Текст книги "О дарвинизме"

Автор книги: Илья Мечников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Вот в общих чертах содержание теории гастрэа. Научное основание ее Геккель видит в том, что гаструла у всех исследованных до сих пор животных совершенно одинакова и составляющие ее тело два слоя совершенно соответственны (гомологичны) у всех кишечных животных. Геккель сам говорит, что «без доказательства истинной гомологии обоих первичных листов у всех кишечных животных теория Гастрэа не может существовать». Мнения ученых о критерии морфологического соответствия различны. Одни выдвигают на первый план одинаковый способ происхождения, другие же, напротив, основывают заключение по тому, одинаковы ли органы, получающиеся из данных листов (или пластов, или слоев, как их тоже называют). Геккель склоняется в пользу последнего воззрения, и потому для доказательства основного пункта его теории ему необходимо (с его же точки зрения) доказать соответствие обоих пластов гаструлы или, что то же, обоих первичных пластов у всех кишечных животных. Без запинки он уверяет читателей, будто представил это доказательство. «Нервная система произошла, несомненно, у всех кишечных животных из верхнего (или наружного) пласта», говорит он. Между тем, еще в 1867 г. было высказано положение, что у головоногих моллюсков (и у некоторых других представителей того же типа) эта система происходит не из верхнего пласта, а из среднего, отсутствующего у гастрэи. Положение это было в новейшее время подтверждено Усовым в статье, на которую ссылается сам Геккель. Несмотря на все это, он проходит весь этот вопрос молчанием.^[61] Итак, не доказано, чтоб первичные пласты были всюду гомологичны, и утверждение Геккеля было по меньшей мере преждевременным. Если мы обратимся к вопросу о происхождении пластов, то и тут найдем весьма заметные отличия. Правда, Геккель и тут утверждает, будто он «доказал», что первоначальный способ образования гаструлы всюду совершается путем углубления одной половины мешка внутрь другого. Но какого рода доказательства представил он? Несколько авторов в один голос утверждают, что у различных животнорастений, животных, стоящих (с анатомической точки зрения) всего ближе к гаструле, встречаются два способа образования последней: один – посредством углубления, другой – помимо этого процесса. Геккель разрешает это недоразумение следующим образом. Безусловно признавая справедливость всех показаний об углублении, он подвергает сомнению все наблюдения об ином образовании гаструлы, несмотря на то, что оба способа были видены одними и теми же наблюдениями, и на то, что сам он высказывает свое сомнение голословно, не на основании самостоятельных исследований. На случай же, если бы подвергаемые им сомнению показания оказались справедливы, он крайне аподиктически утверждает, что только углубление составляет первичный процесс, тогда как другой способ, который может быть в конце концов сведен на этот первичный, произошел вторично, «вследствие извращения и сокращения (?) развития». На вопросы, по^ чему же именно этот способ есть извращенный и почему получилось такое извращение, несмотря на то, что развитие в обоих случаях совершается при одинаковых условиях, Геккель не дает никакого ответа. Он даже не ставит этих вопросов, так же как и другого, еще более важного для его теории вопроса, именно: не представляют ли самые гаструлы у различных животных признаков «извращения и сокращения» в самом ли деле все их особенности повторяют свойства первичной гастрэи? Кроме двух мешков, у гаструлы существует еще один орган – «первичный рот». На него должно быть обращено особенное внимание, так как это единственная часть, кроме пластов, которая может служить точкою опоры для сравнительного исследования. Геккель обошел и этот вопрос, несмотря на его очевидное значение. Между тем из сравнения гаструлы у очень близких между собою животных (например, у различных представителей класса морских кубышек, голотурий) оказывается, что в одних случаях «первичный рот» ее переходит в рот взрослого животного, а в других случаях он превращается в выводящее отверстие кишечного канала. Из этого возможен только один вывод, что «первичный рот» у различных гаструл не соответствен, откуда в свою очередь следует, что гаструлы сами подверглись влиянию «извращения» развития (ценогенетическому процессу, по терминологии Геккеля).

