Текст книги "Я возьму тебя с собой"

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Масатака, – кричу я ему через его плечо, – видите дом? Туда…

С нами скачут ещё семеро. Девять всего, – здесь это хорошее число.

– Здесь ваш брат, господин! Это их лошади, это наши сасимоно, – Хризантема и Вода.

– Да, господа мои, я их тоже вижу.

Мы подъезжаем, спешиваемся, отпускаем лошадей, не привязывая их. Зачем?..

– Хай-о! – кричу я, предупреждая наших в доме, что это свои. – Брат! Ты здесь?

– Здесь, Масаудзи, – брат, стоя в дверях, приветствует меня моим старым именем, он редко обращается так ко мне.

– Пора? – спрашиваю я.

– Пора, – соглашается Масасигэ.

– Сделаем это в доме, – говорю я, и мой брат, соглашаясь, проходит внутрь, мы за ним следом.

Внутри, в полусумраке, я оглядываюсь. Не густо… От семи, без малого, сотен. Мы все раскланиваемся, я и мой великий брат проходим в центр помещения, садимся лицом к лицу. Самураи рассаживаются кругом нас с братом. Я замечаю, наконец, что у меня из дайсё остался только тати, это потому, что он был у меня в руках. И вакидзаси, и танто срезаны вместе с поясом чьим-то ударом… Не важно… Масасигэ без доспехов, он весь в крови, и она продолжает идти из многочисленных ран… Не важно… Надо бы и мне снять доспехи тоже… Не важно…

– Я не буду слагать предсмертный дзисэй, – глядя мне в глаза, хрипит мой брат. – Я хочу с тобой, Масаудзи, сыграть в последнее желание.

– Будет так! Хай-о!

– Говорят, от этого многое зависит, – не знаю, я в этом никогда не был силён…

– От этого многое зависит, уверяю тебя, брат…

– Отлично! Скажи мне, брат мой, – где, в какой из Девяти Сфер ты хочешь возродиться?

– Моё желание, – где бы я ни родился вновь, – сохранить память о тебе. И это желание воплотится!

– Хай-о, – соглашается Масасигэ. – Моё желание то же! Пусть мы возродимся в том или ином обличии, и да воплотятся наши мечты. Господа, помолимся!

Мы хором поём молитву Амиде Буде. Вот, закончена наша молитва. Мы все прощаемся в едином поклоне.

– Вместе, – шепчет мне мой великий брат Масасигэ. – Вместе, брат…

Я согласно склоняю голову, опускаю ниже латное ожерелье, берусь за клинок Масасигэ, подвожу его остриё себе к горлу. Мой брат направляет мой клинок себе в сердце. Что ж, туда, так туда… Я, не отрывая взгляда от глаз брата, жду сигнала…

– Так! – кричит он, сильный толчок руками, короткая боль, сиреневые круги, переход…»

***

Я, приложив ладонь к горлу, склонившись, смотрю в пол. Пашка с Никитой молчат, прижавшись друг к дружке. Братья…

– Это так… Как это красиво… – шепчет Пашка. – Да… И плакать хочется…

– А мне нет! – глаза у Никиты горят. – Нет уж! Уж пусть те вот сами вот плачут! Ну, барсуки эти вот, которые вонючие. Мало им эти братья дали! Эх! От меня бы вот тот жирный бы не ушёл бы…

– Пусть его, Никитка, – улыбнувшись, говорю я. – Он нехорошо кончил, его же собственный брат, – Такаудзи, который Лисица, – вот он его потом и убил…

– Туда и дорога! – совсем по Пашкиному скривив губы, цедит Заноза.

– Никита… – откашлявшись, говорит Пашка. – Знаешь что? Можешь теперь мои самолёты брать. Даже играть с ними можешь. Осторожно только…

– Да?! Ладно… Ты не думай, – я, Павлик, осторожненько! И знаешь что? Я ж почему внизу спать напросился? Я это… ну, я хотел тебе на кровати нашей, ну, стойку там подпилить, ну, так чтобы, это… Не буду! Ладно?

– Всё, братцы сероглазые! Сейчас тут точно кто-то расплачется. От умиления, блин. Давай-ка, Паш, ещё по чуть-чуть, что ли… Нет, Никитос, даже и не мечтай! И нечего тут с бокалом ко мне соваться! Да не ори ты! Фиг с тобой, Пашка, налей и ему капельку. Ага, щас! Коньяка тебе! Вина…

– Держи, Ил. За что выпьем?

