Текст книги "Взгляни на небо"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава одиннадцатая

А потом накатил кошмар. Виталька видел все обрывками, нечетко, расплывчато.

Был обыск дома, понятые-соседи, смущенные, неразговорчивые. Застывшее лицо мамы, отец – суетливый и несчастный.

И были те самые лоснящиеся чемоданы, которые принес и спрятал в сарай Кубик.

Молодой, насмешливый лейтенант удивленно вздернул брови и сразу посерьезнел.

– Вот они где, голубчики, – сказал он и похлопал чемоданы по пухлым бокам, – а мы-то с ног сбились.

– Откуда они у нас? – изумилась мама. Отец глядел на чемоданы с ужасом.

– Действительно, откуда они? – спросил у Витальки лейтенант.

– Кубик принес, – равнодушно ответил Виталька. Надо было видеть, что сделалось с Кубиком. Он побагровел, заметался, завизжал не своим голосом:

– Видали гадюку! Сперва из-за его проклятой халвы ларек ломали, а теперь чемоданы на меня вешает! Ворюга!

– Ах, Кубик, Кубик, – тихо, укоризненно произнес лейтенант, – ну зачем же так волноваться. Ведь на ручке и на двери туристского автобуса, из которого унесены эти чемоданы, масса отпечатков пальцев. На чемоданах тоже есть наверняка – они ведь лакированные. Сравним твои пальчики, Виталькины, и все станет ясно. И не кричи так громко, не надрывайся.

Было следствие, был суд. И все это время Виталька чувствовал, что он – это не он. Видел себя будто со стороны – стриженого, оцепенелого, с деревянными скованными движениями, а чаще и вовсе неподвижным. Сидит тощий, сгорбившийся мальчишка, уставясь в одну точку, и часами молчит.

На суде в зал не глядел. Не мог он видеть измученные лица родителей, любопытные глаза знакомых. Приговор был такой: год пребывания в воспитательно-трудовой колонии. Кубик получил три года. Ему было шестнадцать лет, и значит, предстояло Кубику отбыть до восемнадцати в колонии для несовершеннолетних, а потом еще год в исправительно-трудовой колонии для взрослых.

Виталька и Кубик попали в одну колонию. В разные только отряды. В первую же неделю Кубик зверски избил Витальку. И попал в штрафной изолятор, а Виталька – в санчасть.

Витальку поташнивало, голова кружилась, ныли ссадины на лице, и было так тошно, что и не скажешь. Витальке не хотелось жить.

Через несколько дней его выписали, и Виталька твердо решил, что в другой раз он так просто Кубику не дастся, защищаться будет всем, что под руку попадется, способами дозволенными и недозволенными.

Но другого раза не случилось. Начальник колонии вызвал к себе Кубика и объяснил ему просто и доступно, что в следующий раз отдаст его под суд и Кубик схлопочет еще год или два за хулиганство.

И Кубик присмирел, стал как шелковый. Правда, он поглядывал на Витальку волком, шипел иногда при встречах:

– Гляди, Халва, еще не вечер! Котлету сделаю, попомни!

И Кубик медленно отходил, улыбаясь многозначительно и зловеще.

Виталька каждый раз вздрагивал, услышав ненавистное прозвище Халва, но поделать ничего не мог – с легкой руки Кубика прозвище прилепилось к нему прочно. Особенно после того, как он пару раз подрался из-за него. А вот этого уже делать совсем не следовало. Теперь Виталька стал Халвой окончательно и бесповоротно.

Кубик только ухмылялся, видя, как тот злится.

Но однажды, когда Кубик вошел в столярную мастерскую, где Виталька трудился над очередной табуреткой, и при всех мальчишках стал объяснять, какое очередное мясное блюдо он сделает из Витальки, терпение у того лопнуло. Он схватил увесистую ножку табуретки, шагнул к Кубику и звонко крикнул:

– Пальцем тронешь – убью! Убью как собаку, Кубик вонючий!

Кубик отпрянул. Поглядел в выцветшие от ненависти, почти белые Виталькины глаза и поверил. Отступил еще на шаг.

Но вокруг стояли мальчишки и внимательно наблюдали за этой сценой. Кубик огляделся. Очень многое решалось в эти мгновения.

– Ну ты, малек! – крикнул он. – Просишь? Забыл, как я тебя метелил?

– Больше не будешь, – твердо ответил Виталька.

– Допрыгаешься! – кинул Кубик и пошел к выходу.

