Текст книги "Я возьму тебя с собой"

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Лошадь! Я бросаюсь к застывшему с раскрытым ртом, побледневшему Гермолаю. Вырвав у него повод, я одним движением вскакиваю на своего Орлика. Скачу к своим.

– Эрлох, Сикинос!!! – я по-фракийски кричу старшинам, перекрывая всё усиливающийся шум. – Отойти налево! Лавой! Вытягивайтесь в лаву! Живее, демоны синерожие!

Даки бестолковой яростной толпой бросаются вниз, тоже забирая влево. Сотни полторы, – отмечаю я. Под кем-то из моих, не разберу под кем, падает споткнувшаяся лошадь. Оказавшийся на земле фракиец, размахивая кривым кописом, бросается навстречу дакам. Я отсюда чувствую, как в нём кипит вековая ненависть к своим северным врагам. Его дикий вопль прерывается на высокой ноте. Косматые, ни на секунду не задержавшись, набирая скорость, несутся вниз по склону, и как волна налетают на железную скалу сомкнутых триариев. Первые из людей Тирцебала валятся, как снопы под точно брошенными пилумами.

– Бар-ра!!! – накрывает всё единый выдох трёх сотен легионеров. Моя грудь наполняется восторгом сопричастности. Я замечаю, как на правом фланге мелькает красный султан Элия Адриана. Над ним бешеной короткой молнией сверкает и опускается гладиус, – один дак падает, другой… Двое триариев прикрывают своего претора щитами-скутумами. Фракийцы, развернувшись в лаву, налетают на косматых, обтекают их сбоку и сзади.

Вдруг, от ближнего ко мне края даков, сквозь ряд наших прорубается огромный полуголый воин. Он наводит ужас на моих фракийцев одним своим видом. С ног до головы заляпанный кровью, гремя толстыми золотыми браслетами на руках и ногах, вопя, как атакующий слон, он со свистом размахивает  здоровенным двусторонним топором-лабриумом над головой. Сам!

Я злю Орлика, – щипаю его за круп, дёргаю ему губы удилами вправо-влево. О Творцы моего Гирлеона, как плохо без шпор и стремян! Тирцебал широченными прыжками несётся прямо ко мне. Я сухо поджимаю губы, на скулах у меня привычно натягивается кожа. Ну-ну, давай же. Хватит, побегал я за тобой, и вот теперь ты сам стремишься навстречу своей смерти. Его замечает молодой Спирос. Он что-то отрывисто кричит своему десятку. Я улавливаю фракийское: наперерез!

– Не сметь!!! – реву я, как берберийский лев. – Не сметь, Спирос, уши отрежу! Князь мой!

Я толкаю Орлика в тяжёлый галоп. Мы с Тирцебалом стремительно сближаемся, я отвожу правую руку со спатой назад, он на бегу заносит свой страшный топор над головой. Только бы спата выдержала, – проносится в уме, за последние две декады рукоять здорово разболталась…

За миг до столкновения я ловлю его взгляд, – ничего человеческого, ни капли разума, только лишь волны горячей крови! Я резко натягиваю поводья, поднимая Орлика на дыбы, лошадиные копыта бьют воздух над головой Тирцебала. Его топор описывает широкую дугу и врубается моему коню в выемку под шеей. Удар настолько силён, что мой бедный Орлик от него начинает заваливаться назад. Кровь бьёт из раны на несколько локтей вверх. Я соскальзываю с падающего коня и оказываюсь слева от князя. Тирцебал, мгновенно разворачивается ко мне и снова заносит топор над головой. Ну, вот и всё! Я, подогнув правое колено, резко втыкаю спату ему в живот, повыше, под диафрагму, и привычным движением проворачиваю свой длинный кавалерийский меч у него во внутренностях. Тирцебал, шумно выдохнув, роняет топор себе за спину. Он тяжело опускает руки мне на плечи, но силы уже начинают покидать его. Я легко освобождаюсь от его слабеющей хватки и, отступив на шаг назад, вытаскиваю спату. Тирцебал кашляет мне в лицо кровью. Я смотрю ему в глаза. Ничего, – одна кровавая пустота.

– Умри, князь, – говорю я ему на Извечной Речи. – Умри, и родись вновь с покоем в Душе.

У него в глазах мелькает что-то вполне человеческое. Надежда? Я, широко размахнувшись, обрушиваю на умирающего страшный последний удар. Разрубив ему левую ключицу, моя длинная спата застревает в позвоночнике и грудной кости царя. Звонко цокнув, рукоять меча остаётся у меня в кулаке. Тирцебал, крутанувшись на одной ноге, тяжело грохается на бок. Словно трухлявый дуб, – думаю я.

