Текст книги "Мишка Forever"

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Голос мой начинает предательски дрожать, не заметно, но я-то чувствую. Блин, только бы не разревется! Этого только мне не хватает, – разреветься перед этим мужиком. В ванной совсем тихо. Мужчина, держа в руке какой-то пузырёк, – с йодом, наверное, – молчит и внимательно смотрит на меня. Глаза его постепенно темнеют, ну совсем как у сына, а тот стоит, опустив голову, но мне всё равно видно, что он красный как рак, аж пунцовый какой-то...

– Твоя работа, Михаил? – тихо говорит мужчина, не отрывая от меня взгляда.

– Да, папа. Это из-за меня всё так получилось плохо. Я не хотел специально, но всё-таки это из-за меня он... такой вот. Прости, Илья, ещё раз.

– Да хватит тебе! – морщусь я. – Что ты всё, – прости, да прости. Простил я уже. Можешь спать спокойно... Вы на него не обращайте внимания, – это я сам виноват, ну ничего, теперь-то я буду очень хорошо под ноги смотреть. Всегда, всегда буду!

– Ладно, потом разберётесь сами, давай-ка, Илья, твоими руками займёмся, – явно ничего не поняв, говорит мужчина.

И он начинает заниматься моими руками. Довольно быстро, совсем не больно и очень умело.

– Пустяки, даже перевязывать не придётся. Видал я и похуже дела.

– Папа у нас военный, он в запасе теперь, а так он офицер, подполковник, морская пехота. Знаешь, что это? – пацан явно гордится отцом, ну, ну, гордись хоть этим, если другим нечем...

– Мишка, ты что же это расхвастался? Отставить, боец! Так, ну вот и всё, Илья. Молодец, терпел!

Чего тут терпеть-то, – удивляюсь я про себя, – не больно совсем было.

– Дай-ка я лицо посмотрю. Ну, тут тоже ничего страшного. Хотя, синяк, может быть, и останется. А это что у тебя за шрам? Не сегодня, но видно, что тоже недавно? Только не говори, что опять упал, шрам то характерный. Очень даже характерный у тебя шрам, Илья. Подрался с кем-то недавно, да?

Я потихоньку, пока этот мужчина со мной возился, расслабился. Меня как-то даже отпустило, – отчаяние и ужас от недавно пережитого помалу оставляли меня. Навсегда и совсем это, конечно же, не уйдёт уже от меня никогда, – это я понимал, но всё-таки стало полегче...

– Подрался? Да нет, это у нас в секции. У Тошки на выпаде сабля сломалась об меня и он обломком мне маску пробил, ну и вот... А драться я не очень-то люблю, ну, приходится иногда, конечно... – я совершенно не понимаю, почему я всё это рассказываю этим двоим... сероглазым.

– Драться только уроды любят, – говорит пацан, зачаровано глядя на меня, на мой шрам над бровью.

– Да, приходилось мне всякие раны видеть, даже от вил однажды, – у нас как-то один курсант, в училище ещё дело было, удачно так это с парашютом на стожок приземлился. Но вот сабельный удар впервые вижу, – в голосе у мужчины звучит явное уважение. – Ты фехтованием занимаешься? Ясно... Но ведь если бы обломок этот сантиметрами двумя-тремя ниже тебе попал, то... Слушай, а что же твой тренер?

– А что тренер? – я устало вздыхаю и осторожно потираю шрам. – Тренер-то здесь причём? Кто же мог знать, что клинок у сабли бракованный? А может и не бракованный, всякое случиться может, железка есть железка. А тренер у нас такой классный. Мы его все любим, ну и он нас... А у него могли очень большие неприятности быть, мы же понимаем... Ну мы и уговорили его, чтобы, значит, он никому не рассказывал.

– Ну, не знаю, не знаю, – я как-то привык, что старший в ответе за младших. Я ведь и сам командир. Был. Но вам там самим виднее, конечно. Ладно. Ну что, может теперь чаю?

Какой там ещё чай!

– Какого чаю?

– С мёдом, с конфетами, печенье есть. А то и поужинать можно. Миша, что у нас сегодня?

– Нет, нет, не могу я! Я пошёл уже!

Я торопливо вскидываюсь, хватаю пальто, чуть не спотыкаюсь, стараюсь никого не задеть, – особенно собаку, стараюсь ни на кого не глядеть, – особенно на пацана, и вот я уже в прихожей.

– Ну куда же ты так сорвался?

