Текст книги "Что человеку надо"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
– Маноло, о чем ты ее сейчас думаешь?
– Не знаю… Я до тебя зашел насчет ружей. Сволочи – семь часов и никого, один кот заседает! Мало вас здесь бомбили! Что вот такой Элиос делает? Да по сравнению с ним его брат – герой. Побежал, это правда. Так разве там, как здесь?.. Антонио помнишь? Гитариста? Это еще в самом начале… Кишки вырвало. Да и вообще!..
Он обнимает Кончиту угрюмо, почти злобно.
– Сумасшедший!.. Маноло, что с тобой?..
Все стало розовым: и кружево на столе, и обои, и пальцы Кончиты – светает.
Матео контузили возле Араваки. Он оглох. Его хотели отослать домой, но он упросил Маноло – его оставило в бригаде. Он идет по Рамбле. Ларьки с цветами: туберозы, магнолии, ландыши. Продавцы певчих птиц. Птицы в клетках свистят, чирикают, щебечут. Матео чуть наклонил голову набок. Он жадно разглядывает птиц; ему кажется, что он слышит их пение. Мир в его сознании еще наполнен звуками: поют трамваи, смеются девушки, газетчики кричат: «Еl Noticiero! La Noche!» Но стоит закрыть глаза, как сразу наступает молчание. Он где-то в степи; летний полдень; только цикады верещат (этот звук непрерывен и назойлив; ночью он преследует Матео). О чем говорят эти люди? О фашистах? О Мадриде? О Маноло?
Матео вспоминает последние звуки, услышанные им в жизни – грохот снарядов. Он знает эти звуки, он мог бы о них говорить, как мадридский старик о своих зверях…
Уличный певец. Вокруг стоят любопытные. Солнце. На домах блеклые флаги.
Ее губы говорили: нет.
Ее глаза говорили: да.
О, Лолита, моя Лолита…
Все подтягивают. Матео помнит песню: ее пели на улицах Мадрида. Наверное, ее поют и здесь. Матео подхватывает:
Это есть наш последний…
Убежал певец, разошлись зеваки. Только один мальчишка остался; он стоит с поднятым кулаком. А Матео поет. У него голос чистый и звонкий.
– Митинг о поднятии военной промышленности? Но почему от UGT три оратора, а от CNT два?[2]2
UGT – всеобщий союз рабочих; CNT – национальная конференция труда.
[Закрыть] Речь идет о новой политической интриге…
Это говорит Химено. У него изможденное лицо. Когда он упоминает о кознях противников, его рот скашивает нервный тик.
«Кропоткин» просит слово. Он откашлялся, поправил локоны.
– Конечно, на первом месте должны стоять наши принципы. Маноло иногда забывает, что мы не солдаты, но вольные дружинники. Однако военная промышленность заслуживает нашего внимания. Трудно воевать без снарядов…
Химено перебил его:
– Ты оторвался. Своим-то они дают снаряды! Надо поставить вопрос ребром.
– Дай мне договорить! Мы одну деревню взяли. To-есть потом они ее снова заняли – так все время, это страшное дело! Я с Маноло был. Возле церкви – расстрелянные: женщины, две девочки… Маноло от злобы ревел. Я ведь не военный, я вообще этого не могу видеть… Они на стене написали: «Мы перебьем всех русских!» А какие они русские? Крестьяне. Там наши были, анархисты. По моему, Химено, надо найти компромисс, не то они нас всех перебьют. Такой марокканец получил пять песет и режет всех без разбора… Я недавно говорил с Маркесом…
Химено засмеялся:
– Ты, «Кропоткин», младенец! Ты знаешь, о чем мечтает такой Маркес? Как бы нас посадить за решотку. Мы с тобой вместе сидели в тюрьме. Тебе я доверяю. Ты должен следить, чтобы Маноло не снюхался с коммунистами.
«Кропоткин» закрыл руками лицо:
– Я с Маноло под пулями был… Разве это можно забыть?
Педро выслушал Маноло и усмехнулся:
– Автоматические ружья? Кое-что есть. Но нельзя выпускать. У них здесь тысячи три вооруженных, и гвардия с ними. Фронт фронтом, а все может решиться здесь.
