Текст книги "Я возьму тебя с собой"

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Илья Игнатьев
Я возьму тебя с собой

Посвящается Вовке Р. – однокласснику, другу, любимому…

1. Земля: Илья и Пашка.

Мы с Пашкой уже целый час валяемся на пригорке, велики брошены и еле виднеются в траве, прикрытые вдобавок нашими шмотками. Жара стоит неимоверная. Над степью, покрытой полынью и неподвижно застывшими волнами ковыля, чуть колышется марево горячего воздуха. Но купаться нам не хочется, хотя Урал вот он, рядышком, – разбегись по склону и, поджав ноги, прыгай с подмытого берега прямо в прохладную воду. Лень. Да и накупались мы уже до одури.

Август, жара. В белёсом небе надрывается не видимый жаворонок, – крылатая кроха призывает дождь. Но дождя не будет ещё с неделю, – это я знаю точнее, чем все метеорологи в этом Мире. Пашка поворачивается с живота на бок и, положив вихрастую голову на согнутую в локте руку, прищурившись, смотрит на меня. Я тоже поворачиваюсь на бок со спины, лицом к нему. Ему явно охота поболтать. Я жду.

– Илюха, нам уже через две недели в школу, – Пашка срывает длинную травинку и щекочет ею мне грудь. Я в ответ безразлично пожимаю плечами и, забрав у него травинку, сую её себе в рот.

– Подумаешь, школа, – лениво говорю я сквозь зубы. Снова откинувшись на спину, я, положив руки под голову, смотрю на травинку. Чуть двигая губами, я заставляю её шевелится. Иллюзия ветерка.

– Дубина ты бесчувственная, каникулы ведь кончаются!

– Всё когда-нибудь кончается, – и немного подумав, я поправляюсь: – Ну, или почти всё.

– Да плевать мне на это почти, – Пашка отвернувшись, через плечо демонстрирует, как именно ему плевать. – Это же наши каникулы!

– И школа тоже наша.

– Ты это специально, что ли? – начинает злиться Пашка. – Сам ведь ныл, что учиться надоело и пропади он пропадом, этот девятый “А” и экзамены тоже! Признавай, было или нет?!

– Ну, может, и было.

– А-а, значит, всё-таки может?! Ну, щас я тебя… – он наваливается на меня и осторожно берёт за горло. – Попался? Всё, молись теперь.

Я и не пытаюсь освободиться, – Пашка только лишь делает вид, что хочет задушить меня. Выпростав руки из-под головы, я выплёвываю травинку, обнимаю его за шею, притягиваю к себе ещё ближе и крепко целую прямо в чуть горьковатые от полынной пыльцы губы. Он поначалу с готовностью отвечает на  поцелуй, но вдруг, упёршись ладонями мне в грудь, вырывается из моих объятий.

– Ты что, Илья, с дуба рухнул? – поднявшись на коленки и оглядываясь по сторонам, сердито спрашивает Пашка. – А если нас увидит кто-нибудь?

– Да кто нас здесь увидеть может? – беспечно говорю я.

– Да мало ли… Ты до вечера потерпеть не можешь?

– Ну, до вечера, так до вечера, – легко соглашаюсь я. – Слушай, а может, почавкаем, что-то я проголодался.

– Уже? А сколько время?

– Времени, – я привычно поправляю его и безошибочно определяю: – Пятнадцать минут первого.

– Время, времени, – мне без разницы, – ворчит Пашка. Раньше, бывало, он доходил чуть не до белого каления от моих вечных поправок, но это давно прошло. – А вот насчёт полопать, – это ты, по ходу, прав.

Он легко поднимается с коленок, идёт к нашим великам и возвращается со своим легендарным рюкзаком. Нет, ну не могу я без ухмылки смотреть на этот его сидор. На обычном когда-то школьном рюкзаке, – у меня у самого почти такой же, – нет живого места от  заклёпок, цепей, цепочек, булавок, пряжек и ремней каких-то. Пашка усевшись по-турецки, склонив золотистую голову, начинает деловито в нём копошиться. Появляется сложенная газета и, уже развёрнутая, она ложится на примятую нашими телами траву, – это будет наш стол. Затем на белый свет один за другим показываются четыре глянцево-матовых помидора, здоровенный, весь в колючих пупырышках огурец, кусок копченой колбасы в целлофане и бутербродные булочки. В завершение Пашка достаёт пакет с чебуреками.

– Во! Горячие, греть не надо.

