Текст книги "Что человеку надо"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– В Каса де Кампо наши замечательно дрались. Только людей жаль – большие потери…
– Ты знаешь, я в этом ничего не понимаю… Но ты мне все-таки объясни… Вот Андрес… У ребенка корь, и то не спишь, а потом вырастет и на войну… Зачем?
Он не сразу ответил, он закурил, отошел к окну. Он говорил, волнуясь:
– Я в Гвадалахаре допрашивал итальянца. Хорошее лицо, молодой, студент. Я его спросил, как ты: «зачем?» Дети в Мадриде… Знаешь, что он ответил? «Это меня не касается». Разве это люди? Да если они победят, они из Андреса такого же негодяя сделают! Я товарищам рассказал. Мы с этим в бой шли… Бриуэгу тогда взяли…
Тереса доверчиво слушает: ей теперь спокойно. Вдруг Маркес встает:
– Мне надо в штаб – совещание.
Маркес послал Хуанито на завод с письмом. Он хотел уехать в тот же вечер, но его задержали до понедельника. Он пошел в комитет партии. Там обрадовались:
– Завтра уходит новая бригада. Ты скажи им несколько слов.
На один час Валенсия переменилась: исчезли дамы, адвокаты, спекулянты. Народ громкий, возбужденный. Все говорят о недавней победе, итальянцев разбили… Пришли рабочие со знаменами союзов: металлисты, типографы, булочники, портные. Девушки натащили на площадь цветов, и запах разогретых солнцем роз смешивается с запахом бензина: это едут новые грузовики. Вот и бригада, все молодежь, крестьяне из Аликанте, из Гандии, из Мурсии. На трибуне – Маркес. Рядом с ним разодранное, выгоревшее знамя 5-го полка. Подходя к трибуне, солдаты начинают отбивать шаги: их тела выпрямляются: они поворачивают головы к Маркесу; восхищенно они смотрят на клочок кумача, – под этим знаменем дрались те, первые, возле Гвадаррамы, когда не было ни пушек, ни пулеметов, ни винтовок… А теперь… Теперь у нас танки, бомбовозы. Раз-два. Раз-два. Шаги сливаются, как будто по площади проходит великан в железной обуви, и вдруг, без команды, из двух тысяч глоток вырывается «Интернационал».
Среди артиллеристов – Хорхе. Как все, он восторженно смотрит на Маркеса. Он знает, что Маркес – муж Тересы, но он об этом не думает. Он поёт, и песня отдается в виске под горячим полуденным солнцем.
Что не изменилось – это море: такое же оно синее, как и тысячи лет назад, так же равномерно вздыхает. Этот шум успокаивает Валье. Недавно он стоял на площади, любовался осанкой Маркеса, вместе с другими кричал «Да здравствует народная армия!» Возле трибуны он увидел Тересу. Она стояла отвернувшись и теребила платок. Валье кажется, что он за эти месяцы прожил вторую жизнь, во второй раз состарился. Он хорошо сделал, что тогда ушел… Счастье не для него. Вчера он закончил книгу о палеотории. Он думает, а что мне с ней делать? И вдруг, смеясь, начинает швырять в море камешки. Все очень просто: он положит рукопись в шкаф и начнет другую книгу. Отвоюют и вспомнят о палеонтологии. Так всегда бывало: надо только соблюдать порядок. Неправда, что счастье не для него. Разве сейчас он не счастлив? Он смутно припоминает пенье на площади: оно сливается с гулом моря. Он лег, запустил руку в теплый песок и греется на вечернем солнце, как огромная яшерица.
На пляже пусто. Возле камней сидят Хуанито и Анхелина. Они познакомились вчера на заводе. Хуанито сразу подкупил Анхелину рассказами про Мадрид – она тоскует по родному городу.
Она говорит:
– Прибой…
– Разве это прибой? Я до войны был в Сан-Себастьяне. Я туда на сезон ездил с инструментами. Вот там пробой!
Она смотрит на его веселое курносое лицо и смеется. Чем-то он сумел ее обольстить: ведь она всем отвечала: «Не время», а с Хуанито пошла на пляж. Он ее обнял, она только вздохнула.
– Когда в Мадрид едешь?
– Сегодня вечером. С командиром. Мы теперь в Университетском городке стоим. Знаешь?
– Конечно, знаю, там недалеко тетка жила. Слушай, а не убьют тебя? У меня отца убили…
– Глупая, зачем это меня убьют? Я их буду бить. Я теперь с гранатами здорово наловчился. Смотри!
