Текст книги "Бурное лето Пашки Рукавишникова"

Автор книги: Илья Дворкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Илья Львович Дворкин
Бурное лето Пашки Рукавишникова

Глава первая. У бабы-яги

« Здравствуй, сын мой Пашка!

Вот мы наконец и добрались.

Место наше очень красивое, и название ему тоже красивое, только непонятное – Кайманачка.

Это село такое большущее. А рядом река огромная – Иртыш называется. А вокруг степь гладкая, как стол, или как футбольное поле, или как аэродром: куда ни погляди – всё вокруг видать до самого неба.

На ней растёт пшеница – уже жёлтая, а трава зелёная, а Иртыш серый, а небо синее, и солнце палит без передыху.

А ещё здесь растёт ковыль и пасутся кони. Есть и жеребята. Они смешные.

Ехали мы долго – целых восемь дней. Спали в машинах. Платформы-то у нас были открытые: ветерок обдувает и хорошо видно.

Я на всё глядел, прямо-таки таращился каждый день до темноты и много чего повидал.

Тайга красивая, а Урал так даже замечательный. Мы его днём проехали.

Вот, думал, жалко – Пашки моего нету.

Но ты ещё сам всё увидишь, когда вырастешь большой и умный.

А сейчас слушайся тётю Веру и будь хороший. Она хоть и ругается, и ворчит, а всё ж таки нам родня.

А я скоро приеду. Месяца через два. Вместе с мамой.

Пашка, гляди в Мойке не купайся, там вода жуть какая грязная, будет у тебя лишай. Лучше на Петропавловку сходи или в Озерки съезди. И у бережка лучше.

Целую тебя.

Твой отец Фёдор Рукавишников».

– У бережка, ишь ты, – проворчал Пашка и аккуратно сложил письмо, – сам-то вон куда укатил! И Урал там, и Иртыш, и как аэродром, и жёлтое, и зелёное. Расписал… А я тут пропадай. Будто помешал бы ему. Был бы бортмехаником. Эх!

– Так на самосвале бортмехаников не бывает, и потом они мотор знают, – печально отозвался Серёга.

– Подумаешь – не бывает! А в моторе он и без меня разберётся. Я бы машину мыл и в магазин бы бегал, и вообще…

– Да там, наверное, и магазинов нету. Там же степь.

– Степь… И кони, и зайцы, наверно, и эти… сайгаки. А он не взял. Думает, он один по маме соскучился. А я будто деревянный…

Пашка замолчал, и так ему стало пронзительно жалко себя, что, если бы не Серёга, он бы заревел. Но при Серёге никак нельзя было. И Пашка проверенным способом удержался – набрал полную грудь воздуха и напрягся так, что лицо стало сизым, а глаза вытаращились.

Серёга глядел в небо и потому ничего не заметил.

Пашка закрыл глаза и снова увидел отца. Такого, какой был в день отъезда – на себя непохожего, с растерянным лицом, суетливого.

Отец бестолково метался по комнате, брал ненужные вещи, совал их в чемодан. Потом спохватывался, краснел и от этого злился.

Он старался не глядеть на Пашку. Потому что глядеть на него было тяжело.

Пашка сидел нахохлившись на диване и так же, как сейчас, пыжился, надувался, чтоб не зареветь.

Вообще-то ревел он очень редко, в случаях совершенно исключительных, и только от обиды, а от боли никогда.

Во дворе и в классе Пашка считался человеком суровым, и этой репутацией своей дорожил.

Отец до последнего дня не говорил об отъезде. Он знал, что Пашка не станет канючить и хныкать, а будет вот так сидеть на диване, словно казанская сирота, и молчать.

А на Пашкиного отца это действовало посильнее рёва.

Когда мужчина распускает нюни, тут проще – можно и наорать на него, можно и по шее дать, чтоб замолчал. А вот попробуйте, когда он молчит и ничего не просит, а сам весь укор и обида и вселенская грусть.

Пашка отлично это понимал, и отец тоже понимал, и оттого злился, но поделать ничего не мог.

Жалко ему было Пашку.