Хотя у меня в ушах с шумом пульсирует кровь, я вдруг осознаю, что вокруг стоит почти полная тишина, только фыркают и топчутся лошади фракийцев. Все, – и наши, и жалкая горстка оставшихся даков, опустив оружие, смотрят в мою сторону. Я вздыхаю и устало сажусь на бок своего мёртвого коня. Начинает темнеть. Безразлично наблюдая, как вяжут немногих пленных, я выбрасываю рукоять спаты, развязываю ремень и снимаю шлем с мокрой от пота головы. Ко мне подъезжает верный Эрлох.

– Сикинос и ещё две дюжины с ним, отправились на Небесные Пастбища, – говорит он мне, не слезая с коня.

Худо.

– Раненые?

– Царапины. Это же даки, если они бьют, то уж… – он с ненавистью плюёт на труп Тирцебала.

– Ладно. Поезжай, спроси Адрианова центуриона, где мы будем ночевать.

Он, мрачно кивнув, отъезжает. Белозубо улыбаясь, подходит Элий Адриан, он слегка прихрамывает на почему-то босую правую ногу.

– Прекрасная работа, Марк! – кивает он на Тирцебала. – Мы всё видели. Ты достоин имени своего деда, – консуляра Клувия Руфа.

В его голосе звучит почтение. Я усмехаюсь про себя, мой земной дед при Гальбе управлял Испанией и вся тамошняя провинциальная знать, включая Ульпиев и Элиев, до сих пор уважает его память.

– А вот скажи мне, достойный Публий, – что, в Афинах это такая новая мода, ходить обутым на одну ногу?

Слегка смущенный, Адриан садится на корточки над Тирцебалом и дёргает мою спату за голый хвостовик, безуспешно пытаясь её вытащить.

– Ремень на калиге лопнул, вот я и босиком, – отвечает он. – Хорошо, что рукоять с меча соскочила, когда он был уже в теле.

– Повезло, – равнодушно отзываюсь я.

– Везёт достойным, Марк, – он выпрямляется. – Прикажи кому-нибудь из своих людей отрезать голову, – надо отвезти её Траяну.

Я, кивнув в ответ на его приказ, поднимаюсь и смотрю вокруг. Мои фракийцы частью ловят лошадей, оставшихся  без всадников, частью бродят между мёртвыми даками, что-то там рубят, что-то обдирают с трупов. Обычная картина. Адриан, проследив мой взгляд, брезгливо поджимает и без того тонкие губы, – война. Да, война, молча соглашаюсь я…

К нам осторожно подъезжает Гермолай. Адриан берёт у него повод своей ниссаянки. Мальчик во все глаза смотрит на поверженного гиганта-князя, на его залитый кровью, огромный топор-лабриум, валяющийся у нас под ногами. Гермолай спешивается.

– Ты был прав, как всегда, впрочем, – грустно говорит он по-гречески Адриану. – Если бы он налетел на меня… Но Марк так легко с ним справился!

– Кажущаяся лёгкость, милый, она рождена опытом, – отвечает Адриан своему любимцу.

– Марк, окажи мне честь! – просит меня мальчик. – Возьми моего коня взамен своего павшего. Не отказывай, прошу тебя. Мой Лев хоть и неказист с виду, но крайне вынослив, хорошо выезжен и обучен для боя. Мне его купил Публий.

– Похоже, что у меня сегодня будет в избытке свободных лошадей, – говорю я, махнув рукой в сторону своих фракийцев.

– Не отказывай ему, Марк, – просит за Гермолая Адриан. – Принцепс щедро наградит тебя за этот подвиг, это ясно, но прими и этот скромный подарок, ведь он от души.

Он обнимает мальчика за плечи, явно довольный его поступком. Я молча беру повод из рук Гермолая.

– Ты достоин своего старшего друга, мальчик.

Мы трое стоим в сгущающихся сумерках над мёртвым князем. Каждый думает о своём. В темнеющем небе над нашими головами, под первыми звёздами стонет какая-то здешняя птица…”

***

Пашка сидит рядом со мной, по-турецки скрестив ноги, крепко держа меня за руку и не отрываясь, смотрит мне в лицо. Я облизываю пересохшие вдруг губы, чувствую их горьковатый вкус, – что это, – полынь или кровь Тирцебала?..

