Текст книги "Страна желанная"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. ГЛАЗА АЛЕНУШКИ

Началось с того, что одному из толкавшихся перед кантином американских солдат взбрело в голову припугнуть шедшую через дорогу крестьянскую девочку. Девочке было лет восемь. Худенькая, тоненькая, она шла торопливым семенящим шагом, осторожно неся кринку молока.

Она боялась столпившихся у кантина камманов и спешила пройти мимо. Но в то же время она опасалась, что если будет торопиться, то расплещет молоко. Эти опасения были написаны на её маленьком, исхудавшем и озабоченном личике, и они-то и вызвали у выходящего из кантина солдата желание пугнуть «русскую Маруську», да так пугнуть, чтобы она опрокинула всю кринку, то-то будет потеха. Он распахнул полы своей рыжей шубы, неожиданно загородил девочке дорогу и, выпучив глаза, крикнул резко и хрипло:

– Га-га-га!

Долговязый и костлявый, с распахнутыми и приподнятыми полами бараньей шубы солдат стал походить на какую-то огромную голенастую птицу с диковинными курчавыми крыльями. Его резкое «га-га-га» и дико выпученные глаза усиливали это пугающее сходство. Девочка шарахнулась в сторону, и молоко плеснуло через край посудины.

Стоявшие кругом рыжие шубы захохотали, а ободрённый общим смехом голенастый солдат снова загородил девочке дорогу. Она подалась в сторону, желая обойти солдата, но тот в свою очередь сделал шаг в сторону и снова очутился на её пути. Так он прыгал по дороге перед растерянной и перепуганной девочкой, пока прыжки его не перешли в какой-то нелепый танец. Кривляясь и раскачиваясь из стороны в сторону, гримасничая и приседая, он мешал девочке пройти и вскрикивал:

– Га-га-га!

Этот не то птичий, не то звериный вскрик, казалось, пугал девочку больше всего.

– Дик, что же ты пляшешь один? – крикнул широкоплечий детина с плотоядно оттопыренными мокрыми губами, отчего рот его казался вывернутым наизнанку. – Пригласи себе в пару эту Коровью мисс с молоком.

– Что верно, то верно, – ответил голенастый, продолжая приплясывать. – Ты умён, как верблюд. – Окажите честь, мисс Молочная Плошка. Га-га-га!

– Га-га-га, – отозвался хор рыжих шуб, а танцор схватил ничего не понимающую девочку за плечо и потянул к себе.

Девочка в страхе отшатнулась от него, проливая молоко себе на платье.

– Дик, ты невежа, – крикнул мокрогубый, вытаскивая из кармана круглую банку с табаком и, видимо, собираясь закуривать. – Разве ты не видишь, что у мисс Молочной Плошки заняты руки и она не может обнять тебя.

– Га-га-га! – прокричал в ответ долговязый танцор. Сейчас мы освободим руки мисс Молочной Кастрюльки.

Солдат изогнулся, подобрал полы шубы и лягнул правой ногой. Нога, обутая в тяжёлый, окованный стальными шипами ботинок, а поверх него – в парусиновый шекльтон, с силой ударила в кринку, которую девочка держала в руках. Кринка хрустнула, и глиняные осколки разлетелись во все стороны. Остатки молока выплеснулись при этом прямо в лицо девочке и на минуту ослепили её. Между тем хохочущий верзила обхватил девочку обеими руками и закричал:

– Коровий уанстеп! Давайте музыку, парни.

За музыкой дело не стало. Собиравшийся закуривать мокрогубый дал стоявшим возле него двум солдатам по листу тонкой папиросной бумаги. Оба солдата тотчас вытащили из карманов своих френчей маленькие расчёски и, обернув их папиросной бумагой, приложили к губам. Гнусавый оркестр забубнил уанстеп. Кто-то в такт стал прищёлкивать языком и губами, воспроизводя хлопанье вылетающей из бутылки пробки. Солдаты стали в круг, внутри которого топтался долговязый танцор, волочивший за собой девочку. Потом вошли в круг ещё два солдата и принялись отплясывать уанстеп, меся грязный снег огромными парусиновыми шекльтонами. У одного из них распустились длинные завязки, второй партнёр наступил на них, и оба под общий хохот упали в снег. Голенастый не то случайно, не то нарочно зацепился за них своими длинными ногами и тоже упал.