– Пора мне, – бормочу я себе под нос. – Темно уже, мама скоро с работы придёт, вообще мне пора, уже давно мне пора...

– Может мне с тобой пойти? – задумчиво спрашивает мужчина.

– Зачем? Не надо со мной, зачем же, сам дойду, рядом мне здесь...

– Михаил, проводи товарища, да и Корнета надо выгулять.

Вот ни фига себе, – я уже товарищ!

– Не, не, не! Я сам дойду.

– Конечно, пап, – говорит пацан. – Я бы и сам пошёл с ним! Сейчас, я по быстрому, где там поводок?

Я, было, снова открываю рот, но пацан так смотрит на меня, что я его тут же закрываю. Смотрит парень как-то так... В общем, я промолчал. Ёлки, ну что же за день-то сегодня такой гадский! Ну ладно, потерплю ещё немного.

– А пальто, пальто же почистить надо ещё! – пацан теребит в руках красивый кожаный поводок.

– Дома. Я сам дома почищусь.

– Ладно, Миша. Видишь ведь, торопится человек. Илья, если с родителями проблемы возникнут, скажи им, чтобы зашли к нам, – я им постараюсь всё объяснить, хотя я и сам-то толком не всё понял, что там у вас произошло. Где мы живем, ты знаешь, ну а меня зовут, – Соболев, Алексей Михайлович. А для тебя можно просто, – дядя Лёша.

Мужчина протягивает мне, как взрослому, свою руку. Я, чуть поколебавшись, жму его большую, крепкую и жёсткую ладонь. Ну что ж, похоже, и, правда, мужик хороший, – неохотно думаю я...

– Спасибо вам, Алексей Михайлович, – говорю я, подчёркнуто обращаясь только к нему одному. – До свидания.

Он смотрит на меня, потом на своего сына, явно хочет, было, ему что-то сказать, а может спросить, но тот, снова покраснев, понурившись, глядит в пол.

– До свидания, Илья. Заходи почаще, буду рад.

Ага! Как же... Я неопределённо пожимаю плечами и, подхватив свою спортивную сумку, немного повозившись с замком на входной двери, выскальзываю на лестничную площадку. Я, не оглядываясь и не дожидаясь пацана с собакой, горошиной прыгая через ступеньки, тороплюсь вниз. Пацан, однако же, не отстаёт от меня, пёс вообще скачет наравне со мной, радуясь видно, что его взяли на прогулку. Пробкой выскочив из проклятущего подъезда, я уж было, хочу рвануть так, что только бы меня и видели!

– Да постой же ты, ракета! – сердито говорит мне пацан с собакой. – Ты что как ошпаренный, в самом-то деле! Ты боишься меня, что ли, до сих пор? Сказано же тебе, я не...

– Ну что ты! – обрываю его я, смотря ему прямо в глаза. – Чего ж мне тебя бояться, ты же такой хороший! Ведь сколько же ты мне сегодня добра сделал, – на семерых хватит! Я же на тебя молиться теперь должен! Ты же для меня теперь как...

– Ну, всё, хватит с меня! – теперь уже он резко прерывает меня. – Невозможно же так...

Пацан хватает меня за рукав, покрепче даже чем тот урод и тянет в подъезд. У меня всё внутри холодеет. Господи, неужто и он?! Опять?! Доболтался, блин... Ноги у меня снова как ватные, но он, дёрнув меня к двери, поворачивается ко мне и начинает быстро, но негромко говорить мне прямо в лицо:

– Хватит уже, всё! Хватит, я сказал! Сейчас мы знаешь, что сделаем? Нет? Вот что мы сейчас сделаем, – поднимемся назад ко мне, и я всё расскажу отцу! Всё как было! И пусть он решает. Как скажет, так и будет, бля! Не могу я больше всё это от тебя слушать, пусть хоть убивает меня батя, – плевать!

– Погоди, не надо, – я пугаюсь не на шутку, но не того, что его отец узнает правду про то, что было, а пугаюсь я самого пацана, точнее того тона, с которым он мне всё это выпалил. В этом тоне одно лишь отчаяние и та же ясная решимость, которая была у меня перед дверью на крышу. – Ну ладно, ну не надо, ну пусти же! Я не буду больше, честно! Слова больше не скажу...

– Что же мне, тоже прикажешь на крышу бежать, а? Проволоку, ты там вроде бы почти что скрутил. Больно мне, понимаешь ты? Тебе ещё больнее, я знаю, но и мне хреново, как никогда не было ещё, один раз только так же вот плохо было мне и не хочу я, чтобы так было и с тобой! Эх ты, Ил-Илья!

