Текст книги "Три года в тылу врага"

Автор книги: Илья Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы стояли с Григорием Ивановичем Ефимовым около штабного шалаша, когда на лесной просеке появился Петр Андреевич Дуранин. Рядом с ним, опираясь на суковатую палку, прихрамывая, шел моряк Павел Кульбакин.

Недобрые мысли одна за другой полезли в голову. Только двое из десяти? Почему так рано? Неужели остальные погибли?

Всего несколько дней назад Дуранин—комиссар отряда – был направлен в район станции Чихачево, чтобы узнать о передвижении вражеских войск и одновременно установить связи с местными подпольщиками. Из этого далекого разведывательного рейса партизаны должны были вернуться дня через четыре, в крайнем случае через пять.

Значит, приключилась беда, решили мы с Ефимовым и, не говоря ни слова, бросились навстречу Дуранину и Кульбакину. Оба они оборваны, на сапогах толстым слоем налипла болотная грязь, лица и руки – в ссадинах.

– Что случилось? Где остальные?

– Все целы. Никто не ранен, никто не погиб. Георгий Беляков и Петр Ох возглавляют группу. Продолжают выполнять задание, – ответил Дуранин.

Сразу отлегло от сердца.

– Мне пришлось вернуться по другой причине, – продолжал Дуранин. – Из Дедович и Порхова передали через наших людей: немцы проводят учет всех мужчин призывного возраста и скоро погонят их в Германию. На очереди молодежь. Наш штаб, по-видимому, не знает еще подробно об этом. Я поручил Белякову и Ох продолжать разведку, а сам пошел сюда. Вчера днем узнали, вчера же и отправились обратно. Ночью пробрались через болота, да вот Павел неудачно встал на корягу: вывихнул ногу.

Через час в штабе собрались командиры отрядов, комиссары, политруки рот. Решался один вопрос: как спасти людей от угона в немецкое рабство?

Предложения вносились разные и много. Но они полностью не решали проблемы.

В перерыв, разговаривая с Ефимовым, я вспомнил, как несколько месяцев назад переправлял через линию фронта подразделения из дивизии Черняховского. А совсем недавно трех человек: танкиста, артиллериста и летчика.

– А почему нам не провести мобилизацию военнообязанных? – сказал я Григорию Ивановичу. – Мы имеем на это право. Сейчас мы представляем здесь Советскую власть. Сначала будем спасать тех, кого фашисты наметили угнать в первую очередь, затем станем выводить из деревень и остальных.

– Хорошо, призыв объявим, а куда людей девать будем? В бригаду нам нужно не так-то много людей, – возразил он.

– Сколько нужно – оставим у себя, остальных переправим через линию фронта. Помнишь историю с танкистами?

– Это не три человека, не так-то легко скрыть, – возразил кто-то из штабных работников.

Ефимов задумался, потом тряхнул головой:

– Ты правильно предлагаешь, комиссар. Будем призывать и отправлять через фронт. Людей надо спасать. Иного выхода нет.

Он тут же подозвал Сергея Иванова, который только что вернулся из очередного путешествия через фронт.

– Если мы тебе, Сережа, дадим сто человек, сумеешь провести их к нашим?

– Дорога знакомая…

– Сколько времени пройдешь?

– Суток трое-четверо…

Той же ночью отпечатали приказ о мобилизации, разослали его по деревням, чтобы подпольщики и активисты ознакомили с ним население.

Во главе призывной комиссии поставили меня. Комендант Симонов должен был проводить регистрацию призываемых, проверять их документы, комплектовать команды.

Врач Пашнин отвечал за медицинское освидетельствование, Садовников с группой проводил политические беседы, подробнее изучал призываемых.

Спустя два дня ранним утром мы подходили к деревне Баруты. Здесь наша комиссия должна была начать призыв военнообязанных и добровольцев, проживающих в деревнях Большое Залежье, Михалкино, Подложье, Завещелье, Махнево и другие. Затем перекочевать в другие места и там продолжать свою работу.

Взошло солнце. В лесу – тишина. Слышно только позвякивание склянок и несложных медицинских инструментов в чемоданчике Пашнина да пение птичек.