– Да-а, – сдавленно выдыхает Пашка. – Люди были… Хотел бы я видеть всё это своими глазами.

Тебе предстоит увидеть ещё и не такое! – думаю я. – Чудеса, битвы и победы, луга и горы Орледа, и драконов, одним взмахом крыльев распарывающих тучи, и меня ты увидишь настоящего, и я тебя не разочарую, обещаю тебе это, мой Сероглазый…

– А потом что было, Ил?

– Потом? Ну, как тебе сказать, – потом изобрели паровоз и зубную щётку.

Пашка тихонько смеётся и щёлкает меня по лбу.

– Ясно… А что было бы с князем, если бы он сдался римлянам?

– Ничего хорошего. Протащили бы его в цепях по Священной Дороге в Риме, следом за золотой триумфальной колесницей императора Траяна, а потом задушили бы в Мамертинских казармах. Во славу Марса Ультора-Мстителя и Гения принцепса.

– Да уж! – Пашка ёжится, как от холода. – Уж лучше, так как он, – с топором на конницу!

– Наверное, лучше… – пожав плечами, отзываюсь я. – Слушай, уже четыре часа, пора нам, по ходу, собираться, – пока доедем, пока ты в магазин за хлебом, короче пора.

– Пора, так пора, – как всегда после моих рассказов, Пашка делается необычно послушным, задумчивым и притихшим.

Мы одеваемся, Пашка в свои Найковские шорты, я в обрезанные выше колен чёрные джинсы Motor, натягиваем кроссовки и бейсболки, а футболки, подумав, запихиваем в Пашкин рюкзак. Снова вдруг переливчато надрывается Пашкин мобильник. Пашка, поругиваясь себе под нос, достаёт телефон:

– Да? Ну, чего тебе? – говорит он неприветливо. – А я откуда знаю! Никитос, чё ты гонишь! Ты же сам его куда-то засунул, я уже месяц ракетки в руки не брал! Да пошёл ты!..

– Заноза? – спрашиваю я, положив руки на руль своего велика.

– У-у, задолбал он меня! Прикинь, заныкал куда-то наш теннис, гадёныш, и на меня бочку катит!

– Не бери в голову, валяется где-нибудь у вас в комнате. Найдётся, – говорю я без особой уверенности. Пашкина с Никитой комната, – это зрелище не для слабонервных. Видал я взятые штурмом города, и здесь, на Земле, и у себя на Гирлеоне, – так вот, это всё шорох орехов по сравнению с комнатой моего Пашки и его братика.

Мы, не торопясь, катим бок о бок по еле заметному просёлку. Впереди изломанной зубчатой стеной высятся многоэтажки южной окраины Магнитогорска, – нашего с Пашкой города. Мы оба любим его, – Пашка потому, что в нём родился, а я потому, что в этом городе родился Пашка.

Взбудораженный сероглазый не может угомониться:

– В натуре, гадёныш! Носки мне позавчера узлом завязал, прикинь, Ил! Нет, я точно с ним что-нибудь сделаю! Во, давай завтра, пока моих родаков не будет, свяжем его и засунем в кладовку, он же темноты боится, прямо до икоты, а?

Свяжем, – это значит, что я буду в одиночку вязать бешено отбивающегося, визжащего Никитоса, а Пашка, подавая бесполезные советы, будет бестолково скакать вокруг нас с Занозой, предусмотрительно оставаясь вне пределов досягаемости ногтей, зубов, кулаков и пяток своего выдающегося братца. Но звучит, всё-таки, очень и очень заманчиво!

– Не знаю, не знаю, орать уж больно будет, – сомневаюсь я в успехе предприятия.

– А мы ему пасть заткнём! Точно, Ил! Кляп сварганим какой-нибудь и заткнём. Носками моими хорошо бы… – мечтает мстительный Пашка.

– Ну, ты и фундаменталист! Прямо Бен-Ладан! – восхищаюсь я его находчивостью.

Так, болтая о пустяках, шутя и посмеиваясь, радуясь тому, что мы есть друг у друга навсегда, и ничто и никто нас никогда не сможет разлучить, мы въезжаем в Город. Переключившись и набрав скорость, мы несёмся по асфальту мостовой, выскакиваем на тротуар, чёткими резкими виражами огибаем прохожих, – многие на нас оглядываются с улыбкой. Вообще, на нас с Пашкой часто оглядываются, – точнее заглядываются. Ну, ещё бы! Двое пятнадцатилетних парнишек, светловолосых, – золотистые волосы у него, пепельные фамильные кудри Военных Герцогов Орледа у меня, –  светлоглазых, стройных, загорелых, с чистою гладкой кожей, красивых, – мы производим сильное впечатление. От нас, когда мы вдвоём, исходят физически ощутимые волны юности, свежести, радости и любви, – нами нельзя не любоваться, нам нельзя не завидовать…

Мы с Пашкой синхронно, с лихим заносом задних колёс, тормозим у супермаркета на проспекте. Я беру у Пашки его велик, и даю ему тридцать рублей.