Пока все трое поднимались, возясь, хохоча, ругаясь, тыча в бока один другому кулаками, девочка оставалась в кругу одна. Она стояла среди осколков своей кринки, дрожащая и перепуганная. Маленькое исхудавшее личико её было залито слезами и молоком. Сперва она не могла от страху двинуться с места и смотрела остановившимися глазами на окружающих, потом вдруг отчаянно вскрикнула и кинулась прочь из круга. Но ей не удалось прорваться. Мокрогубый детина, мимо которого она хотела проскользнуть, расставил руки и отбросил её назад, прокричав в лицо хриплое «га-га-га». Она бросилась в другую сторону, но и там встретила широко расставленные руки и пугающее «га-га-га». Затеянная долговязым и мокрогубым игра, видимо, занимала солдат.

Девочка, встречая всюду препятствия, отпрянула на середину круга и стояла там в растерянности, переминаясь с ноги на ногу и дрожа всем телом. Кто-то вскрикнул:

– Эй, Дик, что же ты бросил свой Молочный Горшок? Иди танцуй.

– Ну её к чёрту, – откликнулся долговязый, поднимаясь на ноги и отряхиваясь от снега. – Пусть танцует сама.

Пусть танцует, – поддержал кто-то. – Верно. Пусть танцует. Парни, настраивайте свои инструменты. Дуйте во все-зубья. Валяйте, парни. Га-га-га!

Посыпались возгласы, понукания, хриплые вскрики. Снова загнусили гребёнки и захлопала, вылетая из невидимой бутылки невидимая пробка.

Девочка стояла среди этой свистопляски, не зная, что делать. Мокрогубый грубо толкнул её и крикнул:

– Русский Маруська. Танцевать! Ну! Дансинг. Танцевать.

Девочка, отлетевшая от толчка в сторону, с ужасом посмотрела на него. Он, побагровев, закричал:

– Дрянной русский Маруська! Я, американский человек, приказал тебе делать развлечений, показать русский танец. Мой американский слово есть для тебя закон. Ну!

Девочка, не спуская с мокрогубого расширенных от ужаса глаз, начала перебирать ногами. Он зло выпучивал круглые совиные глаза и время от времени покрикивал:

– Ты, корова, танцевать. Будешь танцевать час, сто час!

Девочка топталась на месте, изредка раскидывая руки и неловко поднимая коленки. Она вся дрожала не то от страха, не то от озноба. На ней было одно линялое ситцевое платьишко. Голова повязана была дырявым шерстяным платком с закинутыми за спину концами, связанными у поясницы узлом.

Во время танца платок сполз с головы и съехал набок, открыв русые волосы, заплетённые в две тоненькие косички. Коротенькие, туго заплетённые косички наивно торчали в стороны, чуть ниже затылка. При каждом движении девочки они пугливо вздрагивали, а вплетённые в них красные тряпочки вились на концах. Волосы отливали живым золотистым блеском, как и длинные, стрельчатые ресницы, очерчивающие глубокую влажную синь глаз. Эти синие глаза, посаженные, точно два редкостных самоцвета, в золотые венцы ресниц, казались на бледном личике девочки огромными и неправдоподобными. Такие глаза и такие тонкого рисунка лица, воскрешающие в памяти старинные русские сказки, не редкость встретить у поморок в становищах, раскиданных по берегам Белого и Баренцева морей и в деревнях северных районов Архангельской области. Такие глаза должны были быть у Василисы Прекрасной или у Алёнушки, которую злая ведьма ведёт к морю, чтобы погубить.

Из глаз девочки падали крупные и частые слезы. И слезы эти тоже казались какими-то сказочными, неправдоподобными. Смешанные с выплеснувшимся прямо в лицо девочки молоком, они отливали необыкновенным мутновато-опаловым блеском.

Но самое неправдоподобное и, с первого взгляда, поражающее было не в этих опаловых слезах, а в странном и страшном несоответствии слез с движениями ног. Горькие слезы заливают лицо, а ноги пляшут. Они тонки, как палочки, эти маленькие, исхудалые ноги, которые движутся всё медленней и путаней. Обуты они в старые моршни.[1]1
  Моршни или коты – род простой обуви, надеваемой чаще всего на босу ногу.


