Текст книги "Страна желанная"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Митчел поднимается с места. Его длинная птичья шея вылезает из воротника. Обычно прилизанный и подчёркнуто обходительный, он теперь взвинчен и взъерошен. Даже аккуратно причёсанные на пробор редкие волосы его приходят в беспорядок. Он подходит к столу и берёт в руки налитый Мак-Милланом стакан.

– Двадцатый век должен принадлежать Америке. Это американский век. И мы его никому не уступим.

Митчел поднимает свой стакан и, залпом выпив его, повторяет азартно и злобно:

– И мы его никому не уступим.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ДОМ ДРУГА

Не выпуская руки девочки из своей руки, Глебка мчался по задам главного порядка изб. При этом он громко свистел, призывая Буяна, и всё оглядывался. Наконец, Буян вывернулся из-за угла избы, выходящей на главную улицу.

– Бу-я-ан, – закричал Глебка во всю мочь. – Буянко-о-о! Сюда.

Вслед за тем Глебка и припустил, что было сил. Теперь всё было в порядке. Надо было только скорей бежать, чтобы скрыться от возможной погони. Он-то, Глебка, понятно, может шибко и долго бежать, а вот эта синеглазая как…

Глебка опасливо покосился на девочку, но пока она не отставала и не просила передышки. Наоборот, она двигалась с удивительной лёгкостью и быстротой. Страх перед мучителями, от которых она только что вырвалась, удваивали её силы, и она не бежала, а летела рядом с Глебкой. Большие, не по ноге, моршни она ловко скинула на бегу и теперь неслась вперёд, быстро семеня по снегу босыми тонкими ножками и держа моршни в руке. Опасность погони, которой так боялся Глебка, уменьшалась с каждой минутой. Чтобы обезопасить себя ещё больше и запутать след, Глебка то и дело сворачивал в какие-то проулки и перелезал через изгороди. В конце концов он забежал в какой-то тупичок и, упершись в трухлявую и обмёрзшую стену, остановился. Вместе с ним остановилась и девочка. Пользуясь минутным отдыхом, она поставила на снег свои моршни и сунула в них озябшие ноги. Буян принялся обнюхивать девочку. Она боязливо отстранилась и припала к Глебкиному боку.

Глебка усмехнулся и сказал покровительственно:

– Ты не бойся. Он не укусит.

Шумно дыша, Глебка оглядывался, ища глазами выход из тупичка. Выхода не виделось, и Глебка посмотрел назад на тропку, приведшую его сюда. Надо было вернуться по ней к узкой улочке, которую он только что оставил. А куда приведёт его та улочка? Только сейчас вынужденный остановиться и оглядеться Глебка подумал о том, куда же он бежит.

В самом деле, нельзя же было без конца кружить по этой незнакомой деревне. Так, наугад плутая по ней, он мог набежать опять на своих недругов. В обычное время никто, может статься, и не обратил бы особого внимания на идущего по улице деревенского подростка, но после недавней стычки у кантина его знали здесь слишком многие. Участие в стычке Буяна ещё более ухудшало положение Глебки: пёс делал его очень приметным.

Опасно было не только шататься по улицам, но и заходить в избы. Деревня кишела рыжими шубами и, заглянув в любую избу, чтобы попросить приюта или осторожно разузнать о дороге на Шелексу, он мог и там натолкнуться на одного из тех солдат, что были у кантина. В таких обстоятельствах, пожалуй, самое лучшее, что Глебка мог сделать, – это разыскать баньку, в которой он спрятал ружьё и лыжи, и, забрав их, уйти из этой деревни.

Но даже и это сделать было теперь не так-то легко. Глебка не знал пути к баньке, да и боялся искать этот обратный путь, лежащий по ту сторону главной деревенской улицы. Как ни кинь, выходило дело дрянь… А как жаждал он во время своих лесных скитаний набрести на какую-нибудь деревню, войти в неё… Как мечтал. Это было совсем недавно, всего, несколько часов тому назад. А теперь… Теперь вот и деревня для него, как лесные дебри, – ни пути-дороги, ни тёплого угла, ни родной души, ни друзей…

Глебка мрачно надвинул на глаза свою заячью ушанку и уронил руку вниз. Рука коснулась мягких спутанных волос девочки. Он опустил глаза и увидел под рукой русую головку. Девочка доверчиво смотрела на него снизу вверх и зябко льнула к его боку.