– За память, Паша. Давай за память…

Я, развалившись на пушистом ковре, грызу яблоко, смотрю в потолок и с улыбкой слушаю сероглазых. После приступа братских чувств, они, – опомнившись, – живо обсуждают, почему это Никитосу нельзя в спальном мешке спать на кровати, а можно только на полу. И что: «я вовсе не маленький ещё, понял ты, а на полу не это, не гигиенично вовсе, понял ты?». Хорошо как…

Пашка, махнув на Занозу рукой, встаёт с ковра и идёт к музыкальному центру. Опять, наверное, рэп свой врубит, поганец… Никитос, деловито сопя, перекладывает что-то на нашем столе, возится там чего-то, копошится со спальным мешком. А, в самом деле, полезная штуковина. Надо будет… А то с этими походными шатрами вечно одна морока. Не так заметно, опять же… Как там, в Орледе? Война скоро… Ничего, Гирс, – хорошо отдохнул. И Пашка ещё…

– Пашка, ты перепил что ли, – это же ты Тома Вэйтса моего воткнул. Swordfishtrombones. Чего это ты?

– Захотел и воткнул! Хочешь, выключу? Ну, а чё тогда, блин, – то тебе рэп мой не нравится, а то, – перепил…

– Ладно, не бухти… Послушай, лучше. Это вот я называю – настоящая музыка… А надрыв какой? А слова? Послушай только, – вот это хорошо, – человек открыл под землёй Мир, и там стучат чёрные кости… А рэп твой…

Пашка открывает, было, рот, но тут встревает Никитос.

– А по-русски нельзя было чего-нибудь поставить? Ну, там чего-нибудь там про… глухо щёлкнул затвор автомата… такого чего-нибудь!

Я аж задыхаюсь от смеха! Пашка, тот вообще катается по полу.

– Ты… ты откуда это выкопал, поганец мелкий? – смахиваю я слезинку с ресниц.

– Оттуда! – гордо заявляет Заноза. – Сам поганец!

– Балалайка его это родила, не иначе… Она у него, Илюха, теперь на военную тематику переключилась.

– Да, загадочное устройство. Непостижимое для человеческого разумения.

Никитос тут же наливается спесью.

– Понял, Пашка? А ты, – сломаю! Я те, блин, сломаю, блин! Может, у меня такая одна в целом мире вовсе? Наверно.

– Такая, – одна! Паш, спать нам не пора?

– Это какое ещё такое спать! Не-не-не! Илюшечка, Пашечка! Да я и не хочу, и вам не дам… Да погодите вы! Кидаются тут. С двух сторон тут, как эти самые тут, – как барсуки какие-то. Посидим ещё, а? Илюшечка, расскажи ещё чего-нибудь…

– Нет, Никита. Хватит на сегодня, ты и так вон спать не хочешь. Эх, надо было мне сказочку рассказать тебе… Песенку, там, колыбельную спеть…

– Колыбельную! – теперь уже Никитос валится на ковёр от смеха.

– Правда, Ил, всё равно, – пока этот обормот сам не заснёт, ну, или пока мы уж совсем без сил не свалимся, всё равно не уснуть.

– Ладно. Тогда, может быть, телек включим? Или дивидишку какую-нибудь воткнём?

– Не, так посидим. Илья, груша последняя. Не хочешь? Ты, Никитос? Ха, да я бы и не дал!

Странно, но Заноза пропускает эту Пашкину реплику мимо ушей, а сам что-то уж больно деловито начинает переставлять и передвигать с места на место тарелки, бокалы, конфеты… И при этом бросает быстрые короткие взгляды то на меня, то на брата. Что-то тут…

– Пашка, не ешь! Погоди-ка… Никишечка, а ну-ка, откуси-ка от этой груши…

– Ил! Уйдёт, зараза! Лови его! Эх… У-у, гадёныш! В ванной закрылся… Щас я ему свет отрублю, – мигом выскочит.

– Брось ты его, Паш. Сам выползет. Пошли, посмотрим, что он там такое с грушей сделал.

Пашка хлопает по двери ладонью.

– Лучше не выходи, гадёныш, – убью к чёрту!

Из ванной раздаётся невнятно-угрожающее:

– Зу-зу-зу! Зу-зу!

– А вот выйди только, тогда посмотрим! – хлопает Пашка по двери ещё раз. – Айда, Илюха, хрен с ним.

В комнате мы с Пашкой осторожно, словно это бомба, рассматриваем грушу.

– Вот тут, смотри, Ил.