[Закрыть] Моршни, видимо, с чужой ноги, большие и стоптанные. Из разъезжающихся прорех торчат красные иззябшие пальцы, которыми, танцуя, девочка месит грязный уличный снег. Маленькое личико девочки покрывается мертвенной бледностью. Она танцует и танцует, потеряв представление о времени. Может быть, она танцует час, может быть – день, может быть – год… – она не знает. Земля так странно покачивается и временами ускользает из-под ног. Девочка судорожно глотает воздух широко раскрытым ртом. Морозный воздух врывается в горячую гортань и колюче горчит. Он теснит и разрывает грудь. Девочка делает худенькими руками непроизвольные движения, словно барахтается в какой-то вязкой тине. Она шатается, как пьяная, но всё продолжает танцевать. Всякий раз, как она останавливается, кто-нибудь из американцев толкает её коленкой или кулаком в спину и кричит:

– Дансинг! Танцевать!

Сильней всех дерётся мокрогубый. Он давно уже вытащил из кармана большие плоские часы и, следя за движением стрелок, сквернословит и кричит:

– Ну-ну, грязный, свинский русский Маруська, не останавливать. Танцевать, не останавливать, а то я дам тебе в морда.

Кто-то открывает тотализатор: как долго продержится девчонка?

Гнусаво скулят гребёнки. Из огромных синих глаз текут крупные слезы. Они падают на грязный истоптанный снег, который перемешивают истомлённые маленькие ноги. Они больше не могут двигаться, они не повинуются. Девочка уже, видимо, плохо сознаёт, что делает и что делается вокруг. Уже не действуют ни щипки, ни пинки, сыплющиеся на неё со всех сторон. Наконец, перенапряжённые нервы и мышцы отказывают, и девочка медленно оседает на снег.

Мокрогубый, сквернословя и размахивая часами, поднимает обутую в сапожище-шекльтон ногу, чтобы нанести удар, но нога повисает в воздухе, потом дёргается вверх, и мокрогубый, теряя равновесие, запрокидывается навзничь. Не понимая, что произошло, он ещё больше выпячивает свои развороченные губы и бессмысленно таращит злые выцветшие глаза. Сперва в поле его зрения попадает церковная колокольня, потом крыша дома, в котором помещается кантин, потом вывеска и, наконец, всё заслоняет круглая голова со светлыми всклокоченными волосами. Волосы беспорядочными прядями падают из-под белой заячьей шапки на крепкий костистый лоб, словно подчёркнутый лёгкими раскидистыми бровями. Под ними смуглое, мальчишеское лицо с курносым носом и карими глазами, в глубине которых прыгают яркие искорки, словно в них заронили порошинки светлой бронзы. Сейчас глаза эти горят неукротимой яростью, и это делает мальчишеское лицо совсем не мальчишески резким и угрожающим.

Никто не заметил, как, когда и откуда появился этот разъярённый подросток. Но все увидели вдруг, как он, схватив за ногу мокрогубого, опрокинул его на снег и теперь, наклонясь над ним, выкрикивает:

– Гад, гад, гад… Подлюга заморский. Бандит…

Он бесстрашно трясёт кулаками перед самым лицом мокрогубого, и ему хочется бить, бить, бить по этой мерзкой харе с плотоядно выпяченными губами. Ещё стоя за углом избы и глядя через улицу на всё, что происходит перед кантином, Глебка угадал в мокрогубом главного заводилу этого хоровода рыжих шуб, окружавших маленькую деревенскую девочку. Вначале он не понял даже, что они делают, почему танцует девочка, что выкрикивают рыжие шубы. Только взглянув в лицо девочки – измученное, мертвенно бледное, залитое слезами – Глебка понял всё.

Он знал о бесчинствах, убийствах, насилии, которые чинили американцы, англичане и прочие иноземцы, пришедшие в его родной край. Но почему-то именно то, что увидел он сейчас, именно это измученное, исстрадавшееся детское личико, эти заплаканные, расширенные от ужаса глаза, словно подвели невидимую итоговую черту под бесконечно длинным списком злодеяний, которые ведомы были Глебке. Он видел, как в Воронихе сержант Даусон волочил по земле и бил ногами Ульяну Квашнину; видел и не мог, не смел вмешаться, чтобы защитить её. Он видел, как лежал на дороге белозубый кочегар и как пинал его сапогом в лицо розовощёкий холёный офицер в шубе с дорогим меховым воротником; видел и не посмел вмешаться.