На пороге оглянулся, увидел насмешливые лица мальчишек и понял, что проиграл. Позорно проиграл. А Виталька понял, что с этого момента приобрел смертельного врага – хитрого, злобного и жестокого.

Но он несколько преувеличил опасность. Выяснилось, что уязвленное самолюбие и гордость у Кубика на втором месте, на первом – желудок.

Виталька понял это, когда получил первую посылку из дому.

Нельзя сказать, что в колонии плохо кормили, еды было достаточно – простой, сытной, но довольно однообразной. И когда Витальке пришла посылка со всяческими домашними вкусностями и он стал угощать ими ребят, Кубик не выдержал, дрогнул. Он подошел к Витальке, выдавил улыбку и протянул руку.

– Чего уж там! – сказал он. – Чего грыземся-то? Земляки ведь. Давай пять.

Виталька онемел от неожиданности. Он настороженно оглядел Кубика, неуверенно подал руку. Он ждал подвоха. Но Кубик уселся рядом, обнял его за плечи и зашептал:

– Слушай, ты ошалел? Чего ты все раздаешь этим гаврикам. Нам тут двоим еле-еле хватит.

Виталька удивленно поглядел на Кубика и усмехнулся.

– Ну, ты даешь, Кубик! Ну, ты тип!

– Чего лыбишься, – мрачно отозвался Кубик, – тебе хорошо, тебя родители не забудут, а мой старик давно от меня отказался. Фигу он мне пришлет с маслом, а не копченую колбасу. Ему самому на выпивку не хватает.

Виталька смутился.

– Да бери, пожалуйста, угощайся. Что мне, жалко!

– Вот это правильно! С товарищем надо делиться! – сказал Кубик, набивая карманы печеньем и конфетами. – А кто шакалить будет – гони в шею. Говори: нам с корешем самим мало. А халвы не прислали?

Виталька вскочил как ужаленный.

– Че ты, че ты! – забормотал Кубик. – Я ж просто так спросил. Ужасно я ее, понимаешь, люблю, халву.

– А меня от нее тошнит, – отрезал Виталька. – Пошел вон!

– Да ладно тебе… да брось! – Кубик торопливо сунул в карман еще одну горсть конфет и ушел.

Вот как Виталька избавился от кровного врага. По крайней мере, так ему тогда показалось.

Жизнь в колонии была поначалу очень нелегкой. Каждый час строго расписан, заполнен плотно, по-деловому.

Учиться Витальке было легко, ведь он снова пошел в пятый класс. Но вот работать и учиться с непривычки было тяжело.

Виталька работал в столярке – там делали табуретки, подвесные книжные полки, ребята постарше мастерили столы, тумбочки.

С какой же благодарностью вспоминал он уроки отца, постройку буера!

– А у тебя, парень, руки-то вставлены тем концом, что надо! – удивился мастер, разглядывая первую Виталькину табуретку, после того как грохнул ею об пол и она не развалилась. Это у него был такой метод проверки первой продукции своих учеников. У иного и пятая и десятая разваливались, и мастер не успокаивался, пока не добивался нужной прочности.

Кубика он доводил до белого каления.

– Эх ты! На тебе пахать можно, а руки что крюки, – говорил мастер, пиная ногой обломки очередной Кубиковой поделки.

– Ну дождется старый хрыч, ну дождется, – шептал Кубик трясущимися губами, – он дождется, что я ему о башку эту проклятую табуретку разломаю.

Мальчишки смеялись. Кубик заходился от злости, раздавал затрещины. Тем, кто побезобиднее, конечно.

Но вообще-то безобидных было немного, ребята собрались здесь отчаянные, повидавшие в жизни такое, о чем Виталька и слыхом не слыхивал.

Днем с мальчишками занимались учителя, воспитатели, мастера, а по вечерам в спальне начинались разговоры по душам. Большинству лихих и отчаянных историй Виталька не верил, был у него хоть и небольшой, но достаточно горький опыт, и все же… все же что-то оседало в душе, что-то оставалось… И многое из того, что раньше казалось ему невозможным и стыдным, теперь таким уже не казалось.

Родители часто писали, несколько раз приезжали в дни, разрешенные для посещений. Виталька и ждал этих дней, ждал жадно и… тяготился ими.

У отца были такие глаза, будто он в чем-то крепко виноват перед Виталькой, а маме все казалось, что ее сына обижают.

