Текст книги "Я возьму тебя с собой"

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Вот. Всё, я близко, сейчас. Пашка чувствует это, ещё бы, ведь он со мной одно целое. И… Вот! Я не на Земле, я не знаю, где я и кто я. Смутно чувствую, как подо мною бьётся сероглазый. Сиреневые волны заливают моё тело, душу, разум. И ясная, звенящая в своей кристальной ясности мысль, – навсегда! Пашка навсегда, я у него навсегда, любовь наша навсегда! Меня бьют судороги, во рту я чувствую лёгкий вкус крови, – губу прикусил, блин… Пашка стонет в голос, раскаленные капли его любви ко мне вылетают, – выстреливают, – из его члена. Фейерверк, краше которого нет для меня, и я сквозь сияние, – сияние ярче солнца, – я ловлю лицом, губами, ртом, подбородком эти капли Извечной Жизни.

Это что же? Я не дышу, что ли? Да-а. Я тяну в себя воздух, со свистом, так лучше, так я чувствую его вкус, и он смешан со вкусом Пашкиной спермы. С привкусом… Я валюсь на Пашку, лёгкое движение бёдрами назад, и мой член выскальзывает из него. Пашка смотрит мне в глаза, мы совсем близко, и это навсегда. На пушистой реснице у него маленькая слезинка, эта капелька дороже всех каменьев двух Миров, всех Миров, сколько их там… Пашка опускает ноги, обхватывает своими голенями мои бёдра, ещё крепче обнимает меня, тянет руками меня за затылок, лицом в крутой, скрипичный изгиб своей шеи. Я языком касаюсь Пашкиной кожи, – ко вкусу, который я берегу в своём рту, примешивается вкус его пота. Я вампир, – говорят, на Земле есть такие создания, и я сейчас этому верю, – конечно же, есть. Как же не быть, коль тут, на Земле есть такая кожа, такая шея…

– Пашка… – только и могу я прошептать в этот виолончельный изгиб. – Пашка мой, сероглазый ты мой…

– Молчи, Илька… Молчи, зараза ты моя, самая любимая ты зараза... Хорошо как! Вместе кончили, как тогда, помнишь? Ну да, помнишь, конечно. Как такое забудешь… А почему потом вместе не получалось, а, Ил?

– А это часто и не бывает, наверное… У нас с тобой, во всяком случае… Тем ярче, тем дороже. Так ведь, Паш?

– Так, Ил. Но всё равно жаль. Да, даже тогда, в первый раз когда, я не так приплыл. Тоже, конечно… Но не так. Тогда ярче было, да, – но не так мощно, ты понимаешь?

– Понимаю. Я тебя всегда понимаю, и навсегда. Мощно, говоришь? Так ты же вырос, тогда ярче было, потому что впервые, а сейчас ты знаешь, чего ждёшь. Хотя какое тут к чёрту знание, я вот с тобой просто задыхаюсь от любви, и всегда, как в первый раз…

Пашка счастливо смеётся, целует меня в губы, – легко, не крепко, и я своими губами чувствую каждую клеточку его губ.

– Ну, чего теперь хочешь? – спрашиваю я его прямо в эти губы. – Хочешь меня, или…

– Нет, Ил, – Пашка тоже говорит мне в рот, потом, балуясь, надувает воздухом мой рот, наши щёки надуваются.

– Кончай, Кузнецов! Чего, в самом деле… Не хочешь?

– Балда, я этого всегда хочу. Не буду, просто… А лучше ты мне отсосёшь потом ещё, и я тебе тоже.

Ничего себе! Разошёлся сероглазый. Это что же, – теперь так всегда будет? Хорошо бы…

– Давай, – говорю я. – А может, сверху хочешь?

– Илья, я ж сказал, – потом. Я сейчас выпить хочу. И покурить.

– А ширнутся? До кучи, блин…

– Не-е… – смеётся Пашка. – Вставай, давай, моралист…

– Знаешь, как неохота? Так бы и лежал на тебе семь веков. Я те ущипнусь! Всё, сказал! Кузнецов, поганец, только не это! Всё, ну! Встаю…

Я-то встаю, да Пашка, похоже, и не собирается! Лежит себе на диване, положил вихрастую башку на согнутую в локте руку и смотрит со своей лёгкой полуулыбкой, как я нагибаюсь за плавками.

– Что?

– Ил, не одевай их!

– Чего?

– Точно! Не одевай, ну, пожалуйста, Илюшка! – эта вздорная мысль так захватывает сероглазого, что он даже вскидывается на диване.

– Да что за блажь такая, Пашка?

– Блажь, блажь… Я, может, хочу тебя всего видеть, понял? Блажь…

– Да? – я несколько растерянно смотрю на Пашку. – Ладно… Любуйся, чёрт с тобой!