– Так надо было рюкзак футболками накрыть, солнце ведь какое! Эх ты, тетеря.

– Так вот сам бы и накрыл, – огрызается Пашка. – Разлёгся тут, понимаешь, учит ещё, мудрец нашёлся! Нет, чтобы помочь!

– Да легко, – я тянусь к чебурекам, задеваю газету, и помидоры красными круглыми снегирями скатываются в траву.

– У-у, – Пашка хлопает меня по руке. – Отвали, чудо! Лучше спрайт притащи, куда ты там его заныкал.

Я, смеясь, поднимаюсь в рост, с удовольствием потягиваюсь, потом, наклонившись, упираюсь руками в тёплую землю и, подтянув колени к груди, осторожно выпрямляюсь, делая стойку на руках. Болтая в воздухе чуть полусогнутыми ногами, я всё так же на руках направляюсь к велосипедам. Здесь  делаю фляк назад и прихожу точно на ступни. Вскинув вверх правую руку и эффектно прогнувшись, я победно оглядываюсь на Пашку. Он, распахнув свои серые глазищи, с восхищением смотрит на меня.

– Видал?

– Здорово, что тут скажешь, только охота тебе по такой жаре надрываться.

– Это ты, Паша, из зависти, а завидовать нехорошо, – довольно улыбаясь, говорю я. – Тебе вот ни в жизнь так не сделать.

– Не сделать, – соглашается он, мой сероглазый вообще объективный паренёк. Наедине.

Я, взяв тёплую бутыль со спрайтом, возвращаюсь к Пашке. Семьсот семьдесят семь раз я предлагал научить его ходить на руках, но при первой же попытке он так шмякнулся об растрескавшийся асфальт школьной спортплощадки, что больше и слышать не хочет ни о чём подобном.

– Зато ты с компом полный чайник! – оживляется мой лучший друг и самая большая моя Любовь. – Учить тебя, – это же безнадёга! До сих пор сам флопик отформатить не можешь, а что там мочь, не знаю…

– А нафига мне это надо? Когда у меня ты есть, – резонно возражаю я, усаживаясь напротив него. – Кстати, о компьютере. Слушай, Паш, я забыл тебе вчера сказать, у меня с ACDSee байда какая-то творится. Открываю его, а там вместо нормальных букв краказябры  какие-то, не поймёшь ни шиша.

Пашка на секунду задумывается. Я открываю бутылку с газировкой.

– Похоже, Илюха, что у тебя кодировки накрылись. Не знаю точно, смотреть надо. И вообще, мне бы  давно уже винду у тебя переустановить надо, закривил ты себе всю систему, по ходу, на глушняк. Барабанишь всю дорогу по клавишам, не глядя…

Сорвав новую травинку, я бросаю её словно дротик в ухмыляющегося Пашку. Мимо. Он довольно смеётся:

– Мазила.

Я тянусь за помидором, другой рукой пытаюсь отломить кусок булочки.

– Погоди, брось, я сейчас всё нарежу, – Пашка торопливо достаёт из кармана рюкзака свой китайский складешок.

Я, убрав руки подальше, скептически наблюдаю как он, высунув от усердия кончик языка, пилит не податливые, мягкие булки, вкривь и вкось кромсает истекающую капельками жира колбасу.

– Палец ты себе когда-нибудь оттяпаешь этой ковырялкой! – проявляю я заботу о его жизни.

– Не оттяпаю, не боись. И какая же это ковырялка? Это не ковырялка, а нож! Холодное оружие, можно сказать.

Я лишь презрительно хмыкаю. Мы с Пашкой обожаем поспорить, но обсуждать сомнительные достоинства этой никудышной, не годной даже на переплавку подделки из какой-нибудь Сычуани, – это ниже моего достоинства. Некоторое время мы молча едим, передавая, друг другу нагревшуюся бутылку спрайта. Но разве этот сероглазый может долго молчать?! Чуть утолив первый голод, брызнув на газету красным помидорным соком, он говорит:

– Илья, ты слыхал, на “50-тилетия Магнитки” скаутский клуб открылся? Нет? Они в походы в горы ходят, костры жгут, форма там у них, значки-нашивки всякие, короче все дела.

“50-летия” – улица, соседняя с нашей.

– Запишись, – советую я. – Научат тебя костёр под дождём разводить.

– А нафига мне это надо? Когда у меня ты есть, – Пашка злорадно хихикнув, повторяет мои слова.

Честно поделив тёплый огурец, мы принимаемся за чебуреки.