Теперь он посмел. Он вихрем пересёк деревенскую улицу, ворвался в круг рыжих шуб и опрокинул мокрогубого. Он не думал о том, что он один, а врагов много. Каждый из этих здоровенных солдат мог, конечно, легко и безнаказанно убить Глебку, но неожиданность его появления, его молниеносный натиск, его неистовая, огненная ярость настолько ошеломили американцев, что они оцепенели. Это спасло Глебку в первую минуту. Однако в следующую минуту всё могло измениться. Общее оцепенение не могло длиться долго.

Первым пришёл в себя мокрогубый. Выкрикивая бессвязные проклятия, он пнул Глебку ногой и отпихнул от себя. Потом вскочил с земли и кинулся на него, выпучив налитые кровью глаза и протянув руки, чтобы схватить Глебку за горло.

Но ему не суждено было добраться до Глебкиного горла. Неожиданно послышалось грозное рычание, и на поле боя появился Буян. Он с налёта ворвался в круг застывших от изумления американцев, прыгнул на спину мокрогубому и принялся терзать клыками воротник его шубы. Теперь уже не горлу Глебки, а шее мокрогубого грозила серьёзная опасность. Пронзительно взвизгнув, мокрогубый поднял руки к шее и рухнул в снег, ставший ареной новой схватки.

Глебка не стал дожидаться её исхода. Воспользовавшись общим замешательством, он схватил за руку поднявшуюся с земли девочку и с отчаянной решимостью ринулся на первого попавшегося американца. Тот инстинктивно отшатнулся в сторону, и Глебка вместе с девочкой очутился вне круга рыжих шуб. В следующее мгновенье он уже мчался со всех ног по задворкам изб главного порядка, не выпуская из своей руки узкой ручонки девочки и громким свистом призывая к себе Буяна.

Буян, успевший уже изодрать в клочья воротник шубы мокрогубого, услышал призывный свист и поднял голову. Несколько секунд он стоял над поверженным врагом, оскалившись и рыча, словно решая, что ему делать дальше. Услышав снова настойчивый свист, он сорвался с места и умчался прочь с такой же стремительностью, с какой появился.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ХИЩНИКИ

Некоторое время все стояли оторопев и тупо уставясь на поднимавшегося с земли мокрогубого. Молчание нарушил совершенно неожиданно солдат, стоявший несколько в стороне, возле крыльца ближайшей избы. Солдат был высок и чуть сутул. Лицо его было испещрено едва приметными чёрными крапинками. Такие лица бывают у шахтёров, много лет работавших в забое. Мельчайшие частицы угольной пыли въедаются в кожу, словно врастая в неё навечно. Руки солдата, узловатые и крупные, держали за конец ствола винтовку, поставленную прикладом на землю. Солдат, видимо, возвращался из караула и только недавно остановился возле кружка у кантина. Он был свидетелем сцены, разыгравшейся в течение последних двух-трёх минут, и теперь, глядя вслед убежавшим от мокрогубого, сказал с явным одобрением:

– Ловко.

Сказано это было спокойным, низким голосом. Спокойствие это так не вязалось с накалённой атмосферой, царившей у кантина, что все невольно повернули головы в сторону говорившего и с удивлением уставились на него.

Общее внимание не смущало солдата. Продолжая глядеть в сторону избы, за углом которой только что скрылись сперва Глебка с девочкой, а потом Буян, солдат повторил ещё раз:

– Ловко.

Он рассмеялся, и его негромкий рокочущий басовитыми нотами смех разорвал, наконец, общее оцепенение. Все вдруг разом заговорили, задвигались, зашумели. Один только мокрогубый всё ещё казался ошеломлённым и пришибленным. Медленно поднявшись с земли и дрожа всем телом, он стоял с минуту, бессмысленно глядя перед собой, потом поёжился, поднял руку к изодранному воротнику шубы, провёл пальцами по шее. На пальцах закраснели слабые мазки крови. Мокрогубый поглядел на пальцы, поглядел на смеявшегося солдата и, побагровел до корней волос. Внезапно, не говоря ни слова, он кинулся к солдату и схватился за винтовку, которую тот придерживал правой рукой за верхнюю часть ствола.

