Текст книги "Бурное лето Пашки Рукавишникова"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава пятая. Заяц

Прошло несколько часов. Первые восторги улеглись.

Появились заботы.

Всё тело затекло. Пашка осторожно переворачивался, вытягивал ноги, шевелил пальцами.

Делал он это медленно, плавно, вцепившись в чужой мешок, чтобы это проклятое барахло не сваливалось.

А поезд всё шёл и шёл, набирая скорость, без остановок.

В вагоне галдели, самые хозяйственные перекладывали вещи, кто-то уже гремел ложкой о консервную банку – закусывал.

И Пашке вдруг так захотелось есть, что руки задрожали.

Он сглатывал обильную тягучую слюну и терпел. А как же корабельные зайцы? Вот это да! Это уж не хлюпики. В ящиках некоторые едут, уговаривал себя Пашка. Тут хоть дышать можно и места много. А там… И вообще теперь голодом даже лечат. По радио рассказывали. Неделями человек не ест и хоть бы что – не помирает. Только пьёт много.

И сразу же Пашке захотелось пить. Дико, неудержимо. То не хотелось, не хотелось, а подумал, и будто выключателем внутри щёлкнули – хоть криком кричи.

Железная крыша над Пашкиной головой раскалилась. Было душно, по лицу катился горячий пот.

Пашка облизывал шершавым языком губы. Они были солёные и припухшие.

Дело принимало крутой оборот. Терпения больше не было.

Но Пашка всё же терпел. Как – непонятно. Он сам себе удивлялся, но терпел.

Если он полезет сейчас сдаваться, очень уж выйдет жалкая картина. Она у Пашки просто перед глазами стояла как в кино. Бр-р-р! Жуть. Помереть легче.

Вагон ужасно трясло. Приоткрыв рот, Пашка чуть не прикусил язык. Бедные лошади!

– Ну ещё немножко, ещё, – шептал Пашка. – Ведь высадят на первой остановке, как бобика, как цуцика, как не знаю кого. Разве же они поймут, отчего я тут. Что им Пашка Рукавишников – тьфу!

Вагон качнуло на повороте. Пашка дёрнулся, толкнул мешок, и снизу раздался вопль:

– О, чёрт! Чей сидор? Натолкали, понимаешь, барахла! Чуть шею мне не свернул.

Пашка ни жив ни мёртв отпрянул к стенке, и тотчас снизу вынырнула чёрная стриженная наголо башка, столкнулась нос к носу с Пашкой и уставилась в перепуганные Пашкины глаза своими изумлёнными глазищами.

Брови у башки полезли вверх, рот растянулся до ушей, и башка пропела:

– Бра-а-атцы! Брати-и-шечки! Вы только поглядите сюда, родимые! Заяц! Живой заяц!

В теплушке затихли.

К Пашке протянулись две неотвратимые, здоровенные ручищи, ухватили его, брыкающегося, шипящего, как рассерженный кот, за бока и подняли на воздух.

На извивающегося Пашку глядел умилёнными глазами Володька.

Без той фантастической шляпы голова его была нормальная и шея тоже.

– Зайчик! – говорил он. – Это же голубая, несбывшаяся мечта моего детства. Я не сумел, а он решился. Зайчик ты мой серенький.

В голосе Володьки была нежность, и Пашка перестал брыкаться.

Со всех сторон сбежались люди. Пашку вытащили на середину вагона, к раскрытой двери. Усадили на ящик.

Он жмурился от яркого света, а все молча его разглядывали, будто он какая заморская редкость.

Не очень-то это было приятно.

Потом гладкий, причёсанный на пробор парень сказал недовольным и даже каким-то брезгливым голосом:

– Ну вот, начинается. Что мы с этим путешественником делать будем? Грудью кормить? – Но на него тут же дружно заорали. Ошеломлённого, съёжившегося Пашку схватили сразу несколько девчоночьих рук, уволокли в свой угол, затискали, зацеловали.

В другое время Пашка ни за что не дался бы. Ещё чего! Нежности телячьи. Но сейчас он страдал молча. Не в его положении скандалить и отбиваться – наживать лишних врагов.