Он бросил в море камень. Больше они не говорили о смерти. Он ее поцеловал. Она оглянулась – никого нет, и крепко прижалась к нему.
Шагах в ста от них, на опрокинутой лодке сидит голый мальчик. Это Андрес. Он тонкий, но крепкий. Он смотрит, задумавшись, на море; вдалеке дым и паруса.
12
Город спал. Маслины под луной казались серебряными. Из пасти дельфина струилась вода. На фасаде собора ангел сжимал каменную лютню. Раздался взрыв. Все выбежали из домов полураздетые. Одна бомба попала в церковь, и ангел бился среди огня. Люди бросились прочь из города, некоторые тащили одеяла, узлы, клетки с птицами.
Бомбардировщика улетели на заправку. Тишина, и снова грохот. Женщины прижимают к земле детей. Одна стала на колени, молится. Крикнул грудной младенец: мать цыкает: «тссс»! Третий залет, четвертый…
Потом рассвело, солнце быстро согрело землю. Андалузская весна – цветут дикие гиацинты, нарциссы; тысячи различных запахов; все горячее, пестрое, яркое. Носятся жаворонки. Согнувшись от страха, люди идут назад в город. Собор еще дымится: на земле ангел, у него черные обугленные руки. Перед домом туловище Гонсалеса без головы: одна нога босая – Гонсалес одевался. Из-под камней вытащили девочку: открыт рот; на лице синие пятна. Старик Карреро смотрит: вместо дома – мусор; у него помутился рассудок: он сел на кучу и запел. Соседки плачут.
Дня через два расчистили улицы. Аптекарь закрыл окна тюфяками. Начали работать на прядильне. Открылись лавочки. Цирюльник Рубио мылит щеки. В субботу, как всегда, приехали на базар крестьяне, привезли козий сыр, помидоры, чеснок. Днем город живет привычной жизнью: на солнце греются старики в широкополых шляпах, гуляют девушки, мальчишки продают лотерейные билеты. Но только зайдет за гору солнце, как улицы сразу пустеют: все уходят в поле. Теперь ночуют подальше от города – одна бомба упала возле кладбища и убила двух женщин. Поздно показывается ущербная луна. Город обычно бомбят незадолго до рассвета. Сильварио с утра жаловался: «Плохо мне, жжет внутри». Его все же увели – как оставить одного?.. Он дошел до мельницы и умер. Жена кривого Педро вчера родила в поле. Она кричала, а мать пришептывала:
– Не кричи – услышат.
Вчера город бомбили днем. Все с опаской поглядывают на небо – солнце не слаще луны.
– Летят!
Три бомбовоза, вокруг истребители. Вдруг выбегает Педро:
– Наши!
Люди, забыв страх, повысыпали на улицы. Десяток истребителей идет с севера навстречу фашистам. Бомбовозы описали полукруг и скрылись; они не скинули ни одной бомбы. А в небе бой. Один самолет падает, и город ревет от радости;
– Сбили!
Другой! Нет, этот упал, а потом поднялся. Над ним – наш. Или это не наш?.. Солдат говорил:
– Наш – курносый.
– Еще сбили!
– Чего радуешься – это наш…
Не понять, где наши, где враги: вертятся, кувыркаются; трескотня, гул; и вдруг никого, все пропали.
За горой нашли остатки двух «фиатов»; летчики погибли. Сбит один наш. Летчик Корнехо спустился на парашюте. Когда его отыскали, он чесал бок и смеялся. Его понесли на руках в город. Женщина совала ему кувшин с молоком:
– Пей, милый! Парное…
Все спрашивают: Как сбил? Корнехо рассказывает:
– Вижу, ведомые[3]3
Самолеты, идущие за головными.
[Закрыть] отстали. Я – назад. Потом «пикнул» его, до земли догнал. Он, конечно, маневрирует, но я эти фокусы знаю. Он вверх, и я. Тут Грау дал очередь. Я его бросил только, когда огонь увидал…
Женщина спрашивает:
– И не страшно?
– Снизу глядеть страшней. Я свое знаю – гляди в оба. Видишь, мамаша какая у меня шея. Мы ведь шеей работаем…
Он выпил молока и пошел в штаб. Женщина его догнала.
– Тебе что, мамаша?
– Ничего… Спасибо сказать…
Вечером все остались в городе: теперь не прилетят!
Кривой Педро мокает хлеб в красное вино.
– Здорово их облупили!
Цирюльник Рубио отвечает:
– Если каждый день так, они быстро выветрятся.