– Да… А с виду-то целая совсем. Надо же! – восхищаюсь я.

– Ни фига себе! Да он в неё пол шпроты затолкал. Как ухитрился… И когда, главное?

– Да не важно. Пока ты с центром вошкался, а я яблоко грыз, тогда, наверное, и…

– Нет, ну какой всё-таки! Надо заставить его это сожрать.

– А ему пофигу. Сожрёт, и не поморщится. Он и так всё без разбора, вперемешку трескает. Дай-ка её мне… Хм. Интересно, а рыбой почти и не пахнет, груша всё перебила…

– Явился! Ты почему террорист такой растёшь?! Как хочешь, Илья, а я всё бате расскажу…

– И про коньяк? – невинным голосом спрашивает Заноза.

– Мама, – беспомощно разводит Пашка руками. – За что это такое на меня, а, Ил? У-у, болячка ты!

– Вот чё орать-то вот, а? Подумаешь, груша. Дай сюда, Илюха. Груша, как груша… Орут только, и орут…

– Брось, Никита, её теперь выкинуть только.

– Да пусть подавится! Ему по барабану, у него же желудок, как у страуса, – гвозди переваривает.

– Гвозди? – тут же задумывается Заноза…

Пашка от избытка чувств только трясёт башкой, и идёт за сигаретами.

– В окно кури.

– Да я на балкон пойду. Ил, дай мне на плечи что-нибудь накинуть.

– А футболка твоя где?

– А я не знаю…  Да ладно, тепло, так пойду.

– Я с тобой. Сидеть, Никитос! На вот, полистай пока.

Сунув Занозе июльский номер “Men’s Health”, я иду следом за Пашкой на балкон.

– Как, блин, неудачно вышло! Слушай, Илья, придумай что-нибудь…

– Да что ж я придумаю? Будем ждать, пока он не отрубится.

– Сами, вперёд… Да… – сероглазый расстроен не на шутку…

– Ладно… Дай-ка затянуться. Да разик только! Фу-у, как только ты их… Так, ладно, Паш. Полчасика посидим, а потом я его угомоню.

– Как?

– Помнишь, позапрошлой зимой ты ангиной болел? Вот тебе и ну… Я тебя усыпил тогда, помнишь?

– Не помню… – Пашка пристально смотрит на меня.

– Ещё бы! У тебя ж сорок градусов было. Вот, – я тогда очень захотел, чтобы ты уснул…

– И что?

– И ты заснул.

– А потом?

– А потом проснулся, блин! Ты чего, Паш?

– Ох, Илья! Вот, кажется, всю жизнь я тебя знаю, и всё ты меня удивляешь! Усыпил… Ни фига себе. Что ещё расскажешь мне такого, чего я не знаю?

Я лишь загадочно усмехаюсь. Расскажу, сероглазый, такое расскажу…

– Илька, а ему ничего не будет? – волнуется за брата Пашка.

– Да ни шиша. Тебе же ничего не было. Наоборот даже, поправляться ты начал потом…

– Илья, скажи… – Пашка смотрит мне в глаза. – Честно только. Часто ты со мной так?

– Честно? Ты меня спрашиваешь, – честно? Глаз не отводи. Смотри внимательно, Паша, и слушай. Это был единственный случай, когда я навязал тебе свою волю. Возможно, такое повторится ещё, – не знаю, – жизнь большая. Наверное, даже, повторится, раз у нас с тобой это всё навсегда. Слушай меня, Сероглазый, – никогда я не сделаю ничего, что было бы для тебя плохо, больно, или просто неприятно. Не смогу. Я сильный человек, ты это знаешь, но сделать так мне не по силам. Моя Любовь к тебе сильнее всего, сильнее меня, она ведь от Начала и навсегда… – я, сам того не замечая, перехожу на Извечную Речь…

Пашка зачаровано смотрит мне в глаза. Всё, Паша, всё. Сказано.

– Веришь мне? – спокойно говорю я по-русски.

– Верю! Прости, Новиков, я дурак… – выдыхает Пашка.

– Дурак я, что не сказал тебе этого раньше… Ты что, – вторую подряд? Пашка, будешь так часто курить, я тогда Занозе один рецепт расскажу, по секрету. Берёшь, понимаешь, молоко. Вот, пипеткой, значит, набираешь, ну, и на сигарету капаешь. Вот, а потом сигаретку обратно в пачку, потихонечку, незаметненько так…

– Я те, зараза, расскажу! И так житья от него нету! Я тогда тебе в комп вирус какой-нибудь засуну, червяка какого-нибудь!