– Купи три чебурека и собери кошку, – выдаёт Пашка явно инетовскую хохму. – А вообще-то ничего, есть можно, луку вот только чересчур набухали.

– А это чтобы запах кошачий отбить, – мстительно отзываюсь я.

– Я так и подумал, – печально кивает головой Пашка.

С востока, с азиатской стороны Урала, с самого неба на нас накатывается тяжёлый вязкий гул. Мы, перестав жевать, смотрим в ту сторону. Оттуда, с натугой разрывая жаркое марево, огромной горбатой рыбиной к нам плывёт здоровенный бело-зелёный самолёт. В том, что он здоровенный, нет никаких сомнений, даже, несмотря на расстояние. Я, как первоклассник, разинув рот, с восхищением наблюдаю за его могучим полётом.

– Грузовик, – определяет Пашка, – Ил-76-ой.

– Откуда ты знаешь? – не отрываясь от волнующего меня зрелища, спрашиваю я.

Теперь уже он презрительно хмыкает:

– А что тут знать-то?! Тоже мне НЛО нашёлся! – насмешливо заявляет этот знаток. – Сто пудово Ил-76, причём из Казахстана, это по раскраске ясно. Тащит к нам в Магнитку на таможню тонн тридцать китайского барахла.

Самолёт начинает забирать к северу.

– Сейчас разворот сделает, войдёт на глиссаду и всё, – комментирует Пашка.

– Что значит, – всё? – спрашиваю я, оборачиваясь к нему.

– Всё, – значит всё. Садится будет, – тряхнув своими тяжёлыми золотыми вихрами, говорит Пашка.

Я смотрю на него с уважением. Кому же, как не ему, знать всё это. Дядя Саша, – Пашкин отец, – работает у нас в аэропорту. Начальник наземной аэродромной службы, или что-то в этом роде. Пашкина мама, – тётя Таня, – там же в диспетчерской службе. Да и сам Пашка помешан на авиации и её истории. У них полный дом книг, альбомов и журналов про самолёты. Пашкин компьютер под завязку забит материалами по авиации, которые он постоянно качает с I-net,а. Когда Пашка начинает мне рассказывать про какой-нибудь редкостный Horten IX, или про бой на вертикалях, его уже не остановить. Да я и не пытаюсь, только слушаю раскрыв рот.

Я до сих пор не могу постигнуть того, с какой кажущейся лёгкостью люди этого Мира освоили небо. У нас оно принадлежит драконам. А интересно, думаю я, как бы выглядела встреча голодного дракона, ну хотя бы с таким вот Ил-76? Я вспоминаю, как однажды, в холодном свинцовом океане к северу от Орледа, мне пришлось наблюдать, как Крылатый Ужас охотился на кита. Да, это было одно из самых сильных впечатлений моей яркой жизни. Хорошо хоть, хвала Творцам, Светлому и Тёмному, что люди у нас не интересуют драконов как объект добычи.

– Новиков, ты где? – Пашка, перегнувшись через газету, больно щипает меня за бок.

Я, взвыв, подскакиваю на ноги.

– Обалдел, что ли, гадость! Ну, всё, замочу в сортире!

Я перепрыгиваю на Пашкину сторону, легко заваливаю отбивающегося поганца на спину и начинаю щекотать ему рёбра. Пашка захлёбывается смехом и орёт в голос. Он молотит меня по плечам, дёргает за уши и за волосы.

– Пу-пусти, зараза, ну пусти же! – заикается он от смеха.

Я перестаю его щекотать. Опускаюсь к нему на грудь и, запустив пальцы в его чуть волнистые волосы, смотрю в серые облака Пашкиных глаз:

– Люблю тебя, – шепчу я ему в лицо. – Люблю одного лишь тебя и всегда любить буду.

Я, обжигаясь об его губы, припадаю к ним, жадно покрываю ему лицо поцелуями. Теряю разум от его запаха. Безжалостной, как цунами, волной мою грудь заливает Любовь. Она вымывает из моего сознания всё, – и школу, и драконов, и опостылевшую жару, – остаётся только Пашка и моё к нему чувство и желание. Не отдышавшийся толком после моей экзекуции, раскрасневшийся Пашка, вздохнув, осторожно высвобождается из моих рук.

– Ил, давай, в самом деле, до вечера потерпим, – ласково просит он. – А уж вечером я сам тебе покоя не дам.

Я с сожалением отрываюсь от его лица. С улыбкой разглядываю Пашку.