– Пойми ты, чудак-человек, там такая свистопляска будет уборка ведь, сутками работать надо. Куда я тебя дену? И с едой не знаю, как там. Может, и поесть будет негде!

Пашка молчал.

– Ну, чего ты надулся, Паш? С тёткой прекрасно поживёшь. Переедешь к ней на пару месяцев. Уход за тобой будет. Обед, э, вкусный и каждый день.

Голос у отца был неуверенный.

Тётку Веру он, как и Пашка, не любил. Была она старуха вздорная, шумливая и нуда, каких мало.

Опять же оба это понимали, и отец сочувствовал Пашке. По глазам было видно.

В душе Пашки ещё теплилась надежда. Раз отец оправдывался, может, он ещё передумает. Передумает и возьмёт. Это было бы такое счастье, что и сказать нельзя.

Вот бы – через всю страну проехать, увидеть, как хлеб растёт, на машине от души поездить. Эх!

Но отец вдруг сказал:

– Мать предупреждала: не вздумай Пашку тащить в это пекло.

И Пашка понял, что это всё. Конец.

О маме они в последнее время не говорили. Ни слова. Потому что оба очень скучали. Пашка всегда догадывался, когда отец думает о ней. Такое у него лицо становилось. И отец, видно, тоже догадывался, потому что подходил тогда и молча притискивал Пашку к горячему твёрдому боку. А говорить не говорили. Так оба решили про себя с тех пор, как она уехала.

Мама у Пашки инженер-механик, вместе с отцом работает.

Она ещё месяца полтора назад уехала на целину. Ей там всё подготовить надо, чтоб машины потом без перебоев работали.

Вот так и получилось, что Пашка остался с тёткой.

Это хоть и в том же доме, на другой лестнице только, но жизнь настала совсем непохожая.

С отцом было привольно и спокойно. Самостоятельно.

А теперь у Пашки не жизнь, а каторга. Того нельзя, этого нельзя, туда не садись, это не трогай. Да-а…

– Съест она меня тут без бати, – сказал Пашка, – она меня каждый день поедом ест.

– Что ей от тебя надо-то? – спросил Серёга.

– А она сама не знает.

– Не слушай ты её, Пашка. Сделай вид, что не слышишь, и всё.

– Ха! Думаешь, не пробовал! Ещё хуже выходит. Она, как заметит, что её не слушают, прямо заходится. Ей это, как быку красное. У неё интерес ругаться пропадает. Подбежит и щиплется. «Я, – кричит, – твоему отцу ухи крутила, когда затыкал, а тебе и подавно откручу!»

– Это когда он маленький был?

– Ага.

– Вот ведьма!

– Ей-богу, ведьма! Когда все люди на земле были ещё маленькие, она уже тогда бабой-ягой была, – убеждённо сказал Пашка. Я всё помело ищу. Она его, по-моему, на антресолях прячет.

– И сту́пу? – спросил Серёга.

– И сту́пу тоже.

Лицо у Пашки было абсолютно серьёзное.

Серёга вздохнул. «Да… Везёт же человеку, – подумал он… – Отец с матерью на край света укатили, одна тётка имеется – и та баба-яга».

Даже если Пашка про помело врёт, всё равно интересно – а вдруг правда! Вот бы!

Серёга засмеялся.

– Ты чего? – спросил Пашка.

– Да я представил, как твоя тётка из трубы вылезает – чернущая – и на помеле в гастроном. С авоськой.

– Точно, с авоськой. С зелёной. Только не на помеле, а в ступе, не видел никогда, что ли? Она правил уличного движения не знает и катит под красный свет. А постовой как засвистит и готово – записал номер ступы. Попалась, голубушка! Пожалте бриться – платите штраф.

– А она? – глаза у Серёги загорелись.

– Она-то? А она постовому: «Чур! Чур тебя, – говорит, – тррах-тибидох!» И он уже не постовой, а… а верблюд!

– Верблю-юд?!

– Ну да. Жёлтый такой. А сам-то он ещё не знает, что верблюд, и всё свистеть пытается. А свистка-то нету. Только колокольчик на шее болтается – брень, брень.

