона, – думал он, шагая по шоссе к автобусу, – да иного отца для моей Дамели, я, пожалуй, и не желал бы».

Он идет мимо соснового бора, мимо горного потока, злобно крушащего камни, мимо зарослей каких-то невероятных лопухов, блестящих, зеленых, похожих на складные китайские веера, мимо воркованья горлиц, кукования кукушек, пения дроздов. Мимо фар и стремительных огней, летящих на него. Он идет пешком. Ему надо переварить все, что он сегодня узнал и услышал. «Отец, отец, неужели ты можешь быть не прав?» – думает он. А о Дамели он почти не думает. Он знает – все будет хорошо. Надо только скорее вернуться в Саят. В кармане у него письмо Хасена с припиской тети Маши. Его надо передать Дамели лично.

Быстро закончив свои служебные дела в Алма-Ате, на второй день он уже был в Саяте.

...Дамели в это время кончала свое выступление. Видно, что она подготовилась к нему тщательно – весь стол был завален зубчатыми листочками из блокнота, газетными вырезками, брошюрами с закладками.

– Итак, – сказала она, – подытоживаем: счастье – понятие всецело субъективное. В природе такого понятия не существует. Его создает сам его носитель – человек. По образу и подобию своему. По индивидуальному образу и подобию. Поэтому можно сказать так: скажи мне, на чем ты успокоился, и я скажу кто ты. Счастье – цель жизни, но оно иногда простирается и дальше самой жизни. Бывает так, что счастье и жизнь несовместимы. Тогда приходится отказываться от жизни. Именно во имя личного счастья, – отказываться! И Изольда, и Джульетта, и Баянсулу, и Козы-Корпеш погибли именно во имя своего счастья. Но, как и всякое понятие, и понятие счастья не является застывшей категорией. В наше время личного семейного счастья для человека стало недостаточно. Еще Чернышевский сказал: «Не существует одиночного счастья». И верно счастье – понятие общественное. И если была счастлива Джульетта, отдавая свою жизнь за любимого, то счастлива была и Маншук, погибая за родину. Так мы видим, как на наших глазах расширяется и делается все более социальным понятие – счастье. Это раз.

Второе: счастье – понятие динамическое, а не статическое, оно не останавливается на достигнутом, а требует и дальнейших побед, дальнейшего движения вперед. Чтобы сохранить счастье – нужно все время завоевывать все новые и новые вершины. Счастье меньше всего терпит автоматизм.

Третье: если счастье идет дальше смерти, то, вероятно, это одно из средств человека победить смерть. Счастье вечно. Вечно счастлива Джульетта, Козы-Корпеш, Баянсулу. Вечно несчастливы Иуда и Гитлер. Предатель, друг, обманувший друга, не могут быть счастливы. «Ты осужден последним приговором», – писал о таких людях Пушкин.

Четвертое: никто тебя не может сделать счастливым. Счастье в твоих руках. Оно не нуждается ни в каких условиях. Оно нуждается в тебе. Вот и все.

Она собрала бумаги и села. Поднялся Ведерников.

– Ну, я думаю, товарищи, перерыва мы делать не будем, не такой уж это большой доклад. Переходим к прениям. У кого есть вопросы?

Поднялся длинный, нескладный и какой-то узловатый парень. Так часто выглядят юноши в свои восемнадцать – девятнадцать лет.

– У меня такой вопрос, – сказал он хмуро, разглядывая свои руки, – вот вы говорите, Маншук была счастлива, умирая, ну а вы согласились бы на такое счастье?

– Дорогой мой, – ответила Дамели ласково, – такие вопросы не задают докладчику. На них слишком легко отвечать. Ясно, что ответ может быть только один, – да. Но много ли стоит такой ответ в этом зале – сам реши. Так же, как и другой вопрос: как ты смел не застрелиться, когда тебя забирали в плен?

В зале зааплодировали, а Бекайдар с глубоким убеждением подумал: «Да, Дамели могла бы быть такой же, как Маншук».