Я комкаю свои плавки и бросаю их в Пашку, тот легко их перехватывает, но не бросает обратно в меня, а быстро засовывает под диван.

– Пашка, гадость! Там же грязно, пыль там, понимаешь! Стирать придётся, я их сегодня только одел…

– Фигня, постираешь, – беспечно отмахивается Пашка. – Ты чего замер? Наливай, давай! Конфеты кончились жалко.

– Да есть конфеты, не плачь, другие только… Пашка, ты тогда тоже давай, не одевай трусы, ладно?

– А я и не собираюсь, – высокомерно заявляет сероглазый, и, тряхнув золотистыми вихрами, вскакивает с дивана. – Мотай за конфетами, за бокалами, за чем там ещё, а то я из горла щас, понял? И это, Ил, – ори, не ори, – я у тебя в комнате покурю!

Я смотрю на Пашку, тот готов к схватке со мной за право покурить у меня в комнате, – смотрит исподлобья, губы сжаты, – а всё равно, в глазах смешливые серые чёртики прыгают. КАК я его люблю!!!

– Эх, Кузнецов… – только и могу вымолвить я сквозь нежность, которая топит меня сейчас, и эта нежность ведь навсегда…

Я, махнув рукой, иду на кухню, оттуда слышу, как Пашка в ванной пускает воду. Я лезу в шкаф за конфетами. Так, две коробки, – «Ассорти» какие-то, и бабаевские «Птичье молоко». Наверное, надо обе взять, пусть Пашка сам выбирает. Хотя, чего тут выбирать, – обе и слопает. Так, бокалы. Может, бутерброды соорудить? Я-то не хочу…

– Паш! – ору я. – Ты бутеры будешь?

– Чего? – орёт из ванной Пашка.

А, ладно, перебьётся. Захочет, – сам тогда пусть и делает. Ветчина, сыр, – смотрю я в холодильник. Масла нету, блин… Во! Копчёная фазанья грудка. Да, вот это пойдёт, ладно уж, сам сделаю…

– Ты помер здесь, зараза, что ли? – Пашка появился.

– Банку открой, – я протягиваю ему грудки. – Я хлеб пока нарежу. Помер, понимаешь… Жду пока ты покуришь. Пашка, блин, да не включай ты её ради всего святого!

Пашка устанавливает на разделочном столе электрическую открывалку для консервных банок. Как я в прошлый раз жив остался…

– Я же тут, не боись! Смотри, – просто всё как. Раз, два, три… Н-да. Чего-то… Погоди, а может выключатель? Ты её не трогал, а?

Я, спрятав руки за спину, с опаской убираюсь подальше.

– Сдурел, да? – возмущаюсь я с безопасного расстояния. – Трогал! Да я её, сволоту…

– Погоди, Илюха! Чего ж такое-то, а? Щас… Отвёртку дай.

– А ну, брось щас же! Брось, Паш, ну её к бесу! Пойдём, выпьем, а? Па-аш…

– Да? Ну, ладно, – с сожалением вздыхает сероглазый. – Я её завтра дожму! Дай мне консервный нож, где он, здесь? Вот, а ты её далеко не убирай, Ил. Странно, – вроде бы не Китай, и с виду целая, и включается, а как банку суёшь, так кранты…

Я помалкиваю себе в тряпочку, – так, пожалуй, лучше будет. Да, – вздыхаю я про себя, – моя работа, кто ж мог подумать, что эта шмакадявка оттенок души имеет. Главное дело, особо-то ничего я и не говорил про неё, – так пару слов на Извечной Речи, – какое тут, на Земле, всё нежное, блин…

– Хлеб порезал? Илька, давай помидорчики ещё, так вкуснее будет.

– И варенье! Нет? А то давай, так ведь ещё вкуснее.

Пашка молчит, задумчиво смотрит на меня и лишь похлопывает себя по ладони консервным ножом. Ясно. Я, стараясь не выпускать Пашку из виду, торопливо достаю помидоры. И замираю, – сейчас в дверь позвонят. Вот! А ведь это…

– Пашка, живо одеваться! Это батя твой! Коньяк прячь! Ёлки, какого ты мои плавки под диван-то…

Я, прыгая на одной ноге, натягиваю плавки, скачу к двери. Второй звонок, уже настойчивей. Вот, спокойно, дыхание, Илья…

– Илюша, привет ещё раз, – в дверях стоит смущенный дядя Саша, из-за него выглядывает донельзя довольный, почему-то, Никитос.

– Павел, Илья, пацаны, такое, понимаете, дело, – нас с мамой срочно на работу вызывают, сейчас машина придёт. Форс-мажор там у нас…

– А чё стряслось? – тут же начинает волноваться Пашка.