– А потом?

– Ну, его, конечно, в зоосад. Попробуй докажи, что ты не верблюд. Тяжело. А всё она тётка Вера.

Пашка замолчал и задумался. Ему было совсем не смешно. Ему было печально и одиноко.

– Ну? – дёрнул его за рукав Серёга. – А потом? Потом-то что?

– Потом? А потом – суп с котом. Маленький ты ещё, Серёга, совсем салага. Тебе бы только сказки слушать, – безжалостно сказал Пашка, повернулся и зашагал прочь со двора.

Но у самых ворот он оглянулся, поглядел на понурого, обиженного Серёгу и сжалился.

– Айда на острова! – крикнул он.

Серёга встрепенулся, заулыбался и бегом припустил к воротам.

Глава вторая. Свой собственный враг

День начинался прекрасно. Утром прогромыхала по небу суматошная летняя гроза, пролилась мгновенным ливнем и покатилась дальше.

И город засиял крышами, улицами, забормотал гулкими водосточными трубами.

А умытое солнце на умытом небе так припекло на радостях, что от тёплых луж повалил пар.

Пашка шлёпал по ним в кедах с малиновыми подошвами, брызги летели во все стороны, люди шарахались от него, но никто не ругался. Не хотелось людям ругаться в такой замечательный день.

Серёга шёл сзади. Он был человек аккуратный и лужи обходил.

Пашка в своих кедах походил на длинноногого беспечного гуся, и Серёга ему немножко завидовал, но в лужи всё равно не лез – жалел новые сандалии.

Они зашли в чахлый соседний садик, покачались на зелёных уродах, которые, обманывая малышей, притворялись конями, но это сомнительное развлечение мальчишкам быстро наскучило.

Тогда они стали ходить по металлическим прутьям, огораживающим газоны. Кто дальше. Но занятие это не имело смысла, потому что новые Серёгины сандалии скользили и больше трёх шагов он сделать не мог. Никакого интереса не было с ним соревноваться.

И в это время они услыхали гулкие удары мяча.

В конце садика за дощатым высоким забором была спортплощадка какого-то научного института прекрасная площадка с турником, волейбольной сеткой и гимнастическим бревном.

Но эти замечательные вещи были не про них. Площадку ретиво охранял от мальчишек злющий красномордый дядька – тамошний дворник.

У Пашки были с ним особые счёты. Три раза дворник с великим позором изгонял его с площадки.

Ни за что ни про что, просто по злобе своей и скверному характеру.

Прямо за ухо волок, собака, и больно поддавал коленом.

И все вокруг веселились. Смеялись над Пашкиным конфузом.

Пашка, конечно, такого стерпеть не мог. Один раз он ему отомстил примитивно и поспешно – просто окатил водой. Набрал воды в полиэтиленовый мешочек и уронил дворнику на голову. С забора.

Дворник стал ещё лютее.

Зато вторая месть была похитрей. Пашка ею гордился. И весь двор гордился. Даже, можно сказать, вся улица.

И слава Пашкина лучилась, как фонарь.

Он рассчитал тонко и верно. На первый взгляд всё было невинно. Никаких активных военных действий против дворника он больше не применял.

Пашка понадеялся на своего врага и не ошибся. Дворник в аккурат выполнил всё, что от него требовалось.

И от этого месть была ещё обиднее и коварней.

Отцовы туфли – новенькие, югославские – лежали в яркой глянцевитой коробке. В такой чистенькой нарядной коробочке – просто загляденье.

Два кирпича, поставленные на ребро, уместились в ней плотно и точно – впритирочку. Будто для них она и была сделана в далёкой Югославии.

Рано утром, ещё до того, как дворник стал подметать площадку, Пашка перелез через забор, принял из рук Серёги коробку и аккуратно поставил её точно посередине площадки.

Западня скромно, смирнёхонько стояла на жёлтом песочке, поблёскивая глянцевой крышкой.

Ждать пришлось недолго.

Дворник вышел, как всегда, хмурый, обозлённый и красный.