– Ну вот, нашли, наконец, игрушку. Пробуждение материнского инстинкта, спешите видеть. Нагорит нам от коменданта, тогда узнаете, – промолвил тот же парень.

А высокая девушка с коротко остриженной огненно-рыжей головой басом сказала:

– Чёрствая ты душа, Лисиков. Один в тебе инстинкт живёт, не дремлет – самосохранения.

Пашка по голосу определил, что это та самая Даша, грозившая дать Володьке по макушке. В теплушке одобрительно засмеялись, а Лисиков пожал плечами и отошёл. Нижняя губа у него была странно оттопырена, будто ему всё противно.

«У, рожа! Чтоб ты лопнул!» – подумал Пашка, но ничего не сказал, молчал, как пень.

Он понимал, что сейчас, сию вот минуту решается его судьба, и всеми силами ненавидел аккуратненького гада этого Лисикова и обожал смешного Володьку и девушку Дашу, говорящую как Шаляпин.

– Есть хочешь? – спросила другая девчонка, чёрненькая, с печальными глазами в пол-лица.

Пашка кивнул.

– И пить, – хрипло сказал он.

– Глядите, заговорил, – удивилась девчонка. – Я уж думала, ты немой.

Принесли лимонад и две толстые котлеты. Пашка мгновенно уписал и то и другое и сидел, отдуваясь.

– Ну, теперь рассказывай, заяц. Выкладывай, кто таков и зачем удрал из дому, – сурово сказала Даша.

Пашка взглянул ей в глаза и сразу решил, что врать тут не стоит. Себе дороже.

Глава шестая. Эта прекрасная голая банда

Прошло три дня. Пашка стал совсем своим человеком в теплушке. Смешно и странно было вспоминать, как он прятался и боялся думал, высадят, выгонят…

Эти ребята оказались не из тех, кому обидеть человека ни за что ни про что одно удовольствие. Эти ребята оказались – ого! Пашка даже не подозревал, что на свете есть такие. И так много.

Они были совсем взрослые, а будто Пашкины товарищи.

С ним не сюсюкали. Жизнь была не понарошке. Если с Пашкой говорили, то всерьёз, пели – всерьёз, даже хохотали всерьёз.

Это кажется странным как это можно хохотать всерьёз.

Но, оказывается, можно. Пашка такие вещи хорошо чувствовал.

Можно смеяться, когда тебе совсем не смешно, – вот, мол, какой остроумный, глядите-ка. Такой шкет, а туда же… Хи-хи-хи.

И становится противно, и чувствуешь, что ты ещё сопляк и с тобой неинтересно.

А когда никому не важно, двенадцать тебе лет или двадцать, и, если ты сморозил глупость, не говорят, что ты мудрец, и, если неудачно пошутил, никто из вежливости не улыбнётся, а когда удачно, захохочут – это всерьёз.

То ни одного друга у Пашки не было, а то целый вагон. Целый лошадиный вагон.

Вот ведь подвалила человеку удача.

Правда, и среди них был один – Лисиков, но он был один.

Этот Лисиков почему-то сразу его возненавидел. Непонятно почему.

Может быть, оттого, что все были за Пашку, а он один против. Вот он и злился.

Все это видели и посмеивались над Лисиковым, задавали всякие каверзные вопросы.

– Зачем это ты, Лисиков, целый мешок сгущёнки тащишь, надрываешься? Тебе же её ни в жизнь самому не съесть, она же к чаю, – спрашивали его.

– Ничего, справлюсь. Вот загонят нас в дыру, вот положите зубы на полку с голодухи, тогда узнаете, зачем.

А со всех сторон в ответ:

– Ну, молодец… Запасливый мужик… Хозяин… Мы, братцы, все зачахнем и вымрем, как мамонты, а он нет. Он спасётся… А скажи, Лисиков, туземцы нас не съедят? Напугал ты нас…

И все веселились. И Пашка, понятно, тоже.

А Лисиков злился почему-то только на него.

На второй день на остановке в вагон пришёл комендант. Проверять чистоту.

Все засуетились, забегали.

Пашку быстро спрятали, накрыли одеялом. А он подглядывал в щёлочку.