– Ох, ты ж и поганец, а! Я о его здоровье пекусь, ночей можно сказать не сплю, а он мне вместо благодарности червя в машину запустит! Это ж ни в какие ворота! Это ж… Чего ржёшь, поганец?

– Прикол, Новиков, я тут у Николы такую прогу видел, прикинь…

– Ну, вы чего тут, бросили меня, а сами тут… – ноет появившийся Никитос. – Ил, я там в журнале такого качалу видел, вау! Пашка, к гантелям чтобы вот не совался больше чтобы! Я решил качаться, – понял? Илюха, ты тренером будешь.

– Ну, хана, – грустно говорит Пашка. – Всё теперь в квартире переколошматит…

В комнате Никитос сразу же снимает футболку и начинает кривляться перед зеркалом. Пашка демонстративно хмыкнув, подмигивает мне и кивает на бутылку с коньяком. Я укоризненно качаю головой, но всё-таки наливаю нам с сероглазым ещё по чуть-чуть, потом решительно убираю бутылку. Заноза, отследив мои действия, тут же суётся ко мне со свои бокалом.

– Это чё? – поражаюсь я. – Ты всё уже вылакал что ли? Нет уж, Никитос, хватит. Хватит, сказал! Да что хочешь, то и делай! Хоть башкой об пол бейся, – нет, и всё! Колу вон давай, хоть задуйся…

– А винограда больше нет? – спрашивает меня смирившийся Никитос.

– Слышь, ты не наглей, болячка!

– Нету, ты ж его и сожрал. Ананасы есть, консервированные. Хочешь, – Пашка откроет…

– Я консервированные не ем!

– Новости… – ворчит Пашка. – Да не суетись ты, Илюшка. Не хочет, – пёс с ним. Давай выпьем.

– За крепкий детский сон! – провозглашаю я тост.

– Хорошо сказал, дорогой! Ай, как хорошо, мамой клянусь, да?

– Это вы чего это вы? – подозрительно смотрит на нас Заноза.

– Да что ж такое! Ты чего такой? Слова, блин, не скажи. Тебе бы, болячка, в ФСБ работать.

– А что, Паш, это щас модно… Путин, то, сё.

– Да я ж разве против? Вовсе нет. Когда в меру… А то все сразу борцы, блин, такие стали кругом…

– Кузнецов, в стране надо порядок навести. Бардак сплошной…

– Лучше в бардаке, чем в камере.

– Так ведь не о камере речь! Я хоть слово о камере сказал? Пашка, ты оглянись только вокруг! Куда всё катится?

– До сих пор не скатилось, и дальше не укатится! И вообще, Илья…

– Да вы кончайте вы уже! – стонет Никитос. – Заткнулись, блин! Уши вянут… Не надоест как только! Как эти самые, блин. Барсуки! Бу-бу-бу… Мало, что ли, по телеку?

Мы с Пашкой, остывая, смотрим друг на друга.

– Ладно, замяли… – говорит Пашка. – Правда, чего это мы? Уговаривались ведь, – о политике ни-ни больше.

– Замяли, Паш, – соглашаюсь я. – Никитос, ты, кажется, в туалет собирался?

– Ты откуда знаешь?

– А чего тут знать-то? Крутишься, как на шиле…

Никита ускакивает в туалет.

– Пашка, как он вернётся, так ты иди. Мне с ним одному побыть надо будет. Минуты три, хорошо?

– А остаться мне нельзя? Ладно… Блин, поглядеть охота.

– Наглядишься ещё, – уверенно обещаю я сероглазому. – Тихо…

Появляется Никита, Пашка хлопает меня по плечу и выходит из комнаты.

– Никитка, ползи ко мне, – зову я Занозу.

Никита обрадовано пристраивается ко мне бод бочок. Я обнимаю его за плечи. Я не часто балую его лаской, – нельзя, не имею я права, но когда такое случается, Никитос очень доволен. Вот и сейчас вся его задиристость уплывает, растворяется. Вулкан затих, реактивный двигатель стоит на профилактике.

– Илюшечка, а у меня сто рублей есть, – я хочу фонарик купить. Светодиодный такой, с насадками такими там, как у тебя типа там… Давай вместе пойдём? Или он дороже?

Я удивляюсь, – обычно больше десятки у Никитоса не бывает, деньги текут у него меж пальцев, как вода.