Я ни шиша не понимаю из его сбивчивых, горячих, горячечных даже каких-то слов, но от того, как он всё это сейчас говорит, мне становится почему-то ещё страшнее.

– Ну всё, сказал же я, всё... Ну не буду я больше тебя доставать, обещаю. Слышишь, Миша... – я впервые называю пацана по имени и делаю это без усилия, это получается как-то само собой. – Миша, пусти, пошли...

Он всё так же, не отрываясь, смотрит мне прямо в глаза, его лицо напряжённо застыло, но постепенно оно смягчается, в серых ясных глазах появляется... облегчение, что ли.

– Правда? – ещё тише говорит он. – Ты знаешь, Ил, я сразу тебя не разглядел, только наверху, на крыше... Пошли, пошли... Ну вот, а когда разглядел, то чуть было сам с этой долбаной крыши не прыгнул. Стыдно мне стало, – жуть просто! Как будто бы там меня, вместе с тобой...

Мы медленно идём к моему дому. Я громко, опять с проклятым всхлипом, вздыхаю.

– Ой! Извини, я не хотел. Я больше даже не вспомню никогда об этом, клянусь тебе, Илья!

Мы, завернув за угол, направляемся к моему дому. Уже совсем темно, хотя нет, не темно, – продолжающий идти снег, и тот, что уже лежит на земле, снежинкой к снежинке собравшийся в порядочные уже сугробы, весь он как будто бы светится сам по себе, каким-то невиданным, неземным светом. Небо тоже не тёмное, – оно всё превратилось в огромный вогнутый неяркий плафон, отлитый из старого, тускловатого серебра, такого же, как у нас дома на окладе прабабушкиной венчальной иконы.

– Красиво как! – не могу удержаться я.

– Красиво, – соглашается Мишка. – Как в сказке, правда?

– Да, только вот сказка получилась, какая-то...

– Сказки кончаются всегда хорошо. А эта ещё не кончилась... И у неё должен быть тоже хороший конец, а ещё лучше продолжение. Так должно быть, потому что это, и только это правильно. Я обещаю тебе, Ил, я сделаю всё, чтобы ты не жалел об этом дне. Будешь помнить об этом лишь... ну, не знаю, как об какой-то мелкой неприятности. Ну, например, как о ненужном дождике, когда ты собрался, было, на Урал, купаться... Фу, Корнет! Вот ведь что за собака! Фу, кому сказал! Ну вот, сожрал что-то...

Пёс, действительно, торопливо дожёвывая что-то непонятное, с опаской косится на хозяина... Да, – думаю я, – ни фига себе, дождичек! А, что там за хороший конец такой?

– Ты это о чём?

– Да Корнет же! Видишь, слопал гадость какую-то. Драть его надо начать, что ли, меня совсем не слушает, только отца одного. Ха! С ним-то он как шёлковый! Вот знаешь, Илья...

– Да погоди же ты, с Корнетом... Ты о чём говорил, я не понял ни шиша. Какой ещё там хороший конец? И продолжение... Что же может теперь хорошего со мной быть?

– Скажи, Ил, ты как думаешь, ты хороший человек?

– Не знаю, – удивлённо говорю я. – Ну, не плохой, наверное...

– Не плохой? А мне кажется, почему-то, что ты очень хороший человек. Погоди, не спрашивай, дай договорить. Не знаю почему, но вот так мне кажется. Ну вот. А раз ты хороший человек, то и происходить с тобой должны хорошие вещи, – мне так один человек говорил... Я не очень верил ему, дурак, – особенно, когда... А, ладно. Главное, что я теперь верю, хочу верить! Ну, бывают, конечно, в жизни пакости всякие, подлянки там разные, но в главном всё должно быть хорошо. Ты что?

– Пришли, – говорю я, а сам удивлённо смотрю на этого Мишку во все глаза.

Всё-таки он не обычный какой-то. Говорит он со мной как-то странно, – как с равным говорит он со мной. И грустно как-то, и задумчиво он говорит. Чёрт, нравится он мне, что ли, – не пойму что-то, – совсем ведь не должен он мне нравиться...

– Здесь, да? Смотри-ка ты, у нас дома напротив. А у тебя окна сюда выходят?

– Вон, на пятом этаже. Кухня и мамина комната, а моя комната на школьный двор выходит.

– Ты тоже в тридцать второй учишься? Да? А в каком классе?

– Зачем тебе?