– Хватит?

– Хватит, хватит. Тебе ничего не надо?

Я отрицательно качаю головой и говорю:

– Футболку надень, – в магазин не пустят. Настучит тебе охранник по голому пузу.

– Да ладно, не настучит…

Повернув бейсболку козырьком назад, я, дожидаясь Пашку, осматриваю свой передний тормоз, – что-то он как-то запаздывает у меня. Какой-то пацан с завистью, во все глаза, уставился на наши велики. Появляется Пашка, на ходу закидывая рюкзак за прямые загорелые плечи.

– Что-то ты быстро обернулся.

– Круасанов нет, купил рогаликов, свеженькие, – хитро ухмыляется он.

Мне как-то сомнительно, насчёт круасанов, – Пашка всегда предпочитал рогалики.

– Вот устроит тебе Заноза промывание мозгов, – будешь тогда знать.

– Да пошёл он, – стереотипно отвечает Пашка. – Хочешь чупа-чупс?

Я сплёвываю с отвращением:

– Обойдусь. И как только ты их можешь жрать, – химия сплошная!

– Да ну, мне нравится. И вообще, волков боятся, – в лес не ходить! – ни к селу, ни к городу заявляет сероглазый. – Так что отвянь.

Пока я с недоумением соображаю, причём здесь какие-то, на фиг, волки, Пашка уже сворачивает к нам во двор. Он тормозит возле огромного чёрного джипа и с восхищением его разглядывает. Почти все мальчишки этого Мира обожают автомобили, – чего греха таить, меня тоже занимают эти устройства, не так, конечно, как самолёты, но всё же.

– Смотри, Илья, Porsche Cayenne Turbo, – говорит он мне, не отрываясь от этого чуда из Цуффенхаузена. – Прикинь только, 450 лошадей, сотню меньше, чем за шесть секунд делает! Это на асфальте, а на бездорожье, – лучше него только на гусеницах. Песня!

Я с лёгкой улыбкой смотрю на Пашку. У него родители после нового года поменяли машину, – Пашкин отец, заядлый охотник, купил новенькую Ниву Chevrolet, очень даже приличную машину, по здешним меркам. Но всё-таки Павлуха немного, потихоньку, завидует мне, – у моей матери элегантное купе BMW 330Ci, – тёмно-зелёный, “оксфорд металлик”, спортивный наконечник копья.

– Глаза не вырони. Фигня всё это, Кузнецов, вырастешь, не хуже этого джипа тачку себе купишь, – уверяю я его.

– Да запросто, мне ведь банк ограбить, – как два байта об асфальт! – смеётся Пашка.

Мы подъезжаем к нашему подъезду. Тут нас окликают, – это Серёга Гибадуллин, наш одноклассник. То есть бывший одноклассник, после девятого класса он поступил в строительный колледж.

– Привет. На Урал ездили?

– На северный полюс, – дружелюбной коброй шипит Пашка, он терпеть не может, когда к нам кто-нибудь клеится.

Серёга, не отличающийся особой щепетильностью, не обращает на Пашкин тон внимания.

– Илья, ты знаешь, что сегодня Мякиш отмочил? – он выдерживает драматическую паузу.

Я вопросительно поднимаю левую бровь. Мякиш, – семнадцатилетний придурок из дома напротив, гроза нашего двора. До недавнего времени местный “авторитет”, мразь конченая.

– Он сегодня утром Натаху Смирнову из вашего дома чуть не до слёз довёл, короче достал её конкретно.

– Вот же гад! – цедит сквозь зубы Пашка и, глянув на меня, осекается.

У меня на скулах натягивается кожа.

– Ну, сука, ёб… – тихо говорю я. – До него, что не доходит ни хрена? Руку ему сломать, что ли?

Пашке явно не нравится мой тон, впрочем, ему уже приходилось несколько раз видеть меня в подобном состоянии, Серёга же заметно тушуется.