Маноло выругался и ушел. В комитете его не захотели выслушать: обсуждался вопрос о коллективизации парикмахерских. Он отозвал в сторону Фоскаду. Тот начал кричать:
– Я вообще за то, чтобы отозвать наших бойцов. Зачем нам сражаться за какую-то демократию? Если фашисты придут сюда, мы будем защищать каждую улицу, каждый дом…
Маноло ответил:
– Хочешь бомбы кидать? Пожалуйста – поезжай в Сарагоссу. Эх, вы, не нюхали, что такое война, а треплете языками! Точка.
Тишина, ковры, бронза. Толстяк вынул из несгораемого шкафа сигары.
– Гаванские. Вы говорите, автоматические ружья? Это очень сложный вопрос, если угодно, это вопрос о взаимоотношениях между нами и центральным правительством, это, так сказать, разветвление основного вопроса, который…
Маноло сердито грызет горькую сигару. Наконец, ему надоело слушать ласковый бас толстяка:
– С ружьями как?
– Да я об этом и говорю. Может быть, при предстоящей реконструкции правительства, если нам удастся изменить соотношение различных секторов…
Маноло швырнул сигару на ковер.
Придется ехать без ружей! Он теперь идет, не глядя куда. Он забрел на окраину. Осталось еще два часа…
Ребятишки играют в войну. Одни спрятались за стену полуразрушенного дома, другие наступают. Защитники кидают в наступающих гнилую картошку. Маноло остановился; он увлечен игрой. Он кричит:
– Дурачье! Отсюда надо – с фланга…
Он перебегает через канаву. Ребята в восторге визжат. Летит картошка. Защитники, посрамленные, убежали в сарай. Выходит женщина, она качает головой:
– И ее стыдно тебе? Чему-нибудь хорошему научил бы, а он их учит кидаться картошкой…
Маноло сконфуженно улыбается. Он взял на руки малыша.
– Мы, мамаша, дикими стали, это правда. Твой красавчик? Вот бы мне такого!
Ребята обступили Маноло. Один надел его шапку; другой вытащил из чехла бинокль. Маноло смеется:
– Ты куда лезешь? К револьверу? Нет, брат, это не для тебя. Это, брат, такая штука…
Бьет семь. Вот и хорошо. Значит, едем! Забежать только к Кончите. Она скажет: «Сумасшедший!» А потом? Потом все спокойно – фронт.
10
Итальянцев поместили в гимназии. Вечером приехал генерал. Он простудился в дороге и пил грог. Он долго стоял на кафедре, выжидая, когда наступит тишина: все кашляли, чихали. Жители Сигуэнсы не запомнят такой весны: мокрый снег, грязь, холод.
У генерала крохотное высохшее личико; он похож на летучую мышь. Однако он старался быть величественным и, подымая голову, показывал солдатам худую морщинистую шею.
– Легионеры Рима, вы освободили красавицу Малагу. Теперь вы освободите…
Он закашлялся и еле договорил:
– Мадрид.
Буссоли думал о бараньей туше, которую принесли на кухню. Конечно, мяса у барана не бог весть сколько: офицеры могут его прикончить в один присест. Тогда плохо – снова одни макароны…
Буссоли всю свою жизнь жил впроголодь, и к еде он относится суеверно. Когда перепадает вкусный кусок, он мучительно думает: а что будет завтра?.. Недавно он разбудил товарища: «Окорок помнишь? В Монтилье. Когда хозяйка пошла за водой… Дураки мы!»
Он родом из Неаполя; ему тридцать лет: у него четверо ребят и он в страхе рассказывает: «Кажется, пятого отвалит… Ты ее не знаешь!» Прежде он был штукатуром – это давно, тогда еще строили дома. Он умеет лазить, как обезьяна, класть полы, доить коз. Читать его не научили; он разбирает только цифры и всегда смотрит на расписке – сколько, прежде чем поставить крестик. Он хороша поет неаполитанские песни, от голода его голос становится томным, и поет он про любовь.
Как-то Буссоли не пошел на рождество в церковь; два дня спустя околела коза. С этим нельзя шутить! Летит пуля, она может пролететь мимо, может и убить. В Севилье солдатам выдала жалованье, и Буссоли поставил богородице большую свечу. Конечно, обидно – мошенники содрали три песеты, но умирать тоже неохота.