– Тогда другой вопрос, – продолжал парень, – ну, а руки наложить на себя во имя любимого, как та Джульетта, вы могли бы?

Дамели подумала и ответила:

– А вот этого действительно не знаю. Но тут все упирается в другой вопрос; есть ли в наше время любовь, подобная любви Ромео и Корпеш? В этом вопросе, прямо сказать, я не компетентна.

Сразу вспыхнули споры: говорили и так и эдак. А Бекайдар сидел, опустив голову, и думал:

«Она сказала, что сомневается, есть ли в наше время совершенная любовь, что значат эти ее слова? Намек? Вызов? Разочарованность? А почему мы сегодня не можем любить друг друга, как наши родители любили тридцать лет назад? А ведь как они любили! Уж, во всяком случае, моя мать не ушла бы со свадьбы. Никогда не ушла бы. Значит, верно – любовь наша не такая. Как же мы будем жить, если поженимся? Ведь если Дамели могла уйти со свадебного ужина, то и в дальнейшем, если ей что не понравится... Хасен сказал, виноват во всем мой отец, но если отец виноват, то мы-то при чем? Зачем мне взвалить себе на спину еще эту страшную тяжесть! Впрочем, любой камешек тяжел – для того места, на которое он упал».

Собрание кончилось. Люди двинулись к выходу, и тут к Дамели подошел Бекайдар. Вид у него был очень решительный.

– Здравствуйте, Дамели, – сказал он, – во-первых, вам привет и письмо от отца, а во-вторых – вопрос к докладчику: итак вы утверждаете, что любовь, подобная любви Ромео, невозможна в наше время, так я вас понял?

Девушка остановилась и взглянула на Бекайдара. Конверт, который он ей вручил, она сразу же сунула в карман. Сейчас только Бекайдар увидел, какая она бледная, исхудавшая, осунувшаяся.

– Здравствуйте, Бекайдар, – ответила она. – Спасибо за письмо.

Повернулась и быстро пошла прочь. Он догнал ее и схватил за плечо.

– Дамеш, – сказал Бекайдар,– слушай, ведь мы же близкие люди! Давай же разберемся во всем, что случилось. Ты что? Не любишь меня больше?

– Я вас люблю больше, чем когда-либо, – тихо ответила Дамели.

– Тогда что же случилось? – закричал Бекайдар, не обращая внимание на то, что на них уже смотрят. – Почему ты ушла? Ты же знала, что вырываешь у меня сердце, как же может любящий человек... – Он схватил себя за голову. – Нет, я, кажется, сойду с ума! Я ровно ничего не понимаю. Твой отец... – Но ладно, бог с ним, с твоим отцом, но неужели мы не можем жить самостоятельно, а? О чем написал бы Шекспир, если бы Дездемона и Джульетта послушались своих отцов?

Дамели слегка улыбнулась сквозь слезы.

– Да, конечно. Но тогда бы они оба остались живы, правда? Но вот ты заговорил об отцах, скажи, своего отца ты очень любишь?

Бекайдар нахмурился.

– Ну, а как ты думаешь? – Дамели молчала и смотрела на него. – Нет, дорогая, как бы тебе ни забивали голову, но такого отца, как у меня, поискать надо. Ведь он, овдовев в молодости, так и не женился. Не хотел ввести в дом мачеху. Как хочешь, а это подвиг, и отцу я обязан всем. – Бекайдар остановился, поглядел на Дамели. Она молчала. – Но вы его почему-то не любите. А твой отец его попросту травит. Нет, нет, не возражай, – продолжал он ожесточенно, – я знаю, мне все рассказали. Я только не могу понять, что он вам всем сделал?

Дамели дослушала его до конца, а потом вдруг улыбнулась и сказала:

– Бекен, я дня через три поеду во Второй Саят. Поедем со мной, я тебя познакомлю с отцом.

Бекайдар вытаращил глаза.

– Вот те раз! – сказал он. – Во-первых, я с ним уже познакомился, во-вторых, при чем же тут Саят: ведь он живет в Алма-Ате!