– Ты что? – спросил солдат, крепче обхватывая ствол винтовки и стараясь отстранить мокрогубого.

– Дай! – резко выкрикнул мокрогубый. – Слышишь!

Его охватил приступ неистовой ярости. Он задёргал к себе винтовку, стараясь вырвать её из рук солдата и повторяя с пеной у рта:

– Дай! Дай!..

– Ты видно взбесился? – спросил солдат, нахмурясь и отталкивая мокрогубого.

Но тот не отпускал винтовки и продолжал вырывать её из рук солдата, крича:

– Дай, я тебе говорю! Дай. Я убью их. Убью!..

– Ну-ну, кого это ты собрался убивать?

– Всех! – орал мокрогубый. – Девчонку, мальчишку, собаку, всех…

Его ярость всё возрастала. Голос сорвался на высокий ноте, лицо задёргалось. Но чем больше бесился мокрогубый тем спокойней становился солдат.

– Всех? – переспросил он насмешливо. – Это, пожалуй, что-то очень уж хлопотно, Пирсон. А? Это, пожалуй, очень уж много ты на себя берёшь. А?

Солдат положил свою крупную руку на обе руки мокрогубого, которыми тот цеплялся за ствол и с удивительной лёгкостью оторвал их от винтовки. Но мокрогубый Пирсон не хотел отставать. Он снова вцепился в винтовку и, выкрикивая отборные ругательства, пытался отнять её у солдата. Солдат, который начал терять терпение, и, видимо, убедившись, что никакие уговоры и полумеры тут не подействуют, упрямо выгнул шею, поднял огромный кулак и ударил Пирсона в грудь. Удар был короток и резок. Мокрогубый отлетел в сторону и упал.

– Не везёт сегодня Джимми! – воскликнул голенастый танцор Дик, бросая в снег докуренную сигарету. – Вот уж не везёт.

– Да. Третий нокдаун за четверть часа, – поддержал кто-то из толпы.

– У Пирсона собачье настроение, – откликнулся один из игравших недавно на расчёске и захохотал, указывая на изодранный Буяном воротник Пирсоновской шубы.

Его смех подхватили другие. В сущности говоря, все были довольны новым спектаклем, и кто-то уже кричал, подзуживая Пирсона:

– А ну, Джимми, всыпь ему горячих.

Но Пирсон не нуждался в поощрениях. Вскочив на ноги, он с яростью ринулся на солдата, крича во всё горло:

– А-а, ты их защищаешь? Защищаешь, красная сволочь, да?

Противники сцепились. Со всех сторон посыпались поощрительные возгласы, и неизвестно, чем кончилась бы новая стычка, но в это время на дороге раздался скрип санных полозьев, хруст снега под конскими копытами, и к кантину подкатило двое розвальней. В передних сидели солдаты и сержант-переводчик, в задних полулежали три офицера. Сани остановились, и один из офицеров, коротенький и суетливый, тотчас выпрыгнул из них, оглядел всё вокруг победоносным взглядом и заговорил быстрым деловым говорком:

– Что такое? Что тут происходит? Почему у Пирсона изорвана шуба? Это Дженкинс? Из-за чего вы сцепились? Ну? Кто же первый начнёт врать?

Вопросы сыпались один за другим без перерыва, словно они уже давно были заготовлены у офицера, и он только затем и явился, чтобы высыпать их перед солдатами. Солдаты впрочем, нисколько не удивились обилию вопросов и не очень, торопились с ответами. Они хорошо изучили своего командира роты капитана Мак-Миллана и давно привыкли к его суетливости и многословию. На этот раз коротенький капитан был ещё многословней обычного, так как хотел показать свою распорядительность и проницательность. Два офицера, с которыми он приехал, – капитан Митчел и майор Иган – были контрразведчиками, и Мак-Миллан жаждал доказать им, что он, строевой офицер, не хуже их умеет разбираться в любых запутанных делах.