Комендант был маленький и юркий. Он быстро-быстро забегал по вагону, шмыгнул туда, шмыгнул сюда, заглянул под нары, вытащил оттуда пустую консервную банку из-под тушёнки.

– Свинячите? – укоризненно спросил он и ловко зафутболил банку в открытую дверь. Лицо у коменданта было недовольное, а нос мелко подрагивал. Он остановился посреди вагона, покачался с пяток на носки и сказал:

– Н-ну?!

Володька пил воду. Он поперхнулся от неожиданности и спросил:

– Что «ну»?

– Вопросы, заявления есть?

Володька пожал плечами.

Но тут вышел вперёд Лисиков и ленивым голосом начал:

– У нас тут, знаете ли, завёлся один за… ой! Что это?! Ты с ума сошёл?! – заорал он вдруг, потому что Володька спокойно вылил ему на голову кружку воды.

– Ему, товарищ комендант, жарко. Ему голову напекло, – улыбаясь, объяснил Володька.

Комендант подозрительно поглядел на пунцового Лисикова, на его безжалостно разрушенный пробор, потом на Володьку – такого добродушного на вид и невинного – и махнул рукой.

– А ну вас, обормоты, сами разбирайтесь, – сказал он и спрыгнул на насыпь.

А с Лисиковым перестали разговаривать.

«И чего он прицепился?» – думал Пашка. Ещё в самом начале, когда Пашку вытащили на свет божий и он честно, ни слова не привирая, рассказал, почему удрал и куда добирается, Лисиков сказал:

– Врёт он всё. Меня не обманешь, я по глазам вижу. Он врёт, а вы уши развесили, лопухи. Этот заяц натворил что-то, а может быть, – Лисиков помолчал, длинно сплюнул, – а может, и спёр. Не зря удирает.

Пашка задохнулся от негодования. Он вскочил.

– Спёр, да? Спёр? Вот гляди. Вот читайте – письмо от бати. А ты… ты дурак прилизанный.

– Что-о? Смотри у меня, сопляк! В ухо живо заработаешь, – процедил Лисиков и отошёл.

С этого всё и началось. Неприятно, конечно, а что поделаешь? Пашка повёл себя так, будто Лисикова вообще не существовало.

Он целыми днями сидел, свесив ноги, у распахнутой двери.

Глядел и не мог наглядеться.

Целый мир – бесконечный и разный – открывался ему.

Казалось, поезд стоит на месте, а под ним весело и быстро вертится земной шар, поскрипывает осью. Показывает Пашке свои разноцветные бока: от сырых лесов бутылочно-зелёные, от гречихи – розовые, от ржи – жёлтые, от капусты – голубые.

Проплывали плавные холмы, плоские блюдца озёр.

Гулко гудели мгновенные мосты. Внизу плескались незнакомые реки, в белой пене неслись узкие песчаные острова и просмолённые рыбачьи лодки, лайбы.

Иногда, редко, поезд останавливался на маленьких станциях – ждал встречного.

Изо всех вагонов вываливалась весёлая орда – быстрая, загорелая – ребята в трусиках, девчонки в купальниках.

Вся эта орущая, хохочущая лавина набрасывалась на маленький базарчик, обязательный на каждой станции.

Перепуганные, ошеломлённые бабки-торговки только растерянно крестились и как наседки закрывали растопыренными руками свои немудрёные товары: солёные огурцы, крынки со сметаной и варенцом, багровые груды помидоров, пироги с грибами и черникой.

Но им совали мятые рубли и трёшки. Бабки оттаивали, неуверенно улыбались, не зная, что им делать – радоваться или возмущаться.

Когда раздавался свисток и все с перемазанными сметаной рожами, с гирляндами жёлтого, неизвестно зачем нужного им лука на шеях, с кривыми огромными огурцами в руках, как дикие индейцы, бросались на штурм теплушек, – базарчика уже не существовало.

Но нему будто Мамай прошёл.

Всё было слопано и расхватано подчистую.

Только валялись пустые крынки и корзины да не пришедшие в себя бабки окаменело глядели вслед сумасшедшему поезду, мгновенно, как насос, всосавшему широкими дверями буйную вольницу.

И им, бабкам, казалось уже, будто всё это померещилось.