– Да брось, Илья, забудь ты об этом козле, – Пашка успокаивающе кладёт руку мне на плечо. –  Он и так, как только тебя увидит, так сразу бледный вид имеет, после того раза.

В тот раз, – в середине июня дело было, ещё перед Пашкиным днём рождения, – мы с сероглазым, набегавшись с мячиком, решили отдохнуть в нашем скверике. Там-то обдутый пивом Мякиш и тряс какого-то полузнакомого мне пацана лет десяти-одиннадцати. Эта скотина, не обращая на нас внимания, шарил по карманам побелевшего от страха мальчишки, выгребая оттуда какую-то мелочь. Я тогда хорошо поправил его прыщавую харю, всполошившийся Пашка с трудом оттащил меня от захлёбывающегося кровью и соплями Мякиша. Тот, сразу протрезвевший, похоже, умудрился разглядеть в моих зелёных глазах настоящего меня, – Гирса Орледского, – во всяком случае, вот уже пару месяцев, лишь только завидев меня, он испаряется с гордым видом.

– Всё равно этому гаду сидеть. А не посадят, так прибьёт кто-нибудь. Но только не ты, на фиг он тебе нужен, – мараться об него, угрястого, – Пашка потихоньку кивает Серёге, – ну всё, мол, иди отсюда.

Тот, махнув нам рукой, уходит. Я уже в порядке. Вообще-то, у меня редко бывают здесь, в этом Мире, срывы, но если Гирс вырывается наружу, всякое может случится. Пашка открывает магнитный замок на входной двери, мы затаскиваем велики в подъезд, нажимаем кнопку, ждём второй, грузовой лифт. Пашка, вдруг, отставив велик к стене, обнимает меня за талию, притягивает к себе, жадно целует в губы, мнёт мне мышцы спины, гладит мои плечи, грудь, живот. Я обнимаю его в ответ, закрыв глаза, начинаю уплывать, как уплываю всегда, когда сероглазый берёт инициативу на себя. Мой велик зажат между нами нашими телами. Лязгнув, открываются двери лифта. Мы, прерывисто дыша, отрываемся друг от друга. Я кожей чувствую Пашкино возбуждение. Скорее бы вечер.

Затолкав велики в лифт, мы едем наверх. Пашка, с обычной своей лёгкой полуулыбкой, смотрит на меня.

– Ну, как?

– Хорошо, но мало.

– Ничего, вечером я тебя замучаю! – обещает Пашка.

– Посмотрим, кто кого замучает, – улыбаюсь я.

На Пашку иногда находит, – мне остаётся только поражаться силе его желания, его какой-то ненасытности в сексе. Вот жаль только, что это бывает не слишком часто, но сегодня, похоже, именно такой случай.

Лифт останавливается на нашем двенадцатом этаже.

– Пойдём ко мне, Ил, – предлагает Пашка. – Велик загони и айда. У нас сегодня вареники с вишней, если Заноза их не сожрал.

Такой подвиг Никите вполне по силам, это для него не вопрос, – оставить всю Пашкину семью без сладкого.

– Посмотришь мой Фокер, он уже готов совсем, я его докрасил, и все опознавательные знаки нанёс, – такой стервятник получился, ахнешь!

– Зайду, Паш, ополоснусь в душе после Урала, у матери отмечусь и зайду. Ты футболку мою гони, а то забудешь, как в прошлый раз.

Наши двери напротив, – я с матерью живу в двухкомнатной, у Пашкиных родителей трёхкомнатная квартира. Пашка открывает дверь, проходит к себе, кивнув мне. Я, достав свои ключи, с интересом прислушиваюсь к звукам из квартиры сероглазого. Оттуда раздаётся грохот упавшего велосипеда, своим звонким альтом орёт Никитос, одновременно что-то требуя, возмущаясь и жалуясь родителям на Пашку. Тот глухо отругивается. Я, улыбаясь, качаю головой, и захожу к себе домой. Скинув кроссовки, я, босиком шлёпая по паркету, качу велик на балкон. Мать вместе с Анатолием Владимировичем, своим другом, на эти выходные уехала на озеро Банное, – живописный курорт в горах неподалёку от Магнитки.

У себя в комнате я снимаю обрезанные джинсы, беру телефонную трубку и набираю номер мобильника моей земной матери.

– Мам? Это я.

– Здравствуй, Илюша. Сынок, почему я не могу до тебя дозвониться? Битый час пыталась, в самом деле!

– Мы с Пашкой на Урале были. Вот только вернулись, я тебе сразу и звоню.