Сказанного достаточно для того, чтобы притти к заключению, что если бы Геккель не выходил из затруднений путем произвольных выводов, держался бы более положительного метода и основывал свои теории на почве самостоятельных исследований, то он, подобно профессору Ковалевскому и другим наблюдателям в области сравнительной эмбриологии, не выступил бы так поспешно с готовой всеобъемлющей теорией, а употребил бы все усилия для того, чтобы предварительно упрочить научный фундамент ее.

Как теорию Гастрэа, так и другие свои специальные и популярные произведения Геккель связывает с философским воззрением на природу, которому он дал новое название – монизм. В виду этого многие думают, будто и самое воззрение заключает в себе нечто новое и будто в сочинениях Геккеля заключается основа новой философии. В действительности же монизм есть, как говорит и сам Геккель, не что иное, как механическое миросозерцание, особенно развившееся в предшествовавшем поколении и сделавшееся общепринятым в науке. Название «монизм» придумано им только в pendant к дуализму, термину, с давних пор получившему право гражданства в науке и литературе.

Представленный читателю очерк направлений и результатов трансформистической морфологии показывает, между прочим, что в этой отрасли на первый план выступает теория трансформизма, как заменяющая прежнее представление об общем плане организации. Частные же виды этой теории, между прочим, следовательно, и дарвинизм, остаются пока более или менее в стороне. Морфология озабочена прежде всего установлением естественной системы, или генеалогии органического мира; для нее поэтому чрезвычайно важно знать, от каких прародителей произошли данные существа, независимо от способов и причин изменения видов. Судя по тому, что в морфологии особенно важную роль играют рудиментарные органы, можно предположить что она должна заинтересовываться всего более изменениями организации в силу употребления или неупотребления органов, т. е. в силу основного принципа теории Ламарка.

Вопрос о постепенности или внезапности изменений стоит несколько ближе к современной морфологии, и хотя она не в состоянии решить его вполне и определить роль каждого из двух моментов, тем не менее она обладает данными, могущими несколько осветить его. В этом отношении особенно замечательны открытия между группами естественного родства, которое никак не могло быть предсказано или предусмотрено наукой. Я приведу два наиболее выдающихся примера. С давних пор ученые старались отыскать морфологическую связь между позвоночными и беспозвоночными животными. С этой целью исследовали многих беспозвоночных, высказывали предположения о родстве насекомых, головоногих и некоторых червей с представителями высшего типа, но все было безуспешно. Наконец, профессор Ковалевский, исследуя историю развития одной из очень низко стоящих групп животного царства (так называемых асцидий, причислявшихся к низшим мягкотелым), родство которой с позвоночными никем не было и не могло быть предугадано, показал, что из всех беспозвоночных асцидии в личиночном состоянии имеют самое ближайшее сходство с позвоночными. Другой пример представляют нам так называемые иглокожие (морские ежи, звезды, кубышки, лилии). Родство их с типом червей было общепризнано и основывалось на фактах сходства червеобразных иглокожих с наиболее лучистыми червями, так что были сделаны даже попытки установить генеалогию первых от последних. Между тем совершенно неожиданно было сделано открытие, что одно существо, в высшей степени оригинальное и потому стоящее очень изолированно в типе червей, существо, почти ничего общего не имеющее с иглокожими, тем не менее связано с ними не только ближе всех остальных животных, но даже ближе, чем некоторые представители иглокожих связаны друг с другом. Очевидно, что в обоих примерах мы встречаемся с чрезвычайно крутыми и резкими генеалогическими поворотами, с такими случаями родства, где оно отделено друг от друга с первого взгляда непроходимой пропастью.

Заканчиваю очерк вопроса о происхождении видов. Я старался с возможною объективностью представить читателю исторический ход и современное состояние его и показать, что, несмотря на то, что за дело принялись самые способные и гениальные люди, научная разработка основных положений трансформизма еще только что начинается. При изложении почти каждого частного вопроса я должен был указывать на неполноту наших сведений, которая особенно чувствительна в деле таких основных пунктов, как, например, борьба за существование, естественный подбор и изменчивость. Науке трудно будет управиться с затруднениями и дать ответ на многие существенные вопросы, пока целое поколение ученых не примется дружно за разработку их. Одна из главных целей этого очерка и состояла именно в том, чтобы, указав на такие вопросы, сделать более доступной их научную разработку и чтобы вообще облегчить серьезное изучение «трансформизма».