Но они глядели на весь этот разгром вокруг, на зажатые в потных кулаках рубли и крутили головами от изумления.

Такого они ещё не видели в своей сонной жизни.

А мальчишки и девчонки, торговавшие лесной ягодой малиной, печалились и задумывались.

Буйная, стремительная жизнь ворвалась на минуту в их тихий неторопливый мир и умчалась дальше.

А загрустившие мальчишки и девчонки остались со своими пустыми лукошками и пятнистыми кульками. Они пронзительно завидовали этой жизни, им тоже хотелось мчаться вперёд, и орать хотелось, и дурачиться.

Пашка понимал их и сочувствовал им, и был счастлив оттого, что ему повезло, что он с ней, с этой большой жизнью. Что он свой в ней человек.

Глава седьмая. Пашка переживает

Один раз в сутки эшелон надолго замирал. Он останавливался на какой-нибудь подходящей станции запылённый, пропечённый солнцем, усталый, как человек.

Пашка бежал вперёд к тепловозу. Иногда там оказывался паровоз или электровоз.

Больше всего Пашка любил паровозы.

– Паровозы любит! Почему? Консерватор ты, отсталый элемент, – дразнил его Володька.

А Пашка и сам не знал, почему. Может быть, потому, что они были такие огромные и казались самыми могучими. Было в них что-то такое, чего не хватало аккуратным, чистеньким электровозам и тепловозам – что-то живое, наверное, оттого, что паровозы ели и пили.

Маслянистые, попыхивающие паром, горячие, они пили воду из широченного высокого крана, который легко поворачивался на цепочке.

Иногда Пашке удавалось нырнуть под толстую тугую струю.

Вода тяжело попадала на голову, на плечи, и кожа сразу становилась огуречной, пупырчатой, как у гуся, а разомлевшее от жары тело лёгким, прохладным и крепким.

Пашка игогокал, отфыркивался, как морж, и бежал к своей теплушке.

А поезд терпеливо ждал, пока все пообедают.

Для того он и останавливался.

Ели на крупных станциях. Еда была всегда одинаковой, но почему-то не надоедала. Ого, как все ели! Такое увидишь не часто – прямо-таки за ушами трещало.

В столовой гудели сотни голосов, висел густой пахучий пар, звякали ложки. Пашке очень нравилось тут обедать. Он толкался у раздаточных окошек, глазел на румяных, запарившихся поваров в хрустких колпаках и белых куртках.

Сибиряки были как на подбор – курносые и белозубые.

Они балагурили с девчонками, посмеивались над аппетитом своих гостей и наваливали добавки без отказа.

Пашке-то и так хватало – во! от пуза, добавки ему не требовалось.

А вот тощий Володька – с ума сойти! – уплетал по две порции первого и второго, выдувал три кружки компота и говорил, маслено жмурясь:

– Эх, друг Пашка, теперь бы пообедать!

Пашка диву давался: куда только в него лезет – какой сядет плоский за стол, такой и встанет.

– Тебе бы, Володька, в цирке выступать, – говорил Пашка, питоном работать.

А Володька смеялся.

– Ты знаешь, как старинные люди говорили? Какой едок, такой и работник. Понял? Вот этого, – Володька кивал на Лисикова, – я б в работники не взял. Нет. Гляди, как он ест – смотреть тошно: поковыряет и бросит. Только добро переводит.

Лисиков молчал и недобро хмурился. После того, как он хотел донести на Пашку и ребята перестали с ним разговаривать, Лисиков сделался мрачным и тихим.

Пашке даже жалко его становилось временами.

Это же очень скверно и тяжело, если с тобой не разговаривают, не замечают тебя, будто ты отшельник-невидимка.

Тут уж самый золотой-раззолотой человек озлится.

Он сказал как-то Володьке об этом, но тот ответил:

– Э, оставь ты, Пашка, слюнтяйство! Нашёл кого жалеть. Мы этого голубчика не первый год знаем. Поначалу его даже старостой выбрали. Вот тут он нам показал, где раки зимуют. Его скинули. А он всё забыть не может, как в начальниках ходил. Всё покрикивать пытается.

Володька сотворил Пашке грушу: провёл большим пальцем по голове – от затылка ко лбу, хмыкнул и отошёл.