– Ну чего? – спросил Глебка, и в груди у него потеплело.

– Холодно, – сказала девочка неровным от придыхания голосом. – Побежим, давай.

– Куда? – невольно вырвалось у Глебки, и он снова насупился.

– А к нам, на Подгорье, – торопливо выговорила девочка, заглядывая в глаза Глебке, и чуть потянула его за руку.

Потом отделилась от него и быстро зашаркала по снегу большими моршнями. Глебка, не раздумывая, кинулся следом за ней. Мрачные мысли разом отлетели прочь. Минуту тому назад думалось, что вот нет кругом ни родной души, ни друзей. А теперь всё иначе оказывается…

Девочка уверенно бежала вперёд, поворачивая то в один, то в другой проулок, огибая сугробы и перелезая через изгороди из жердей. Глебка не заметил, как они перекинулись на приречный край деревни, называемый Подгорьем, и вынеслись на угор, с которого начинался спуск к реке. Глебка поискал было глазами баньку, но не нашёл: река изгибалась, и баньки, верно, стояли за излучиной. Да и не было времени особо разглядывать окрестности. Из ближней избёнки вышла сухонькая старушка и, мелко перебирая ногами, путаясь в длинных тёмных юбках, заторопилась в гору.

– Баушка, – тихонько вскрикнула девочка, остановившись на спуске, и безотчётным движением схватила Глебку за руку, словно ища у него защиты.

Только сейчас она вдруг подумала о разбитой кринке, о молоке, которое не сумела донести до дому, и растерянно глядела на поднимавшуюся по тропинке бабушку. Тропинка была узка и сбита на сторону недавней оттепелью. Чтобы не поскользнуться, старушка глядела себе под ноги, и это поглощало всё её внимание. Глебку и его спутницу она заметила только тогда, когда была уже в нескольких шагах от них. Остановившись и всплеснув руками, она тяжело перевела дыхание и сказала прерывистым, словно надтреснутым голосом:

– Слава те…

Конец фразы Глебка уже не расслышал. Девочка, кинувшаяся к старушке, обхватила её руками, ткнулась лицом в её. живот и, громко всхлипывая, быстро-быстро заговорила. Что она говорила, разобрать было почти невозможно, так как беспрерывные всхлипывания заглушали и комкали её речь. Глебка улавливал только отдельные слова: кринка… молоко… камманы. Но и этих слов было достаточно для того, чтобы уяснить себе, о чём говорит и что переживает эта припавшая к старушке девочка.

Поглаживая тихонько голову девочки тёмной дрожащей рукой, она говорила своим надтреснутым голосом:

– Будет тебе, бог храни, что минуло, то не воротится. Ладно ещё, что этак-то обошлось. А то, как прибежала Кузьминична, да как закричала на голос, что тебя на улице камманы терзают, у меня сердце зашлось. Думаю, кости старые сложу, а измываться проклятым басурманам над ребячьей душенькой не дам. Кинулась я в гору, а ты уж вона и тут, макова головка.

Старушка снова погладила голову внучки и, кивнув на избёнку, из которой только что выбежала, сказала:

– Глянь-ко, дед тоже на выручку тебе срядился.

Девочка, всё ещё продолжая всхлипывать, подняла голову. И она и Глебка поглядели в сторону прилепившейся на полгоре избёнки. На низеньком покосившемся крылечке стоял старик, опирающийся на пешню, которая прежде всего и бросилась Глебке в глаза, хотя ничего особо примечательного в ней не было. Это была самая обыкновенная пешня-ледоруб с толстой рукоятью и железным носом, которой делают проруби на реке. Но сейчас эта мирная пешня, упёртая носом в доски крыльца, напоминала древнюю палицу, а опирающийся на её рукоять коренастый и плечистый старик, походил на витязя, собравшегося в поход против врага. В сущности говоря, он и в самом деле собрался бежать на выручку внучки и так спешил, что не успел как следует и одеться. Только теперь, увидев, что спешить уже некуда, старик начал приводить себя в порядок. Он заправил в валенок вылезающую наружу штанину, надел как следует шапку, запахнул тулуп и поставил в угол, к перилам крыльца, пешню. Тем временем старушка, девочка, а следом за ними и Глебка спустились к избёнке. Старик смотрел на них молча и хмуро. Он был ещё взбудоражен пережитым волнением. На впалых щеках проступали пятна бурого румянца, руки приметно дрожали, большая седая борода топорщилась, зацепившись за крючок незастёгнутого полушубка.