В Барутах тоже тишина. Лишь изредка в каком-нибудь дворе промелькнет человеческая фигура да из-за оконных занавесок выглянет лицо любопытного.

В этот день комиссия просила жителей соблюдать тишину, поменьше появляться на улицах, чтобы не привлечь внимания оккупантов.

У ворот школьного двора нас встретил молодой парень лет восемнадцати. За плечами у него болтались небрежно закинутая винтовка и туго набитый вещевой мешок. К мешку привязана металлическая коробка, в которой пулеметчики хранят ленты с патронами.

Парень был нам незнаком. Он смело подошел и представился:

– Павел Грущенко.

– Откуда?

– Из деревни Махнево.

– Ты что, на комиссию пришел?

– На комиссию. Только мне нет еще восемнадцати. В августе исполнится. А в армию надо. Я уже все приготовил…

– Винтовку где достал?

– У полицая на самогон выменял.

– А патроны тоже на самогон?

– Нет, их еще осенью в лесу подобрал.

– Что ж, комиссия разберется, брать тебя или нет.

– А я все равно в партизаны подамся, – уверенно ответил парень.

Во дворе школы собралось более ста человек. Некоторые с винтовками, другие просто опоясались пулеметными лентами. У одного на груди висит немецкий автомат, а за голенищами сапог торчат два запасных магазина с патронами.

– Смотри, Илья Иванович, коль автоматы есть, пулеметы и подавно найдутся. Наш народ любит технику, – весело сказал Симонов и тут же приступил к регистрации прибывших.

Первым к столу комиссии подошел здоровый мужчина лет тридцати. Пашнин, раскладывающий на столе свои медицинские инструменты, и члены комиссии в белых халатах, по-видимому, несколько озадачили его. Должно быть, он не предполагал, что призыв будет «настоящий», как до войны, да еще с врачом.

– Как фамилия? – спросил я вошедшего.

– Боровков.

– На что жалуетесь?

– Ни на что. Здоров я и мои родственники здоровы, с которыми пришел.

– Что, они тебя провожают?

– Нет. Тоже хотят воевать.

– Где они?

– Разрешите, сейчас позову.

Через минуту в комнату вошло еще трое таких же высоких, плечистых, под стать Боровкову.

Я сразу перешел к делу.

– Где хотите служить – в партизанах или в регулярной армии?

– В партизанах, – за всех ответил Боровков. – Мы все здешние. Места хорошо знаем. Давно перебраться к вам хотели, да не знали как.

– А если придется воевать в Прибалтике или перебраться к самому Ленинграду?

– Что ж, гнать гадов надо отовсюду.

После медицинского осмотра Боровков снова подошел ко мне:

– Товарищ председатель, позвольте отлучиться на пару часов в свою деревню.

– Прощаться с родными?

– Нет, за оружием. Воевать-то надо, а винтовки в сарае закопаны.

Я разрешил.

Они вернулись вскоре порядком уставшие, но довольные. Принесли пятнадцать новеньких винтовок с сотней патронов на каждую и полный ящик ручных гранат.

Время шло к полудню. Один за другим подходили призывники. Вдруг за дверью нашей комнаты начался шум, возня, горячий приглушенный спор.

Я вышел. В коридоре невысокий худощавый парень с рыжими волосами, подстриженными ежиком, пытался попасть на прием вне очереди. Увидев меня, он вытянулся.

– Рядовой Зотов. Товарищ доктор, разрешите… Они местные, а я сорок километров шел сюда из Пушгорского района.

– Ну, раз пришел, то и подождать можешь.

– Некогда мне время терять. Мне обратно надо. Меня ребята послали. Иди, говорят, узнай, правда ли в Красную Армию мобилизация началась в тылу у немцев. Если правда – сейчас же за ними должен прийти.

– А кто это твои друзья? – спросил я.

Зонов весь вспыхнул:

– Да вы не подумайте, я не какой-нибудь… Я с Урала, из Перми. Попал с ребятами в окружение… А у фашистов мы не служили.

Парень говорил быстро, горячо. И чувствовалось – искренне. Видно было, что он не промах. Себя в обиду не даст и добьется чего надо.