Он сразу же увидел коробку и вразвалку направился к ней.

Теперь всё зависело только от него.

Он мог просто взять её и выбросить или…

Враг выбрал второе.

Впрочем, он сделал то, что сделало бы большинство существ мужского пола, независимо от возраста.

Уж очень было велико искушение. Такая аккуратная, лёгкая на вид коробка стояла на песочке, подставляла свои невинные бока.

Дворник неуклюже подскочил и с размаху двинул по ней ногой, обутой в синий резиновый тапочек. Коробка тяжело подпрыгнула и медленно перевалилась на другой бок.

Дворник так удивился, просто обалдел от изумления, что сначала застыл с выпученными глазами. Но потом заорал и сел на землю. Он сидел и раскачивался, а когда услыхал за забором хихиканье, завопил и стал так ругаться, что тут уж настала очередь удивляться Пашке с Серёгой. Такого им слышать ещё не приходилось.

С тех пор у Пашки завёлся свой собственный личный враг – свирепый и непрощающий. Как уж он пронюхал, что это Пашка подложил коробку – неизвестно, но он пронюхал и грозился страшными словами. Многие слышали.

Пашка очень гордился. Потому что ни у кого из знакомых мальчишек такого врага не было и Пашке все завидовали. Попробуйте заведите-ка себе настоящего врага!

Это почти так же трудно, как приобрести настоящего друга.

Вот друга-то у Пашки не было. Серёга не в счёт. Это так – приятель. Он на два года младше Пашки. Ходит за ним в рот смотрит. Неравноправие у них. Какой это друг.

Зато был враг. А это лучше, чем ничего. Так рассуждал Пашка.

Но, если правду говорить, тут Пашка кривил душой. Просто хорохорился.

Он бы с радостью поменял своего врага и ещё десяток врагов, если бы они у него были, на друга.

На такого, как Эдька Шпилевский. Это был такой друг, каких больше не бывает.

Самый верный, самый лучший и надёжный.

Эх, сколько у них с Пашкой всяких приключений было!.. Но это другая история, это сюда не относится.

Друг-то остался, конечно. Куда он денется, если он настоящий. Только друг далеко.

Вот уж год, как Эдька уехал с родителями в жаркий город Самарканд.

И с тех пор Пашка так и не может ни с кем подружиться по-настоящему. Не получается. Да и неохота как-то.

Переживает он.

Глава третья. Куда глядят глаза

Пашка с Серёгой забрались на забор и увидели картину не очень понятную и смешную.

На спортплощадке занимались удивительные спортсмены.

Десятка полтора толстенных тёток и дядек с отвислыми животами, неуклюжих и потных – пытались грациозно нагибаться, приседать и подпрыгивать.

Ну просто все как на подбор, где их только выискали – сплошь слоны и гиппопотамы.

А командовала ими крепенькая девчонка лет семнадцати со значком мастера спорта на куртке.

Она легко и свободно показывала им упражнения и ещё успевала постучать о землю волейбольным мячом.

Потом она свистела, и тут начиналось такое, что Пашка с Серёгой чуть с забора не падали со смеху.

Ну, это была и картинка! То, что девчонка делала небрежно и быстро, вызывало такие мучения у остальных, что Пашке даже жалко их становилось. Зачем только люди добровольно уродуются, сами себя пытают. Пашка хоть и понимал, что, наверное, нехорошо смеяться над этими беднягами, нужно им, значит, всё это, раз делают, но всё равно не мог удержаться. Хохотал, и всё тут.

Толстяки пыхтели и притворялись, будто не замечают мальчишек, а девчонка тренер оборачивалась и сердито махала рукой.

Но Пашка видел, что она совсем не сердится, а просто отворачивается, чтоб самой не расхохотаться. Такие у неё были глаза.

И тут появился дворник.

Пашка вовремя увидел, как он крадётся к ним вдоль забора с метлой в руках, но сделал вид, будто ничего не замечает, и только подтолкнул Серёгу, предупредил. Осмотрительный Серёга сразу спрыгнул, а Пашка только перекинул ноги в сторону садика и продолжал сидеть, краем глаза наблюдая за дворником.