ДАРВИНИЗМ И МЕДИЦИНА

Пятидесятилетие, протекшее с основания теории происхождения видов путем естественного подбора и совпавшее со столетием со времени рождения основателя ее, Дарвина, дает хороший повод к подведению итогов того, какие плоды дало проведение ее в науку и в жизнь.

И раньше Дарвина неоднократно высказывалась мысль, что виды животных и растений соединены преемственной связью, что предположение о внезапном их появлении на земле не выдерживает критики и что поэтому необходимо признать существование переходных ступеней между отдельными видами. Но никому не удалось пойти дальше общих мест в этой теории, и потому не удивительно, что она не могла проникнуть в сердце науки. Даже попытка Ламарка объяснить внутренний механизм превращения видов не много помогла в этом отношении, так как она заключала в себе явные натяжки. К тому же кидающаяся в глаза необыкновенная целесообразность в организации животных и растений, которую никак нельзя было объяснить с точки зрения положительного знания, поддерживала традиционное воззрение, видящее в образовании видов на земле проявление какой-то внешней метафизической силы.

При таких-то условиях появилась теория естественного подбора, высказанная одновременно Дарвином и Уоллесом, но особенно ясно и подробно развитая первым из них. Целесообразность организации, столь поражавшая умы, сводилась по этой теории к переживанию особей, приспособленных к данным условиям жизни. Существа, почему-нибудь лишенные такого приспособления, а таких нарождается на земле видимо-невидимо, оказавшись нежизнеспособными, умирают, оставляя место особям, более, чем они, приспособленным к окружающим условием. Эта столь простая мысль оказала магическое влияние на успешный ход знания, и, несмотря на то, что в теории Дарвина нашлось не мало пробелов, она сразу завоевала себе умы большинства ученых и мыслителей.

Скоро она настолько вошла в плоть и кровь положительной науки, что ею стали пользоваться как основанием для самых разнообразных и многочисленных теоретических и практических приложений. И на долю медицины выпало от этого не мало добра.

Постараемся привести в пользу этого некоторые частные примеры. В настоящую минуту и врачи и публика находятся под сильным впечатлением открытия франкфуртского ученого Эрлиха, который надеется выработать способ гораздо более успешного и быстрого излечения сифилиса, чем все те, которые практикуются доныне. Сифилис по справедливости считается одним из величайших бичей человечества, и поэтому все, что способно противодействовать ему, принимается как величайшее благо.

Для того чтобы установить пользу его нового средства, Эрлих, рядом опытов на животных, доказал несомненным образом его лечебное действие. С этой целью он привил им сифилитическую заразу, и, в то время, когда некоторых из них он стал лечить новым лекарством, он оставил других в качестве контрольных особей, или так называемых «свидетелей». Первые выздоровели очень скора, тогда как контрольные животные продолжали болеть еще долгое время.

Польза нового средства против сифилиса должна была быть доказана опытным путем, а этот путь имеет за ьобою целую историю. С очень давних пор ученые старались получить на животных заражение сифилисом. С этой целью были перепробованы всевозможные животные, не исключая лягушек и тритонов, но все напрасно. В числе прочих испытывались и обезьяны, но тоже безуспешно. Тем временем, под влиянием теории Дарвина, назрело убеждение о преемственности животных видов и о происхождении человека от человекообразных обезьян. Было поэтому совершенно естественно обратиться к этим последним с целью воспроизвести у них человеческие болезни, по отношению к которым все другие животные обнаружили невосприимчивость. В результате такого простого соображения сифилис был привит шимпанзе, оранг-утанам и гиббонам, причем он развился у них в форме, столь похожей на человеческий сифилис, что не могло оставаться более ни малейшего сомнения. Постепенно было доказано, что по виду ничтожные кожные изъязвления, которые и ранее получались на низших обезьянах (макаках, павианах и пр.) и даже на кроликах, тоже суть проявления сифилитической заразы. Оказалось, таким образом, возможным изучать сифилис опытным путем на обезьянах и кроликах, что и не замедлило принести плоды для страждущего человечества.