– Самолёт там горит! – трагическим шёпотом сообщает нам Никита. – А меня брать не хотят, прикиньте! Это ж раз в жизни такое, а они не хотят!

– Молчать, Никита, тебя там только не хватает! Грузовик казахский загорелся, его с терминала утащили, пожар затушили, слава богу, обошлось всё. Сейчас разборки начнутся. Ну, это ладно. Никиту вот деть куда-то надо. Решайте, Паша, или вы у нас с Ильёй спать будете, или…

– Чего тут решать тут! – орёт Заноза уже в полный голос. – У Илюхи, конечно!

– У меня, дядя Саша. Прав Никитка, чего ж тут решать. Может, помочь чего?

– Да нет, Илья, чем же вы поможете. Ладно, берите его, пойду Таню потороплю. Эх, как некстати!

– Такое всегда некстати, – рассудительно говорю я.

– Папа, только ты ему сразу скажи! Чтобы он человеком был, а если он опять, то я… Понял ты, болячка?

– Никита, если нам с мамой старшие на тебя пожалуется, если хоть что-нибудь ты из своего репертуара отмочишь, я тогда…

– Папа! – искренне возмущается Заноза. – Отмочу! Да я, да вот чтобы мне, всё, короче! Езжай на пожар свой. Привези мне там чего-нибудь там такое… Штурвал там, какой-нибудь там, только чтобы обгоревший чтобы, чтобы такой… Во! Комбинезон от сгоревшего пилота!

Мы с Пашкой, не выдерживаем, смеёмся, дядя Саша потрясённо смотрит на своего младшего сына, машет рукой, – бесполезно, мол, – сочувственно смотрит на нас.

– Ладно, ребята, вы уж тут сами, я на тебя, Илья, особенно надеюсь, – он, пожав мне руку, уходит.

Мы втроём проходим на кухню, я продолжаю заниматься бутербродами, Пашка нервно барабанит пальцами по столу, Никитос, с выражением тихого счастья на физиономии, наблюдает за братом. Ёлки, во попали…

– Добился своего, болячка гнойная, – шипит Пашка на брата. – Вот как хочешь, Ил, а что-то тут не чисто. Блин, если бы он не с нами был, я б тогда уверен был бы, что это он самолёт поджёг! Вот сто пудов…

– Сам ты, – дёргает плечом Заноза. – Брехня. Илюшечка, а это что это ты такое вкусненькое делаешь, а? А грушечки у вас остались или Пашка все сожрал? А давайте в джакузи поедим! Ладно, ладно, – молчу… Я скоро смогу пять минут под водой не дышать! Илюха, ты мне помидоры эти вот свои не клади, а то я их Пашке в трусы засуну! Отстань, гад, в глаз дам! Вот. Пожар, пожар… Подумаешь, пожар! Ни одного трупа, – ха! Тоже мне, – пожар. Если хочешь знать, Пашечка, если бы я бы эту лоханку грузовую бы поджёг бы, тогда бы… Тушить бы тогда бы там бы нечего тогда! Илюха, а это чё, «Птичье молоко»? Не бзди, не испорчу я себе никакой там аппетит. Пашка, гад, это ж не твои конфеты! Ил, скажи ему. Да? Ладно. А где я спать буду? Сам на балконе дрыхни! Вот смотри вот, – ещё вот одно слово… Горя хапнешь, вот чего! А ты не встревай, Илюха, понял? Я щас с ним по-честному, один на один! Ладно, Ил, пускай живёт, сухопутное! Пока. Это как это так? Что ж я один, что ли, спать буду,  а вы вдвоём, что ли? А почему это втроём нельзя, – диван ведь здоровый же у тебя. Вот тогда и давай с тобой тогда, а Пашка пусть тогда один тогда дрыхнет! Какой мешок ещё?! Я те, блин, такой мешок щас покажу… Чё, правда? Илюшечка! Настоящий спальник? Вау, круто! А почему раньше не показывал? А вдвоём можно? Жалко… Хорошо, хорошо, Илечка, ладно, ладненько! А хочешь, я для тебя всё-всё сделаю, хочешь? Это какую тут тарелку, – эту вот тарелку? А спорим, я могу три тарелки сразу унести. Сам ты в зубах, Пашка, ещё один подкол и не проснёшься завтра. На голове могу, запросто даже там! Глядите… Спокуха, Ил! Ну, подумаешь, она ж пустая и не разбилась вовсе. Всё, несу, сказал! Ил, ты когда хоть какую там нибудь игруху себе на комп поставишь? Как, блин, в пещере, блин… Да несу уже!