Но для Пашки это было не очень убедительно – всё равно он жалел Лисикова.

Если бы с ним, с Пашкой, такое приключилось?

Ого! Да он бы в лепёшку расшибся, а доказал, что он, Пашка, человек хороший, а никакой не доносчик.

Правда, такого с ним никогда не было, а Лисиков этот…

Но вот жалко почему-то.

Потому – затуркали человека.

Мало ли что! Может, Пашка ему просто не нравится.

Бывает же – не понравится один человек другому, и всё тут. Ничего не поделаешь. Называется ан-ти-па-тия. Есть симпатия, а есть наоборот.

Что ж его казнить за это?

Пашка, преисполненный благих намерений, попробовал даже заговорить со странным человеком Лисиковым, но нарвался на такой взгляд – тяжёлый и злобный, – что сразу передумал.

Расхотелось ему заговаривать.

И всё-таки Пашка чувствовал себя немного виноватым.

Он понимал, что это глупо, но поделать с собой ничего не мог.

И переживал.

Он хотел, чтобы в его новом, прекрасном доме на колёсах был мир и не было злобы.

А то получалось, будто до Пашки жили дружно, а потом он явился и всё испортил.

Тяжело было так думать, неприятно.

Пашка не верил, что люди могут быть совсем, окончательно плохие.

Конечно, он знал: люди бывают хорошие и поплоше, но Пашка считал, что любому можно стать хорошим. Он был уверен, что плохими люди бывают не навсегда, а временно.

Сегодня ты такой, а завтра глядишь – совсем непохожий.

И хоть Пашке Лисиков был не очень-то по душе, он искал случая с ним помириться.

И такой случай скоро подвернулся.

Ох, если бы Пашка знал! Если бы человеку можно было хоть на часок заглянуть в будущее…

Глава восьмая. Он любит мартовское

Время обеда ещё не наступило, а поезд почему-то остановился.

Станция была большая. За зданием вокзала виднелась широкая площадь и дальше дома, дома – огромный город.

Пашка выбежал на площадь. Город был залит солнцем, раскалённый асфальт податливо прогибался под кедами. Просто не верилось, что ты в Сибири.

«Какая же это Сибирь? Юг настоящий – во палит!» – думал Пашка.

Вчера утром всех разбудил дикий лязг. Володька с силой хлопал крышками котелков и орал:

– Проспали, проспали! Позор, позор! Зна-ете-кто-мы-те-перь?

В Володьку запустили башмаком, но он не унимался.

– Эх-вы-за-со-ни-не-о-бра-зо-ван-ные, – прогремел он, опустил руки и грустно спросил: – Что бы вы без меня делали, несчастные, сонные вы тетери? Вы даже не знаете, кто мы теперь есть.

– Ну кто? – спросил Пашка.

– Вот хоть один умный человек отыскался – интересуется. Азиаты мы теперь, вот кто. Были европейцы, а теперь азиаты. Границу проехали. Своими глазами столб видел. На одной стороне: ЕВРОПА, на другой: АЗИЯ – Дошло?

Ну, тут все мигом проснулись, накинулись на Володьку.

– Что же ты не разбудил, балда? Эгоист какой, видели?

– Вас разбудишь! Покойников легче разбудить. А я с ночи караулил. Потому как кто я? Образованный, мудрый, любознательный человек. Не вам, сусликам, чета, – ответил довольный Володька и завалился спать.

А потом целый день все обсуждали это событие, всем было жаль, что проглядели знаменитый столб.

Азия… Урал… Сибирь…

Пашка даже поёжился тогда. Ему показалось, будто ледяным ветерком потянуло от этих слов.

Сибирь… Слово-то какое – широченное, снежное.

А тут жара. Вот тебе и Сибирь.

– Эй, заяц!

Пашка повернулся и обомлел. К нему, улыбаясь, подходил Лисиков.

– Любуешься? – спросил он.

– Ага, – Пашка кивнул и озадаченно ждал, что будет дальше.

– Слушай, у меня к тебе просьба. Пива, понимаешь, до смерти хочется. А я дежурный сегодня. Купи мне, пожалуйста, бутылок пять. Вот тебе авоська и пятёрочка. Купишь, а?