– Им новых пришлют. Сволочи люди! У нас управляющий был из Хаена. Это давно, я тогда мальчишкой был. Он что сделал? Растолок стекло, посыпал на мясо и – собаке. Ее кровью рвет, а он стоит и обхохатывается. Вот и эти так… Порода!..
В комнате темно. За перегородкой ворочается жена Педро; она еще не оправилась после родов. Рубио говорит:
– А я как увижу такое, ночь не сплю – думаю. Голодные они, что ли? Поел ты, выпил вина, отдохнул, не пойдешь ты после этого детей давить. Дай каждому осла, домишко, маслин, чтобы на табак было, а пускай все живут, как хотят.
– Они и живут. Нам только жизни нет. Бить их надо, вот что! Правильно летчик говорил: ворочай шеей. Без разговоров. Поправится жена, я тоже пойду. Я их одним глазом высмотрю.
Проснулся ребенок, закричал. Педро принес его и качает. Мальчик успокоился; на губах у него радужные пузыри.
Батальон Вальтера стоит на гребне гор. Напротив – враг. Между ними зеленая долина: камни, козы, цветы. Каждую ночь приползают крестьяне из деревень, занятых фашистами. Вчера Ян чуть было одного не убил. Это старик, ему под шестьдесят, но он еще крепкий. Зовут его Марин.
– Мальчишка со мной, сын. Он сейчас коз гонит к часовне. Мы сговорились – я посвищу, он тогда пройдет.
Марина отвели к Вальтеру. Он протянул сухую жилистую руку и сказал:
– Я с Пепе работаю. Пепе знаешь? Третьего дня поезд под откос пустили. Итальянцы ехали. Шума сколько было! Смехота… Я сначала один в горах был, с сынишкой. Зря ходили, только что гвардейца застукал. Потом встретил Курро, он говорит: «Идем с Пепе работать, у нас динамит…»
Пришел сын Марина, мальчик лет двенадцати. Он пригнал сто семьдесят коз.
– Графские, из экономии. Пепе сказал: «Нашим пригони». Расписку дай. Только правильно пиши, мы читать не умеем, а Пепе прочтет.
Марин с восхищением разглядывает револьвер Вальтера:
– Хорошая штука!
– Итальянский. Полковника убили… Держи. Держи, тебе говорят. У меня есть другой, не хуже.
Марин, растерянный, берет револьвер, потом улыбается.
– Вот и взял. У нас с этим плохо. Итальянский, говоришь? Мы, когда поезд свернули, у них человек сто спаслось. Разбежались, как тараканы. А здесь можно было ухлопать… Они что делают? Приедут в деревню, баб в сторону и – бац, бац… У меня старшего сына убили. Он ученый был. Я у него в кармане приказ нашел, с печатью. Он у нас в деревне главным коммунистом был.
Марин достал из большого рыжего кошелька аккуратно сложенную бумажку. Это билет на вход в Народный дом имени Маркса.
– Написано что?
Вальтер бормочет:
– Приказ.
Он обнял Марина. Мальчик дергает отца за рукав:
– Идем, скоро светать начнет!
Фашисты наступают. В городе никого не осталось, кроме штаба полковника и глухой старухи. Окопы возле самой прядильни. Что прежде пощадили бомбы, разрушают снаряды. На колокольне было гнездо аиста: колокольню сбили; среди мусора валяется мертвая птица с раскрытым клювом. Орудья громят прядильню: пробили стены. Каждую ночь марокканцы выползают из окопов. Город прикрывает батальон горняков. Девять дней, десять, одиннадцать… Люди забыли, что такое сон; у всех красные, распухшие глаза; замучило вши; есть нечего – одни сухари остались.
Неприятель решил окружить город. Он нажимает теперь на шоссе. Дорогу защищает батальон Вальтера. Вчера потеряли кладбище, сегодня утром снова заняли. Снаряды разворотили могилы; торчат сухие кости, а рядом – трупы; некогда хоронить.
– Надо очистить город. Подкреплений нет и не будет. Люди устали. Если они захватят дорогу, все окажутся в мышеловке. А как ты хочешь ее удержать? У них по меньшей мере четыре тысячи марокканцев.
Вальтер отвечает;
– Есть приказ, значит, и разговаривать не о чем.
– Они еще подкинули табор… Ночью снова полезут.
– Вздор! Вот папирос бы достать – это дело…
Ночь холодная. Тихо. И вдруг – огонь. Такого еще не было… Фашисты решили во что бы то ни стало прорваться на шоссе. Наши отвечают слабо: мало снарядов, берегут. Марокканцы закидали окопы гранатами. Атаку все же отбили.