Пашка утомлённо роняет вихрастую голову на сложенные на столе руки. Это ты, Пашка, прав, это да…

– Стихийное бедствие! – глухо бубнит сероглазый. – Новый, блин, Орлеан! Хочешь, Ил, давай с окна его выкинем! Хотя… Ему-то ни фига не будет, – пара царапин, если только, – двенадцатый этаж всего-то, – а нам с тобой тогда точно хана… Чего это он там затих, а?

– Костёр там, наверное, разводит, – хихикаю я. – Раз, понимаешь, спальник я ему пообещал…

– Костёр, не костёр, – а вот если он коньяк наш найдёт… Мама, он же полбутылки вылакать может запросто!

Мы с Пашкой некоторое время молча смотрим друг на друга. Пьяный Заноза… Боги, Боги! Ворвавшись в комнату, мы с Пашкой наблюдаем следующее, потрясшее нас, зрелище. Никитос устроил всё-таки нечто. Посреди комнаты, на ковре, лежит неведомо откуда взятая им, свёрнутая вчетверо простыня. В её центре дованивает огрызок ароматической свечи в окружении двух тарелок с бутербродами, трёх груш, грозди винограда, а по краям лежат три бумажные салфетки. Сбоку пристроилась моя подушка. Это-то и будет главное место, – понимаю я, и совершено ясно, для кого оно предназначено… А сам Никита, подперев подбородок крепеньким кулачком, задумчиво взирает на это великолепие сверху, чуть отстранённо… Так, наверное, смотрели на свой Парфенон Иктин и Калликрат…

– Ну, ты даёшь, братан… – восхищается Пашка, и застенчиво смотрит на меня. – Ты ничего, Илья, ладно? Не ругай его, чего уж там…

Я подхожу к Занозе, сажусь перед ним на корточки, осторожно берусь за его стройные икры, и, глядя ему в серые, Пашкины, глаза, проникновенно говорю:

– Никитка, я не могу сказать тебе, кем ты будешь, когда вырастешь, – не знаю я этого, – да кем захочешь, тем и станешь! Вот, – но то, что тебя в этом Мире века будут помнить, – это я тебе точно говорю. А ну! Нос опусти щас же!

Я легонько хлопаю Занозу по упругой попке. Мы все втроём смеёмся…

Вот мы садимся за наш, – Никитин, – импровизированный стол. Темнеет, время уже после десяти. Я включил настольную лампу, направив её в стену, выставив регулятор яркости на половину. Нашими с Пашкой усилиями стол своим блеском превзошёл даже замысел создавшего его Никитоса. Кола, яблоки и шпроты, ветчина и сыр. Груши, виноград, японкие сладости в маленьких, с напёрсток, корзиночках. Конфеты, шоколадная паста с миндалем, бокалы тонкого стекла, и для каждого из нас нарядная яркая тарелка из маминого сервиза. Никита даже теряет на некоторое время дар речи. Тем более что я, не выдержав его напора, достал ему спальный мешок, – вот он у него, под боком, – чтобы вдруг Пашка не покусился, не дай бог… А сам Пашка чего-то беспокойно крутится и с сомнением поглядывает то на меня, то на Занозу, поглощенного какими-то своими одиннадцатилетними мечтами. А-а, – ну да. Коньяк. А, собственно, почему бы и нет?

– Братцы сероглазые, а отчего бы нам не выпить, а?

– Я налью! – оживляется очнувшийся Никита, и тянется к бутылке колы.

– Погоди, Никитос, я имею в виду, – по-настоящему! Ну, по-взрослому, блин. А, Паш?

Пашка стучит себя по лбу согнутым пальцем, и отрицательно машет золотистой головой. Никитос переводит разгорающийся взор с меня на брата, подскакивает на месте, и орёт:

– Круто, Ил! Ну, ты, воще! Пашка, не хочешь если, вали на балкон! И фиг бы с ним бы, Ил!

– Новиков, ты в своём уме? – тихо говорит Пашка.

– Вполне, – отзываюсь я. – Ты что ж, думаешь, я кого-нибудь тут из-под контроля выпущу? Спокойно, Паша. Так, доставай вино. Слушай меня, Никита. Да не вертись ты! Пружина… Вот. Значит так. Сейчас мы тебе с Пашкой вина нальём. Тихо! Капельку, сказал, лизнуть только. А мы чуть-чуть коньяка выпьем, понял? Мал ещё! Сиди ты! Твоё от тебя не уйдёт. Пашка, передай мне коньяк. Вот, Никита, и чтобы никому! Могила чтобы, а то…

Никитос быстро-быстро кивает головой, не сводя с меня влюблённого взгляда. Пашка легонько щёлкает его по носу и добавляет:

– Никишечка, ты мне брат или ты мне кто? Ну, вот, брат, конечно. Тогда ты уж не говори папе с мамой, что я покурю тут чуть-чуть…

– И я! Вместе, Пашка! Молодец, ёлы-палы!