– Да ладно, не хочешь, – не говори, – спокойно отзывается он.

– В шестом "Г", – почему-то всё-таки отвечаю я. – Пока в "Г", но скоро нас переформировывать будут, – народу прибавляется, переезжают сюда многие.

– Нас тоже хотят. Я в восьмом "А". Я после восьмого хотел в Суворовское пойти, отец против, почему-то. Придётся в девятый, наверное...

– Почему против?

– Против, а толком ничего не говорит. Обычно он всегда мне всё толком объясняет, а тут чего-то... Он вообще против того, чтобы я в армию ходил. В горный, говорит, пойдёшь, там, говорит, военная кафедра... Не знаю. Может это с Афганом связано, он там полгода был, от морской пехоты ТОФ.

– От чего?

– Тихоокеанского Флота. Мы в Магнитке два года всего живём, а до этого отец на Дальнем Востоке служил, до того как в запас вышел, мы там жили. Тихоокеанск, Шкотово-17, слыхал? Ну, правильно, и не должен был ты слыхать, – закрытая зона это. Я, вообще-то, здесь родился, в Магнитогорске, и к бабушке сюда всегда приезжал, на каникулы и так. Потом вот совсем переехали. А твои родители кто?

– У меня только мама, отец умер, когда я маленький совсем был.

– Извини, Илья...

– За что? – удивляюсь я. – Я его и не помню вовсе. А с мамой мне хорошо. Она меня знаешь, как любит? Больше жизни. И я её тоже...

– Ну, это-то понятно...

Мы уже не стоим даже, а сидим на лавочке у моего подъезда, смахнув с неё мягкую снежную гору. Мне совсем расхотелось домой. Мне почему-то делается как-то уютно под этими грузными хлопьями, валящими с серебряного купола неба. И пацана этого я совсем не опасаюсь даже, и почти забываю, как страшно мы встретились...

– Был ещё дед, но он тоже в прошлом году весной умер, – продолжаю я говорить.

Рассказываю я всё это неспешно, тоже как-то задумчиво, невольно стараясь попасть в тон Мишке.

– Вообще-то, он мне прадед был, но я его просто дедом звал. Он тоже был военный, как и твой папа, всю жизнь в армии. Он очень долго прожил, ему девяносто пять лет было.

– Ого! Здорово, – вот повидал, наверное.

– Да. Он мне знаешь, как много всего рассказывал? Да и то, наверное, не всё, конечно.

Мишка смотрит вверх, прямо навстречу мохнатому белому покрывалу, неспешно, но упрямо накрывающему истосковавшийся по снегу город. Появляется убегавший, было, по каким-то своим собачьим делам, Корнет.

– Смотри, Ил! Прямо Дед Мороз! – негромко, и тоже как-то задумчиво, смеётся Мишка, показывая на своего пса.

И точно, тот совсем покрылся снегом, превратившись в какого-то белого медведя, только очень необычного, – стройного и остроухого. Я тоже тихо смеюсь, и совсем не опасаясь этого огромного пса, начинаю сгребать снег у него со спины. Корнет вдруг коротко гавкает мне прямо в лицо и припадает на передние лапы, выпятив вверх поджарый зад и смешно махая обрубком хвоста.

– Это он тебя играть зовёт, Ил. Хочешь, покидай ему снежки, палку сейчас не найти. Он знаешь, как здорово снежки ловит, даже сальто какое-то умудряется делать от восторга!

Это, конечно, очень заманчиво звучит, но...

– Да нет... Хорошо бы, но пора мне, как бы мама не пришла. Правда, пора.

– Ну, – домой, так домой. В другой раз поиграем.

Он встаёт, и, стянув с руки вязаную перчатку, протягивает мне руку. Вот уж этого я совсем не ожидаю! Я автоматически тянусь, было, своей ладошкой к его, – говорю же, я вежливый паренёк, но, опомнившись, отдёргиваю руку, недоверчиво глядя на него.

– Ну, чего же ты? – терпеливо говорит Мишка, а сам опять с какой-то щемящей грустью улыбается мне. – Давай лапу!

Я, помедлив, подаю ему руку. Он жмёт её не сильно, бережно даже, но я чувствую, что он сильный парень. Вот дела, блин, – думаю я растеряно...

– Слушай, тебе точно пора, руки у тебя, как ледышки. Ты чего это без варежек?

– Да есть, есть варежки, в сумке где-то валяются.

– Ну, так ты одевай, если есть, зима всё-таки. Ну, пока, что ли?