А он очень повзрослел за последние месяцы. И внутренне и внешне – сильно вытянулся, раздался в плечах и выглядел в своем черном комбинезоне, подпоясанном широким ремнем, в белой парадной рубашке с отложным воротничком почти юношей.

– Ну что ты, мама, так переживаешь, – говорил Виталька, – учусь хорошо, сыт, здоров. Сперва трудно было, а сейчас втянулся. Гляди, какие мозоли, – он с гордостью показывал ладони.

– В тринадцать лет – мозоли, – шептала мама, – сыночек ты мой бедненький!

– Это вы зря, – заметил случившийся поблизости воспитатель, немолодой уже дядька, к которому ребята относились уважительно, – мозоли еще никому вреда не приносили. А вообще-то парень он у вас хороший. Если не сорвется, будем ходатайствовать о досрочном освобождении.

Мама задохнулась от радости, так горячо стала благодарить воспитателя, что тот смутился, попрощался и поспешно ушел.

– Вот хороший, замечательный человек, – говорила мама, – Виталик, сынок, если тебя станут обижать эти уголовники, беги сразу к нему!

– Мама! Что ты говоришь? Да за такие дела… – Виталька покраснел.

– Действительно, мать, зря ты это, – пробормотал отец.

– Ну хорошо, хорошо, может быть, я не понимаю чего-нибудь! Но сынок, я тебя умоляю – веди себя хорошо. Не сорвись, не сорвись, ради бога!

И Виталька старался изо всех сил.

Но все же был один случай, который едва не перечеркнул все его старания.

Существовала в колонии одна компания, которая держалась особняком. Вечно они о чем-то шушукались, запугивали новичков, многих нещадно эксплуатировали, заставляли делать за себя самые неприятные работы. И новички безропотно убирали вместо них помещения, прибирали верстаки, затачивали инструменты, заправляли койки. Мальчишки таких презирали, называли «шестерками».

Верховодил этой компанией невысокий, хрупкий мальчишка по фамилии Моргулис. Глядя на его красивое, тонкое лицо, на чистые синие глаза – не глаза, а очи, опушенные густыми длинными ресницами, – никому в голову бы не пришло, что это воплощение невинности способно на какую-нибудь гадость. Просто ангел небесный.

Но это был самый зловредный парень во всей колонии. Ему доставляло сладостное удовольствие унижать самых безответных, растерянных свалившейся на них бедой ребят.

Виталька Моргулиса терпеть не мог. И чувство это было взаимным.

Виталька был в колонии уже полгода и считался старожилом, когда в его спальне появился тихий деревенский парнишка, которого сразу прозвали Химиком.

Дело в том, что он бредил химией, чудом химических превращений и опытов, и один из них окончился плачевно – в сарае, где проводился очередной химический эксперимент, раздался взрыв. Химику опалило волосы, а сарай загорелся.

Был сильный ветер, огонь перекинулся на дом соседа. Погасить дом не сумели, и Химик попал в колонию.

И вот к этому парнишке явились Моргулис и его друг-телохранитель Борька Коряга. Они пребывали в развеселом настроении и пришли развлечься – «окрестить» новичка.

Моргулис вытянул Химика ремнем по спине, Коряга – тоже. Но парень мгновенно вскочил и двинул Моргулиса в ухо. Виталька от души отвесил оплеуху тупице и прихлебателю Коряге, и они вдвоем мгновенно выкинули ошеломленных весельчаков за дверь.

– Будет тебе, Халва, темная, – заявил тогда Моргулис во всеуслышание.

– Не будет. Только попробуй, ноги переломаю. Тебе. Лично, – вмешался вдруг Кубик.

В этот день Виталька получил из дому посылку.

И тогда Моргулис сделал подлость, после которой вся колония объявила ему бойкот. Он заставил одного из самых своих запуганных прихлебателей пойти к начальнику лагеря и сказать, что Виталька и Химик ни за что ни про что избили его, Моргулиса.

Вызвали Витальку, он все рассказал, как было, Химик подтвердил, подтвердили и другие ребята. А от Моргулиса отвернулись даже его дружки, даже верный Коряга. И остался Моргулис один, а хуже этого ничего быть не может.

Незадолго до освобождения (на целых четыре месяца раньше срока) Виталька узнал, что отец получил назначение в далекий город на Каспии. На конверте стоял незнакомый адрес, адрес его будущего дома. Виталька догадывался, что родители переехали туда из-за него, и хоть жаль было расставаться с родными местами, Виталька был рад. Уж очень тяжело было возвращаться туда, где об его истории знали все от мала до велика.