– Вот это уж никогда! – я подпускаю в голос интонации Гирса, Никита удивлённо на меня смотрит.

– Да уж, Никитка. Это лучше не надо, Илья мне тогда… Тебе же брат-инвалид не нужен? Вот и ладненько.

Тут звонит телефон, я спохватываюсь, – ёлки, я ж маме так и не позвонил!

– Братцы! Это же мама моя! Вот же тетеря я.

Я беру трубку, – так и есть…

– Илья, в самом деле! – и мама замолкает…

– Мам, прости, пожалуйста! Вот совсем, понимаешь, закрутился! Тут у Кузнецовых старших на работе пожар какой-то, их туда вызвали. Вот, а Никитка у нас, – сама видишь, какое дело… Прости, а?

– Пожар? Что за пожар, Илюша, а это не опасно?

– Не думаю, мам. Да его потушили уже. Дядя Саша сказал, что обошлось всё. Вот, так что я тут с двумя сероглазыми воюю…

– Ясно… – посмеивается в трубку мама. – Ты не думай, Илюшка, что отмазался, приеду, – будет у нас с тобой разговор! Так, это ладно. За Никиткой там поглядывай, – мамин голос переходит на шёпот, – сам ведь знаешь…

Я кошусь на братьев, – они шёпотом, потихонечку, о чём-то там своём переругиваются…

– Ладно… – смеюсь я. – Знаю… Как у вас там?

– Дождь! Не сильный, но всё испортил. Сидели, было, в клубе, да там сейчас подростки одни. Вот, в номере спрятались. Анатолий Владимирович какое-то кино взял, сейчас посмотрим, и спать, наверное…

– Утром дождя не будет, – говорю я.

– Хорошо бы… Не сидеть же в номере весь выходной. Илья, а кушать вам хватит? Целый день ведь.

– Я думаю, хватит. Да ты не переживай, мам, Пашкины завтра приедут, не сутки же там им сидеть.

– Ну, в этом нельзя быть уверенным. Если что, ты знаешь, где деньги. Купи там чего-нибудь, приготовите с Павликом. Никитку кормите получше, а то сунете ему печенюшку, – сойдёт, мол, а он и рад…

– Мама! Печенюшку… Вот сейчас он бутер с фазаном уплетает. С грушей вперемешку…

– С грушей! – ужасается мама. – Ладно, Илюшенька, до свиданья. Поцелуй там Никитку за меня.

– Пока, мам. А только целоваться с ним я не буду! Я уж скорее с тигром там каким-нибудь, людоедским…

Я, хихикая себе под нос, возвращаюсь к братьям.

– С кем это ты там целоваться не будешь? – подозрительно спрашивает Пашка.

– С Никитосом…

– Ещё чего! – тут же вскидывается Заноза. – Попробовал бы ты бы только, я бы тебе нос бы тогда откусил бы на фиг тогда!

– Вот так, – печально говорю я, обращаясь исключительно к Пашке. – Кормишь его тут, поишь…

Никита вспоминает про спальник, про вино, про то, что ему ещё не налили, ещё там про что-то…

– Не, Илюшечка, ты ж не понял! Я это, запросто даже! Да ты же сам же не захочешь, так ведь? Ну и вот! Илюшечка, а вино сладенькое? А пузырьки там есть?

Пашка с сомнением смотрит на брата.

– Ох, Никитос! – с тоской в голосе говорит он. – Узнает батя, чем мы тут с тобой занимались, – кранты мне! Ты-то отвертишься, ясен перец! А мне хана…

– Пашка, ты в кого бздун такой! Отскочим. Илюха, лей… Это чего это? Это всё, что ли? Лей ещё, сказал! Заткнись ты, Пашка, уже! Во-от, хорош пока, а там видно будет…

Я уже начинаю жалеть о своей затее. И нет пути назад…

– Так, братцы сероглазые, хочу тост услышать! Скажи, Паш. И знаешь, что? Хокку! Пашка! Я тут хозяин! Скажи…

Пашка смирившись, смотрит в пространство над моей головой, шевелит губами, кивает своими вихрами, и, откашлявшись, говорит:

 
Мы с братом сидим
у Ильи, – он ведь третий
наш брат. Так-то вот.
 

– Точно! – тут же вопит Никитос. – Вмазать надо!

Рехнуться с эти ребёнком! А Пашка ждёт, что я скажу. А ведь неплохо, корявенько чуть, – но ведь какое чувство…

– Спасибо, Паш, – отзываюсь я. – Я даже не знаю, что сказать… Что ж, выпьем!