– Точно не дашь покоя?

– Deal.

– Ну ладно, – я скатываюсь с него на спину и складываю руки на груди. – Может, ещё окунёмся?

– Ты что, только ведь поели, нельзя же сразу после еды. Попозже окунёмся, даже обязательно. Но если ты меня снова топить будешь, – у-у, я не знаю тогда, что я с тобой сделаю!

– Да кто тебя топил, несчастный! – возмущаюсь я, и, приподнявшись на локтях, с интересом смотрю на Пашку. – А что ты сделаешь?

Он теребит себя за золотистую прядь над бровями.

– А вот как сделаю, так узнаешь! – грозно обещает мне Пашка. – Покусаю гада! Искусаю всего с ног до головы твоей бестолковой.

Это он может, с уважением думаю я. Раз, помню, как-то мы боролись, он так меня за плечо цапнул, – что там твой дракон! Неделю потом болело. Вообще-то, я сам виноват, не надо было мне брать Пашку на болевой, он же ничему такому не обучен.

– Ладно, ладно, никто тебя топить не будет, – опасливо говорю я ему.

– Вот, сто пудов, покусаю! – ну конечно, последнее слово всегда должно быть за ним.

Он притягивает к себе свой лязгающий навешанным на него железом сидор, роется в нём и достаёт пачку Kent light и зажигалку. Пашка с вызовом смотрит на меня. Я лишь недовольно качаю головой.

– Вот и правильно, вот и помолчи, – говорит он.

– Не буду я с тобой больше целоваться, попляшешь тогда, – грожу я ему.

– Не будешь? Скажите, пожалуйста. Да куда ты денешься! – беззаботно отмахивается сероглазый, прикуривая сигарету.

Никуда мне от тебя не деться, думаю я. Мне от тебя, а тебе от меня. С того самого момента, как мы впервые увидели друг друга, мы стали половинами одного целого. Разве могут половинки существовать отдельно одна от другой? Могут, конечно, но тогда это и правда, будет лишь существование, а не жизнь.

– И потом, я ведь старше тебя, – гордо заявляет Пашка. – Так что ты должен меня слушаться, а не наоборот. А то пристаёшь всю дорогу: курю, – плохо, говорю не правильно, – плохо. Скоро в угол будешь меня ставить.

Это правда, насчёт того, кто кого сейчас старше. Почему сейчас? Когда я решил снова погостить в этом чудном Мире, то, удивлённый произошедшими с ним переменами, случившимися после моего последнего здесь пребывания, я принял для себя возраст достаточно юный, чтобы свыкнуться с этой новизной. Так что и в самом деле Пашка старше меня здешнего. Аж на целый месяц.

– И вообще, – находит убийственный аргумент сероглазый хитрец: – Будешь бухтеть, я на тебя Занозу натравлю.

Хорошенькая перспективка! Заноза, он же Никита, а проще, – Никитос, – это младший одиннадцатилетний Павлухин братишка. Парнишка очень даже не плохой, и мне даже нравится, тем более что он здорово похож на Пашку. Но в избыточных дозах Заноза совершенно невыносим, за что, кстати, мы с Пашкой его так и прозвали.

– Больше слова про сигареты от меня не услышишь, зуб даю, – испуганно обещаю я. – Только про Никитоса забудь.

– Ну, то-то, – щелчком выбросив бычок, он, было, набирает в грудь воздуха, собираясь закрепить свою маленькую победу, но тут вдруг от наших шмоток раздаётся мелодия Дискотеки Авария.

– Кто бы это, – выдохнув, говорит Пашка. Он быстро подходит к одежде и достаёт свою Нокию.

– Да? Да, папа, я, а кто же ещё? Ко скольки? Ладно.

Я любуюсь им, его точёным изящным силуэтом на фоне неба, тем, как он стоит, отставив чуть в сторону прямую левую ногу и слегка наклонив голову. Моё сердце наполняется нежностью.

– Хорошо, заеду и куплю. Деньги? – Пашка поворачивается ко мне. – Ил, у тебя ведь бабки от чебуреков остались? С того стольника?

Я киваю головой.

– Я у Илюшки стрельну. Ну, всё, пап, хорош, у меня же трафик. Ладно, отбой.

– К шести приказано быть дома, – подойдя ко мне, Пашка ложится рядом на живот, положив голову щекой на сложенные ладони. – Дашь мне рублей двадцать пять – тридцать, хлеба надо купить и булочек к чаю, а то Заноза без своих круасанов такую истерику закатит, – только держись.