Утром к Вальтеру прибежал Гомес. Он не может говорить от волнения.
– Ушли…
Напротив – пустые окопы: трупы, тюфяки, проволока. Две недели боев сломили противника, ночная атака прикрывала отступление.
– Вперед!
Они прошли за день двенадцать километров. Фашисты, отступая, изредка открывали вялый огонь. На ночь разместились в деревне. Когда марокканцы наступали, крестьяне разбежались кто куда. Теперь они вернулись в деревню; несут бойцам вино, хлеб, яйца.
Вальтера позвали к себе испанцы. Командир батальона Пардо – молодой шахтер из Линареса. Он спрашивает Вальтера:
– А ты в Москве был?
– Был.
Они молча едят.
– Ты, может быть, и Сталина видел?
– Два раза. Он на трибуне стоял.
Пардо отодвигает тарелку:
– Чорт, умирать не хочется! Ничего я еще в жизни ее видел…
Вальтер смеется:
– А зачем умирать? Вздор! Если мы вчера живыми вышли, значит нас ничего ее берет.
– Здорово ты по-испански научился.
Горняки смеются:
– Какой он немец, он испанец! Гляди – из кувшина пьет, ни капли не пролил.
– А ты испанские песни умеешь петь?
Они поют хором. Мелодия грустная, но всем весело. Они поют о том, что никогда, никогда не пройдут мавры через Французский мост. Куда им – они и на дорогу не вышли!.. Все забыли ночи в окопах, дождь, голод; даже спать неохота; поют, кричат, дурачатся.
– Слушай Вальтер, ты что будешь делать, когда война кончится?
– Уеду.
– Зачем тебе уезжать? Ты теперь испанец. У нас хорошо будет…
– А у меня? Нет, я еще повоюю.
Пардо смущенно говорит:
– Тогда мы к вам поедем… Как ты…
Теперь они поют о садах Гренады, о насмешливой девушке, о пастухе, который нашел золотую подкову. Вальтер сегодня веселый; ничего у него нет позади – ни разгрома, ни тюрем, ни одиночества. Луиза жива, она скоро приедет в Испанию. Город отстояли. Скоро возьмем Кордову. Вокруг хорошие, храбрые люди. Фриц говорит: «дети». Конечно, дети. А что лучше детей? Вот Вальтер и нашел счастье в маленькой, наполовину разрушенной деревушке.
Где-то блеет овца. Вальтер лежит на мокрой соломе и в темноте улыбается.
Вальтер умер, не проснувшись: осколок бомбы раздробил череп. Возле гроба стоит поляк Ян и сморкается: его душат слезы.
На рассвете батальон выступил. Ковалевич собрал всех.
– Командир…
Неизвестно, что он хотел сказать. Он молча постоял, махнул рукой и крикнул:
– Вперед!
Вчера батальон шел с песнями; сейчас тихо. У всех в голове одно: командир… После обеда дошли до первых позиций неприятеля. Надо было взять гору. Дрались ожесточенно; лезли под огонь. Фашисты отступили.
Вечер. Все сидят возле костров.
– Командир…
Тело Вальтера отвезли в город. Только вчера отогнали фашистов, а город уже очнулся. Приходит жители. Кое-где расчищают улицы, чтобы пройти к уцелевшим домам. Работницы осматривают машины: четыре станка попорчены.
Гроб встречает полковник. Он стоит, вытянувшись, кулак у козырька; от волнения дрожат губы. Потом робко подходят работницы. Они нарвали в поле маков; теперь кажется, что гроб весь забрызган кровью. Все молчат. Наконец, Ян спрашивает;
– Куда нести?
Гроб поставили в школе. Потолок пробит бомбой. Буйное солнце в зале; жужжат шмели. Одна работница тихо говорит полковнику:
– Завтра станем на работу – военный заказ…
И вдруг прибавляет:
– Немца жалко.
Гроб повезли в Валенсию. В деревнях прибегали крестьяне:
– Кого везут?
Ян отвечал:
– Бойца.
Женщины с кувшинами на голове останавливались и всхлипывали. В одной деревне безногий старик заиграл на трубе зорю. Начались горы; шумели весенние ручьи; пахло мятой. Пастухи снимали шапки, и звонко звенели колокольчики. В степях Ла Манчи дул теплый ветер. Легкая серебряная пыль, как туман, застилала дорогу. Бросая лопаты, крестьяне подымали кулаки. Женщины говорили ребятам: «Видишь»… Никто не знал, кого везут, и Ян, как прежде, коротко отвечал: «Бойца».