Пашка сдержано кивает головой, он ощущает моё ответное чувство, он всё сказал, это не слова даже, это… Мы с Пашкой, глядя друг другу в глаза, выпиваем наш коньяк. Заноза, с некоторой всё же опаской, пробует вино. Ага, понравилось… Эк он присосался…

– Никитос, блин! А ну, поставь бокал! Хватит пока. Пашка, как коньяк? Otard, – говорят, что один из лучших… XO Excellence.

– Ил, а тётя Наташа не хватится? Если лучший, так дорогой значит.

– Спохватился! Расслабься, всё пучком будет. Никита, да отцепись ты от спальника этого, никуда он от тебя не денется.

– Ил, а можно я его домой возьму на время? Я бы в нём бы поспал бы пока…

– Пока – что, болячка?

– Пока не надоест ему, Паш. Да пусть берёт, не отстанет ведь. Только с родителями сам объясняйся, Никитос.

– А чего там с ними объясняться? – удивляется Заноза. – Делов-то. Слушайте, а научите меня этим вашим хокку! Вот бы я бы! В школе бы! Все лягут!

– Могу себе представить… – бормочет себе под нос Пашка.

– Да уж… Ну, так, – это вот без меня, Пашка захочет, – пусть. Вся ответственность на нём… Никита, как так можно, – всё в кучу? Ветчина, конфеты, сыр, виноград…

– Жалко? Вот жалко тебе? Ну, тогда и молчи тогда. В рот смотрят, блин! Ходи к ним в гости…

– Звали тебя, да? У-у, Занозинский, какой ты всё-таки…

– А ну, молчать оба! Дождётесь, – я сам, блин, на балкон уйду, ко всем чертям собачьим! И спальник заберу! Грызитесь себе тут…

Братья тут же надуваются. На меня, друг на друга, на весь мир… Боги, Боги… Помирятся, – они же братья. И они любят друг друга. Что ж, так и должно быть, ведь только так – правильно… Я задумчиво смотрю на свечу, и начинаю негромко говорить:

– Они все знали, что им предстоит умереть в этот день. Знали. Но ведь самурай рождается для того, чтобы умереть однажды. Знали, но достоинство было выше этого знания. Вчера утром их было тридцать…

***

«…а сегодня к рассвету нас собралось уже до семи сотен. Для другого времени и другого случая мы были бы грозной силой, но сейчас против нас стоят пятьсот тысяч. Полмиллиона… И не против даже. Спереди и сзади. Зачем? Кто бы из нас подумал уходить? Но ведь это Тадаёси, брат Такаудзи. Честь семьи Асикага всем известна, – криво усмехаюсь я. Чего ждать от людей, которые идут дорогой Ёритомо? Власть превыше меча! Что ж, быть тому. Сегодня их желания близки к воплощению. Вот только воплотит их Кото-но Мама, а я знаком с нравом этого Бога. Это не Светлый из Творцов моего Гирлеона. Куда как нет. Но то уже не моя печаль, – сегодня, переступив через свою смерть, я уйду в свой Мир. Карма…

Но память о Кусуноки переживёт самоё время, и мы с братом Масасигэ готовы к этому бессмертию, и мы не думаем о нём, – нечего тут думать, это решено в очередном Круге Перерождения.

Я поворачиваюсь в седле к господину Дзингудзино Масамаро, я смутно с ним знаком, – он из стражи Среднего Дворца.

– Посмеёмся, сударь мой! Глупец Тадаёси мнит себя сразу и Тайра и Минамото, – нет, и не было, по его мнению, командира лучше под небом!

– Наш Тадаёси всегда был скуден своим умишком. Да это у них семейное, господин татэхаки.

– Оставьте церемонии, прошу вас, господин мой Дзингудзино! Мы не при дворе, да и то сказать, – «носитель меча», это всё в прошлом… Охранник без своего принца! Куда уж. Обращайтесь проще, по имени, хорошо?

– Высокая честь! И высокая честь видеть ваш тати справа от себя. Я сложу об этом танку, с вашего позволения. Перед тем как сложить предсмертный дзисэй… – воин кланяется мне до гривы своего коня.

Я в ответном поклоне прячу печальную улыбку. Какая всё же это, в самом деле, честь, – умирать рядом с такими людьми! Добраться бы только до этого Барсука, свалить его с лошади, приколоть его голову под хвост моего коня! Кожа у меня на скулах натягивается, губы немеют…

Подъезжает Масасигэ и весело обращается ко мне:

– Масасуэ, брат мой! Может быть, ты скажешь мне, – чего боятся эти нобуси?