– Побирушка ты у меня, – я легонько хлопаю его по упругому, обтянутому узкими синими плавками заду. – Айда купаться уже!

– Не-е, давай всё-таки попозже. Искупаемся, потом обсохнем, и будем собираться. Сейчас сколько вре-ме-ни? – с отвращением, по слогам, выговаривает сероглазый, скривив чётко очерченные губы.

– Начало второго, вредина ты, – улыбнувшись, отвечаю я.

– В самый раз. Это я-то вредина?! – вскидывается, спохватившись Пашка. – Нет, ну вот кто бы говорил, а? На себя бы посмотрел лучше. Зараза ты, зараза и есть!

– Злой ты. И не объективный, – вздохнув, говорю я. – Короче, эгоист и меня не любишь.

– Ага, скажи ещё: бью тебя постоянно, – радостно подхватывает он.

– Вот возьму и утоплюсь в Урале. Завтра.

– Ну не надо, ну Илюшенька, милый, что же я маме твоей скажу? А во дворе, что со мной будет? – Пашка, вдруг посерьёзнев, смотрит мне прямо в глаза. У меня захватывает дух. Он, сглотнув, тихо произносит: – Сам же знаешь, Илья, что я тебя люблю больше жизни.

– Знаю, – так же тихо отвечаю я, не отрываясь от его глаз.

– Никогда не думал, что так со мной будет, – удивляется Пашка тому, что с нами происходит. – Как-то и больно, и сладко сразу…

Я согласно киваю головой. И удивляюсь: обычно мой сероглазый избегает таких разговоров, смущается, а сегодня, – поди ж ты, сам заговорил. Я пальцем у него на спине пишу: “Ты моя Любовь”. Пишу я рунами Извечной Речи Гирлеона, – священном языке моего Мира. Изящная вязь на долю секунды вспыхивает сиреневыми огоньками, проявившись на гладкой загорелой Пашкиной спине и, угасая и расплываясь, тонет в его нежной коже. Пашка поёжившись, как от холодка, переворачивается и ловит мою руку.

– Ил, мы всегда будем вместе? Всю жизнь?

– Жизнь, – это так долго, Павлуха. Это из тех самых почти, которые никогда не кончаются. Жизнь и Любовь. Происходят лишь Перемены, – Смерть, например, – эти Перемены изменяют Форму, но Суть и Основа неизменны. А Любовь, – это и есть наша Суть и Основа. Так что мы всегда будем вместе. Так или иначе, но это у нас с тобой навсегда…

– Так или иначе… Навсегда, – задумчиво повторяет Пашка. – Вот когда ты так говоришь, мне всегда почему-то грустно делается. Но навсегда, – это хорошо.

Сероглазый, разумеется, не замечает, что главные слова я произносил на Извечной Речи, понятной любому человеческому существу в любом из миров, минующей уши и проникающей сразу в разум и душу.

– Ох, и надоешь же ты мне, если навсегда! – Пашка вскакивает и даёт мне лёгкий подзатыльник. – Ну, чего расселся?! Пошли купаться!

Он, пружинно подпрыгивая на своих длинных стройных ногах, бежит к Уралу. “Во! – думаю я, сбегая по склону следом. – Дерётся! Нет, надо всё-таки притопить поганца, и пускай кусается, фиг с ним, акула белая”.

Мы плещемся, брызгаемся, подныриваем друг под друга, стараясь ущипнуть за задницу, или стянуть с неё плавки.

– Паш, давай на тот берег махнём? – отфыркиваясь, предлагаю я. – Устроим заплыв “Европа-Азия” и “Азия-Европа” обратно?

Пашка плавает гораздо хуже, чем я и мне хочется приучить его к воде.

– Ага, а потону я посреди Урала, как Чапаев, тогда что?

– Со мной не потонешь, – смеюсь я. – Я ж не Анка.

– Лениво мне, – Пашка бьёт ладонью по воде, брызги веером накрывают меня.

Лениво ему!

– Трусишка, зайка серенький! – дразню я его, брызгаясь в ответ.

– Сам ты! А если велики со шмотками у нас сопрут? Домой что, – в одних плавках потыкаем?