Это не очень-то удавалось Мак-Миллану, так как ответы на его быстрые и многочисленные вопросы были медлительны и противоречивы. Солдаты, явно недовольные вмешательством командира, косясь с опаской на чужих офицеров, уклонялись от прямых и ясных ответов. Это продолжалось бы нивесть сколько времени, если бы в дело не вмешался Митчел. Он подошел к Мак-Миллану и сказал тихо из-за его плеча:

– Мы сейчас зайдём к вам. Кончайте.

– А, да, – спохватился Мак-Миллан. – Прошу извинить. Мы ещё займёмся этим позже. Пирсон, Дженкинс, сейчас же отправляйтесь к коменданту! Я вас вызову после.

Он повернулся к Митчелу:

– Я к вашим услугам. Вы хотели зайти ко мне? Прошу. Вот прямо. Мимо кантина к этому дому.

– Сейчас, – кивнул Митчел. – Одну минуту.

Он отвернулся от Мак-Миллана и сделал два шага к саням, из которых сам только что выскочил и в которых всё ещё продолжал полулежать на ворохе сена майор Иган.

– Майор, я думаю, вы ничего не будете иметь против, если мы несколько изменим намеченную программу и вы один поедете в роту лейтенанта Скваба? Я тем временем зайду к Мак-Миллану. Старый приятель, и у него оказался ещё более старый коньяк. Настоящий мартель, достал на днях у французов. Чтобы утешить вас, я сейчас вышлю и вам бутылочку. А к дургамцам я, пожалуй, подъеду позже. Идет?

Майор Иган молча кивнул головой. Митчел повернулся к, Мак-Миллану, который подошёл следом за ним к саням.

– Пошли.

Мак-Миллан поглядел на Митчела с некоторым замешательством, собираясь, видимо, что-то сказать, но Митчел довольно грубо оборвал его, повторяя нетерпеливо:

– Пошли, пошли.

Капитан Мак-Миллан поперхнулся непроизнесённой фразой и быстро пошёл вперёд. Он обогнул кантин и направился к двухэтажному просторному дому с резными наличниками окон и коньком над крышей. Подходя к крыльцу, Мак-Миллан сказал несколько смущённо:

– Послушайте, Митчел. Вы обещали майору Игану какой-то старый французский мартель. Но у меня его нет и в помине.

– Я подозревал это с самого начала. Ну что ж, обойдёмся обыкновенным виски.

– Да. Но майор…

– И майор обойдётся обыкновенным виски. Вы вышлите ему к саням пару бутылочек.

– Однако, что он может подумать о нас…

– Он уже подумал, – усмехнулся Митчел. – Майор Иган неглупый человек и опытный разведчик. У него намётанный глаз. Только дураки, обманывая друг друга, наивно полагают, что обмана не видно. Всё дело не в том, чтобы скрыть обман, а в том, чтобы быть настолько сильным, чтобы все другие притворились, что не видят обмана. Майор Иган отлично понял, что не получит мартеля, как понял и то, что мы с вами вовсе не старые приятели. Он видел и то, что я нашёл нужным поговорить с вами наедине, не делая его свидетелем нашего разговора. И мы поговорим о том, о чём надо поговорить нам с вами и только нам с вами.

Митчел замолчал и состроил кислую гримасу, словно предстоящий разговор не сулил ничего приятного. В последние дни вообще было мало приятного. Роту американцев, в которой назревали волнения, пришлось снять с фронта и отправить в тыл, в Архангельск. Девятнадцать солдат арестовали и предали военно-полевому суду. В роте обнаружены большевистские листовки на английском языке. Одна из них, совсем свежая, содержала обращение пленного солдата этой роты Кида Шарки, который убеждал однополчан требовать немедленной отправки домой. В России им, мол, делать нечего и драться не за что; пусть русские сами устраивают свои дела, как им хочется.

На смену снятой роте прислали роту капитана Мак-Миллана, для усиления в неё влили команду в пятьдесят человек, привезённую Митчелом из Архангельска. Все эти дни прошли в напряжённой работе по укреплению участка. И что же? В ту же ночь, когда рота Мак-Миллана расположилась в этой деревне, среди солдат уже появились большевистские листовки. Кроме того, наутро на церковной ограде, возле кантина и ещё в трёх местах появились написанные от руки по-английски прокламации с обращением специально к солдатам этой роты.