– Зайдите третьим, – сказал я ему.

Однако осторожность в тылу врага никогда не мешает. «А если немцы подослали?» – подумал я и тут же вспомнил, что Николай Архипович Пашнин хорошо знает Урал. Часто бывал по делам службы в Перми и ее окрестностях. Я попросил его поосновательней расспросить Зонова.

Зонов вошел и по-военному доложил о своем прибытии.

– Где вы родились? – начал я.

– В Перми.

– А работали до войны?

– Тоже в Перми, в стройконторе столяром.

– Вы свой город хорошо знаете? – вступил в разговор Пашнин.

– Слепой и тот знает свой город, а зрячий и подавно, – уже сердито ответил Зонов.

– Сколько вокзалов в Перми? – спросил Пашнин.

– Три. Два железнодорожных, один речной.

– С какого вокзала идут поезда на Москву?

– С Перми-второй.

Мы расспрашивали Зонова о его службе в полку, где воевал, о деревнях Пушгорского района, о фамилиях жителей, казненных там гитлеровцами в последний месяц. Зонов отвечал подробно, без запинки.

– Будешь служить у нас. А теперь иди за своими.

Через четыре дня Ефим Иванович Зонов привел в бригаду семнадцать человек. Все они были вооружены винтовками и автоматами. Многие уже участвовали в боях с немцами. По пути к нам они наскочили на фашистский патруль и уничтожили его.

День клонился к вечеру, когда ушел последний призывник. Не успели затихнуть в коридоре его шаги, как в комнату вошла молоденькая девушка лет двадцати, одетая в легкое цветастое платье. Она как-то по хозяйски оглядела помещение, бросила беглый взгляд на пол, где Пашнин нечаянно обронил кусок ваты.

Смущенный доктор засуетился:

– Мы тут насорили… Извините…

– Нет, я не за этим пришла. У меня к вам просьба, – робко начала девушка. – Возьмите меня в партизаны.

– В партизаны? Мы женщин не берем, – ответил Симонов.

В нашей бригаде было немало девушек. Они работали главным образом по хозяйственной части, санитарками, а многие были рядовыми. Прекрасно воевали.

– Примите, от фашистов и полицаев все равно житья не будет. Я все буду делать, что поручите.

– Кто вы – полевод, животновод, доярка? – поинтересовался Пашнин.

– Маслодел. Курсы окончила в Пушкинских Горах.

– Маслодел? – обрадовался я. – Вас-то нам и надо. Такого специалиста Горячев давно искал для своего маслозавода.

Только за девушкой закрылась дверь, как в комнату явилось еще трое. Одна из них назвала себя учительницей Верой Пермяковой из села Сохишино. Она хорошо знала чуть ли не каждого жителя района. Для нас это было очень важно. Впоследствии Вера стала хорошей разведчицей и связисткой, добывала ценные сведения далеко за пределами нашего района.

В тот вечер мы ушли в Новоржевский район, затем в Бежецкий, Пушгорский, западную часть Чихачевского. Мы призвали более двух тысяч человек. И среди них было немало артиллеристов, пулеметчиков, танкистов, шоферов. Многие уже участвовали в боях с фашистами.

На лесной поляне собралось более тридцати человек, те, кто проходили комиссию в деревне Барутах. Это были артиллеристы и танкисты. Вскоре подошли Сергей Иванов, Петр Ох и Михаил Смирнов и доложили мне, что к выходу все готово.

– По какому маршруту поведешь? – спросил я.

– По старому, с помощью дедушки Пахома.

– Он предупрежден?

– Старик никогда не подведет.

Дедушка Пахом из деревни Селище жил на отшибе. Прямо к его избе подходил густой лес. За ним на многие километры тянулись непроходимые болота, за которыми начинался фронт. Надежные тропинки через болота знал только дедушка Пахом.

Сутуловатый, с огненно-рыжей бородой до пояса, Пахом с приходом оккупантов «заболел». Теперь он едва ходил, опираясь на суковатую палку, с которой не расставался ни днем, ни ночью.