А тот тихо подкрадывался, смешно вскидывая колени, и глаза у него горели, как у кота, фиолетовым огнём.

Пашка продолжал, теперь уже только для того, чтобы позлить своего врага, неестественно и громко смеяться.

А когда дворник был совсем уже близко, Пашка спокойно спрыгнул и… и повис на штанах.

Это было непостижимо, обидно, глупо, но…

Пашка просто не заметил, что на самом верху забора между его ног торчал здоровенный железный гвоздь-костыль с загнутым концом.

Пашка висел в дурацкой позе на собственных штанах, нелепо дрыгал ногами и проклинал крепкие штаны из чёртовой кожи, и костыль, и своё легкомыслие.

А дворник неторопливо подошёл, хекнул, как дровосек, и пребольно вытянул его по спине метлой. Два раза.

Только тогда с громким сухим треском штаны порвались, Пашка рухнул на газон, а третий удар дворника пришёлся по забору.

Тр-р-рах!

Будто точку поставил.

Вот тогда-то закатились, залились, заклохтали в восторге отмщённые толстяки.

Вот тогда-то и познал Пашка всю горечь бесчестья и позора.

Даже Серёга, этот Пашкин хвост и липовый дружочек, тоже смеялся.

И, прикрывая рукой зад, с наслаждением треснув по пути по Серёгиной безвинной шее, опозоренный, побитый Пашка бросился домой. Замелькал громадной прорехой и синими трусиками в ней.

Ему хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол, залезть с головой под одеяло, сжаться, спрятаться.

И ещё ему хотелось, чтоб кто-нибудь его пожалел.

Желание это было совсем немужественное, но Пашка об этом не думал, не до того было. Просто он очень хотел, чтоб его кто-нибудь пожалел.

Одним махом, будто за ним гналась свора свирепых собак, он взлетел по лестнице и позвонил.

Тётка открыла дверь и подозрительно уставилась на Пашку круглыми глазами.

– Ты чего это красный, как бурак? – спросила она.

Пашка прошмыгнул мимо неё и, пятясь, пошёл в комнату, но по дороге налетел на стул, опрокинул его, нагнулся, чтоб поднять и… ох, что тут началось!

Это был повод, и тётя Вера просто не могла им не воспользоваться и не отвести душу всласть.

Поносила она Пашку со знанием дела и великим умением.

Был тут и бездельник, и босяк, и шаромыжник, и кормят тебя, поют, одевают, а толку всё одно нету. Даже вредитель был.

И много, много всякого ещё.

В другое время Пашка не очень бы принимал всё это к сердцу. Он знал, что такой уж у тётки характер: поругаться ей – первое удовольствие и развлечение. Она всех ругает. На неё уж и обижаться во дворе перестали, только посмеивались.

Но сейчас, когда и без того тошно было Пашке и очень скверно, каждое тёткино слово вколачивалось в бедную голову и застревало там, как гвоздь.

И Пашка понял, что никто его не любит, никто его не жалеет, все ему враги и надо ему бежать ото всех далеко, куда глаза глядят.

Он лихорадочно натянул крепкие парусиновые штаны, надел такую же куртку.

Всё это Пашка делал молча.

Потом сунул в карман большой складной нож с деревянной ручкой – подарок отца, пнул ногой раскрытый чемодан и сказал:

– За штаны, за паршивые штаны ты меня так… такими словами… пожалеешь ещё… все вы пожалеете.

И бросился мимо замолчавшей, испугавшейся тётки на лестницу и успел ещё услышать её крик:

– Пашка! Да бес с ними, со штанами. Иди обедать, чумовой. Не дури.

Но Пашка был человек суровый и решения принимал твёрдые. Не шаляй-валяй – сейчас одно, через час другое.

Бежать! Далеко! Куда глаза глядят! А глаза его глядели на Московский вокзал.

Потому что именно с этого вокзала поезда увозили людей к реке Иртыш, в казахские степи, поближе к большому селу с красивым названием Кайманачка.