Пропустив девочку в избу, он сказал угрожающе:

– Постой, внучка, мы ещё своё возьмём. Отольются им и твои слезинки.

Он повернулся к Глебке, оглядел его с ног до головы строгими глазами, глубоко запавшими в костистые глазницы. Потом перевёл взгляд на Буяна и спросил густым голосом:

– Пёс твой?

– Мой, – ответил Глебка. – Буяном звать.

Старик снова перевёл взгляд на Глебку: в строгих глазах его вдруг блеснула лукавинка.

– По всему видать, что Буяном-то, пожалуй, тебя бы назвать надоть.

Глебка неловко переступил с ноги на ногу. Он стоял на нижней ступеньке крыльца, а старик – на верхней. Приглаживая правой рукой бороду так, что она проходила между растопыренными пальцами, старик долго приглядывался к Глебке и совсем не торопился звать его в дом. Наоборот, когда старушка, пройдя вместе с девочкой в избу, оставила дверь в сенцы открытой, он притворил дверь и вдруг спросил:

– Лыжи-то и ружьецо где укрыл?

Глебка вздрогнул, с удивлением и испугом поглядев на парика. Неужели он подсмотрел, как Глебка прятал в баньке ружьё и лыжи?

С минуту старик молча наблюдал Глебкино замешательство, потом, оглянувшись мельком на дверь, сказал, понизив свой густой голос:

– Поклон, парень, тебе от Назара Андреича.

Глебка оторопел. Он ожидал чего угодно, только не этого. Каждый день вспоминал он деда Назара. Много раз взывал к нему в горькой нужде, ища его поддержки. И каждый раз, как нужна была эта поддержка, старый объездчик оказывался словно бы рядом с ним, помогал разводить костёр, печь картошку, ставить шалаш, определять по звёздам время, угадывать непогоду и вёдро, высматривать звериный след, держать направление, сводить в одно все лесные приметы, чтобы не потеряться в лесу, не пасть духом, не сгинуть, не попасть в лапы врага, не бросить на половине завещанный батей путь.

В самые трудные минуты обращался Глебка к деду Назару. Теперь было трудней всего. Вокруг несметное количество врагов, фронт близок, путь неизвестен, на каждом шагу заставы и преграды. Нынче ему всего нужней была бы помощь старого наставника и друга. И дед Назар в самом деле настигает Глебку на самом важном и ответственном перегоне и протягивает руку помощи…

Плечистый, коренастый старик глядит на Глебку, и строгие глаза его кажутся теперь совсем не строгими, несмотря на нависшие над ними лохматые седые брови. Он усмехнулся, и эта усмешка словно раскалывает надвое седую бороду, облепившую его худое бурое лицо, прорезанное глубокими рубцами морщин.

– Поклон, значит, тебе от Назара Андреича, – повторяет он, отцепляя от крючка полушубка конец бороды и раскрывая перед Глебкой дверь в сенцы.

Глебка поднимается по скрипучим ступенькам и входит в дом. И теперь он знает, что это дом друга.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. ТОСЬКА

Избенка была старая и худая. Глебка увидел это, едва вошёл в тесные сенцы, над которыми сквозь прореху в крыше виднелся клочок бесцветного неба. Вся изба состояла из кухни, часть которой была отгорожена жидкой дощатой переборкой с дверным проёмом, но без дверей. На переборке висел настенный шкафчик, в котором хранились кринки, солонка, единственный в хозяйстве нож и несколько деревянных ложек. Между окон стоял простой сосновый стол, перед ним скамейка. Никакой другой мебели в избе не было. Отёсанные бревенчатые стены были голы и кой-где трухлявы. В пазах лохматился мох. В простенке у дверей, под дощатыми полатями, вбито было несколько деревянных шпеньков для одежды или сбруи. Но сбруи никакой ни в сенцах, ни в избе не виделось. Хозяева, видимо, были безлошадные. Судя потому, что девочка послана была за молоком на сторону, и коровы не было. Впрочем, когда-то корова в хозяйстве была. Об этом свидетельствовала маленькая, в полпальца серебряная коровка, повешенная перед иконой в красном углу. Эти коровки, грубо отштампованные из тонкого листика серебра, продавались по двугривенному на лотках во время ярмарок или бродячими торговцами. Когда у крестьянина заболевала бурёнка, он покупал такую серебряную коровку и вешал её перед иконой, чтобы умилостивить бога, наславшего на корову болезнь. Над хозяевами этой избы бог, видимо, не смилостивился, и корова пала. Серебряная же коровка осталась, так как выбросить её было жалко. Теперь она пылилась в углу вместе с потемневшей от времени и мушиных следов иконой, вместе с заткнутыми за икону выцветшими бумажными розами и пучком вербы.