Лисиков заглянул Пашке в лицо насторожёнными глазами.

– Да я… да отчего же, конечно. Я это… я с удовольствием куплю, – торопливо забормотал Пашка. – Давай.

Он взял деньги и сетку, хотел уже припустить через площадь, но вдруг спохватился.

– Сколько стоим? Я успею? – спросил он.

Лисиков ласково улыбнулся:

– Успеешь, успеешь. Там паровоз меняют и вообще… Я узнавал – час простоим. Только ты мне мартовское купи. Я мартовское, понимаешь, люблю.

Хорошо улыбался Лисиков. По-дружески. Лицо у него стало открытое и доброе.

Пашка счастливо улыбнулся ему в ответ и побежал. Уже на другой стороне площади он ещё раз обернулся. Лисиков сделал ему ручкой и зашагал к вокзалу, подтянутый и аккуратный.

«А неплохой ведь парень, – подумал Пашка. – И чего они взъелись… Поглядели бы, как он улыбается. А то привыкли, что он хмурый всегда. А отчего? Оттого, что затуркали человека, и всё».

Умилённый собственным своим благородством и добродушием, Пашка ещё старательнее припустил вниз по просторной, звонкой улице.

По тротуарам густо шёл народ, и Пашка с трудом лавировал в неторопливой толпе.

Люди были все нарядные и весёлые, и Пашка тоже был весёлый.

Он вспомнил, что сегодня воскресенье, и ещё он подумал, что теперь вообще всё стало замечательно, теперь у него будут одни друзья, а врагов не будет. Мир и благодать наступит в доме на колёсах.

И ему стало ещё веселее.

Это раньше Пашку забавляло, что у него есть персональный враг – дворник.

Но то было совсем другое дело. Плевать было на того врага. Он Пашкиной жизни не касался – жил себе в стороночке.

А если и касался (пальцами за ухо или метлой по горбу), то редко и ненадолго.

А тут круглые сутки вместе. И это уж получается не вражда, а склока. Как в коммунальной квартире. А кому ж охота быть склочником?

Лисиков просто молодец – взял и придушил склоку. И как у него это просто получилось и мило. Р-р-раз! – и готово.

А он, Пашка, мучился. Не знал, с какого боку подступиться.

Промтоварный – мимо! Аптека – мимо! Пирожковая – мимо! Универмаг – мимо!

Стоп! Приехали. Гастроном.

Народу было полно. Пашка протиснулся к прилавку с трудом. Он так энергично работал локтями, что какой-то здоровенный парень вслух удивился:

– Во прёт-то! Во прёт! Как танк. Давай, давай, малец, жми из них масло.

Он сказал это добродушно и подмигнул Пашке.

«Хороший парень, хорошие люди, хороший город», – отщёлкивало в Пашкиной голове.

Мартовского пива не оказалось. Жигулёвское было, рижское было, а мартовского не было.

«Ишь, привереда, – добродушно подумал Пашка о Лисикове, – мартовское ему обязательно подай».

– Ты, малец, заверни за угол направо, квартала через два пивной бар будет, там есть, – подсказал тот самый парень.

Пашка благодарно кивнул и помчался разыскивать бар.

Очень уж хотел он угодить Лисикову, хоть и не понимал, чем мартовское отличается от остального. Одна дрянь – горькая, кислая и противная.

Пиво Пашка терпеть не мог. Он любил апельсиновый сок.

А Лисиков пиво.

Ну и чудесно. Пожалуйста. Прыг-скок!

Ку-шай-те на здо-ровье. Прыг-скок!

Хорошо, когда ноги легки – прыг! Хорошо, когда небо синее – скок!

Сперва Пашка завернул не за тот угол. В другую сторону побежал – напутал.

Но это было неважно, прошло только пятнадцать минут.

В баре мартовское было.

Оказалось, что четыре бутылки – это довольно тяжело. Пашка волок их перегнувшись и бежать уже не мог. Но шёл быстро.

Жарко было. Пот щипал глаза.

Пашка пересёк площадь, прошёл прохладным чистым вокзалом.

А потом он стоял ошеломлённый и глазам своим не верил.

Поезда не было.