– Ну хорошо, на Урале, но почему ты не берёшь с собой твой сотовый? Вот Павлик со своим не расстаётся. Милый, я же волнуюсь.

Я виновато молчу.

– Чем занимаетесь? – перевожу я разговор на другую тему.

– Были на озере, сейчас собираемся в кафе, вот Анатолий Владимирович тебе привет передаёт.

– Спасибо, ему тоже, – вежливо говорю я.

Анатолий, в общем-то, неплохой, да что там, – хороший мужик, – по меркам этого Мира и этой страны. Но что-то ему мешает в отношениях с моей матерью. Какой-то дурацкий малюсенький комплекс, – он зарабатывает меньше моей мамы. У меня с ним сложились ровные, корректные отношения, он относится ко мне с уважением, – как и многие здесь, он чувствует во мне скрытую, малопонятную ему Силу.

– Илюша, ты смотри, кушай, милый. Курицу приготовь себе в микроволновке, только приправы не забудь, рис с овощами по-китайски в холодильнике. И не заказывай, пожалуйста, пиццу на дом, – я не хочу, что бы ты ел всякую гадость. Павлик сегодня ночует у нас?

– И завтра тоже, мы с дядей Сашей и тётей Таней договорились утром.

– Я вас прошу, не беситесь там особо.

– Мам, мы уже не дети! – это уж точно, сейчас у нас с сероглазым другие игры. – Ну, всё, целую, я в душ пошёл.

– Ну, хорошо, хорошо, вечером отзвонись. Целую.

Я стою под тугими прохладными струями душа и думаю о Наталье Сергеевне Новиковой, – моей матери в этом Мире. На самом деле, от неё мало что зависело тогда, когда я пришёл сюда, мало что зависит и сейчас. Но я сделал её счастливой, – я стал ей хорошим сыном, – сыном, которого у неё никогда бы не было. Её жизнь вместе со мной стала яркой, наполнилась смыслом и любовью. Да и успехи её в бизнесе, они тоже связаны со мной, – разумеется, она об этом никогда не узнает.

Я, вытираясь огромным полотенцем, разглядываю себя в зеркало. Как здорово, когда тебе опять пятнадцать! Конечно, мышц на мне поменьше, чем в другие периоды моей жизни, но всё равно, я остаюсь мечтой для многих и многих в этом Мире. Губы, пожалуй, только тонковаты, а так… Зелёные, по настоящему зелёные глаза, безупречный овал лица, пепельные, коротко подстриженные кудри, фигура в порядке, – прямые ноги, узкие бёдра, широкий разворот плеч и скульптурный рельеф тренированных мышц. Совсем немногие из ровесников могут сравниться со мной. Вот разве только Пашка… Но я не разбил здесь ни одного девичьего сердца, не могу я этого себе позволить, не имею права, да и желания, если честно. Каких усилий мне стоило, чтобы девчонки спокойно относились к моей внешности, – только Тёмный из Творцов ведает о том!

На кухне я задумчиво смотрю на холодильник. Поем я у Пашки, решаю я, а курицу и рис по-китайски мы съедим с ним завтра. Да и без пиццы с грибами и пепперони не обойдётся, сероглазый её обожает. Так, ладно, надо одеться, и к Пашке.

Разумеется, двери мне открывает Никитос. Пока я вяло отбиваюсь от этого обманчиво тоненького, золотоволосого, как и Пашка, смерча, дёргающего меня за руки, за футболку, вопящего от восторга, как будто он не видел меня семьдесят семь лет, появляется Пашка. Вместе мы кое-как утихомириваем эту молнию в новеньких, но уже порванных шортах, – на лето Занозе требуется комплектов семь одежды. Братья тянут меня в свою комнату.

– Пашка самолёт закончил, а у меня рыбка сдохла, это он её отравил за то, что я ему носки узлом связал, ну теперь он наплачется, Ил, научи меня ножики кидать, а папа вчера колесо проколол, я домкрат крутил, – Никитос, как обычно неподражаем.

– У-у, да помолчи ты, болячка! – орёт на него Пашка, а мне делается легко и весело.

В комнату заглядывает тётя Таня.

– Ребята, нельзя потише? Привет, Илья, мне твоя мама звонила, ты почему сотовый с собой никогда не берёшь? Так, мальчики, через полчаса кушать будем.

– Во, Илюха, раз тебе мобильник не нужен, – отдай его мне! – эта перспектива так захватывает Никиту, что он даже перестаёт скакать.

– Морда треснет, – утомлённо шипит Пашка.