– Войдя в избу, Глебка оглянулся, не идёт ли хозяин следом. Но старик не показывался.

– Ты что, Якова Иваныча выглядываешь? Так он не скоро, надо быть, воротится. Вон он, на деревню пошёл, – сказала старушка.

Она кивнула на окно, за которым действительно виднелась удалявшаяся фигура старика, и прибавила:

– Ты проходи в избу, малый, да вон сядь на лавочку возле печи, погрейся. Небось, охолодал в дороге.

Глебка уселся на лавочку и прижался спиной к тёплой стенке печи.

Старушка, которую девочка звала бабкой Анфисой, захлопотала по хозяйству, загремела ухватами и печной заслонкой. Девочка, присев на краешек скамьи возле стола, следила, как бабка орудует у печки, и, все ещё всхлипывая, начала рассказывать о происшествии у кантина. Но бабка прервала её в самом начале рассказа:

– Ладно уж. Будет про мучительство-то. Дай сердцу передох. На вон, попробуй-ко лучше шанежки горяченькой. Теперь их долго ись не приведётся. Из последней мучки ради сретенья испекла.

Бабка Анфиса ловко выхватила из печи горячий противень. Тёмные ржаные шанежки чинно сидели на нём двумя рядами – круглые, с картофельной накладкой, крытой поверху тонкой плёнкой сметаны. Одну такую шанежку бабка сунула девочке, вторую – Глебке. Девочка тотчас перестала всхлипывать и полезла с шанежкой на печь. Её босые ноги мелькнули перед самым Глебкиным носом и исчезли над его головой. Глебка повёл им вслед глазами, и шанежка, которую он держал на весу, выскользнула из его руки. Она чуть не шлёпнулась на пол. Он подхватил её, но порядочный кусок картофельной накладки упал на Глебкины колени. Смутясь, он снял его с колен и торопливо сунул в рот. Картошка оказалась очень горячей и обожгла язык. Глебка хотел было выплюнуть её, но постеснялся, и, повертев во рту, проглотил. Чтобы охладить после горячего горло, он попросил напиться. Бабка подала ковш воды. Глебка положил рядом с собой на лавку шанежку и принялся жадно пить. Бабка стояла напротив него и смотрела, как он пьёт. Глаза её, оплетённые густой сетью морщинок, смотрели жалостливо и сочувственно, точно и её томила жажда, и она вместе с Глебкой пьёт эту студёную воду.

Не отрываясь от ковшика, Глебка исподлобья глядел на старушку и думал, что сейчас она, как это водится у баб, начнёт длинно и скучно выспрашивать, кто он, откуда, куда и зачем идёт, кто его родичи и где те родичи живут, и что делают родичи тех родичей и где они живут?

Но бабка Анфиса никаких длинных и докучных расспросов не затевала, а молча взяла из Глебкиных рук пустой ковшик и, отходя, сказала:

– Разделся бы да разулся – ногам отдохнуть дал.

Он раздеваться не стал и с удивлением поглядел на отошедшую к печке бабку. Он не знал, что в этой избе, стоящей на деревенских задворках, часто появлялись гости, у которых не следовало ни о чём спрашивать. Не задавая никаких вопросов, бабка Анфиса усердно кормила их всем, что случалось в доме, и поздно ночью выходила на крыльцо послушать, как скрипит снег под ногами уходящего в дальнюю дорогу гостя. Случалось, что с гостем, если тот плохо знает местность, уходил и старый Яков Иванович, чтобы вывести задами за деревню, в лес.