Обратимся теперь к другому примеру. С незапамятных времен было известно врачам, что воспаление сопровождает множество самых разнообразных острых и хронических болезней. О сущности этого процесса созидались многочисленные теории, которые, однако же, держались недолго и сменялись новыми, тоже недолговечными. Теория Дарвина, легши в основу соображений относительно всевозможных жизненных явлений, оказала и тут услугу медицинской науке.

Так как при воспалении всегда наблюдается значительная краснота, обусловленная расширением кровеносных сосудов, то казалось, что последнее является главным фактором воспаления. Против этого говорило то, что расширение сосудов является очень часто, не повлекая за собою ни малейшего воспаления. С целью разъяснить это противоречие патологи пытались изучить воспалительный процесс в органах, лишенных сосудов или очень бедных ими. Таким образом, они сосредоточили свои исследования на роговой оболочке глаза. Но и тут оказалось, что воспаление этого органа сопровождается сильным расширением сосудов, окружающих роговую оболочку. Вследствие этого укрепилось убеждение, что воспаление вообще есть болезнь кровеносных сосудов, которые становятся дырявыми под влиянием болезненной причины.

Уверенность в том, что животное царство составляет как бы одну общую семью, соединенную узами кровного родства, – уверенность, основанная на теории Дарвина, дала ключ к пониманию воспаления. Исследование болезненных явлений у животных, вовсе лишенных кровеносных сосудов, показало, что и у них можно вызвать воспаление. Только в этом случае, разумеется, не происходит ни красноты ни расширения сосудов, так как их не существует; воспаление выражается образованием выпота, подобного тому, который происходит у человека при воспалении.

Исследование воспаления, перенесенное на почву сравнительной патологии, показало, что сущность этого явления состоит в реакции клеточных элементов против болезнетворной причины. Воспаление оказалось, таким образом, не проявлением болезни, как думали прежде, а, наоборот, выражением целебной силы организма. Представление это перевернуло отношение медицины к воспалению, и поэтому, вместо того чтобы мешать проявлению воспаления, врачебное искусство стало извлекать средства к усилению его, ради скорейшего исцеления. В настоящее время уже придумано несколько способов к увеличению воспалительного выпота, что оказалось очень полезным для устранения болезнетворного начала, вызывающего воспалительную реакцию.

Но если, с одной стороны, дарвинизм оказал большую услугу медицинской науке и практике, то, с другой стороны, не подлежит сомнению, что медицина не осталась в долгу перед дарвинизмом и принесла ему не малую пользу. Для пояснения этого остановимся на вопросе о наследственности, играющем столь важную роль в теории происхождения видов. В последнее время ученые, разрабатывающие эту теорию, занялись подробно изучением наследственности некоторых болезненных явлений, как, например, отклонением от нормального восприятия цветов. В этом отношении добыто уже несколько интересных выводов. Но еще важнее данные, которые были добыты медицинской наукой относительно унаследования приобретенных признаков.

В то время как прежде казалось само собою разумеющимся, что всякое изменение, претерпеваемое каким-нибудь органом при жизни, должно переходить и к потомству, теперь пришли к противоположному заключению. Главным образом под влиянием доводов Вейсмана принято, что приобретенные изменения не наследственны, как, например, обрезание и другие повреждения частей.

В то время, когда в науке об изменяемости видов происходили усиленные прения по этому вопросу, Пастером и его сотрудниками, Ру и Шамберланом, был найден среди болезнетворных бактерий очень типичный пример наследственности приобретенных признаков. Палочка сибирской язвы, выращенная в необычной для нее среде, теряет свойство производить споры. Эта особенность передается по наследству в неограниченном числе поколений, которые – и это особенно существенно – могут быть выращиваемы и при совершенно нормальных условиях. Таким образом, получается новая разновидность, которая отличается не только отсутствием спор, но еще и совершенно особенным действием на организм. Вместо того чтобы производить смертельную сибирскую язву, она, наоборот, предохраняет от нее. Все эти изменения являются в результате болезненного состояния сибиреязвенной палочки. Она превращается в предохранительную вакцину под влиянием отравления ядами (хромовой или карболовой кислотой) или же в том случае, когда она развивается при необычно для нее высокой температуре. Так как эти болезнетворные влияния действуют на элементы размножения (у бактерий всякая клеточка является таковым), то изменения их становятся наследственными и при развитии без прибавления ядов к среде и при обычной для них температуре.