Никитос, было, взвивается в праведном гневе, но я, поймав его, зажимаю ему рот ладонью.

– Здрасьте, тёть Тань, а ну цыц! – это я уже Занозе. – Будешь орать, – домой уйду.

Угроза не оказывает ни малейшего действия. Мелкая гадость, ловко вывернувшись, локтём попадает мне точно в солнечное сплетение. Я, выпучив глаза, согнувшись пополам, хватаю ртом воздух, тётя Таня причитает, Пашка за загривок трясёт Занозу, – в дверях, наконец-то появляется дядя Саша. Всё сразу приходит в норму, Никита получает подзатыльник и приказ отправляться на кухню, помогать матери с обедом, Пашка ограничивается грозным взглядом в свою сторону, меня дядя Саша хлопает по плечу и жмёт руку. Наступает временное затишье. Мы с Пашкой остаёмся вдвоём.

– Ты как?

– Ну, ёлки… Знаешь, Пашка, я подумаю о твоём предложении, – насчёт кладовки! Очень даже серьёзно подумаю!

Пашка смеётся.

– Где там твой Focke-Wulf? Давай показывай, пока меня здесь не убили.

Пашка достаёт с одной из застеклённых полок, где размещается его эскадрилья, своё последнее творение.

– Вот, – с гордостью говорит он. – Два месяца работы! Погоди, я его на стол поставлю, будет видно лучше.

Мы, опёршись локтями о столешницу, склоняемся над серо-голубым, с тёмными разводами на горбатой спинке, самолётиком. Я рассматриваю его, затаив дыхание, – пусть это только модель, но  выглядит он, всё же, бесподобно. Мощно и изящно, грозно и элегантно одновременно.

– Ну, как? – волнуется сероглазый, моё мнение он очень ценит.

– Супер! Такого ты ещё не делал, – говорю я с неподдельным восхищением.

За плечом у меня взволнованно сопит бесшумно появившийся Никита. Он, было, тянется к самолёту, но наученный горьким опытом, тут же отдёргивает руку. Пашкины модели, – это свято! Смотреть их ещё можно, но трогать, – ни-ни! Тут кончаются всякие шутки и братская, почти безграничная, терпимость. Случались уже прецеденты. Пашка через мою спину грозит брату кулаком, тот лишь дёргает плечом, – знаю, мол, отстань!

– Да, правда здорово! Гораздо лучше, чем не окрашенный. Слушай, Паш, а значков на нём столько разных, это так надо?

– Ну а как же! – объясняет Пашка. – Илья, это же персоналка. Это Fw 190A-4 в цветах и знаках гауптмана Фрица Лозигкайта, 68 побед к этому моменту, весна 1943-го. Аэродром Арнем-Дилин в Голландии. Вот если бы он базировался в Германии, и годиком попозже, то был бы ещё интересней, на хвосте были бы цветные полосы “Защиты Рейха”, а так тут только кресты Люфтваффе и свастика на киле. Эта двойная стрелка вместо номера, – шеврон командира эскадры.

– А эти гербы и флаги?

– А флаги, – это с кем он воевал, Фриц этот! – не выдержав, встревает Никитос.

– У-у! Чтоб тебя, Никита, – Заноза прячется мне под мышку. – Ну да, это с кем он дрался… А гербы, – на капоте герб эскадры, чёртик на облаке. А вот под фонарём что за крестик, – я так и не выяснил. Какая-то его личная фишка, по ходу… Последний раз, кстати, этот Лозигкайт у нас на Курской дуге отметился, в июле 43-го. Правда, на другой машине, тоже 190-ый, только пятой модификации.

– Ну, Павлуха! Здорово! Хоть сейчас на выставку! Понял, Никитос, какой у тебя брат?

Пашка сияет как новенькая монета, Никита жутко завидует.

– А я ему помогал! – заявляет он. – Вот только скажи, что нет только!

– Да уж, куда бы я без тебя, – вздыхает Пашка.

Дядя Саша, заглянув к нам, зовёт всех мыть руки и обедать. Никита мгновенно испаряется, желая быть, как всегда первым за столом. Впрочем, хотел бы я посмотреть на того, кто рискнул бы здоровьем занять его место в углу. Мы рассаживаемся у тёти Тани на кухне. Заноза, помахивая вилкой в опасной близости у своего носа, хищно смотрит на блюдо с варениками присыпанными сахаром и сочащимися вишневым рубиновым соком.

– Сначала окрошку и котлеты, – говорит дядя Саша, забирая у него вилку.