Проехали Альбасете, где находился штаб интернациональной бригады. Пришли немцы, англичане, французы; все пели на разных языках «Интернационал». Раненый негр с марлей на голове тихо повторял:
– Товарищ Вальтер!..
Он был с Вальтером под Теруэлем.
В Валенсии перед гробом шли музыканты; солдаты молча отдавали честь; не колыхались приспущенные флаги.
Речь должен был произнести Лавиада. Он знал, что над гробом принято говорить о жизни человека. Он спросил Фрица:
– Что он до войны делал?
Фриц ответил:
– Не знаю.
И потом добавил:
– Что делал – воевал…
Лавиада не умеет говорить. Это астуриец; он был забойщиком; теперь он танкист. Он помнит сухое, костистое лицо Вальтера, шрам на лбу, ровный голос и вдруг (это, чтобы не выдать своих чувств): «вздор!».
Лавиада говорит:
– Товарищ Вальтер пришел к нам на помощь. Он всю свою жизнь воевал против фашистов и он умер на войне.
Позади кто-то плачет. Темная зелень лавра, розы, штыки.
13
Деревня Вега лежит на крутой горе. В знойный день женщины, обливаясь потом, тащут наверх кувшины с водой. В домах пусто, темно; зимой крестьяне жгут хворост, и стены закопчены. Один дом почище других – занавески, часы с боем. Здесь жил священник. Теперь здесь помещается комитет: сидит Хасинто, перед ним револьвер и большая печать. До войны все ходили в церковь; священник был строгий, он говорил бабам: «Будешь, стерва, на вечном огне гореть», а детей бил по щекам. Жило бедно: работали на графа: управляющий платил песету за день. Богачом считался Виньес: у него был мул. Школы в Веге нет и грамотных мало. Сын Виньеса Альфонсо учился четыре года в духовном училище; он писал письма за всю деревню.
Когда началась война, в других деревнях ходили с флагами, пели. В Веге никто рта не раскрыл – ждали, что будет. Пришли дружинники, спрашивают: «Где у вас комитет?» Посмеялись и ушли. А вскоре приехал Хасинто. Его отвели в дом священника, принесли молока, яиц – думали ублажить; но он сразу стал наводить порядок:
– У кого деньги есть, неси сюда.
Никто не знает, откуда взялся Хасинто. Одни говорят, что он был боцманом и об’ездил чуть ли не весь свет, другие – что он сидел в тюрьме за налеты. Когда стали записывать добровольцев, Хасинто пошел в «Железную колонну». С месяц он просидел под Теруэлем, потом ему надоело воевать; он заехал в Вегу и там остался.
Крестьяне Веги работают, как прежде, от зари до зари. Вместо управляющего теперь – комитет. Заправляет всем Хасинто; у него помощники: Санчес и Альфонсо. Деньги комитет отменил. Крестьянам выдают талоны – на хлеб, на молоко, на спички. Хасинто осмотрел каждого и записал в тетрадку, сколько кому давать хлеба. Вначале люди жаловались, но Санчес всем отвечал:
– Не я высчитал – Хасинто, он понимает.
Недавно в комитет пришла баба, просит молока. Хасинто говорит:
– Тебе молоко ни к чему, у тебя дыхание хорошее.
Сахар Хасинто поделил между членами комитета:
– Мы головой работаем, нам без фосфора невозможно.
Кое-кто из молодых уверовал, что Хасинто святой человек. Своим приверженцам он роздал ружья, револьверы. Альфонсо выписал брошюру Бакунина. Он ее прочитал раз десять и всем теперь говорит: «Суть в безначальи». В комитете он повесил таблицу, сколько кому причитается растительного масла или табаку, а наверху написал: «Распределение земных плодов».
Беда пошла от Аны, вдовы солдата, убитого в Африке. Альфонсо ей дал талон на табак. Она этот талон выменяла на две кружки молока. Ее вызвали в комитет. Альфонсо спрашивает:
– Презренные серебренники хочешь воскресить?
– А что мне с табаком делать? У меня дочка слабая…
Хасинто крикнул:
– Ты мне зубы не заговаривай! Девочка свое получает по плану. Не хочешь курить, верни талончик. А за спекуляцию вот что полагается…
Он постучал револьвером по столу. Ана выбежала и завопила:
– Убивают! Это за кружку молока. А сами пьют кофе с сахаром…
Собрался народ. Пабло крикнул:
– Разогнать комитет.