Глава четвёртая. Даёшь!

Если уж говорить откровенно, то ещё на полпути к вокзалу Пашка засомневался.

Он вдруг остановился как бы очнувшись, и ему открылось, что затея его безнадёжная. Куда он идёт?

Он, понятно, слыхал и читал (не вчера ведь родился!) о разных лихих ребятах, отправлявшихся путешествовать зайцем. Но что-то не мог припомнить, чтобы эти затеи кому-нибудь удавались.

Пашка топтался на месте. Надо было решаться.

Конечно, если припрёт, всегда можно вернуться, но Пашка знал: лучше не возвращаться – очень уж потом будет противно на душе. А хуже этого не бывает, когда с самим собой противно разговаривать.

Лучше уж совсем не браться, не затевать ничего.

И тогда Пашка снова, теперь уже нарочно, чтобы покрепче разозлиться, чтобы назад ходу не было, стал вспоминать все свои нынешние беды и унижения и тёткины злые, несправедливые слова. А как теперь показаться во дворе? Бр-р-р!

В том, что Серёга раззвонит всем о его, Пашкином, позорище, он ни капельки не сомневался. Распишет, будьте уверены, что было и чего не было. Это Серёга умел. Тут он специалист – животики во дворе надорвут.

Пашка так всё это ловко представил, что даже головой замотал, будто от зубной боли.

«Нет уж, хихикайте над кем-нибудь другим», – подумал он и двинулся вперёд.

Теперь уже решительно и бесповоротно.

Би-би-и-и! Перед самым Пашкиным носом резко затормозила машина, завиляла задом. Из кабины высунулся бледный, взбешённый шофёр.

– Балбес задумчивый! – заорал он. – Ты куда прёшься?

– Вперёд, – ответил Пашка и засмеялся, – как танк.

И удивительно – от того, что теперь не надо было больше колебаться, Пашке стало спокойно и хорошо.

И он вдруг решил, хоть это и было нахальством с его стороны и вообще объяснению не поддавалось, что всё будет замечательно, что он обязательно доберётся.

Отчего он так решил? Пашка и сам не знал.

Может быть, просто оттого, что он вдруг другими, весёлыми глазами поглядел на яркое летнее небо, на залитый солнцем Невский, а может, оттого, что поплотнее запахнул куртку и сжал в кармане перочинный нож.

Это иногда здорово помогает – запахнуть куртку потуже: плечи и спина обтягиваются, весь становишься упругим и чувствуешь себя сильным и непобедимым человеком.

На вокзале было обычно – сумрачно, гулко и просторно. Народу было мало. Но впереди, в стороне от бетонных высоких платформ у длинного состава теплушек шевелилась громадная толпа с какими-то плакатами, транспарантами, знамёнами.

Издалека слышен был неясный ровный гул, будто говорили все разом, и толсто бухал барабан, там играл духовой оркестр.

Что-то толкнуло Пашку, какая-то неясная мысль, и, сначала медленно, потом быстрее и, наконец, припустив во весь дух, он помчался к этой непонятной толпе.

Солнце палило, толпа колыхалась. Пашка с разбегу нырнул в это разгорячённое шумное человеческое море, и поначалу оно его оглушило.

Люди орали, толкались, пели.

Пашка натыкался на хохочущих загорелых парней и девушек с огромными рюкзаками и гитарами за спиной. Кто-то обнимался, кто-то целовался, кто-то вопил, надсаживаясь:

– Университет – пятый вагон! Техноложка – седьмой вагон! Политехник – второй и третий!

Пашку притиснули к теплушке, увешанной флажками, берёзовыми ветками, с кумачовой полосой на обшарпанном боку. На полосе здоровенными кривыми буквами было написано:

ДАЁШЬ ЦЕЛИНУ!!!

Посреди теплушки зияла огромная открытая дверь, и какие-то весёлые люди лихо швыряли в неё свёрнутые одеяла, рюкзаки, чемоданы.

Все эти вещи подхватывал длинный, тощий парень в тельняшке и соломенной шляпе с такими необъятными полями, что голова его терялась в ней, а шея казалась тонкой и ненадёжной – даже страшно становилось: вот-вот обломится.