Всего этого Глебка не мог знать и потому был удивлён малоречивостью бабки Анфисы, не приступавшей к нему ни с какими расспросами. Она, казалось, вообще мало внимания обращала на сидевшего в избе гостя. Повозившись возле печки, она вытащила ещё один противень с шаньгами, выложила их на стол, потом обмела крылышком шесток и ушла в сени.

Глебка проводил её глазами и принялся за остывшую шанежку. Лёгкая горчинка тёмного ржаного теста, белая мякоть мятой картошки, розовато-коричневая плёнка подрумянившейся сметаны – всё это было удивительно вкусно и исчезало с огорчительной быстротой. К тому времени, как Глебка вспомнил об оставленном на дворе Буяне, оставалось уже совсем мало шанежки. По справедливости, следовало оставить товарищу хотя бы этот малый кусочек. Поколебавшись немного, Глебка со вздохом отложил оставшийся кусок. В ту же минуту он услышал, как кто-то спросил:

Чего ты? Не вкусно что ли?

Глебка невольно поглядел на дверь: не бабка ли из-за дверей спрашивает, но тут же понял, что спрашивающий находится где-то наверху, и поднял голову. Прямо над ним виднелось белое девичье лицо. Оно выступало над верхним к раем печи, очерчивающим границы света и запечного сумрака.

В первое мгновение Глебка опешил, увидев над собой это лицо, и не ответил на заданный девочкой вопрос. Тогда девочка снова спросила:

– Не вкусно что ли?

Она показала глазами на отложенный кусок шанежки.

– Вкусно, – сказал Глебка, обретая, наконец, дар речи. – А это я для Буяна.

– А-а, – протянула девочка.

Она помолчала, что-то делая в непроницаемом сумраке, густо разлитом позади неё. Потом вдруг с печи свесилась тонкая длинная ручка, и перед Глебкиным носом повисла круглая румяная шанежка.

– На. Я ещё не потрогала. На, ешь.

Но Глебка не взял шанежку. Он слегка отстранил её рукой и сказал потупясь.

– Не стану. Ешь ты.

– Нет ты. Мне бабка Анфиса ещё даст. Я попрошу, она и даст.

Глебка заколебался и наконец предложил:

– Давай пополам.

– Давай, – согласилась девочка и, разломив шанежку, протянула одну часть Глебке, а другую взяла себе.

Потом, откусив краешек своей половинки, спросила тоненьким голоском:

– Ты любишь шаньги?

– Люблю, – ответил Глебка, стараясь говорить побасовитей. – А ты?

– Я страсть люблю. Тебя как зовут?

– Меня? Меня Глебкой. А тебя?

Девочка не смогла сразу ответить, так как только что набила рот большим куском шанежки. Глебка не торопил её с ответом. Ему даже почему-то казалось, что он наперёд знает этот ответ. Не спеша он покончил со своей половиной шанежки и вытер руки о штаны. Прожевала, наконец, остатки шанежки и девочка и, свесясь с печки, ответила:

– А меня Тоськой звать.

– Ну да? – недоверчиво выговорил Глебка, точно девочку должны были звать иначе…

Тоська… это было что-то несхожее с этими синими в золоте глазами. Не Алёнушка, значит, а Тоська… Глебка даже вздохнул, словно сожалея о чём-то хорошем, что у него вдруг отняли. Но сама Тоська, видимо, ни о чём не сожалела и вполне довольна была и своим именем и своим собеседником.

– Ты откуда пришёл к нам? – спросила она тоненьким голоском.

– Я-то? – солидно отозвался Глебка. – Я с Приозерской.

Он ждал, что она тотчас спросит, где это такая Приозерская находится? Но вместо этого Тоська вдруг спросила:

– А почему у тебя такая ушанка смешная?

Глебка неопределённо похмыкал и посмотрел на свою ушанку, которую, войдя в избу, снял и теперь держал в левой руке. Ушанка вовсе не казалась ему смешной. Правда, это не была дорогая пыжиковая ушанка или олений чебак с длинными ушами, которые можно завязывать узлом и закидывать назад за спину. Ушанку сшил самолично дед Назар из меха зайца-беляка, которого самолично и добыл и шкурку которого самолично выделал. Она была тепла и удобна, и Глебке никогда и в голову не приходило, что ушанка эта некрасива или смешна. Он ещё раз внимательно оглядел свой пухлый головной убор, нашёл его вполне подходящим и поднял удивлённые глаза на Тоську. Она смотрела на ушанку, и Глебка ждал, что она скажет ещё что-нибудь, обидное. Но Тоська вместо этого спросила, глядя ему в лицо:

– А куда ты теперь идёшь?