– Не хочу окрошку, пусть вон Пашка с Илюхой её лопают пусть!

– Тогда вообще ничего не получишь, – меланхолично отзывается дядя Саша.

Компромисс всё же найден, Никита, щедро засыпав стол вокруг своей тарелки перцем и солью, начинает стремительно расправляется с котлетой, торопясь к вареникам. Пашка удручённо за ним наблюдает.

– А я вчера двенадцать раз подтянулся, – сообщает мне Никита с набитым ртом. – Вот Пашка вот подтвердит, он считал, скажи, Паш, скажи!

– Илюша, тебе сметаны в окрошку положить? – спрашивает тётя Таня

– Да, спасибо, и квасу побольше, если можно.

Я смотрю, как из запотевшего, сразу из холодильника, большого стеклянного кувшина в мою тарелку кручённой янтарной струёй льётся квас домашнего приготовления. Дядя Саша потрясающе его делает, – со смородиновым листом и ещё какими-то прибамбасами, составляющими его гордость и тайну. А окрошка, – это просто поэма!

Мы болтаем за столом о пустяках. Дядя Саша рассказывает, как вчера намучился с Никитосом, когда тот помогал ему менять колесо. Тётя Таня говорит, что ей страшно заходить в комнату к сыновьям, простая уборка там уже бесполезна, надо делать ремонт. Пашка канючит, чтобы ему купили новую модель, – он в “Зорях Урала” видел Dornier 335V11, прототип учебного двухкабинного, такого ни в одном музее нет. Его спрашивают, сколько эта rara avis, редкая птица, стоит. Сероглазый, скромно потупившись, называет сумму. Его онемевшие родители потрясённо молчат… Я рассказываю про то, как мама учила меня водить машину, – все смеются, кроме Никитоса, тот алчно поедает вареники, заливая всё вокруг сладким и липким вишнёвым соком. Косточки, как горох, сыплются под стол. Покончив со своей порцией и солидной добавкой, он вдруг внимательно смотрит на нас с Пашкой. В его ясных, серых фамильных глазах рождается какая-то мысль.

– А что, Пашка у тебя сегодня ночует? – нейтрально спрашивает он меня.

– И завтра тоже, – подозрительно смотрит на брата Пашка. – А тебе-то что?

– Ага, ага… – Заноза что-то напряжённо соображает, аж уши шевелятся. – Ну, так я с вами буду!

Я дёргаюсь, прикусив язык, и беспомощно смотрю на Пашку. Тот, открыв рот, смотрит на Никиту. Помощь приходит со стороны.

– И думать забудь, – решительно отрезает дядя Саша. – Вы там втроём всю квартиру разнесёте, – как мы с Натальей Сергеевной будем объясняться?

– Не разнесём, я только поиграю с ними немного только, – мечтательно говорит Никитос.

– Папа это и имеет в виду, знаем мы твоё “немного”, – вступает тётя Таня.

– Да ладно, мам, пускай идёт с нами, – вдруг кротким голосом говорит Пашка.

Это для всех, в первую очередь для Никитоса, является такой неожиданностью, что за столом воцаряется гробовая тишина.

– Пускай, пускай! – в тоне сероглазого возникают зловещие нотки. – Мне Илья давно уже обещал приёмы на удушение показать, – вот мы на нём и потренируемся, вместо манекена. А на ночь в ванной закроем! И свет при этом выключим! А утром…

– Ну, всё, Павел, хватит! – пресекает сладкие Пашкины речи дядя Саша. – Никита, сказано – нет, значит – нет! Кончена дискуссия…

– Да ладно, ладно, кончена, так кончена, – но Заноза, как и сам Пашка, никогда не сдаётся, это у них семейное, он легко находит потрясшее всех продолжение. – Тогда я теперь спать буду на твоей кровати тогда!

Обалдевший Пашка теряет дар речи.

– Это-то ещё зачем, болячка ты гнойная? – устало спрашивает он.

– А вот захапал себе лучшее место, а сами меня на втором ярусе поселили! – упрёк относится ко всем. – Лазюю туда каждый раз… А если я ноги себе переломаю?

Вот этого уж фиг дождёшься, с грустью думаю я про себя, а вообще-то, не плохо было бы…

– Да ведь ты же сам! Ну, мам, пап! Он же сам, вы ж помните! Какой скандал он тогда закатил! У-у, Занозинский… Да фиг с тобой, дрыхни ты где хочешь… – силы оставляют Пашку.