– Они нобуси, ты прав, – где же мог набрать Тадаёси столько самураев? Да ещё для такого дела. Но их много. А боятся они, что мы уйдём… Я согласен с вами, господа, это смешно… А ещё Барсук мечтает увидеть нас с тобой болтающимися в петлях на Рокудзё Кавара! Вот они и судят нас по своим жалким поступкам.

– Непостижимо! Амида Буда, как могут эти Асикага судить нашу честь! Неужто Девять Сфер перемешались?.. Сфера Бодхисатв и Сфера Ада… Но оставим это до времени, – и брат, поднявшись в стременах, возвышает голос: – Я, Кусуноки Тамон Масасигэ, я решаю так! Ударим вначале по тем, кто впереди нас! Так! Перебьём тех, кто не сбежит! Так! Потом смоем их кровь с наших мечей кровью тех, кто позади! Так!

– Так! – кричат эти люди, стоящие под знамёнами с Хризантемой и Водой.

– Так! И я буду первым! Так! Я буду сакигакэ! Так!

Секунду мы все молчим. Древний, полузабытый обычай… Восторг наполняет меня, и я чувствую, что тот же восторг наполняет наших людей.

– Хай-о! Так!

– Хай-о! – хрипло кричу я со всеми. Брат…

– Хороша река Минато, почему я здесь не бывал раньше? – спокойно говорит мне Масасигэ. – Предлагаю ставку, брат.

– Принимаю, брат. Лошадь?

– Две, Масасуэ! Голова Барсука не стоит этого, но всем понравится.

– Голова Барсука не стоит даже навоза этих благородных животных!

– Ха! Если эти дурачки не поймут твоей шутки, то мы все вобьём её в их утробу своими мечами! Так, господа?! – обращается Масасигэ к ближним к нам людям.

– Так! Хай-о! – к нашему восторгу добавляется радость предстоящей битвы и крови.

– Прошу вас, господа, – обращаюсь я к своим, – Проверьте доспехи и упряжь. Я не хочу вас оскорбить, друзья, но ведь всякое бывает.

– Масасуэ! Я буду впереди, так я сказал. Веди людей справа. Хай-о!

– Хай-о! И мы не прощаемся, брат.

– Нет. Да мы и не расстанемся, брат. Слова сказаны, к делу!

Масасигэ коротко мне кивает, я коротко киваю ему. Для полной церемонии будет ещё время, – или не будет, – карма… Мой великий брат, не спеша, дёргая удила, горяча коня, отъезжает к центру нашего строя.

– Не у всех из наших есть флажки-сасимоно, будьте внимательны! – кричу я всем. – Хризантема и Вода!

– Хай-о! Хризантема и Вода!

– Я узнаю барсуков Тадаёси и без сасимоно, Масасуэ! По запаху! – это орёт великан Якусидзи Дзюро Дзиро, грубиян и задира, мы с ним дружим. Ах, какие люди вокруг!

Вскинув вверх руку, я призываю их к тишине. Смех постепенно стихает, мы следим за нашим центром, за веером саихаи, которым будет дан сигнал к атаке. Вот! Отмашка влево… отмашка вправо, и снова влево!

– Хай-о! Так! – кричу я, и мой крик сливается криком остальных, и это не крик уже, – это гром пришедший с неба, хотя на нём и ни облачка! Вперёд! Быстрее и быстрее, от лошадиного топота дрожат берега Минато, и её вода вскипает! Ещё быстрее! Я бросаю повод, вцепляюсь левой рукой в луку седла, правой достаю тати, отмахиваюсь им вправо. Проснись, меч Ка-Хо!

Вот они! Я выбираю себе врага, – коренастый самурай в красно-чёрно-белых доспехах харамаки. И он выбирает меня. Видал ты такой удар, господин мой? Видал… А так? Ас-с-с… Достойный был противник, это хорошо. Хорошее начало, – жаль, что у меня нет времени  для того, чтобы отрезать его голову… А что остальные барсуки? Побежали! Амида Буда, они драпают! Не все, правда. А может у нас есть шанс?..

Этот будет вторым! Ах, как плохо, – мальчик совсем… Я целюсь остриём клинка ему в горло, точно над латным ожерельем. В руках у него копьё-яри. Глупец! В такой толчее… Ложный выпад, и тут же удар «поклон монаха». Сверху вниз, справа налево. Вот как бывает! Голова мальчишки вместе с его правым плечом и рукой, отпустившей копьё, валятся моему коню под копыта. Кровь…

Я рублю, рублю, кричу, кричу… Третий, пятый… Девятый… Да где же сам Барсук?! Моя накидка-дзимбаори изрезана, изрублена в бахрому, левый о-содэ пробит стрелой, но она проникла неглубоко, и я тут же вырываю её из раны. Кольчуга-кусари хорошо держит удар, этот вот пришёлся мне снизу в правый бок. Перехватив тати, я наношу длинный колющий удар вниз. Это кто-то из барсуков решился броситься на меня пешим. Они что тут, все дураки? Боги! Ещё один… Хай-о! Ба, кишки чёрные… Что они ели вчера? Ладно, время осмотреться.