– Пока. А... это...

– Что?

– Да так, ничего...

– Ты знаешь, что? Ты как придёшь домой, сразу в горячую ванну залезь и не думай ни о чём, главное. А потом поешь, и спать ложись, и всё. А завтра утром уже всё по другому будет, точно тебе говорю. Ну ладно, давай, беги. Лети домой, самолётик-Ил!

Я послушно подхожу к двери подъезда, берусь за ручку, но оборачиваюсь и смотрю на Мишку. Тот не уходит, а смотрит на меня. Он уже не грустный, а просто спокойный.

– Слушай, а какая у тебя квартира? Ну, номер какой, если это не военная тайна.

– Пятьдесят третья, – смеюсь я, тоже мне тайна! – Это на пятом!

Я скрываюсь в подъезде, но не бегу к лифту, а просто некоторое время стою у двери. Потом приоткрываю маленькую щёлочку и одним глазом выглядываю на улицу. Мишка продолжает стоять у подъезда и смотрит вверх. На мои окна, похоже, смотрит, – куда же ещё ему там смотреть. Я распахиваю дверь и зачем-то громко ему объявляю:

– У нас это, у нас лифт работает!

– Да ну? Работает? – восхищается этот странный парень. – А ты не врёшь? По-моему ты мне всё-таки врёшь, глупому такому и доверчивому!

Я смеюсь и продолжаю смотреть на него, стоя в дверях.

– Ну ладно, пока, Ил-Илья! Увидимся, если, конечно, захочешь...

Вот тебе на! – думаю я, поднимаясь в лифте к себе на пятый этаж. Странно как всё получилось. И не страшно мне сейчас вроде, и не тоскливо даже, – так, осадок только какой-то маленький, как будто палец чуть-чуть порезал. А ведь я сейчас волком выть должен! Раненным... Ха! Как Мишка забавно меня называет, – Ил! Самолётик... Вот же блин, неужто, я ключи посеял? Эт-того, только мне... Уф-ф, вот они!

– Мгяу-у! – с порога орёт наш Пират, завидев меня дома.

– Здорово, котяра! – говорю я ему, торопясь раздеться. – Как делишки, как детишки? А у меня вот сам не знаю даже как... Щас я в ванную пойду, а ты дом охраняй и обед грей.

– Мяу? – с сомнением в голосе отвечает Пират, но долго размышлять не в его правилах и он, задрав хвост, направляется на кухню и оттуда призывно кричит: – Мня-Мнеу-у!

– Тебеу-у! – дразнюсь я. – Ты лопать, что ли, хочешь? Я ж тебя после школы кормил уже! Что там у нас, в холодильнике? А, Пиратище? Ты сколько жрать можешь, объедала полосатый? Да постой ты, не ори, сейчас нарежу, рыба-то мороженная, даже тебе не угрызть, тигра ты пиратская. Вот, получай, кис-кис-кис.

Я глажу урчащего над рыбой Пирата по крепкой, как сталь, спине. А интересно, – думаю я, – Как Корнет к кошкам относится? Хм, ясно как! Ему, таких как мой Пират, – десяток на одну лапу, так, для разминки! Ну что, в самом деле, пойти в ванную? Ёлки, пол ещё помыть надо. Я критически осматриваю полы. Да ладно, чего там! Веничком по быстрому, и... Да нет, надо помыть. Надо. Но всё-таки, – сперва, – в ванну я залезу! В большой комнате я включаю телевизор, и пока разогревается экран, стаскиваю с себя олимпийку и футболку. Брюки надо в ванную взять, почистить...

– ...прибывающие в Москву делегации братских партий. Открывающийся 26-го февраля 1986-го года, в Кремле, во Дворце Съездов, очередной, XXVII съезд Коммунистической Партии Советского Сою...

Я щёлкаю переключателем каналов, так, – а что по другой программе? Ну-ка...

– Это будет достойным вкладом Южно-Уральских животноводов в решение продовольственной программы. Увеличение выхода товарной продукции в разы, скажется ощутимой прибавкой на прилавках и столах советских тружеников!

Я, посмеиваясь, выключаю телевизор. Ходить в магазин, торчать в очередях, отоваривать талоны, – это одна из моих обязанностей, так что я полностью в курсе, как там у них с "ощутимой добавкой на прилавках"! Нечего мне тут втирать, нашли малыша, тоже мне!