Велики мне жалко, велики у нас с Пашкой классные. И дорогие. Настоящие “Cannondale Prophet 71” с титановыми рамами, перевёрнутой передней односторонней вилкой, маятниковой задней подвеской с регулируемым амортизатором, кучей скоростей и широченными колёсами с могучими протекторами. Постоянный предмет посягательств со стороны Никитоса. Нам их подарили на наши пятнадцатилетия этим летом, – моя мать сговорилась с Пашкиными предками, и заказала два велика в Питере. Я, сделав зверское лицо, пытаюсь схватить Пашку за шею.

– Ну хорош, Илюха, ну кончай! Давай лучше поныряем, – отбиваясь, просит он.

Поныряем, – это значит, что я сажусь на дно на корточки, а Пашка забирается мне на плечи, потом я, резко оттолкнувшись от дна, вскакиваю одним движением, и донельзя довольный сероглазый кувырком бултыхается в воду. И так до тех пор, пока мне не надоест.

И мы ныряем, и плаваем, и брызгаемся ещё и ещё. Мы наслаждаемся летом, уральской водой, трелью одуревшего от жары жаворонка и стойким горьким запахом полыни. Мы упиваемся близостью друг к другу, нашей юностью и нашей Любовью.

Как далеки сейчас от меня проблемы Гирлеона, – моего Мира. И Орлед, моя родина, лучшая часть лучшего из всех миров тоже отпускает меня. Далеко-далеко от меня оказываются варвары из-за Перешейка, пираты с Архипелага, даже Владыки Яви и Снов из ордена Воплощённой Мечты, и те сейчас далеко-далеко. Мне скоро уходить, что ж, – я возьму тебя с собой, Сероглазый! Тебе понравится мой Мир, я знаю, ты в него влюбишься с первого взгляда. И он с радостью примет тебя в гости. Конечно же, мы вернёмся сюда, – на Землю, – здесь пройдёт лишь несколько секунд без нас, но в Гирлеоне протекут годы, годы моего Мира, который станет и твоим. Также как стал для меня моим твой Мир. Ты будешь оставаться пятнадцатилетним всё это время, твоя земная юность останется с тобой. Ты научишься многому из того, что умею и знаю я, – я, Гирс Орледский, – не всему, конечно, но многому…

– Илья!!! – звонко орёт мне в ухо Пашка. – Ты что, опять в астрал ушёл? Очнись, утонешь!

Он силком наклоняет мою голову и пригоршней плещет мне в лицо воду. Я хватаю его за запястья. Попался, гадость мокрая!

– А вот сейчас и посмотрим, кто из нас потонет, – зловеще бормочу я, выплёвывая воду. – Ну что?! Будем учиться дышать пяткой? Зачем плескался, а? Шею мне зачем отдавил, длинноногий? Какого в ухо мне орёшь, как ледокол в тумане?

С каждым вопросом я выгибаю Пашкины руки так, что он вынужден приседать всё ниже и ниже. Над водой торчит уже только его потемневшая от влаги золотистая голова.

– Ой-ёй-ёй! – испуганно верещит сероглазый. – Пусти меня! Ну пусти, ну пожалуйста, ну Илюшечка! Всё-всё-всё, не буду больше! У-у, зараза, точно покусаю! На зелёнке и бинтах разоришься!

Я, довольный, отпускаю Пашку и резко, боком, без всплеска ныряю в сторону, подальше от недотопленого поганца. Делаю под водой пару-тройку мощных гребков и выныриваю метрах в десяти от разъярённого Пашки.

– Вот только вылези на берег! Попробуй только! – бессильно грозится он, понимая, что гонятся на воде за мной бесполезно. – Убью, заразу! У-у!

Пашка кидает в мою сторону подобранный со дна камешек, не очень-то, впрочем, надеясь попасть. Я начинаю осторожно подплывать к  нему. Разозлившийся Пашка, – это уже серьёзно. Не дракон, конечно, но тоже ничего.

– Сам же виноват, ну всё, Паш, давай мириться. Хочешь, я тебе ножик твой наточу, а?

– Мириться с ним, – потихоньку остывает Пашка. – Сам чуть не утопил, а сам…

Но я уже рядом с ним, быстро притягиваю его голову к себе и легонько чмокаю в прохладную мокрую щёку.

– Подлиза, – отталкивает меня он. – Но смотри, Новиков, про ножик, – я тебя за язык не тянул, сегодня же и поточишь.

Ножи точу я профессионально, – больше двух веков мне приходится сражаться за мой Орлед, научился. Два века, – это по Гирлеонскому счёту, а ведь были ещё и мои предыдущие посещения этого Мира, тоже без дела не сидел…

– Завтра, – обещаю я. – Завтра обязательно наточу.