Я поднимаюсь на стременах. Ах, ты ж! Увлёкся я. Они хотят нас рассечь, отрезать меня от Масасигэ. К нему! Я вижу рядом Дззюро Дзиро. А вот это хорошо, это очень хорошо. И как он только управляется со своим чудовищным нагатана? Не могу постичь… Рукоять из железа в семь локтей, и лезвие в семь ладоней!

– Дзюро Дзиро, медведь! Надо пробиться к Масасигэ! – кричу я ему.

Он скалится мне в улыбке. Надо же! Даже на зубах кровь… Чужая, похоже, – медведь полон сил…

– Веди, Масасуэ! За Седым! – кричит он своим людям.

Что ж, ему можно так звать меня, ведь мы же дружим… И мы прорубаемся сквозь этих  нобуси, чуть разбавленных самураями, словно сквозь тростник. Но как их всё же много…

– Масасуэ, брат! – хрипит Масасигэ, нагрудные пластины его дангаэ-до смяты, вкривь и вкось всё. Копьём, понимаю я… – Масасуэ, они уходят к Уэно! Мы понравились богам, господа. Если Такаудзи не поспеет к Барсуку, у нас будет шанс.

– Поспеет, эта Лисица поспеет, – цежу я сквозь зубы.

– Карма, – морщится мой брат, поправляя панцирь.

– Господа, а я и не собирался жить тысячу лет, как журавль! – гремит своим басом Дзюро Дзиро.

– Конечно! Ты ведь медведь! – но этой моей шутке смеёмся только мы с Дзюро Дзиро, остальные вежливо улыбаются, поглядывая на его нагината с некоторой опаской…

– Господин Масасигэ! Посмотрите туда! – кричит кто-то из воинов.

Мы все оборачиваемся вправо. Так, что там? Вот! Это! Да! Главный из барсуков собственной персоной! Он что, хочет напасть на нас? Если так, то я съем свой веер! А-а-а! Понятно… Удирает, конечно же. Только ему приходится делать крюк, река и крутая горка мешают ему уйти на юг напрямую… Между нами, – сколько? – тысячи три-четыре барсуков. И что это для нас? Все наши переглядываются, улыбаются. А зачем тут слова?

Мы все неспешным сначала галопом, быстрее потом, ещё и ещё, устремляемся на Тадаёси. Засуетился, жирный! Командует там чего-то… Справа его люди! Как не хорошо! Ладно, Барсук. Не мой ты сегодня… Я бросаю коня вправо, за мной мои люди, человек девяносто-сто. Они опережают меня, и вот я почти сзади всех. Что же это? Лошадь! Охромела, да как некстати. Я придерживаю коня, оглядываюсь влево. Картина, которую мне не забыть даже у себя на Гирлеоне!

Я с лёгкостью различаю Тадаёси. И его лошадь тоже хромает! Не хромает даже, спотыкается! Кто это прорвался к нему? Ошибки быть не может, – великан Дзюро Дзиро! Отважный медведь соскакивает с коня, его нагината мелькает с невозможной скоростью… Пеший. Да, промахнулся. Окружают… Наш великан сбивает их, как фонарики, но их слишком много! А Тадаёси! Вот это выживаемость, невольно восхищаюсь я, – Тадаёси перебирается на лошадь Дзюро Дзиро! Всё, ушёл, жирный…

Я, скрипнув зубами, тороплюсь к своим. Как они дерутся! Но с кем? Ведь это же люди Такаудзи! Поспел, Лисица! Что, замешкались? Узнали одного из братьев Кусуноки? Да, это я спешу к вам. Но я уже не только Масасуэ! Я чувствую, что Гирс Орлед заполняет меня. Как божественно, и как это редко бывает на Земле…

Они падают, падают без рук, без голов, с разрубленными внутренностями, и появляются вновь… Я не веду счёт, мне, – Гирсу, – это ни к чему. Бой. Для этого я рождён на Гирлеоне. Бой… Лошадь падает… Кувырком через голову, правая нога плохо слушается, глубокий порез, кровь из бедра… Меня подхватывают на седло, мы скачем на север. Долго? Не знаю, – я, Гирс, – не ориентируюсь в Земном времени… И снова я уже большей частью Масасуэ, и это тоже мне по душе… Прошло часа три, соображаю я. Со всеми остановками, разговорами, скачкой… Пить хочу. Но кто же везёт меня? Вада Масатака, – узнаю я.