– Далёко, – сказал Глебка уклончиво и вдруг прибавил неожиданно для самого себя: – А может и близко уж, теперь…

– Ага, – кивнула Тоська сочувственно.

Она ещё ниже свесилась с печи, и лицо её оказалось совсем близко от Глебкиного, так близко, что Глебка почувствовал на своём лице лёгкие толчки её дыхания – частого, тёплого, отдающего приятной горчинкой свежей ржаной шанежки.

– Ага, – повторила Тоська одобрительно, и синие большие глаза её стали как будто ещё больше и ещё синей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. БОГАТЫРЬ НЕВЕЛИЧКА

Появилась возвратившаяся из сеней бабка Анфиса.

Вскоре вернулся и Яков Иванович. Перешагнув через порог, он кинул шапку на лавочку возле печи, но полушубка не снял. С минуту стоял он посредине избы, насупленный, озабоченный, угрюмый, опустив на грудь широкую раскидистую бороду, потом повёл ею в Глебкину сторону и сказал громко:

– Молодец. Не побоялся, значит, камманов.

На мгновение лицо его посветлело. Глебка хотел было спросить про поклон от деда Назара, но старик снова помрачнел и, поманив за собой бабку Анфису, ушёл с ней за дощатую переборку в боковушку. Пошептавшись там с бабкой несколько минут, Яков Иванович вышел в кухню и, взяв с лавки шапку, сказал:

– Пойдём-ко, парень.

Вслед за тем он, не оглядываясь, вышел из избы. Глебка мигом вскочил с лавки, накинул на голову ушанку и заторопился за стариком. Но он, не в пример Якову Ивановичу, на пороге оглянулся и успел перехватить прощальный взгляд синих-синих глаз, словно висящих в мутной сутеми над печью. Глебке захотелось сказать что-нибудь на прощанье, но он не нашёлся, что сказать. Заскрипели расшатанные ступени крыльца, и глухой голос Якова Ивановича позвал со двора:

– Ну где ты там, парень?

Замешкавшийся Глебка рванулся за порог и, хлопнув дверью, выбежал вон. Яков Иванович поджидал его возле крыльца. Буян, обрадованный появлением хозяина, запрыгал вокруг него, приветственно повизгивая.

– Добрый пёс, – сказал Яков Иванович, оглядывая Буяна. – Белковать, надо быть, натаскан.

– Может, – важно кивнул Глебка, которому приятно было вести такой деловой, солидный разговор.

– Добрый пёс, – повторил Яков Иванович. – Да.

Яков Иванович крякнул, прокашлялся, словно прочищал горло, потом вдруг сказал:

– Так где ж ты ружьё-то да лыжи укрыл?

Глебка насупился. Старик усмехнулся в бороду и, разгребая её заскорузлой пятернёй, похожей на грабли, молча ждал Глебкиного ответа.

Глебка стоял, чуть нагнувшись и поглаживая голову Буяна. Он был в затруднении, не решаясь сразу сказать про ружьё и лыжи незнакомому человеку в незнакомой далёкой деревне. Но подумав, он решил, что Алёнушкиному дедке, передающему поклон от деда Назара, можно и следует довериться. И он сказал:

– Ружьё и лыжи я в бане под угором схоронил.

– Н-да, – кивнул Яков Иванович, помолчав и обдумывая ответ. – Ты, видать, не дурак.

Сказав это, он повернулся и пошёл назад в избу. Глебка с удивлением поглядел ему вслед. Яков Иванович пробыл в доме недолго. Когда он вновь появился на пороге, в руках у него были сачок и другая рыболовная снасть. Глебка с удивлением оглядел это снаряжение. Яков Иванович, хоть и приметил это, но никаких объяснений давать, видимо, не собирался.

Он взял прислонённую к перилам пешню и, сунув её Глебке, сказал:

– Пошли, давай.

Вслед затем он стал спускаться с угора вниз по подтаявшей и съехавшей набок тропке. Глебка свистнул Буяна и стал спускаться следом за Яковом Ивановичем.