Сероглазый доволен. Обычно ему приходится дня по три ходить за мной, канючить и  обещать мне горы золотые, чтобы я взялся за его ковырялку, к которой я отношусь с крайней брезгливостью. Что поделаешь, – частенько моя жизнь, да и не только моя, зависела от качества клинка в моей руке.

– Ну что, будем вылезать? – у Пашки на загорелых плечах маленькими бриллиантами сверкают капельки воды.

– Давай, – соглашаюсь я.

Мы, вытряхивая из ушей воду, прыгаем на берегу, трясём головами, пытаемся отжать плавки, не снимая их.

– Новиков, пошли завтра в кино, в “Современник”? Там “Хроники Нарнии” повтором идут, тебе ведь нравится фэнтези.

Это правда, фэнтези мне действительно нравится, хотя кино, как явление, я так и не понимаю до конца. Забавно, люди здесь считают это сказками, но большинство в глубине души верят в эти якобы сказки. Забавно, – да, но ничуть не удивительно, ведь отблески сиреневых зарниц Гирлеона сверкают и в этом Мире.

– Пойдём, если билеты возьмём посередине, не желаю я больше сидеть на первых рядах. Оглохнуть я не хочу.

– Балда, спереди самый кайф! Dolby Surround!

– Да пусть хоть семьдесят семь раз.

Мы снова лежим на примятой, даже не попытавшейся распрямиться траве. Мы лежим буквой Т, – я, вытянувшись в рост, Пашка положив голову мне на живот.

– Илья, расскажи что-нибудь, – просит сероглазый.

– Ну, и что тебе рассказать?

– Расскажи про Халифа аль-Хакама Второго. Про то, как он воевал с кастильскими рыцарями. Как арабы защищали Кордову, с какой славой они погибали, – лучшие из лучших.

– Я тебе уже рассказывал об этом… А вот лучше… Ты когда-нибудь слышал об Адриане?

– Это же Римский император, кажется? Вал Адриана в Англии, – припоминает сероглазый отличник.

– В Шотландии, – поправляю я. – Всё так. Публий Элий Адриан, – император армии и принцепс сената и народа Римского. Но он не всегда был императором. Как-то раз, в конце одного тёплого сентябрьского дня…

***

“…недорезанные остатки Децебаловой дружины, возглавляемые Тирцебалом, одним из зятьев царя, сгрудились на склоне холма, подняться выше им мешает поросшая густым подлеском чаща. Сдаваться они не помышляют, впрочем, дакам этого никто и не собирается предлагать, – третий год войны, армия озлоблена упорным сопротивлением этих косматых выродков. Убивая словно скот собственных жён и детей, даки уходят, рассыпаются, исчезают как жертвенный дым, – после битвы при Адамклиси им уже ничего не светит. Это ясно всем, – и им и нам. Но сопротивление не утихает, хотя отчаявшийся Децебал, ошалев от крови, окончил свою жизнь, бросившись на меч в Саремегатузе, этом гнезде воронов-стервятников, которое он превратил в свою столицу. Когда мы по террасам прорвались через сдуревшие толпы женщин и стариков к цитадели, то застали там только трупы, много, воины… и дети, и женщины, – матери этих детей, жёны царя. Завёрнутые в какие-то шкуры, утыканные стрелами, кухонными вертелами, ножами, ещё каким-то железом, некоторые ещё шевелились… И царь. Редко я жалел в своей жизни, если мне не удавалось кого-либо убить лично, но тогда пожалел.

Но Тирцебала я убью лично, этой вот своей спатой, хоть она и не точилась давно, и рукоять разболталась за те две декады, что мы бегаем за князем по этим проклятым Богами горам и пригоркам. Тирцебал желает уйти к своим Богам так, чтобы об этом помнили в веках, что ж, в моих силах воплотить это его желание. Я по-настоящему этого хочу, это не часто бывает, обычно я убиваю равнодушно, тут, на Земле, но не сегодня. Я устал от детской крови, от лишней крови, от своей крови, это слишком затянулось, это пора кончать. Все так думают, все этого желают, этого желает Император. Восемь легионов потребовалось Ульпию Траяну, чтобы зажать царя здесь, в холмах Нижней Мезии! Самая могучая армия за все восемь с половиной веков Рима.