В приведенном примере условия, руководящие изменяемостью признаков, и самый процесс этой изменяемости могут быть изучаемы несравненно точнее и лучше, чем у более высоко стоящих организмов. Вот почему можно думать, что бактериологии придется сыграть важную роль в вопросе о происхождении видов.

Недавно я посетил опытные плантации в окрестностях Парижа, в Медоне, разводимые Бларингемом с целью изучения изменяемости растений и происхождения новых разновидностей и видов. Подобно тому как это было уже замечено раньше и изучено особенно подробно де-Фризом, и у Бларингема стали появляться сразу новые признаки у разводимых им растений, между которыми особенно многочисленны различные злаки. Изменения особенно резкие появились на колосьях пшеницы и кукурузы, причем оказалось, что новые признаки способны передаваться по наследству.

Но, в то время как в науке установлено, что изменения могут появляться внезапно, и притом не только у домашних, но и у дико-растущих растений, она оказывается в неведении относительно причин подобной изменчивости. Для дальнейшего успеха учения о происхождении видов необходимо поэтому выяснить этот вопрос. Осматривая опытные поля Бларингема, я вынес впечатление, что и в изменениях высших растений бактерии или другие микроорганизмы могут сыграть важную роль. Ненормальные колосья злаков производят впечатление болезненно измененных органов, и поэтому совершенно естественно искать причину их в паразитизме каких-нибудь микроскопических существ. Когда измененные части растений зависят от паразитизма насекомых или других животных (аскарид, нематод), то эти изменения не передаются по наследству, а должны быть каждый раз производимы вновь. Не то по отношению к микроскопически малым или невидимым паразитам, которые могут; переходить из поколения в поколение. Таковы зеленые или бурые микроскопические водоросли (Zoochlorella и Zooxantella), которые переходят по наследству у животных, на которых они живут, и которые придают последним отличительные видовые признаки (например, у Paramecium bursaria).

В результате приведенных соображений я думаю, что ради успехов науки о происхождении видов, равно как и для пользы медицины, единение этих обеих отраслей знания представляется чрезвычайно существенным.

Севр, 6 ноября/24 октября

ПРАЗДНЕСТВО В ЧЕСТЬ ДАРВИНА В КЭМБРИДЖЕ

В конце июня (с 22 по 24) научные знаменитости всего мира собрались в очаровательном городе Кэмбридже для празднования столетия со дня рождения величайшего биолога XIX века (9 февраля 1809 г.), а также пятидесятилетия со дня опубликования его бессмертного труда «Происхождение видов путем естественного отбора». Присутствовало большинство знаменитых современных биологов и геологов всех стран. Приведем несколько имен: старый ботаник Hooker (Гукер), друг и консультант Charles Darvin’a (Чарльза Дарвина), самый старший из ученых, приехавших на чествование; знаменитости из Северной Америки: Jacques Loeb (Леб), Wilson (Вильсон) и Osborn (Осборн). От Германии было много представителей, несмотря на то, что ветераны дарвинизма Hackel (Геккель), и Weissmann (Вейсман) вынуждены были принести извинения вследствие своего очень преклонного возраста. Но братья Hertwig (Гертвиг), Bütschli (Бютшли), Verworn (Ферворн), Boveri (Бовери), не говоря о ряде других знаменитейших зоологов, были центром внимания на торжестве. Очень жаль, что Франция была не так широко представлена, хотя среди ее делегатов были такие ученые, как Edmond Perrier (Эдмонд Перрье), в высшей степени симпатичный директор Музея. Среди представителей малых государств фигурировали такие первоклассные ученые, как Hugo de Vries (Гуго де-Фриз) из Амстердама.