На повороте тропки Глебка, глянув вниз, увидел невдалеке стайку бревенчатых бань, словно сбежавших с угора к реке. Яков Иванович обернулся к Глебке и, кивнув на баньки, спросил:

– Которая?

Глебка огляделся. Бревенчатые баньки, раскиданные по прибрежью, были похожи одна на другую, как две капли воды, и их легко было спутать. Тогда Глебка вспомнил про «баранью голову» и, повернувшись лицом к высокому берегу, тотчас отыскал глазами приметный крутой выступ. Протянув к нему руку, Глебка сказал уверенно:

– Вон, которая под той бараньей головой.

Яков Иванович поглядел туда, куда указывала вытянутая Глебкина рука, и одобрительно кивнул головой.

– Приметчив.

Он сделал несколько шагов по тропе, но вдруг остановился и, уступив Глебке, сказал:

– Веди.

Глебка, не раздумывая, вышел вперёд и скоро привёл старика к баньке.

– Вот, – сказал он деловито, – и зарубки мои тут.

Яков Иванович посмотрел на зарубки, посмотрел на Глебку и мотнул головой.

После этого он повернулся лицом к реке и обшарил её глазами. Потом повернулся лицом к угору и также обежал его быстрым взглядом. Нигде не видно было ни души. Только убедившись в этом, старик толкнул дверь баньки и сказал повелительно:

– Ну, марш париться.

Глебка быстро перемахнул через порог. Следом за ним юркнул внутрь Буян. Старик с удивившим Глебку проворством тоже вскочил в баньку и тотчас захлопнул за собой дверь.

– Кажись, никто не видал, – сказал он, облегчённо вздохнув. – Ну-ко, давай отворим дверь в парную, там оконце, оно нам посветит.

Старик пошарил в темноте рукой и открыл дверь в парную. В предбаннике посветлело, и Глебка разглядел у стены знакомую лавку и перед ней на земляном полу широкую доску. Доска топорщилась, неплотно прилегая к полу. Глебка откинул в сторону пешню, нагнулся, сунул под доску руку и, сдвинув её с места, вытащил завёрнутое в рубаху ружьё. Яков Иванович поднял брошенную Глебкой пешню, поставил её вместе с принесённой рыболовной снастью в угол, где уже стояли лыжи, повернулся к Глебке и протянул руку к ружью. Глебка невольно отстранился.

Старик поглядел на вцепившиеся в ружьё Глебкины напряжённые пальцы и усмехнулся заросшим бородой ртом. Потом привычно провёл по бороде сверху вниз всей пятернёй, словно процеживая густую зацепистую бороду между растопыренными пальцами, и сел на лавочку.

– Сядь-ко и ты, – сказал он Глебке. – Надо тебе всё ладом обсказать, а то ты маловер и всё в сторону шарахаешься.

Глебка сел на край лавочки. Буян сунулся в парную и обнюхивал груду валунов у каменки. Яков Иванович поглядел ему вслед и заговорил своим глухим голосом.

– По первости, про Назара Андреича. Он, как старый лесовик, всей округе знаком. Прежде Приозерского лесничества он и у нас ту же службу справлял. Человек он правильный. Притеснения какого по своей должности или актов там – того за ним не водилось, и народ его за то уважает. Как народ в беду попал, то и тут от него подмога тайная выходила супротив этих заморских инстервентов. Но об этом не сейчас тут говорить. Теперь, значится, про твоё дело. От Назара Андреича нам через верных людей было передано этими днями, что так и так, мол, идёт богатырь Невеличка на ту сторону, к Красной Армии, пробивается лесами. Идёт он на лыжах, нерпой подбитых, лет ему четырнадцать, характеру он сурьёзного и при нём ружьё и пёс. И сказано, что коли мы его встретим, то ему подмогу посильную оказать. А теперь вот богатырь Невеличка сидит в тёмной баньке и думает, чего дале делать. Так? Понятно это всё теперь?

Глебка кивнул:

– Понятно теперь.

И в самом деле теперь понятны, наконец, стали и встреча, оказанная ему стариком, и его неожиданный вопрос про ружьё и лыжи, и поклон от деда Назара. Вот он, значит, дед-то какой. Выходит, что не зря он ещё там, в Приозерской, обещал разузнать про дорогу на Шелексу да про людей, которые могут на линию фронта верный путь указать. Не зря, видать, заботливый дед пообождать советовал, чтоб связаться с кем надо. Теперь Глебка это понял.