Хасинто собрал своих.
– Назад хотят повернуть. Графа им надо…
Ану заперли в сарай при доме священника. Деревня взволновалась. Вечером к комитету пришли бабы:
– Ану отпустите! Не то мы вас подожжем.
Санчес испугался:
– Пальни разок в воздух.
Альфонсо выстрелил и ранил старуху. Бабы разбежались. Санчес пошел домой, но сейчас же прибежал назад:
– Они ружья достали!.. Пабло кричит: «Мы их всех перебьем!»
Хасинто сказал Альфонсо:
– Беги в Фуэнте – там ребята Маноло. Скажешь, что фашисты выступили. Только живей! А ты из деревни выскочишь?
Альфонсо усмехнулся:
– Чтобы я, анархист, баб испугался?
В полдень приехали два грузовика с солдатами. Альфонсо шел впереди, он показывал дорогу. Пабло караулил на колокольне. Он выстрелил. Альфонсо упал навзничь. Тогда солдаты начали стрелять. Из комитета выбежал Хасинто:
– Сюда!
Пабло стащили; он отбивается, все лицо в крови. Крестьян загнали на площадь перед церковью. С Аной еле справились – она кусалась. Плачут дети. Солдаты ругаются:
– Мы за них кровь проливаем, а они с фашистами спутались.
– Сами вы фашисты! Николаса убили. Детей кто будет кормить?
Внизу гудит машина – это приехал Маноло.
– Кто стрелял?
– Фашисты. Назад хотят повернуть… Вот главный.
Хасинто показывает на Пабло: тот вытирает рукавом лицо и плюется. Маноло подошел к нему:
– Ты стрелял? Говори.
– А что говорить? У вас рука руку моет. Я до войны солому ел и теперь ем, вот я какой фашист. А они за ячмень три тысячи получили. У меня мальчик больной, я его хотел к доктору вести, а Хасинто отвечает: «Его природа лечит». Потом твои приехали… Николаса убили. Стреляй, хуже мне не будет. Насмотрелся я на вашу свободу!
Крестьяне кричат:
– Правильно!
Маноло смотрит на Хасинто и вдруг тихо спрашивает:
– Ты что – сумасшедший или подлец?
Хасинто завопил:
– Я в тюрьме сидел за идеи! Мы революцию проводим, а они Альфонсо убили. Назад гнут! С попами снюхались!..
Один из солдат говорит:
– И Маноло с ними.
Это Луис. Маноло командует:
– Вниз! На дорогу.
Ушли не все, человек десять осталось. Хасинто их подговаривает:
– Бей фашистов!
Маноло выстрелил в упор. Хасинто не успел даже вскрикнуть. Солдаты медленно спускаются с горы на дорогу.
Маноло идет в дом Николаса. На земляном полу сидит женщина, рядом с ней три девочки. Темно, грязно; куры бродят; пахнет кислым молоком. Женщина спрашивает:
– Ты начальник?
Он кивает головой. Он взял на рука девочку, она испугалась и кричит.
– Кормить их кто будет?
Он молчит.
– Кормить их кто будет?
Он бормочет:
– Я этого не оставлю… Министру напишу… Сам буду…
Он не знает, что сказать. Он сел на землю возле женщины. Он просидел так с час, грыз щепку и молчал. Потом прошел по деревне; крестьяне, увидав его, расступились; никто не сказал ни слова. Внизу, возле грузовиков, сидели солдаты; они молча глядели на Маноло.
Он ехал в открытой машине. Горячий ветер жег лицо. В Фуэнте товарищи спросили: «Как?» Он не ответил, сразу сел за работу.
Проснувшись среди ночи, он вспомнил женщину. Хоть бы она плакала! Свои убили… Маноло встал. Бойцы спят. Он увидел Луиса. Луис был с ним под Уэской. они вместе удирали из Македы, вместе потом били фашистов. А теперь… В злобе Маноло говорит:
– Эх, вы!.. Товарищи…
Никто не шевельнулся – спят.
Обсуждали предложение Маноло ночной атакой выбить фашистов из деревни Рио Кларо. Собрались все: Маноло, начальник штаба Морено, «Кропоткин», офицеры. Маноло сказал:
– У них там человек сто…
Его перебил «Кропоткин»:
– Надо сперва поговорить о Веге. Бойцы недовольны. Я связался по телефону с Барселоной… Говорят, что Хасинто был хорошим работником. По-моему, Маноло, ты погорячился…
Маноло ответил:
– Хасинто твой бандит. А мы не для этого собрались. Хочешь говорить о Рио Кларо, говори.