Дамели улыбнулась.

– Ты не про того отца говоришь, – сказала она. – Тот, что в Алма-Ате живет, – это мой отец названный, а настоящий мой отец здесь, в Саяте. Как, по-твоему, меня звать по отчеству?

– Дамели Хасеновна.

– А вот и не так: Дауреновна, Дауреновна. Настоящий мой отец – Даурен Ержанов.

– Постой, – сказал совершенно ошалелый Бекайдар. – Даурен? Учитель отца, тот, известный...

– Отец не терпит, когда его называют известным, – засмеялась Дамели. «Приходите, поговорим об этом ровно через сто лет», – отвечает он, когда к нему обращаются так. Но он сейчас ждет меня в Саяте.

– Слушай, да ведь он мертв, погиб, зарыт где-то не то в Сибири, не то на Дальнем Востоке.

– А вот не погиб и не зарыт, а вернулся целым, здоровым и руководит геологическим отрядом в Саяте. Ну, что ж ты так смотришь на меня: раз в сто лет и не такое бывает.

– Раз в сто лет... – ошалело пробормотал Бекайдар и схватил Дамели за руку. – Слушай. Я так рад за тебя, так рад... И он вдруг схватил и обнял ее и несколько раз поцеловал. И она тоже поцеловал его, хотя потом сразу же осторожно отстранила его руки.

«А больше всего я рад за себя, – подумал он, – теперь Хасен мне не указ. Какой бы он ни был. Безумный или нет. А с Дауреном Ержановым я сговорюсь».

И в порыве радости он сказал:

– Значит, Хасен твой дядя. Ты знаешь, Дамели, я ведь был у него. Он меня угощал медвежьей колбасой. Я и с тетей Машей познакомился.

– Боже мой! – воскликнула Дамели, останавливаясь. – С тетей Машей! Что ж ты молчишь! Говори же, говори!

– Может быть, сядем, – продолжал Бекайдар.

Как раз на дороге лежали огромные белые валуны, возможно, остатки какого-то доисторического селя, и они опустились на них.

Бекайдар подробно рассказал о своем посещении домика в горах. Дамели слушала молча, не перебивая, и только, когда Бекайдар произнес: «Так он ничего мне и не сказал, кроме того, чтоб я лучше обратился за ответом к отцу, но о чем я могу спросить отца?» – она пошевельнулась и тихо сказала:

– Какой-то человек смотрит на нас сзади, отпусти мои плечи. Не оборачивайся.

Это чудо, что она могла почувствовать затылком чей-то чужой взгляд, но она его точно почувствовала.

Но Бекайдар обернулся и напоролся на взгляд Еламана. Завхоз экспедиции стоял за камнем и смотрел на них. Луна ярко освещала его лицо – сухие резкие черты и поджатые губы.

Бекайдар посмотрел на него с гневным недоумением.

И сейчас же Еламан заюлил, закривлялся, заулыбался, и сразу с его лица исчезло то напряжение, которое делало его значительным и страшным. Перед Бекайдаром опять стоял завхоз.

– Ну, я очень рад, очень рад, – забормотал он, – молодые, хорошие! Любите друг друга! И ваш батюшка...

Но тут Бекайдар поднялся так медленно и грозно, что Еламана как ветром смело.

– Уполз, гадина, – сказал Бекайдар, усаживаясь опять на камень и обнимая Дамели. – Если бы ты только видела, какими глазами он на нас смотрел.

– Кто это? – спросила Дамели. Она не видела или не разглядела эту столь внезапно появившуюся и снова сгинувшую тень.

– Да так! – мерзавец один, – пробормотал Бекайдар и вдруг усмехнулся: – Вот кого бы я спросил кое о чем...

А мерзавец, отойдя метров на сто от парочки, развел руками и сказал:

– Ну что ж, Еламан, говорят же: «Когда кулан свалится в колодец, тогда и муравьи лезут ему в ухо», – все правильно!