Пашка до боли в глазах таращился на голубоватые отполированные рельсы и ничего не мог понять.

– Не может быть, – громко сказал он.

И вдруг облегчённо рассмеялся.

Ну конечно же, вот балда, просто поезд перевели на другой путь.

Пашка ругнул себя.

Вот дубина, недотёпа, сразу не сообразил.

Он спрыгнул с высокого перрона, бережно прижимая к груди авоську с бутылками, пролез под одним составом, под другим…

Поезда не было.

И рельсов не было и вообще ничего. Пустырь. А вдалеке, за пустырём снова был город. Дома.

– Да нет, – досадливо сказал Пашка, всё равно не может быть. Что ж они без меня уехали, что ли. Смешно.

И он полез обратно. Под одним составом. Под другим…

Поезд должен быть. Должен.

Вдруг страшная догадка оглушила его.

Никогда Пашка не думал, что мысль может ударить человека в голову, как дубина.

Тр-р-рах!

Ноги сразу стали слабые, чужие.

Пашка сел на рельсы. Глухо брякнули бутылки.

– Что ж это… Что ж это, братцы, – бормотал он.

С трудом, тяжело, как пузатый старик, влез на перрон.

И снова сел – прямо на пыльный асфальт.

– Ты чего это здесь уселся, пацан? – спросил строгий голос.

Пашка поднял голову и увидел «Красную шапочку» – дежурного по вокзалу.

– Вы скажите… Вы мне только правду скажите, пожалуйста, – тихо проговорил Пашка, – эшелон со студентами ушел?

– Эва, хватился! С полчаса как укатил. Да он и стоял-то всего шесть минут, встречного ждал. А ты что, повидаться с кем пришёл с пивом-то?

Пашка замотал головой и закрыл глаза.

«Красная шапочка» постоял немного, потоптался на месте, потом хмыкнул и ушёл.

«Ну как же он мог… как же он мог… Он же мне улыбался, улыбался ведь, собака».

Пашка сидел с закрытыми глазами и раскачивался, и мычал сквозь стиснутые зубы.

Никогда ещё во всю его жизнь не было ему так плохо, неспокойно и неуютно на этом свете. «А может, он сам не знал», – подумал Пашка и обрадовался, и ухватился за эту мысль.

Но тут же снова сник: как же, не знал. Всё он знал. Паровоз, говорит, менять будут. Сам, говорит, узнавал.

Не мог Пашка этого понять. Никак не мог. Не укладывалось такое в его голову.

Конечно, бывало, обманывали его иногда. Да и сам он, случалось, надувал.

Но ведь это так – шутя или по пустякам.

А тут… Что же это?

Ведь выходит – Лисиков наперёд всё рассчитал, выходит, он готовился к этому.

Денег вот не пожалел, чтоб правдоподобнее было. Пашка вынул сдачу – новенькую трёшку, уставился, будто на ней что написано, объяснение какое-нибудь.

Но трёшка была как трёшка, и объяснений подлецы не пишут. Ни к чему им это.

Но что-то надо было делать. Что-то делать… И Пашка поднялся.

Он шёл, как лунатик, покачиваясь, с невидящими глазами. Авоську машинально тащил с собой. Пашка шёл долго, не думая, куда он идёт и зачем.

Перрон давно кончился. Пашка брёл по заросшей бурьяном насыпи.

Потом споткнулся о какой-то железный прут, разорвал штанину и упал.

И, наконец, заревел.

Слёзы, давно заполнявшие его, стоявшие в глазах, будто только и ждали, когда он упадёт, выплеснулись из Пашки, перелились через край, потекли ручьём.

Он ревел громко, в голос, захлёбываясь нестерпимой обидой, странным, чужим голосом подвывая.

– «Я мартовское люблю…» Мартовское он любит… У-у гад… гад, какой же он гад… – бормотал Пашка.

Он плакал долго и вконец ослабел от слёз. Всё вокруг стало расплывчатым, тусклым и неинтересным.

Пашка лежал, уткнувшись лицом в пыльный жёсткий бурьян, и уже ни о чём не думал, а только всхлипывал иногда, вздрагивая всем телом.

И неожиданно уснул. На самом солнцепёке.