Так, до маминого прихода полтора часа. Всё-таки, сначала помою пол, а уж потом в ванну, – окончательно решаю я. С алгеброй ещё повозиться придётся, не знаю даже сколько, а придётся, – хоть бы и до ночи. Это я себя заставлю, это мне не привыкать... Я скидываю в ванной брюки, оставшиеся на мне треники закатываю до колен. Хватит, что ли воды, смотрю я в ведро. Хватит, пожалуй, так, воду закрываем, ведро и тряпку забираем.

– А ну, Пират, с дороги, – отдавлю ноги!

С полами я справляюсь быстро, – квартирка у нас с мамой хоть и двухкомнатная, но всё же не Кремлёвский Дворец Съездов. Куда как нет! Я с улыбкой вспоминаю, как дед Илья учил меня мыть полы: "Запомни, тёзка, – мытьё полов есть равномерное размазывание грязи по поверхности оных. Когда она, – грязь, – лежит кучками, она, тем самым, демаскируясь, бросается в глаза придирчивому взгляду. А когда то же количество грязи размазано по всей поверхности обрабатываемого пола, её не видно, не заметно. Даже вооружившись таким вот мощным оптическим прибором! – дед помахивает своими круглыми старомодными очками, – Ну что ты смеёшься, Илюшка? Это я тебе сейчас доверяю тайну, известную лишь поколениям потомственных русских военных! Эту тайну мне доверили ещё в приснопамятном Кадетском Его Императорского Величества Николаевском Корпусе! Потом, когда меня в Пажеский перевели, к полам в дортуарах я, понятно, не прикасался, а вот в кадетах приходилось... Так что проникнись, тёзка!" И я проникался...

Я, напустив полную ванну горячей воды, с удовольствием в ней расслабляюсь. Добавить "Тайги", что ли? А, ладно, и так не плохо, и без хвойного экстракта обойдёмся, тем более что там химия сплошная, мама говорит. Царапины на руках будет щипать. Горячая вода, ванна, – это здорово! Это ж подумать страшно, сколько веков люди без таких простых вещей жили. Нет, всё-таки, цивилизация, – это ещё как здорово! Это... как его... достижение, вот!

Я начинаю потихоньку задрёмывать. Голова освобождается от всей сегодняшней мерзости, всё это кажется произошедшим не со мной. Похоже, что усталость и давешний шок от пережитого, помалу отпускают меня. Я засыпаю по-настоящему...

– Эй! Ты там не утонул, водоплавающее! Илюшка! – в дверь ванной комнаты стучит пришедшая домой мама.

Уснул! Как это я...

– Привет мам! Я счас!

– Вылезай, сокровище, я соскучилась. Ты кушал?

– Тебя ждал, – вот же ёлки, брюки не почистил, эх, тетеря...

Я мельком смотрю в зеркало. Нормально, – нос чуть распух, под глазом немного покраснело, а так, в общем, неплохо... Мама пришла, значит, всё хорошо. Кончился проклятущий день! Двадцатое января 1986 года, понедельник...

***

Двадцатое января 2006 года, пятница... Я задумчиво смотрю на свой Acer"овский монитор. Всё верно, двадцать лет, день в день. Я отключаю компьютер и набираю на селекторе пост охраны.

– Андрей? Это Токмаков. Молодец, что понял... Минут через двадцать-тридцать должен подъехать Михаил Алексеевич с мальчиками. Да, Соболев... С какими, – с Вадькой моим и с Егором. Да. Да погоди ты! Ты мальчишек к компьютерщикам не пускай, там всё равно никого нет, пусть сразу ко мне поднимаются. Авдонин? Чего он там забыл? Ясно... Ну, всё равно не пускай. Да, нет, не надо, я сам попозже зайду. Всё.

Ну, Мишка, ну, зараза! Ну, ладно, отметить, так отметить. Да и мальчишки с Нового Года не виделись. Пойти переодеться, что ли... Матери нужно позвонить, сказать, что у нас Соболев ночует с Егором. Вот маме позвонить надо обязательно! Предупредить её, чтобы она подальше всю обувь убрала, Мишка же и Бормана с собой привезёт! В прошлый раз тот уже сожрал у меня пару туфель. Свинья, а не собака! Причём сожрал со скоростью, поразившей даже Мишку с Егоркой. Предупреждал я их, – не заводите себе крокодила, купите мопсика какого-нибудь, маленькое что-нибудь такое, чтобы газетой свёрнутой прихлопнуть можно было, в случае чего. Нет ведь, немецкую овчарку им захотелось! Впрочем, им от Бормана достаётся и без моих занудных напоминаний типа: – Ага, я же вам говорил!