На следующее утро Маноло пришел к «Кропоткину»:
– Придется тебе уехать. Ты на меня не сердись. Ты хороший человек. Эх, если бы все такими были! Ты вот над Хасинто плачешь. А здесь, «Кропоткин», война, здесь тебе нечего делать. Пиши книги, победим – будет что читать.
«Кропоткин» лопотал:
– О чем ты говоришь?.. Я не понимаю. Куда ехать?..
– В Барселону. Это твой чемодан? Вот и хорошо. А машину я приготовил. К вечеру будешь дома.
«Кропоткин» пробовал упираться, спорил, кричал. Маноло довел его до машины.
– Ну, «Кропоткин», прощай! Грустно мне с тобой расставаться. Когда теперь увидимся…
Он хотел обнять «Кропоткина».
– Отойди!.. Ты мне больше не друг… Ты изменник!
Маноло обошел позиции. Он всматривался в лица бойцов. Ночью они должны пойти в атаку. Пойдут ли?.. Маноло не мог избавиться от тоски. Всем он теперь враг: и вдове из Веги, и «Кропоткину», и этим… Даже девочка его испугалась. Обычно веселый, здоровый, он не находил себе места. Вечером он решил, что пойдет с бойцами в атаку.
Морено сказал:
– Глупо. Ты не имеешь права рисковать жизнью.
Маноло виновато посмотрел на него:
– Сам знаю, что глупо. Но так уж складывается…
Они ползли по горе, поросшей частым кустарником, казалось, никогда не доползут. Люди боялись кашлянуть. В деревне залаяла собака. Не сговорившись, они остановились: потом снова поползли. Маноло, приподнявшись, увидал тусклый огонек. Значит, близко… Наверху раздался выстрел, кто-то крикнул. Маноло побежал вперед.
Треск. Фашисты убегают. Темно, ничего не видать. Тито чуть было не попал гранатой в своих. Все кричат. Маноло повалил человека на землю и рукой ищет – где винтовка. Кто-то посветил фонариком. Фашист встал, хныкнул, как ребенок, и поднял кулак.
Взошла луна. Теперь можно осмотреться. Взяли два пулемета, много патронов. Из сарая выполз старик; с перепугу он не может говорить, только челюсть трясется. Бойцы сели на землю; сразу всех скосила усталость. Кто-то смеется:
– В домах пошарь – они, может, сигары забыли.
Рядом с Маноло Томас. Когда-то они вместе сидели в тюрьме. Томас закурил и улыбается:
– Ничего поработали!..
Маноло рад, как будто Томас похвалил его. Он сует Томасу руку, а у самого страх – вдруг не пожмет?.. Но Томас весело трясет руку Маноло.
– Ребята, теперь закрепляться!
Два дня спустя бригаду увели на отдых. Приехал новый комиссар. Он собрал всех, говорил он горячо, с сердцем:
– Я в Бильбао был. Это большое горе!.. Авиация. А у нас ни черта… Надо, товарищи, помочь баскам!
Когда он кончил, сзади крикнули:
– Почему «Кропоткина» отослали?
Встал Маноло:
– «Кропоткина» я отослал, меня ругайте. Я в Веге одного бандита пристрелил. Такой все равно, что фашист. А «Кропоткин» начал мутить. Он хороший человек, только он смотрит какой кто партии. В Барселоне это полбеды, а на фронте – одна партия. Хотите другого командира, говорите прямо. А против крестьян я не пойду.
Все молчали.
Днем Маноло сидел у речки и вырезывал из дерева лодочку для ребят; он любил делать игрушки, смеялся: «Скоро мастерскую открою». За кустами купались бойцы; они не видели Маноло и он их не видел; доносились голоса, плеск воды. Вдруг Маноло отложил нож.
– Они назад хотят повернуть. В Вильянуэве все было общее, а теперь спрашивают: чья курица? У одного десять кур, а у другого ни одной. Какая же тогда справедливость? Почему Маноло отослал «Кропоткина»? Правда глаза колет…
– Он в генералы метит. Был анархистом, а теперь за кулаков вступается. Товарища не пожалел…
Маноло узнал голос Томаса… Он больше не слушает, с ожесточением он долбит дерево.