Большая часть делегатов, конечно, состояла из англичан, старых и молодых, представлявших собой делегацию Дарвина. Рядом с сыновьями великого биолога, из которых два являются учеными мировой известности, можно было видеть знаменитого геолога Theobald Geilke (Теобальда Гейки) и Ray Lankester’a (Рей Ленкестера), зоолога, хорошо известного всему миру; среди молодых можно было видеть Bateson’a (Бэтсона), который с величайшим усердием изучал явления видоизменений и наследственности, эти два больших фактора образования видов.

Довольно принято думать, что международные конгрессы не приносят большой пользы и что лучше всего было бы их упразднить. Мы находим это мнение очень неправильным, и одним из лучших доказательств выдвигаемого нами мнения и является съезд, организованный для чествования Дарвина. Само собой разумеется, что не торжественная часть этого праздника может сыграть большую роль в развитии науки.

Торжества должны лишь производить впечатление на публику, жадную ко всякого рода зрелищам, выходящим из рамок обычного. Надо сказать, что в этом отношении мы были прекрасно обслужены в Кэмбридже.

22 июня вечером было многочисленное собрание всех делегатов, направившихся в большую аудитория) Университета для взаимного знакомства. Многие из ученых по этому случаю облачились в свои одеяния, столь разнообразные. На ряду с красными мантиями английских докторов и французских профессоров видны были одежды всех цветов германских ученых. Среди них были такие, которые могли бы служить моделью для костюма Фауста в опере. На русских официальных представителях, одетых в мундиры с орденами, лежал отпечаток чиновничества.

Заседание на следующий день, 23 июня, еще больше походило на костюмированный бал. Помимо мундиров, виденных накануне, можно было заметить фиолетовые мантии и особенно шляпы португальских представителей. Напоминающие большие пироги, надетые на голову, они настолько привлекали внимание директора Берлинского этнографического музея, что он попросил одну из них у наиболее любезного из делегатов для обогащения своей коллекции.

Председатель торжества, знаменитый физик лорд Raylay (Рейлей), сидя посреди зала, принимал бесчисленных делегатов от большинства стран обоих полушарий, вручавших свои адреса секретарю. Были адреса всех цветов, но они были так многочисленны, что не могло быть и речи о том, чтобы они были все прочтены. Через некоторое время, более или менее отдаленное, они, несомненно, будут все опубликованы. В настоящий момент нам известен лишь тот, который был вручен от имени Пастеровского института. Так как он очень краток, то мы можем привести его текст полностью: «Пастеровский институт присоединяет свою дань уважения ко всем тем, которые в этот день должны почтить память великого мыслителя, каким был Чарльз Дарвин. Наука о микробах, как все отрасли биологии, извлекала пользу из теории эволюции и, в свою очередь, блестяще подтвердила теорию Дарвина. Разве великое открытие Пастера, касающееся ослабления вирусов, не доказывает пластичности микробных видов и того, с какой легкостью изменяется их первоначальный характер?

История микробных заболеваний также показывает, какую роль играют бесконечно малые в естественном отборе; разве не они вызвали по истечении веков исчезновение некоторых неприспособленных [организмов]? Таким образом, можно предвидеть, что микробиология даст теории эволюции новые примеры, доказывающие правильность идей Дарвина. Пастеровский институт не мог не принять участия в этих торжествах и не вручить сегодня адреса в знак восхищения своих членов гением Чарльза Дарвина».

Количество адресов было так велико, что их пришлось вручать в два приема, причем в промежутке зачитывались речи. Но в то время как адреса были бесчисленны, количество речей было, напротив, очень ограниченным.

Richard Hertwig (Рихард Гертвиг) из Мюнхена первый произнес речь от имени германских ученых. Он особенно подчеркнул легкость, с какой теория Дарвина распространилась по Германии, и энтузиазм сторонников новой доктрины, среди которых Геккель выделился той заслугой, что сумел добиться признания этой доктрины большинством биологов.

Автор этих строк имел честь выступить от имени Пастеровского института в Париже. Привожу речь, которую я произнес и которая, конечно, должна была быть очень краткой.