Немцы как-то узнали, что деду известны дороги через болота, и потребовали провести их. Пахом прикинулся глухим. На вопросы фашистского офицера он прикладывал к уху растопыренную ладонь и отвечал одно и то же:

– Не слышу. Оглох от ерманской бонбы.

Фашисты так и не добились от него толку и больше не обращались к нему.

Все немощи у деда Пахома исчезали, как только к нему обращались за помощью партизанские разведчики. Он в любое время отправлялся с ними в дальний путь.

Небо стало заволакивать тучами, темнота сгустилась. Следовало торопиться, чтобы до рассвета дойти до деревни Селище. А там уже днем пройти по болотам.

Мы тепло простились с каждым, пожелали им успехов.

– Не подкачаем.

– Не подведем.

– Желаем вам партизанских успехов, – слышалось в ответ.

Команда: «Становись!» – и через несколько минут небольшая колонна исчезла в ночной темноте.

Мы долго смотрели вслед. Никто не расходился. Каждый думал об одном: пройдут ли?

Миновал день. За ним еще два. О судьбе отправленных ничего не было известно. На четвертый появилась тревога: в этот день Сергей Иванов со своей группой должен перейти линию фронта. Я не выдержал и зашел к Ефимову. Он сидел над картой, где тонкой карандашной линией был проложен маршрут движения группы.

– Беспокоишься? – спросил он меня.

– Да, есть немножко…

– Ничего. Послезавтра к вечеру Иванов должен быть здесь.

Иванов вернулся на другой день, когда в штабе началось совещание. Он ввалился в шалаш. Лицо его было красным и потным, рубашка вся взмокла.

– Разрешите доложить, – начал он строго, но не сдержался и крикнул радостно: – Довел! Всех довел!

– Так быстро? – удивился Горячев.

– Да, раньше срока. Вы наметили в день проходить по тридцать пять километров. Но люди-то в армии служили. Все закаленные. Я им говорю: устроим привал. А они – не надо! Не устали. Вот и пришли за двое суток вместо трех с половиной.

Через полчаса Сергей Иванов уже храпел в штабе на топчане. Засыпая, он твердил одно и то же:

– Теперь давайте сто человек. Сегодня же ночью. Дед Пахом ждет.

В течение трех недель мы отправили через линию фронта тех, кто раньше служил в армии или проходил переподготовку. В бригаде остались в основном молодые ребята лет восемнадцати-двадцати да пожилые. Их пришло несколько сот. Комиссия никому не отказывала, но и в этом случае некоторые боялись, что их не примут в партизаны. Из-за этого многие сами находили дорогу или выжидали где-то сформированную команду. Многие из новых партизан приходили с оружием.

Это были смелые и решительные ребята, готовые пойти на любую операцию, не считаясь ни с какими трудностями и лишениями. Среди них имелись и такие, которым было и «море по колено». Эти считали, что раз стал партизаном, то делай что хочешь, иди в бой, когда вздумал, не спрашивая разрешения командира группы, роты или отряда.

Так случилось с Петром Грущенко. Стоило ему только появиться на территории бригады, как он подговорил молодых парней, таких же отчаянных, как и он, и на второй день ранним утром увел их на самостоятельную операцию к озеру Полисто.

Вернулись на третий день к вечеру. Пригнали пятнадцать коров и положили перед командиром отряда Маркушиным четыре автомата и три винтовки.

– Откуда это у вас? – строго спросил Алексей Петрович.

– Трофеи, после операции.

– После какой?

– Ходили к озеру. Знали, что там немцы отбирают скот в деревнях. Ну и того… подкараулили, троих убили, остальные убежали. А скотину пригнали.

– Кто разрешил уходить?

– Никто, мы сами. Воевать-то надо, – невозмутимо отвечал Грущенко.

– Немедленно сдать оружие.

– Зачем? Мы же не провинились, – оправдывался он.

– Вот именно провинились. Вас к озеру никто не посылал, вы никого об этом не спросили. Если так будет каждый делать – настоящей борьбы с оккупантами не получится. Будет одна анархия, которая принесет только вред.

На второй день я созвал всех коммунистов и командиров отрядов.