Я смотрю в зеркало. Так переодеться мне или не переодеваться? Вот в чём вопрос. Переоденусь. Так, вот тут у меня прикидик висит, – новая волна в линейке Miu Miu от Prada. А что? Очень даже ничего. Как это там? «Молодо, задорно, по-спортивному энергично!» И что-то ещё в этом роде. Я, сняв свой костюм от Trussardi, переодеваюсь в шмотки, купленные мною с Вадькой в Милане. По его, кстати, настоянию...

Из зеркала на меня смотрит очень даже приятный парень, да какой там парень, – пацан, года двадцать три от силы. Вот ведь... И когда же я буду выглядеть соответственно своему возрасту и положению? Даже шрам мой легендарный, даже он солидности мне не добавляет. А ведь тридцать три года в этом году стукнет, – возраст Христа. Мальчишка! Да нет, это не плохо, забавно это, даже, но поднадоело мне, что моего сына, когда мы вместе, принимают за моего младшего брата. Особенно, если этот спортивный гоночный таракан, – Вадька, я имею в виду, кто ж ещё, – так вот, если он начинает вести себя как... как эскимос впервые в жизни попавший на стриптиз-шоу! А по большей части именно так и происходит, – это его обычное, природное состояние... Ну и хвала всем Богам! Всё-таки отошёл пацан после смерти Тани, а ведь я думал, было... Да, любил Вадька нашу маму, да и как же иначе-то. Эх, Татьяна, Танька ты моя... Селектор, блин, надрывается!

– Да! Уже? Ладно, Андрей, спасибо.

В дверь моего кабинета бьётся тяжкое цунами. Ёлки! Замок, что ли, захлопнулся?

– Счас! – торопливо ору я. – Дверь, дверь оставьте! Вот ведь морковкин бог, замок этот...

Дверь бы мне только менять не пришлось! Хлипковата она для этих троих, что стоят сейчас за ней.

– Открываю! – снова ору я, отстраняясь, чтобы не задело.

– Папа! У нас Борька мороженку сожрал! Баскин, шоколадную! Класс, да? – сразу, с порога, довольно вопит мой сын.

– Здравствуйте, дядя Илья, – Егор, как всегда, застенчиво, пожимает мою руку. – Вадик, ты ж сам ему эту мороженку дал.

– Я хотел время засечь, за сколько Борман справиться, так он даже ни вот секундочки не чикался, – раз и нету! Пап, а давай у них Борьку украдём, или такого же купим! – тут же поправляется Вадька, покосившись на хозяев Бормана.

Я потрясённо смотрю на сына. Этот ребёнок не устаёт меня поражать все одиннадцать лет своей яркой жизни.

– Ты чего это заперся? – Мишка, огромный, красивый, пахнущий морозом и машиной, обнимает меня.

– Да, замок этот. Вадька, не лезь к компу, – сто раз тебе сказано было, нету тут игрушек. Сейчас, Мишка, я оденусь, и поедем.

– Погоди, Ил, дельце есть небольшое.

– Дельце? Вадька, блин горелый! Егор, тресни ему по башке, – у тебя рука полегче... Что ещё за дельце?

– Ребята, а может, вам немножко с Борманом пойти поиграть? – говорит Мишка мальчикам.

– Можно, Ил-Илья? – тут же загорается Вадька.

– Папа, а не Ил-Илья, – привычно поправляю я сына. – Какие игры, на улице мороз минус тридцать! Мишка, ты чего это?

– Егор, держи ключи от машины, замёрзнете, сразу внутрь залазьте, только смотри, Вадика на водительское место не пускай.

– Ил, мы пошли!

– Да папа же, а не Ил! Капюшон натяни! Вот... постой, воротник я тебе повыше подтяну. Слушай, Мишка, ты вот, как чемпион России по самбо, ты как относишься к мерам физического воздействия по отношению к мальчикам? Да не крутись ты! Порка, например... Вадим, где вторая перчатка?

– Была... – растеряно говорит Вадька.

– Держи, – Егор потягивает моему сыну перчатку, которую он подобрал с пола

– Ну, давайте, мы не долго.

– Мишка, ты что задумал? – я смотрю, как он роется в своём шикарном портфеле, моём подарке из Берлина.

– Вот, это первое, – он протягивает мне бумагу чрезвычайно официального вида. – Читай.