«Теория эволюции организмов, сформулированная Дарвином, неизбежно оказала большое влияние на медицину. Болезни, не являющиеся привилегией человеческого рода или некоторых высших животных, подверглись эволюции, соответствующей великим законам, открытым Дарвином. Признанием этой истины положено начало созданию сравнительной патологии, т. е. одной из ветвей биологической науки, изучающей патологические процессы в их последовательных этапах во всем организованном мире.

Основываясь на принципах теории Дарвина, оказалось возможным окончательно доказать, что воспаление, являющееся одним из основных свойств целого ряда патологических процессов, представляет собой защитный акт организма против болезнетворных возбудителей. Систематическое изучение воспаления на животной серии показало, что эта реакция начинается проявлением действия некоторых клеточных элементов, к которому присоединяется сложный и чудесный механизм влияния нервов и сосудов.

Воспаление, средство излечения, играет также одну из важнейших ролей в сопротивляемости организма этим болезнетворным возбудителям. Преобладающее влияние определенных клеточных элементов в механизме иммунитета признано большинством ученых, Эту истину удалось доказать путем сравнительных исследований блуждающих клеток самых разнообразных животных, начиная с самых низших представителей. Основная идея этих исследований базировалась на биологических законах, установленных Дарвином.

В течение последнего времени экспериментальная медицина изучала явления приспособления некоторых патогенных микробов, явления, дающие им возможность нападать на организм, несмотря на оказываемое им сопротивление. Весьма вероятно, что здесь идет речь об индивидах, наделенных особенно стойким характером. Так, например, при возвратном тифе, заболевании некогда распространенном в Великобритании, некоторые микробы, которые, благодаря своим индивидуальным свойствам, избегли действия целительных сил организма, производят более резистентное потомство, способное вызвать новый приступ лихорадки. Перед нами явление эволюции, вызванной различием между индивидами одного и того же вида.

Чем больше углубляешься в исследование болезней, тем больше убеждаешься в огромной поддержке, оказываемой ему теорией Дарвина. Из наиболее трудно разрешимых медицинских проблем – проблема злокачественных опухолей, бесспорно, занимает первое место. За отсутствием точных данных приходится искать какую-нибудь руководящую идею, чтобы ориентироваться в этой столь туманной области. Патологи полагают, что раковые заболевания обязаны своим происхождением каким-нибудь отклонившимся от нормы (aberrantes) клеткам, оторвавшимся от эмбриональных слоев и сохранившимся в латентном состоянии в течение ряда лет и десятилетий в ожидании благоприятного для их избыточного развития момента. Во имя теории эволюции организмов, в том виде, в каком она была сформулирована Дарвином, гипотеза, указанная нами сейчас, должна быть отброшена. Достоверно установлено, что эмбриональные слои присущи низшим животным так же, как позвоночным и человеку. И вот у беспозвоночных никогда не бывает других опухолей.

Помимо тех, которые провоцируются внешними возбудителями. Весьма вероятно, таким образом, что раковые заболевания человека также обязаны своим происхождением какому-либо фактору, чуждому организму, какому-нибудь вирусу, который усердно ищут, но еще не обнаружили.

Путем этих нескольких примеров мы хотели показать, в какой мере теория Дарвина может притти на помощь при наиболее трудных и в tq же время наиболее важных исследованиях, касающихся жизни и Здоровья человека и существ, которые ему полезны».

Профессор Osborn (Осборн), представитель Соединенных штатов, принес в дар от имени американских университетов бронзовый бюст Дарвина, работы американского скульптора. Кроме того, он рассказал о большом влиянии теории Дарвина в Северной Америке.

Последний оратор сэр Ray Lankester, бывший директор Лондонского музея естественной истории, выступив от имени английских натуралистов, очень подчеркивал абсолютную точность теории Дарвина и несостоятельность многочисленных доводов, сформулированных за последнее время против нее. Не называя главных сторонников так называемого «неодарвинизма», Lankester определенно высказывался против теории внезапных мутаций, разработанной de Vries, а также против результатов исследований о наследственности, проводящихся Bateson’oм на основании открытия Mendel’я (Менделя), о котором так много говорят в течение последних лет.