– Почему вы занимаетесь только военным обучением новых партизан? Где воспитательная работа? – строго спрашивал Григорий Иванович и рассказал о случае с Петром Грущенко.

– Вы думаете, – продолжал он, – стоит человека принять в бригаду, так он уже готовый партизан? С людьми надо работать. Разъяснять им, каким должен быть народный мститель, воспитывать у него организованность, любовь к порядку, к дисциплине. И в первую очередь ознакомить с партизанской присягой.

Прошло около двух недель. Молодых партизан поотрядно построили перед штабной землянкой. Сегодня у них праздничный день – принятие клятвы партизана.

Первым из строя вызывают Петра Грущенко. За эти дни парень заметно подтянулся. Исчезла беспечность, которая так заметна была у него первое время.

Павел подходит к покрытому алым сатином столу, берет в руки текст партизанской присяги и начинает читать, чеканя каждое слово:

– Я, сын великого Советского Союза, по зову Коммунистической партии и советского народа, добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися города Ленина свою священную и нерушимую клятву партизана.

Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей Родине, не выпускать из своих рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов.

Я клянусь свято хранить в своем сердце революционные и боевые традиции ленинградцев и всегда быть смелым и дисциплинированным партизаном. Никогда, ни при каких обстоятельствах не выходить из боя без приказа командира.

…Я клянусь мстить врагу на каждом шагу жестоко и беспощадно.

Кровь за кровь, смерть за смерть!

…Я клянусь, что умру в жестоком бою с врагом, но не отдам тебя, любимая Родина, на поругание фашизму.

Если же по своему малодушию, трусости или по злому умыслу я нарушу эту клятву и предам интересы моей Отчизны, да будет тогда возмездием всеобщая ненависть и презрение народа, моих товарищей, проклятие меня и позорная смерть от руки честных советских людей.

Свою клятву Грущенко скрепляет личной подписью и хочет снова стать в строй. Его останавливает Ефимов.

– Поздравляю, – говорит он и вручает ему трофейный автомат.

– У меня же была винтовка.

– Бери. Ты это заслужил еще раньше, за смелость.

Один за другим подходят к столу молодые партизаны. Перед лицом своих товарищей они клянутся не жалеть ни сил, ни жизни для победы над немецкими оккупантами, быть достойными защитниками своей Родины.

Фашистов было много. Они двигались густыми цепями и охватывали Петю Гурко кольцом. Он уже различал их озлобленные лица. До спасительной опушки леса оставалось несколько шагов, но ноги были как чужие. Казалось, их придавила огромная тяжесть. Тогда Петя попытался ползти по-пластунски, но не смог сдвинуться с места. Он начал кричать, но голоса своего так и не услышал. Ужас охватил мальчика. «Смерть! Не увижу больше сестренки», – пронеслось у него в голове, и в этот момент один из фашистов бросил в него гранату, которая дважды разорвалась в воздухе. От охватившего страха Петя Гурко резко рванулся головой вперед, ударился лбом об упавшую гранату и… проснулся. Кошмарный сон исчез, но боль во лбу чувствовалась. Оказывается, Петя ударился о ствольную накладку кавалерийского карабина. Мальчик пощупал ушибленное место и почувствовал, как постепенно вздувается кожа на лбу.

Петя хотел подняться, выйти за перегородку, где еще горел ночник и, по-видимому, не ложились спать партизаны, чтобы в их компании окончательно развеять остатки страшного сна. Но в это время кто-то резко, со всей силой ударил по столу. Удар был такой же грохочущий, как и от взрыва гранаты, что приснилась Пете. Вслед за ним раздался голос командира второй роты Кашана:

– Пойми, дурья голова, пропадаем мы здесь ни за ломаный грош. Пусть они воюют, мы переждем эту драчку.

– А куда подадимся? – спросил кто-то Кашана.

– Пока к немцам, они в этом отношении щедрые люди. Дадут нам деньжат круглую сумму и мы махнем куда-нибудь, – продолжал Кашан.