– Да я тебе свой дам, ты лучше этот стольник не трать пока…

– Правда? Круто… Ил, а на велике своём дашь прокатиться? А то Пашка гад совсем. По тыкве, говорит, дам, если, говорит, к моему велику сунешься, говорит…

– А на шее у меня прокатиться не хочешь? У тебя же своих три штуки, – твой, и наши с Пашей старые.

– У вас круче…

Никитос рассеяно перебирает мои пальцы, гладит мою ладонь.

– Круче. А после того, как ты покатаешься, – всё, их на свалку можно. Погоди, Никитка, мне ладошку щекотно. Посмотри-ка на меня… – я, глядя в глаза мальчишке, начинаю тихо говорить на Извечной Речи: – Ты самый занятный паренёк в этом Мире. Я тебя люблю, как брата, ведь ты и есть мой брат. Я всегда тебе помогу, всегда буду рядом, если тебе это будет нужно… Ты запомнишь эти слова, ты всегда их будешь помнить, и тебе будет от этого хорошо и весело… И ещё ты больше не будешь бояться темноты, это тебе больше не будет страшно… Сейчас ты заснёшь, заснёшь… Какие сны тебе приснятся не ведаю я… Но я попрошу одно существо, имеющее над снами власть, чтобы тебе приснился самый лучший из Миров. Сиреневые зарницы… Ясный, на сотни тысяч перелётов стрелы ясный и прозрачный воздух… Горы, луга в долинах и океан… Паруса… Драконы, драконы высоко в небе…

Никитка, ткнувшись носом мне в сгиб руки, сопит во сне. Да. Я не солгал тебе ни одним словом, мой младший брат. Да…

– Паш, – негромко зову я.

Пашка появляется тихо-тихо, на цыпочках. Он смотрит на Никиту во все глаза.

– Это круто, Ил, я так тоже хочу, я б тогда…

– Пустое, Паш… Может, и научишься… Где мы его положим?

– Не знаю, Ил… В спальник его не засунешь, проснётся. Может у мамы твоей?

– Нет. Надо, чтобы он рядом со мной спал, так лучше всего будет.

– Ну, не знаю… Ну, с нами тогда, что ли. Ну, а где ещё? Да ведь пинается он во сне, зараза.

– Сегодня он пинаться не будет… Ладно, раздвигай диван, простыни свежие возьми. Да тише же ты! Барсук…

– Сам ты… – шипит Пашка. – Понаставил тут. Простыней хватит, Илюха, одеяло не надо, втроём и так жарко будет…

– Не надо, так не надо. Ну, всё, что ли? Давай-ка я его к стенке… Так. Шорты сними с него.

– Щас… Смори, Ил, улыбается, чего-то хорошее, наверное, снится… – Пашка с нежностью смотрит на брата.

– Надеюсь… Да не укрывай ты его так плотно, всё равно простыню скинет. Паш, давай-ка тут уберём всё, и к маме в комнату пойдём.

– Пойдём, только покурю…

Мы стоим на балконе, над нами ночь, под нами неугомонный мастеровой город. Мы с сероглазым любим друг друга, это навсегда, и сейчас мы пойдём в комнату, и поднимемся на самую вершину нашей любви. Что ещё может сравниться с эти чувством и с этим знанием?..

– Да, Илюха, – вздыхает Пашка. – Всё-таки, ты самый лучший. Как ты Занозу! Дрыхнет…

– Дрыхнет, – улыбаюсь я. – Да, кстати, могу тебя обрадовать, Кузнецов, – ночник ваш можешь спокойно на запчасти разобрать. Никитка теперь темноты больше бояться не будет.

Пашка удивлённо смотрит на меня и тихонько присвистывает.

– Точно, что ли? Ну да, ну да… Воще, Новиков! Это, я тебе скажу, это воще! Ладненько. Слышь, Илюха, а как это ты так, а?

Я пожимаю плечами.

– Не могу я это объяснить. Да погоди ты! Не могу, не значит, – не хочу… Слова, слова… Вся проблема, понимаешь, в словах. Ты не грузись, Пашка, я хоть и не могу тебе этого объяснить, но ты мне поверь, ты этому тоже научишься. Я же тебя люблю? Так. Вот через мою любовь ты и научишься…

– Это здорово… Пошли, я хочу начать учиться побыстрей.

Пашкин окурок фейерверком рассыпается в ночном небе над не засыпающим никогда мастеровым городом…

(Продолжение следует).

Магнитогорск. Июль 2006г.

Ил (Geers).

С автором можно связаться по адресу: [email protected]