– Так. Постановление Магнитогорского городского... в связи с особыми обстоятельствами... так, основываясь на желании сторон... Ого! Признать Ткачука, Егора Викторовича... 1993-го года рождения... так, так... с присвоением ему фамилии и отчества усыновителя и именовать впредь: – Соболев, Егор Михайлович. Ну, блин! Наконец-то! Когда?

– Вчера.

– Ты что же молчал, зараза! Позвонить нельзя было, да? Как я тебя терплю двадцать лет, – памятник мне полагается! Ну, погуляем! Слушай, Миш, а Егор как?

– Ну, а как ты думаешь? Поплакал, правда, немножко. Не верил он до конца, что у нас получится... Нет, но твой Валериан, а! Хорош! Монстр! Вот ведь адвокатище! Даром, что сто двадцать килограмм. Так он провернул это всё... Слов нет.

– Ну, а чего бы я его держал-то. Да и то сказать, – за то бабло, что он с нас с тобой снял... За такие деньги он тебе рожающего папуаса помог бы усыновить, не то что Егорку. Боров. Он-то чего не позвонил?

– Не злись, Ил, это я его попросил. А теперь второе. А ну-ка, отвернись!

– Ага, а ты меня сзади по башке, как беднягу Холтофа! Штирлиц!

– Да отвернись же ты, чудо! – смеётся Мишка.

Я поворачиваюсь к Мишке спиной, он что-то там возится у меня на столе.

– Так... – бормочет он себе под нос. – Нет, лучше вот так вот... Ага, ага... Всё, можно! Поворотись-ка, сынку!

Ого! Ну, ёлки... Тула, автоматически отмечаю я. Причём, какая характерная Тула, – хоть сейчас в справочник! Что за дерево, – венге, что ли? Похоже...

– Что это? – спрашиваю я, усаживаясь за стол.

– Вот ты и определи. Ты ж у нас авторитет в этом. Я-то, – сам знаешь... По мне красиво, и пойдёт!

Я, не отрывая взгляда от композиции на моём столе, достаю пару нитяных перчаток и, взяв тяжёлую лупу в черепаховой оправе, начинаю подробный осмотр.

– Ну что ж, достойная вещь. Весьма. Что это за бумажка там у тебя? Легенда, что ли? А ну-ка, дай.

– Э-э, нет! Ты давай-ка сам, милый. Что ты можешь сказать? Чья это работа?

– Не знаю, Миш. Я не большой специалист по Туле, она у меня почти и не представлена. Так, – пара вещей Данилина, ну и ещё кое-что, по мелочи... Так, ну что я скажу. Исполнение, – вещь явно музейного порядка. Техника, – сложная, комбинированная техника тут у нас. Золотой оброн, тауширование, синение и чернение. Вот, что ещё? Ну, инкрустация и всечка, это понятно, – Тула! Литьё, с последующей проработкой чеканкой, – вот эти виноградные листья на подставке, кстати, что-то такое я уже видел... Ну и гравировка, разумеется. И очень даже приличная. Не Капелюха, но очень приличная. Так, клинок...

Я рассматриваю клинок. Так, ну-ка, ну-ка, – клеймо кузнеца на пяте правой голомени... Не понял... Курбатов, что ли? Точно, Курбатов. Сколько же Мишка за это отвалил?

– Ты сам-то знаешь кто это?

– Сам-то я знаю, вот тут написано. Вот, пожалуйста, – Бутовский и Татарников. Знаешь таких?

– Бутовский, – разумеется, второго нет. Ну, а дамаск этот, – его Курбатов сковал, ты где это взял? – говорю я, задумчиво рассматривая Мишку, сияющего, как новая монета.

– Ну да, правильно, Курбатов. У тебя его работы есть, что ли?

– Нет. Хотел было я "Шип" его купить, но не сложилось... Нет, Курбатова у меня нет.

– Теперь он у тебя есть! – говорит эта зараза, и аж сияет от удовольствия!

Я молча вставляю нож в ножны, укрепляю его на подставке, осторожно отодвигаю от себя и, стянув перчатки, смотрю в Мишкины серые глаза. Так. Ну, щас ты у меня...

– Ты совсем рехнулся, да? Зараза ты, здоровенная! Ты мне скажи, – ты где его взял, в "Гильдию" обращался? Нет? Значит, через "Русские Палаты". Так, так... И сколько же ты...

– Не скажу! – перебивает меня Мишка, правда, донельзя довольное выражение на его физиономии, начинает уступать место озабоченности. – Не скажу, ну зачем тебе знать, сколько я заплатил, – тем более что ты и сам можешь его оценить.