– Вот гад! – прошептал Петя и, чтобы определить собеседника Кашана, подошел к перегородке и заглянул в щель. На столе стояли бутылки с самогоном, тарелки с огурцами и капустой, лежали куски хлеба. Лица второго собеседника Петя так и не увидел. Только по всклокоченным волосам и порыжевшему от времени пиджаку он узнал Михаила Гуськова, который месяц назад был принят в партизаны.

Захмелевшие Кашан и Гуськов в конце концов договорились, когда они сбегут из отряда, кого из неустойчивых прихватят с собой, какие документы постараются стащить в штабе, чтобы заслужить милость у фашистов.

Утром комиссар отряда Дурании пришел вместе с Петей в штаб бригады. Мы с Ефимовым только заканчивали чаепитие.

– У нас чепе, – коротко сказал Дуранин, здороваясь с нами.

– Что за чепе? – спокойно ответил Ефимов, отодвигая в сторону недопитую кружку с чаем.

– Петя, давай рассказывай, – сказал Дурании, усаживая мальчика перед Ефимовым.

Рассказ Пети поразил нас. Кашан пришел в отряд, когда мы с Объедковым готовились к переходу через линию фронта. Кашан назвался старшим лейтенантом, выбравшимся из окружения, рассказал, как скрывался в деревне Воротавино, и предъявил партийный билет. Правда, на билете не было фотокарточки. Ее отсутствие Кашан объяснял тем, что ему пришлось вплавь перебираться через реки. Карточка подмокла и отклеилась, и он потерял ее. Мы поверили. Его назначили командиром роты.

– Где сейчас Кашан и Гуськов? – спросил я Дуранина.

– Арестованы.

– Сидят вместе?

– Нет, порознь.

Вечером в штаб доставили Кашана и Гуськова. Как только Гуськову развязали руки, он с кулаками бросился на Кашана и начал его избивать.

– Сволочь, продажная шкура! Христопродавец! Фашистский лизоблюд! – кричал он. Гуськова еле уняли. Допрос начали с него. Кашана вывели. Гуськов рассказал, как Кашан поделился с ним мыслями о дезертирстве из армии, как скрывался по деревням и подговаривал его, Гуськова, сбежать к немцам. Кашан должен с кем-то встретиться и выкрасть из штаба документы.

– Я бы сам пришел в штаб и рассказал об этой шкуре, – сказал он в заключение.

– А что ж утром не пришел?

– Да я же после кашановской пьянки спал. Меня сонного и арестовали.

Гуськова отпустили.

В штаб ввели Кашана. Он начал кричать, грозил, что всем партизанам скоро наступит конец. Кричал долго и яростно. Мы не стали его слушать и даже как-то не обратили внимания на его слова о том, что он должен встретиться с одним человеком, который отомстит за его смерть.

Расстреляли его днем перед строем. Через два дня в отряд Садовникова пришел неизвестный, назвался эстонцем Антоном Карловичем Озолем и просил принять его в партизаны.

По рассказам Озоля, он еще в начале войны находился в партизанском отряде. Но осенью 1941 года в районе деревни Мемяскюля и станции Руза немцы разбили отряд и Озоль попал в плен.

Вскоре ему удалось бежать. Последние полгода он скрывался по деревням и искал партизан.

Его зачислили в роту Железняка. В тот же день, прикидываясь простачком, Озоль начал расспрашивать, откуда пришла бригада, каково ее вооружение, где штаб, кто из жителей помогает партизанам, как поддерживают связь с подпольными райкомами партии. В то же время Озоль на все лады расхваливал Кашана, который якобы спас его от смерти и направил в партизанский отряд.

Иванов арестовал Озоля. Трудно было узнать, с какими целями прибыл он в отряд, почему ищет Кашана. Даже самый умелый допрос мало бы что дал. Однако выход нашли.

У нас в бригаде служил эстонец коммунист Роберт Ючайк. Садовников предложил посадить его вместе с Озолем. В полночь в амбар к Антону втолкнули Роберта Ючайка, предварительно посадив ему под глазами пару синяков. Толчок был настолько ощутимым, что Ючайк упал и заругался на родном языке.

Наутро они разговорились. Первым начал Антон Озоль.

– За что тебя посадили? – участливо спросил он Ючайка.