– Ну вот, Кубик, – сказал он, прочитав письмо, – больше мы с тобой никогда не увидимся.

– Отчего это?

– Переехали мы. Родители уже там. Мама за мной приедет.

– Да где – там?

Виталька показал конверт с обратным адресом. Кубик присвистнул.

– Ничего себе махнули. Эх, и теплынь же там! Везуха тебе. У меня в тех краях дружок живет. Крутой паренек.

А буквально за несколько дней до отъезда Витальки в лагере начался переполох: Кубик сбежал. Был конец месяца, за готовой продукцией столярной мастерской колонии приехало сразу несколько грузовиков, и в одном из них среди тумбочек и столов умудрился спрятаться Кубик. Но Витальку это уже не интересовало. Он рвался к новому дому, к родителям и новой жизни.

Глава двенадцатая

На новом месте жизнь пошла правильная. Не было больше Халвы, даже Виталька остался только для родителей. Для всех остальных существовал Родька, от фамилии Родин, – ничего, в общем, обидного.

И когда однажды под вечер, в сумерки, в тени густого инжирового дерева Родька увидел притаившегося человека и узнал в нем Кубика, показалось, будто кто-то трахнул его по затылку палкой так, что в глазах потемнело.

– Здорово, парень, – прошептал Кубик, – узнал?

Родька молчал.

– Да ты что, онемел? Или знаться не хочешь?

– Век бы мне тебя не видеть, – пробормотал Родька, – откуда ты взялся, как ты меня нашел?

Кубик ухмыльнулся.

– Сам ведь адрес показывал. Я думал, ты рад будешь.

Тон у Кубика был заискивающим, но в то же время почти неуловимая нахальная, насмешливая нотка проскальзывала в нем.

Родька разозлился.

– Знаешь, катился бы ты отсюда! – сказал он. – Не хочу больше никаких приключений и колонии больше не хочу. Сыт.

– Гонишь, значит? – горько проговорил Кубик. – А я-то надеялся… Ты погляди на меня. Загнали, как зверя. Розыск объявлен, никуда не сунешься. Поесть хоть вынеси.

Кубик был жалок. Оборванный, грязный, с голодным блеском в глазах, он стоял перед Родькой, с тоской и надеждой вглядывался ему в лицо.

Родька заколебался.

– Мне бы несколько дней отлежаться, отдохнуть, а потом я уйду, – говорил Кубик.

– Ладно, – решил Родька, – эту ночь переспишь у нас в сарае. Поесть сейчас принесу. А завтра отведу тебя в горы. Есть там одна пещера. Я ее случайно нашел. По орехи ходил и нашел. Там и отлежишься.

Рано утром, до школы Родька отвел Кубика в горы. Тот выглядел отдохнувшим. И прежняя наглость вернулась к нему.

– Ну, жратву мне сюда приносить будешь ты, – сказал он. – И еще мне надо достать шмотки поприличнее.

– Где же я тебе их достану? – удивился Родька.

– Ха, делов-то. Сходи на пляж. Помнишь, как у пижонов вещи в песок закапывали? Раз плюнуть.

– Вот сам иди и закапывай, – отрезал Родька.

– Чудак человек! Да меня в этих лохмотьях первый же мент заметет. Небось у них во всех отделениях моя вывеска известна. А меня заметут – и про тебя все узнают, усек?

– Ах ты… ах ты подлец! Вот ты как заговорил? Запугиваешь?

– Что ты, Виталька, что ты! Ей-богу, достанешь одежку – и только меня и видели. Уйду. Я ведь не только о себе, о тебе тоже беспокоюсь.

– Благодетель, – процедил Родька, – чтоб ты провалился!

– И провалюсь, Виталик, и провалюсь! К Черному морю подамся. В Сочи куда-нибудь. Хочешь со мной?

– Иди ты к чертям!

Родька лихорадочно думал. Он был в смятении. Он чувствовал, что Кубик загнал его в угол. Ни за что на свете Родька не хотел, чтобы новые друзья, весь класс, Таир с Володькой узнали о том, что он бывший вор.

– Ладно, Кубик, я тебе помогу. Но поклянись, что ты сразу же уберешься отсюда.

– Виталик, кореш! Клянусь! Век свободы не видать!

– Ну, гляди!

И снова началась для Родьки постылая двойная жизнь. Когда после той истории с джинсовым костюмом он узнал, что Кубик не ушел, а костюм продал, то понял, что влип окончательно, попался на крючок.