– Ребята, кто попотеть хочет? Надо крестьянам помочь…
Маноло набрал тридцать человек. Они поехали в Вегу. Крестьяне встретили их с опаской; но солдаты смеялись, играли с ребятами, приехали они без ружей, и крестьяне быстро успокоились.
Машин не было, жали серпами. Маноло до девятнадцати лет прожил в деревне. Он поглядел на полосу, усмехнулся и снял рубаху. Зной его веселил; он ласково приговаривал: «Ну, и печет!..» По голой спине ползли крупные капли.
Кончили работать, когда стемнело. Крестьяне смущенно улыбались: «Отблагодарить вас нечем». Они заставили солдат поужинать с ними. Диего играл на гитаре; бойцы танцовали с девушками.
Маноло привез вдове Николаса муки, сахару. Он нашел кусок проволоки и смастерил для девочек человека на лошади.
– Смотри, хвостом двигает…
Девочки больше не боялись Маноло. Они кричали: «Начальник, иди сюда!» Он смеялся: «Какой я вам начальник?» Он заметил, что дверь в дом не запирается, хотел сказать: «Сейчас видно – хозяина нет», но во-время спохватился, принес инструменты, починил. Ему хотелось все время что-нибудь делать. Женщина сказала:
– Устал ты, посиди.
Он сел, сгорбился. Девочка теребит его за рукав, он не смеется. Женщина вздохнула:
– Что? Плохо воюете?
Он встал:
– Воюем хорошо. Рио Кларо взяли. Ехать мне пора…
– Ребята хорошие. Только их отсюда поджучивают. «Кропоткин» тоже постарался… А у меня времени не было – я воевать учился. Если их рассовать по другим бригадам, они будут замечательно драться.
Варгас спросил:
– Маноло, а тебя куда?
– Я одно дело задумал – надо у них в тылу пошарить… Дай мне человек десять, я сам отберу. Я эти места как свои пять пальцев знаю – полтора года прожил. Там у них один мост по мне скучает. Видишь?
Маноло вытащил карту.
Он уехал из Барселоны рано утром; только-только начинало светать. С необычной для него нежностью он обнял Кончиту. Она перепугалась:
– Куда едешь?
Он растерянно поглядел на нее и сейчас же улыбнулся:
– В Валенсию, к министру. Видишь, пиджак надел.
14
Стоят горячие душные дни. Тяжелые орудья громят Мадрид. В госпиталях нет свободной койки: женщины, старики, дети. Продавщица универсального магазина на Гран Вие показывает летчику шелковые рубашки. Оба прислушиваются:
– Близко…
Потом, улыбаясь, девушка говорит:
– Вот последняя модель…
Дети спорят:
– Это не сто пятьдесят пять, это двести двадцать.
Они различают калибр снарядов по звуку. Они перестали играть в войну; играют они в старые игры, в прятки или в пятнашки.
Под домами Карабанчеля люди живут, как кроты: они закладывают мины. Учительница музыки Кармен продолжает давать уроки, и вдруг из открытого окна доносятся гаммы и сердитый счет: «Раз-два-три». Идет немолодая женщина с кульком. Услышав женские шаги, слепой солдат по привычке чмокает губами:
– Красотка!
В газетах каждый день огромные заголовки: «Да здравствует наступление!» Все чего-то ждут.
– Что пишут?
– В Париже убили двух итальянцев…
Над десятью фронтами – палящее солнце. Вчера астурийцы отбили атаку на Грульос. Возле Пеньярои утром была занята высота 820; после обеда противник перешел в контр-наступление и высоту пришлось очистить. Ломо Верде переходит из рук в руки. Возле Аранхуэса сдался в плен фельдфебель. В Карабанчеле взорвали два дома. Авиация бомбила Чинчон; восемь убитых. В Каса де Кампо артиллерия обстреляла холм Габитос. Большой стол завален телефонограммами. Полковник диктует:
– На всех фронтах без перемен.
Телеграф выстукивает: «хосе гарсия тревожусь сообщи здоровье мама». Хосе вчера убили возле Поркуны.
Танкист Баррио пишет открытку: «Аделита! Если ты мне не ответишь, я умру!»
В Мадриде люди не спят от духоты и ожидания. По выбоинам злосчастных дорог несутся грузовики. Штаб формирует новые дивизии. Все шушукаются: «Через месяц… Через неделю… Завтра…» Войне скоро год.
Полдень. Деревня вымерла; раскаленный камень; тишина. Льянос зашел в дом и попросил воды. Молодая женщина с черными яркими глазами принесла кувшин. Льянос пил, не отрываясь. В комнате было темно и прохладно.