Откуда берутся все эти листовки? Как они попадают к солдатам в руки? Скорей всего, это дело рук красных партизан. Не иначе. Это они переносят листовки через фронт и распространяют в прифронтовых гарнизонах. Они появляются и исчезают, незримые и неуловимые, точно привидения. Их неуловимость объясняется, по-видимому, тем, что в каждой деревне, в каждой избе они находят убежище и помощь. Да. Именно так. Это очевидно. Это совершенно очевидно. И это-то и делает борьбу с ними дьявольски трудной…

Как же всё-таки и какими средствами пресечь распространение среди солдат большевистских листовок? Кто скажет? Всё, что делалось до сих пор в этом направлении, ни к чему не приводило. Листовки по-прежнему появляются всюду. Вчера их обнаружили в расположении роты дургамцев, у этого, как его, Скваба. Сегодня они появились здесь. Чего доброго, завтра найдёшь большевистскую прокламацию в собственном кармане, как находят их солдаты в своих ранцах. Большевики точно задались целью свести на нет все усилия союзного командования и контрразведки по укреплению железнодорожного участка фронта. С каждым днём становится всё трудней рассчитывать на стойкость фронтовых частей. Три дня тому назад рота капитана Мак-Миллана считалась лучшей и самой надёжной в триста тридцать девятом полку. А сегодня? Чёрт его знает, можно ли считать её такой же надёжной сегодня. Вот хотя бы эта сегодняшняя стычка между солдатами. Что это? Обыкновенная драка? Или что-то другое?…

Митчел задаёт этот вопрос Мак-Миллану, поднимаясь на крыльцо дома, в котором тот расположился. Мак-Миллан взбегает на три ступеньки крыльца и предупредительно распахивает перед Митчелом входную дверь.

– Прошу. Что такое? Драка? Ну, конечно. Самая обыкновенная драка.

Они поднимаются во второй этаж и входят в большую просторную комнату.

– Обыкновенная драка? – с сомнением повторяет Митчел и, подняв брови, внезапно замолкает.

Дверь в соседнюю комнату открывается, и на пороге появляется одутловатый заспанный солдат.

– Сэм! – сурово и укоризненно говорит Мак-Миллан и кидает свою шапку с волчьим верхом прямо в солдата, который ловит её на лету и спокойно вешает на гвоздь возле двери. – Сэм! Ты опять дрых, как свинья? Что? Молчать! Дай виски и содовой. Да снеси пару бутылок вниз и передай майору Игану. Его сани стоят у кантина. Живо! Ну! Слышишь?

Мак-Миллан сопровождает свои энергичные слова ещё более энергичными жестами, но ни то ни другое не оказывает на одутловатого Сэма оживляющего действия. Приказания Мак-Миллана выполняются с равнодушной медлительностью, являющейся полной противоположностью быстрым и порывистым движениям самого капитана.

Митчел снимает подбитую мехом шинель и кидает её на стол. Потом берёт светлый венский стул с решётчатым сиденьем и садится на него верхом у окна. Мак-Миллан перелетает из одного конца комнаты в другой и командует своим флегматичным ординарцем. Наконец, Сэм уходит, держа под мышкой две бутылки виски для майора Игана. Мак-Миллан суетится возле стола с виски и наливает два стаканчика. Митчел говорит от окна, продолжая фразу, с которой вошёл в комнату и которая была прервана появлением Сэма.

– Обыкновенная драка? Гм. Обыкновенная драка, в которой солдаты обзывают друг друга красной сволочью?

– О, я ничего такого не слыхал, – говорит смущённо Мак-Миллан и, чтобы скрыть смущение, торопливо перебивает сам себя. – Давайте выпьем по стаканчику.

Он подносит стакан с виски Митчелу. Тот берёт в руки и говорит, бесцеремонно разглядывая Мак-Миллана:

– У вас плохой слух, Мак-Миллан. Просто отвратительный слух.

Он опрокидывает виски в рот и, постукивая донышком пустого стакана по гнутой спинке стула, говорит:

– Всё это может оказаться совсем не таким простым и безобидным, каким это вам представляется. Всё это надо копать до дна. И скажите мне, пожалуйста, кто такой этот Пирсон? В этом деле он, по-моему, самая интересная для нас фигура.