Я командую сотней фракийских всадников из вспомогательной конницы при VII Клавдиевом легионе. Мои синелицые фракийцы гарцуют у подошвы холма, бессильно вопя от ярости, – подниматься наверх, к остриям копий Тирцебала нечего и думать, они переколют нас, как своих ребятишек. Я не пытаюсь угомонить своих, – бесполезно. Остаётся лишь ждать, когда подойдёт Элий Адриан со своими стальными триариями III Гальского. Я знаю, что он вот-вот должен появиться. Несмотря на то, что мы верхом, опередил я Адриана совсем не намного, – в этой местности особо не поскачешь. Но Творцы моего Гирлеона, Светлый и Тёмный! Время! Да, время. Если нам не взять князя до скорого уже заката, он снова уйдёт, как уходил не раз. Как бы мне сейчас пригодились легковооружённые. Пара десятков критских лучников или, хотя бы балеарцев с их пращами! Уж они бы развлекли грозно молчащих на холме даков.

Наконец-то, вот и Адриан! Три декурии, – маловато, ну да ничего, заставим спешиться фракийцев, пока их пыл не остыл. Адриан подъезжает ко мне на своей великолепной ниссаянской кобыле.

– Марк, старина! – подняв руку, приветствует он меня. – Вижу, ты настоящий друг! Загнал медведя и держишь его для меня!

Я угрюмо смотрю на тридцатилетнего родственника Императора, но нет, – насмешки, на которую он всегда горазд, нет в его словах. Это обычное возбуждение от предстоящего боя. Шрам от германского меча покраснел под его короткой курчавой бородкой, пластины лорики на левом плече погнуты чьим-то крепким ударом, глаза полыхают предчувствием схватки. Вот тебе и «Гречёнок», – думаю я, – всё-таки у Траяна будет достойный преемник.

– У медведя ещё остались зубы, Публий.

– Он обломает их об нашу сталь, клянусь Марсом Мстительным!

Легионеры, раздвинув моих фракийцев, строятся полукругом. Мы с Адрианом спешиваемся, он жестом подзывает к нам красивого юношу на пегой италийской лошадке.

– Гермолай, – говорит Адриан по-гречески, – Возьми мою и Клувия лошадей и отведи их к тому вон вязу.

Мальчику на вид не больше шестнадцати, на нём лёгкий греческий льняной панцирь, – негожая защита от дакийской секиры.

– Но как же, – растерянно произносит Гермолай, кусая губы. Он бросает на меня смущённый взгляд, видит срубленный султан на моём преторианском шлеме, глубокие зазубрины на спате, которою я достаю из ножен, чужую подсыхающую кровь на панцире. Его щёки заливает румянец.

– Позволь я с тобой, с вами, – мальчик кладёт руку на рукоять кривого македонского кописа на своём боку.

– Некогда спорить, милый, – темнеет, пора кончать. Хватит и на твой век сражений. А в этой войне и так пролилось слишком много детской крови. Ступай, – приказывает Адриан, и поворачивается ко мне, показывая своему любимцу, что разговор окончен. Гермолай, держа в поводу наших лошадей, поникнув, отъезжает, расстроенный донельзя.

– Видывал я солдат и помоложе, – говорю я.

Адриан не обращает на мои слова внимания. Он задумчиво смотрит на притихших даков.

– Сделаем так, – решает он. – Я построю одну декурию в две черепахи, остальные, сомкнувшись, пойдут между. Ты, Марк, с пешими фракийцами, – слева, прикроешь вон тот отлогий участок.

– Толково, – одобряю я. – Достойный план, Публий.

– Достойный план и достойный будет подарок Наилучшему Принцепсу в его пятьдесят третий день рождения! Ты не забыл, Марк Клувий, – сегодня пятый день после сентябрьских ид?

– Пусть Боги хранят Императора и его Гения! – произношу я стандартную формулу.

– Что это? – удивляется Адриан, указывая гладиусом.

Даки начинают шевелиться, сбрасывают с себя плащи, рвут на себе рубахи, бросают в одну кучу щиты, нагрудники и шлемы.  Раздаётся заунывное пение, похожее на волчий вой, – какой-то их гимн. Неужели…

– Он решился! – с восторгом ору я. – Клянусь всеми Богами, Публий, он решился! Прикажи своим сомкнутся, да поскорее же, косматые решились!

Адриан смотрит на меня широко раскрыв глаза. Из их карих глубин поднимается понимание.

– Это их конец, Марк! – кричит он мне в лицо. – Сегодня всё, наконец, закончится!

Он уже несётся к своему правому флангу, на бегу выкрикивая команды. Легионеры чётко, не смущаясь воя даков, быстро перестраиваются.