– Действовал неумно, вот и сцапали. Теперь конец, не открутишься.

– А может, удастся? – продолжал Антон.

– Нет. Ведь поймали на месте, – неохотно отвечал Ючайк.

– На чем поймали?

– Список отрядов и баз нашли у меня.

– Конечно, за это кокнут. Мое дело проще. Меня только подозревают, а улик нет. Но арест я им припомню, – с угрозой заявил Антон.

– Тогда и за меня им влепи.

– Будь спокоен. Подержат два-три дня, выпустят. Найду Колчина, сделаем что надо и уйдем к своим, – мечтательно разоткровенничался Антон.

Ючайку стало ясно, что Озоль попал на удочку. И продолжал расспросы. За двое суток он узнал, кто и с какими целями послал в бригаду Озоля. Оказалось, что Колчин и Кашан – одно и то же лицо. Как и Озоль, Кашан проник в отряд по заданию Псковского гестапо.

Через день Роберт Ючайк доложил штабу, что за птица Антон Озоль. В тот же вечер начался допрос фашистского лазутчика. Мне бросилось в глаза, что голенища сапог Озоля чрезмерно широки, а пиджак слишком толст. Я приказал Озолю снять сапоги и пиджак.

В подкладке пиджака оказались немецкие листовки, карта Ленинградской и Калининской областей, крупная сумма денег, разные удостоверения и пропуска, несколько номеров газеты «За Родину», которую издавали фашисты для обмана населения. «Богатыми» были и голенища сапог. В них Садовников нашел разобранный пистолет с двумя обоймами и складной кинжал.

– Чьи это вещи? – спросил Иванов, когда содержимое пиджака и сапог Садовников разложил на столе.

– Не знаю. Пиджак и сапоги купил на базаре в Порхове.

– Значит, отрицаете, что вас к партизанам заслала фашистская разведка?

– Конечно, отрицаю, – усмехаясь, ответил Озоль.

– Пусть войдет Ючайк, – приказал Ефимов.

Озоль понял, что его раскрыли.

После допроса я стал просматривать газету «За Родину». Эта лживая газетенка оккупантов попадала к нам часто и раньше. Партизаны посмеивались над фронтовыми сводками, которые печатались под рубрикой «Из ставки фюрера», и другими сообщениями.

На второй странице я обратил внимание на заголовок «В образцовом имении» и стал читать заметку. В ней сообщалось, что когда-то в добрые царские времена тысячи десятин земли в районе Порхова принадлежали помещику. Однако русские большевики – враги частной собственности – отобрали «у доброго помещика» землю, и бедный владелец земельных угодий прожил остаток жизни в Германии. Но немцы – люди добрые. Они помогли сыну помещика вернуть утраченные когда-то земли, и сейчас новоявленный владелец на месте бывшего совхоза «Трудовое Малютино» организует образцово-показательное имение. В этом ему большую помощь оказывают немецкие оккупационные власти. Они не только вернули ему землю, но и прислали тракторы, сеялки, лошадей, скот, обеспечили рабочими.

Газету я показал Ефимову и начальнику штаба Клочко.

– Читайте, интересное хозяйство появилось.

– Значит, опять помещики! – зло произнес Ефимов и непечатно выругался. Потом, как обычно, потер переносицу и добавил:

– Клочко, послать туда разведку. Все выяснить и накрыть так, чтоб духу больше не было.

В течение нескольких дней разведчики вели наблюдение. Выяснили систему охраны, подходы к усадьбе, установили связь с работающими в ней военнопленными.

За уничтожение помещичьей усадьбы Клочко взялся сам и в заместители взял Горячева. Свой небольшой отряд он провел болотами, старательно обходя деревни, хутора и проезжие дороги.

Остановились в километре от усадьбы. Над болотами уже начала постепенно исчезать пелена молочного Тумана. Партизаны, наскоро перекусив, легли отдыхать после тяжелого двухсуточного перехода.

Не отдыхал только Клочко. Он молча обошел лежащих партизан и, найдя под кустом Петьку Ох и Павла Кульбакина, поднял их.

– Пошли, дело есть, – сказал Клочко и повел их за собой.