Кубик теперь выглядел вполне прилично. Он купил себе трикотажный спортивный костюм, кеды – ну просто прелесть: турист, который обожает горы.

И с каждым днем Кубик наглел все больше.

Вот тогда-то Родька и попросил маму поехать в Баку, удалить гланды. У него частенько болело горло, не раз ему предлагали операцию, но он отказывался. Теперь решился. Он надеялся, что за три дня его отсутствия голод прогонит Кубика из его убежища. И он, Родька, избавится наконец от постылой и стыдной зависимости. Избавится от страха. Не вышло. Кубику здесь нравилось.

Родька шел все медленнее. Наконец остановился.

«А ведь дальше будет все хуже. Ведь он уверен, что прижал меня к стенке. Да так оно и есть, – думал Родька, – но ведь это Кубик. Он только тогда страшный, когда его боятся. Он ведь сам сейчас трясется, как овечий хвост. Нет, надо кончать!»

Родька повернулся и побежал в гору. Он не видел ни голубого грабового леса, ни кустов орешника, он даже тропинку потерял, он шел напролом. Шел, бежал, задыхался, снова шел. Ветки хлестали по лицу, какой-то сухой сук с треском разорвал рубаху. И когда Родька выскочил на поляну перед пещерой, выглядел он, очевидно, настолько дико, что Кубик оторопел. Странно, но Родька отчетливо видел себя со стороны, видел, как лениво покуривающий Кубик, безмятежно лежащий на сочной траве, резко вскочил и уставился на него, будто увидел привидение.

– Случилось чего?

Родька говорить не мог, он задыхался.

– Слу… случилось, – прохрипел он.

– Ты их… Ты задержи их хоть на пять минут, понял? Потом не найдут. Далеко они?

Родька уже отдышался. Он глядел на мечущегося Кубика, на его трясущиеся руки, на судорожные бестолковые движения – Кубик зачем-то топтал давным-давно прогоревший костер, рвал траву, забрасывал черное пятно кострища, вдавливал пальцами в землю окурки и бесконечно повторял одно и то же:

– Далеко они? Далеко?

– Далеко, – сказал Родька.

И, видно, сказал он это единственное слово с таким презрением, что Кубик застыл и уставился Родьке в лицо цепким настороженным взглядом. Зрачки его сузились, сделались величиной с булавочную головку.

– Ты зачем вернулся? – Голос Кубика был тусклый, нарочито спокойный.

– Не понял?

Странный это был разговор. Слова ничего не значащие, тихие голоса. Но такое напряжение ощущал каждый, что Кубик не выдержал.

– Ты зачем вернулся? – завизжал он.

Глаза его стали косить, и он мелкими шажками двинулся к Родьке.

– Стой, Кубик! И слушай. – Родька сказал это почти шепотом, но Кубик замер. – Я тебя не боюсь, понял? И больше приходить не буду.

Родька повернулся и пошел прочь. Спина его была напряжена. Каждой клеточкой своего тела он ожидал удара. Но удара не было. Остановил Родьку голос Кубика:

– Виталик! А я? Как же я-то? Пропаду ведь!

И такая тоска, такая безнадежность была в этом голосе, что Родька застыл, потом медленно обернулся. Он глазам своим не поверил – Кубик плакал! Этот наглый, непрошибаемый, как танк, Кубик плакал самыми настоящими, человечьими слезами!

– Пропаду ведь я, Виталик! – причитал он.

Лицо его обмякло, толстые губы распустились… И впервые Родька почувствовал жалость к этому типу. Даже не просто жалость, а жалость с примесью брезгливости.

Взрослый, здоровенный парень хлюпал носом и причитал, бормотал какие-то жалкие слова. Родька не слышал его. Ему было нестерпимо стыдно. Впервые в жизни перед ним так откровенно, так обнаженно унижался человек.

– Ладно, уймись ты, не позорься, – пробормотал Родька, – прокормлю. Живи пока. Но дружков моих, Володьки и Таира, не касайся!

– Да на кой мне эти малявки! Ну, спасибо, Виталик! Ну, кореш!

– Ладно тебе! Только сиди тихо, носа не высовывай!

И Родька ушел.

Глава тринадцатая

А через несколько дней у дяди Арчила пропало его знаменитое ружье. Боже мой, какое это было несчастье! Дядя Арчил обезумел от горя. Его ружье, которым он так гордился, которое чистил каждый день, пыль с него сдувал! И вот оно исчезло, его украли, поднялась у кого-то рука.