– Пирсон? – тотчас откликается Мак-Миллан, ставя на стол свой стакан, и выпаливает скороговоркой, видимо, щеголяя осведомлённостью о своих людях. – О-о, Пирсон порядочная дрянь. Сын скотопромышленника с Дальнего Запада. Коварная тварь, хотя и глуп. Злобен и мстителен. Драчлив и жесток. За бутылку виски продаст родную мать. Похоже, что был замешан в каком-то убийстве, от ответственности за которое его спасла война. Что касается службы, то солдат неважный.

Митчел, уставившись в Мак-Миллана недобрыми желтоватыми глазами, внимательно слушает. Потом, клюнув воздух своим длинным меченым носом, произносит наставительно:

– Вы хорошо знаете своих людей, но делаете из этих знаний неверные выводы. Неважный солдат, говорите? Но позвольте: коварен, глуп, драчлив, жесток, злобен, мстителен, пьяница, замешан в убийстве – да это же великолепная характеристика для солдата.

– Великолепная характеристика? – разводит руками Мак-Миллан. – Я плохо понимаю.

– Да, по-видимому, вы плохо понимаете, – говорит Митчел, не повышая голоса, но с гипнотизирующей однотонной настойчивостью. – И вы не одиноки, к сожалению. Многие ещё очень плохо понимают проблему воспитания солдата. Пожалуй, только немцы кое-что смыслят в этом деле. Они со времён своего бешеного Фридриха Второго усердно практикуют оболванивание новобранцев, а заодно и будущих кандидатов в новобранцы, то есть, всю молодёжь, чтобы получить хорошего солдата.

– Хорошего солдата? – поднимает голову Мак-Миллан, останавливаясь перед столом и берясь за бутылку с виски. – Что вы называете хорошим солдатом?

– Что я называю хорошим солдатом? – повторил Митчел, и недобрые желтоватые глаза его зловеще поблескивают. – Прежде всего солдата не рассуждающего, солдата беспощадного, солдата-разрушителя, солдата с выхолощенной душой и опустошённой черепной коробкой…

– Но, – торопливо перебивает Мак-Миллан. – Но как же тогда будет обстоять с так называемой человечностью и так называемой гуманностью, о которой сейчас столь много говорит наш президент Вильсон на Парижской мирной конференции, о которых наше правительство постоянно говорит в своих официальных дипломатических документах. Наконец, куда вы денете такие понятия, как, скажем, воинская честь, как защита отечества? Куда?

– В помойку, – холодно и не задумываясь отвечает Митчел и повторяет со злобным удовольствием. – В помойку. И чем скорей, тем лучше. Солдат начинается там, где кончается человек, запомните это раз и навсегда. Пусть президент и дипломаты болтают на Парижской конференции или где им заблагорассудится о так называемой гуманности, человеколюбии и прочей вегетарианской белиберде. Они для этого и предназначены. За это им и платят. Но нам-то какое до этого дело? Нам-то с вами эти дымовые завесы не нужны. Нам-то с вами платят за другое. Что же вы думаете, что, захватывая незащищённый Мурманск или Архангельск, мы защищаем Вашингтон? Или Чикаго? Или Филадельфию? Вы хотите, чтобы я притворялся круглым идиотом? Какая там к чёрту защита? На кой дьявол нам культивировать столь вегетарианские идейки. Нет, в травоядные мы с вами не годимся. Мы хищники. Слышите, хищники. А раз так, то надо оттачивать клыки. Защищаются слабые. Сильные нападают. Нам нужно не защищать наше отечество, а нападать на чужие отечества. Вот, что нам нужно. Вот, ради чего мы пришли в Россию, вот, для чего мы впутались в эту войну за тысячи миль от наших границ, вот, где наше будущее. И соответственно этому будущему мы и должны воспитывать наших солдат, нашу молодёжь. Этакий благородный воин, защитник отечества – это, по-моему, уже сейчас музейный экспонат, хотя многие, даже военные, этого ещё не хотят признать. Это принадлежность совершенно иной эпохи. Нам нужен не солдат-защитник, а солдат-захватчик. Понятно?