Глебка вздохнул, и ему вдруг показалось, что дед Назар, маленький и юркий, тут в тёмной баньке сидит рядом с ним на лавочке. Он невольно даже локтем повёл, чтоб нашарить дедкин бок, но локоть ударился в тёмную бревенчатую стену. Глебка снова вздохнул и поглядел в угол. В углу поблескивала железным носом пешня, рядом виднелся сачок и другая снасть. Сейчас, как и давеча на улице, всё это снаряжение показалось ненужным, и Глебка спросил:

– К чему снасть-то, деда?

– То для отводу глаз, – сказал Яков Иванович. – На случай, ежели кто нас увидел бы, так пущай думает, что по рыбу пошли. А мы тем временем – сюда.

– А чего мы здесь делать будем?

– Чего, – Яков Иванович принагнулся к Глебке и понизил голос. – А того, брат, что я сейчас, как на деревне побывал, то вижу, что из всего того дела шум может получиться. Вот что. А американцы эти по всякому случаю чуть что – сейчас с обысками по избам, с облавой. Ну, а ты им теперь вроде как приметный, особенно с псом твоим. Одним словом, тут тебе в баньке и сидеть, пока суть да дело. Банька-то эта Федюньки Безродного. Он сам в партизанах, жена его недужит. Катька, дочка, при ей. В баньку нынче никто из хозяев не сунется, ну и тут тебе вполне спокойно укрыться.

Яков Иванович помолчал, потом спросил:

– Назар-то Андреич, он как тебе приходится?

– Дед Назар? – живо откликнулся Глебка. – Они так просто с батей моим дружили. Батя мой лесник, а дед Назар – объездчик.

– Дружили, говоришь? А теперь что же?

– Теперь? – Глебка осёкся, и голос его дрогнул. – Теперь бати нету у меня. Убитый он.

Яков Иванович опустил плечи и помотал головой.

– Камманы что ли его? – спросил он тихо.

– Камманы, – так же тихо ответил Глебка. – В партизанах он был.

Яков Иванович нахмурил седые кустистые брови и долго сидел молчаливый и пригорюнившийся. Потом сказал с расстановкой:

– Мой Кирюха то же самое в Красной Армии, только на другом фронте, на Деникинском. Давно вот не отписывал. Пожалуй, с полгода, а то и поболе. Может, и Тоське его, как тебе, сиротствовать.

Яков Иванович махнул рукой и тяжело вздохнул.

– Да. Так вот оно и получается. Которые в Красную Армию вступили, которые в партизаны подались, кто ещё в германской голову сложил. Остались в деревне, почитай, одни старики да старухи с малыми ребятами.

Яков Иванович прогрёб всей пятернёй бороду и выпрямился.

– Ничего, брат. Ещё им, проклятым, и с теми стариками не сладить. А?

Яков Иванович поднялся с лавки и, хрустнув суставами, заговорил уже обычным своим деловитым тоном:

– Ну, я пойду. А ты покуда тут сиди.

– А долго ли мне тут сидеть? – забеспокоился Глебка.

– Дотемна, никак иначе.

– А потом?

– А потом, значит, пойдём.

– В Шелексу?

– Да уж куда надо пойдём, – ответил уклончиво Яков Иванович.

– Мне в Шелексу надо, – сказал упрямо Глебка. – Я в другое место не пойду.

– Куда тебе надо, я лучше твоего знаю, – уже сердясь, буркнул Яков Иванович и, кашлянув, добавил: – Ершист уж ты больно.

Глебка ничего не ответил и насупился. Старик покосился в его сторону и снова кашлянул. Привыкшие к полутьме глаза отлично, различали всё. Он видел насупленные брови Глебки, упрямую складочку над переносицей, сердито оттопыренные губы. Старик тоже было начал сердиться, но сам не заметил, как настроение его переменилось. Этот ершистый паренёк нравился ему с каждой минутой всё больше и больше. Вот он сидит, заброшенный злой судьбой неведомо куда, в тёмный закуток на краю света, сидит, лишённый крова и родичей, окружённый беспощадными врагами, и вместо того, чтобы плакаться на своё сиротство, сердится да ершится…