Выбор пал на них не случайно. Бывший моряк с острова Даго Павел Кульбакин отличался исключительным терпением, отвагой и смелостью. Он мог сутки лежать не шелохнувшись, подмечал малейшие детали, мог пробраться куда угодно. Такой же выносливостью отличался и Петька Ох.

Партизаны подползли к усадьбе.

– Будете наблюдать. Самое неприятное место досталось тебе, Павел. Видишь собачью будку – залезешь в нее. Если ночью налет затормозится – действуй гранатами, создавай у немцев панику.

– У тебя место наблюдения выше, – сказал Клочко Петьке Ох, показывая на многолетнюю березу, которую со всех сторон обступали такие же высокие деревья.

– Ну, я полезу, – ответил Петька и стал осторожно забираться вверх по стволу.

– Задача ясна? – напомнил ему Клочко.

– А как же.

Через пару минут Петька Ох уже разглядывал конюшню, где жили советские военнопленные, сараи, караульное помещение, в котором проживали полицаи и фашистские солдаты, двухэтажный особняк, разные пристройки.

Через разведчиков Петька Ох хорошо знал о делах в усадьбе. В первый же день помещик отобрал у рабочих совхоза скот, зерно, фураж и заставил их работать на себя с пяти часов утра до позднего вечера. Вскоре на усадьбу пригнали из Порхова около сотни советских военнопленных. С ними помещик поступал еще хуже. За малейшую провинность – расстрел, за невыполненную норму – порка и карцер. Утром их кормили жиденькой баландой, в обед – баландой погуще, а вечером давали мутный кофе и кусок непропеченного хлеба.

Через рабочих совхоза наши разведчики узнали, что на усадьбе гитлеровцы собираются открыть дом отдыха для своих офицеров и солдат, что уже строится для них публичный дом, а в Порхове отбирают красивых русских девушек.

Совхоз находился всего в десяти километрах от Порхова, и между ними поддерживалась постоянная связь. Поэтому нужно было действовать быстро и решительно, чтобы фашисты не успели подбросить из города подкрепления.

Когда Петька Ох узнал о том, что Клочко назначен руководителем отряда, которому поручен разгром помещичьей усадьбы, он ходил за ним по пятам и просился на операцию.

– Нечего там делать. Без тебя справимся, – отмахивался Клочко.

Дело в том, что Петька хотел увидеть живого помещика.

– Ведь сроду не видел! Только в книжках читал про них. Что за птицы такие? – не унимался Петька. – Возьмите, товарищ Клочко. У меня к ним ненависть от рождения.

Клочко сдался.

Было тихо. Утро только начиналось. И во дворе, около двухэтажного особняка, кроме двух полицейских с автоматами, никого не было.

Через полчаса из конюшни вышел старик, измятый и заспанный. Зябко ежась и осторожно переступая с ноги на ногу, он зевнул, подтянул заплатанные штаны из домотканого холста. Затем подошел к низкому сараю и открыл дверцу. Оттуда выскочили свиньи с отвисшими животами в окружении белых поросят. Выпустил кур. Они, деловито кудахтая, разбрелись по двору, принялись старательно разгребать землю.

Петька Ох изучил распорядок дня в усадьбе и уже знал, что будет дальше. «Сейчас начнет будить военнопленных», – подумал он. И действительно, старик вернулся в конюшню, и оттуда стали выходить военнопленные – худые и оборванные.

Через двадцать минут всех их погнали на работу в поле под охраной полицейских. На дворе остался только часовой.

До самого вечера просидел на березе Петька Ох. Он заметил, когда сменяются часовые, узнал, сколько солдат и полицейских в караульном помещении, разглядел подходы к складу с горючим, к сараям, к конюшне, где жили военнопленные.

И только когда везде погасили огни, он слез с дерева. Внизу его ждал Клочко.

– Пошли, – сказал начальник штаба.

Петька на ходу торопливо рассказывал ему о том, что видел.

Оборвать телефонную линию на Порхов было делом одной минуты. Затем бесшумно сняли часовых у ворот и около конторы.

В караульном помещении дремавший полицай при виде партизан с автоматами без слов поднял руки вверх.