Но парня собственная шея ни капли не заботила. Он скалил зубы и переругивался сразу со множеством людей.

– Эй ты, – орал он. – Лисиков! Чего ты в свой сидор напихал? Не иначе кирпичи.

– Погоди, попросишь ещё, поклянчишь. Сгущёнка там, – отвечал невидимый Лисиков.

Парень его уже не слушал, он уже весело переругивался с какой-то Дашей.

– Ах ты, Дашечка-мордашечка! А где ж твой любимый дубовый комод? И где любимые пудели все четырнадцать? Ты ж без пуделей в степу пропадёшь. Некого гладить будет.

– Вот я тебя сейчас оглажу. Уж ты мою руку знаешь! – неожиданным басом рокотала Дашечка.

– Собственники! Буржуи! Капиталисты! – вопил парень. – Маменькины сынки! Люди, меня же душит смех на них глядеть! Они же забыли только мягкие кресла и перины. Глядите на меня – гол, как сокол. Всё моё ношу с собой. Я – стоик. У, черти, да остановитесь вы – вагон же не резиновый!

– Ничего, места хватит! Вагон-то лошадиный. И ты, Володька, не стоик, а стоялый жеребец, работай, не надорвёшься.

Пашка слушал эту перепалку, и возбуждение, и радость переполняли его.

А в голове созревал и креп отчаянный план. Да что там говорить – созревал! Как только Пашка увидел толпу, как только мелькнула догадка, что это за поезд, план был готов.

Ого, как вцепился Пашка в такую редкую удачу!

Он подобрался весь, стал пружинистым и хищным, а глаза так и зыркали – искали лазейку. А потом его протиснули к вагону с весёлым Володькой.

Дальше всё произошло стремительно и просто. Как только Володька отошёл с очередным узлом в глубь вагона, мгновенная, упругая сила толкнула Пашку вперёд.

Он подпрыгнул, ухватился за железную скобу, плюхнулся животом на высокий порог теплушки, перекатился через чей-то чемодан и был таков.

В глубине вагона было прохладно и темновато.

Свет проникал сквозь маленькое окошко, прорубленное высоко, у самой крыши.

По бокам теплушки шли трёхъярусные дощатые нары.

Пашка, как белка, взлетел на самые верхние, забился в угол и затих.

Сердце его гулко бухало и, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Уши и щёки жарко полыхали. Саднила ушибленная коленка.

Но Пашке плевать было на коленку. Он слушал. Так внимательно слушал, что ему показалось вдруг, что уши его выросли, как у того бедняги из сказки, который наелся не тех фиг. Пашка потрогал – нормальные и даже не усмехнулся глупым мыслям, забыл. Вот как он слушал.

Медный рёв оркестра, переполох и крики долго ещё бушевали за тонкой стенкой.

Потом в теплушку хлынули ребята и девушки, на Пашкину спину с размаху плюхнулся чей-то тяжеленный мешок – видно, какой-то недотёпа чуть не опоздал, в последнюю минуту явился.

Было больно, но Пашка терпел, стиснув зубы и сжавшись в комочек.

Эх, умел бы он колдовать! Сейчас бы наколдовал и стал маленький-маленький – меньше гнома!

В вагоне гомонили, смеялись. Все толпились у распахнутых дверей – никак не могли распрощаться. Это было Пашке на руку: никто на нары не совался.

«Скорей бы тронулся… скорей бы, ох, скорей», – как шаман заклинания, бормотал Пашка.

А минуты, как назло, тянулись нестерпимо медленно, Пашка знал: всегда так бывает, когда торопишься, но от этого ему было не легче.

Вдруг все разом заорали. Поезд тяжко и так резко, что Пашка чуть не загремел вниз, дёрнулся, потом ещё раз, ещё, и Пашка, не веря своему счастью, своей удаче, почувствовал – едет!

Едет! Вперёд! Туда, где степь, и кони, и ковыль, и сайгаки! К отцу. Даёшь!!!