Володька и Таир утешали своего друга, они говорили, что в их городе с таким кристально честным населением воры не водятся, просто подшутил кто-то. Но дядя Арчил был безутешен.

– Шакал! – ругал он вора. – И отец его был шакал, и дед тоже! Нет… дед, может быть, не был. Но он сам вороватый, хитроватый шакал! Холера ему в печенку!

Дядя Арчил бегал по тротуару перед дверью своей парикмахерской, заламывал руки, возносил их к небу и без устали посылал проклятья.

И чем больше собиралось зрителей, тем больше он распалялся.

– Все! – кричал он. – Все! Теперь хоть дом гори, хоть весь этот несчастный город гори, Арчил Коберидзе пальцем не шевельнет!

Выяснилось, что вор выманил дядю Арчила из парикмахерской очень простым и остроумным способом.

Клиентов не было, дядя Арчил скучал. Он в очередной раз почистил любимое ружье, поставил его в угол и задумался: чем бы еще заняться?

В этот миг его огромный нос напрягся, ноздри раздулись – нос уловил запах дыма.

– Где-то что-то горит! – сам себе сказал дядя Арчил и выскочил из парикмахерской. Горела всего-навсего урна. Стояла она метрах в двадцати от парикмахерской и дымила, как труба парохода.

Дядя Арчил бросился за тазиком, набрал воды и побежал тушить этот игрушечный пожар. Он выплеснул в урну воду, но дым повалил еще пуще.

Чихая и кашляя, дядя Арчил накрыл урну тазиком и сел на него. Выдержал он всего несколько минут – уж больно припекало сзади, но пожар был затушен, ему не хватило кислорода.

А когда дядя Арчил, гордый своей победой, вернулся в парикмахерскую, знаменитое ружье исчезло. Он понял, что его хитро и подло провели с этим пожаром, нарочно подожгли урну.

Все это дядя Арчил сообщил сочувствующим зрителям. Родька стоял в стороне и сжимал кулаки. «Ну, Кубик! Ну, свинья! Это же твоя работа! Нашел у кого красть – это же все равно, что у ребенка отнять любимую игрушку! Ну, погоди у меня!»

Он круто повернулся и зашагал прочь от толпы.

– Ты куда, Родька? – окрикнул Таир.

– Надо. Дела у меня.

– Что-то многовато у него дел появилось непонятных, – задумчиво проговорил Володька, глядя в Родькину спину.

– Эх, ружья жалко, – сказал Таир.

– Ружье – что! Дядю Арчила жалко, – отозвался Володька.

Пещера, как всегда, открылась взгляду неожиданно. У входа мирно сидел Кубик и бездумно втыкал в землю нож.

«Ишь деточка! В ножички сам с собой играет», – подумал Родька и подошел к Кубику вплотную.

– А, кореш, привет! Сыграем? Сигареты принес?

– Ты ружье взял? – голос у Родьки пресекался от злости.

– Ружье? – Кубик сделал изумленные глаза. – Какое ружье? У кого?

– Двуствольное. У парикмахера.

– Ах, у парикмахера, – протянул Кубик, – так бы сразу и говорил. – Он широко улыбнулся. – Не-а. Не я. И парикмахера никакого не знаю. Месяца три уже не стригся. А что, увели ружьишко?

– Ты не придумывай! Гляди, Кубик, узнаю, что это ты, – все! Заложу тебя, и будь что будет!

– Да на кой мне это ружье, – закричал Кубик, – что, я здесь в горах грохотать буду? Что, я совсем уж по уши деревянный?! У меня для охоты рогатка есть. Во, гляди.

И он, действительно, вытащил из кармана любовно сделанную рогатку.

– А я уж думал – твоя работа.

– Индюк тоже думал, – сострил Кубик и захохотал, очень довольный собой. Вдоволь повеселившись, Кубик посерьезнел и важно сказал: – Я тут отвалю на недельку, ты не беспокойся.

– Буду плакать и рыдать! На кого ж ты меня покидаешь?!

– Ладно, ладно, остряк. Неделю не свидимся.

– Век бы тебя не видать!

– Опять шутишь? – Кубик весело помахал пальцем перед Родькиным носом. – За что я тебя, Виталька, люблю, так это за юмор.

– Юмор! – хмыкнул Родька и не прощаясь зашагал вниз.

– Покедова, корешок! Не скучай, – крикнул Кубик.

– Провалился бы ты, кубометр несчастный, – проворчал Родька.