Соседи говорили: «Другие разбогатели в Африке, а ты мух кормил. Смотри, теперь не прозевай!» Разве он мог подумать, что на войне так страшно? Пули, гранаты, снаряды. Кажется, все кончилось, сядешь покурить, а здесь сверху падают бомбы…
Лейтенант сказал им (это было под Малагой): «Пойдете вслед за танками». Танку хорошо – он весь железный. А у Буссоли жена, дети… Он забрался под мостик и пролежал там до ночи. Малагу все-таки взяли, и Буссоли с гордостью думает: наши, итальянцы! Он – фашист, у него дома большой портрет Муссолини. Муссолини красивый, не то что этот генерал… Куда их поволокут завтра? Джованни сказал: «Мадрид брать»… Удастся ли снова куда-нибудь спрятаться? А жене ничего не платят. Этакие надувалы! Да и харч скверный. Это офицеры прикарманивают… У них каждый день курятина. Будь здесь Муссолини!.. Они от него скрывают. Сами сидят позади, а Буссоли должен брать Мадрид. Зачем ему Мадрид? Он и в Малаге не поживился. У офицеров все чемоданы набиты: часы, рубашки, меховые горжетки. А ему оставили один портсигар из фальшивого золота. Конечно, если дуче хочет, чтобы Буссоли взял Мадрид, это другое дело… Только пусть впереди идут танки, а за ними офицеры. Ради дуче Буссоли готов…
Он слышит крики: «Да здравствует дуче!» – это генерал кончил речь. Буссоли широко раскрывает рот и вопит: «Да здравствует!..»
Потом его зовет лейтенант:
– Разыщи Манчини.
Буссоли идет вверх по крутой скользкой улице. Где же искать Манчини, как не у девок? Механическое пианино, песни, ругань.
– Лейтенант зовет…
Манчини смеется:
– Ничего потерпит. Как говорил великий Виргилий, сначала Венера, а потом пулеметы. Ну, Буссоли, выбирай. Вот эта крошка тебя не прельщает?
Буссоли в смущении снял шапку. Он бормочет:
– Стану я зря деньги тратить. Я лучше жене пошлю…
– Это, брат, за счет испанского наследника. Ну-ка, еще бутылочку освободителям Малаги!
Глаза Манчини блестят, волосы прилипли ко лбу, белые узкие рука судорожно бьются. Манчини красив; когда он идет по улице, девушки оглядываются. Он частенько сидит на гауптвахте: пьянствует, буянит, не выходит на сборы; но в бою отличился – под Малагой весь батальон опешил, а он побежал вперед. Лейтенант поздравил Манчини, он ответил: «Мне наплевать!»
Буссоли быстро охмелел, он причмокивает:
– Вкусно!
Манчини подвел к нему девушку. Буссоли сопит и вдруг начинает стаскивать с себя сапоги:
– Разве что задарма…
Пришли фалангисты. Они тоже пьют коньяк и кричат:
– Да здравствует Италия!
– А куда пропала Кети?
Манчини выволок из соседней комнаты высокую женщину с красным рубцом на щеке. Он хочет обнять ее, но она швыряет на пол бутылку. Вбегает, запыхавшись, Джованни:
– Скорей! Выступаем.
Буссоли грустно спрашивает:
– Куда?
– Туда.
Лейтенант сказал:
– Эту усадьбу им никогда не взять, это настоящий форт.
В лесу – батальон «Гарибальди». Два раза они пробовали подойти к дому. Манчини кидает гранаты. Гранаты маленькие и ярко-красные, они похожи на игрушки. Кинешь – дымок, и кто-нибудь падает.
Манчини был в Абиссинии. Там англичане роздали винтовки босым дикарям. Ничего, управились… Одного абиссинца повесили вниз головой. Он со страху кричал: «Да здравствует дуче!» В Абиссинии было хорошо, только жарко. А здесь холод, да какой – у всех грипп. Никогда этим баранам не взять усадьбы! Наши подойдут с танками. Красные – трусы. Манчини в Малаге перебил шестерых.
У отца Манчини гостиница в Сьенне. Дела идут плохо, отец жалуется: «Прежде англичане приезжали. С англичанами нельзя ссориться – у них много денег». Он отвечает отцу: «Зато у нас дуче. Мы еще завоюем англичан, как абиссинцев». Отец хотел, чтобы он стал врачом. Послали в университет. Скука – книги, кости, экзамены… А потом что? Писать рецепты? Нет, куда лучше воевать! Конечно, могут убить: зато когда после боя схватишь миску с супом, и вдруг все тело чувствует – жив, жив! – вот это счастье! Ездишь по свету. Новые города. Ни о чем не нужно заботиться. Хочешь вина – пошарь в погребе, девушку – тащи…
Лейтенант сказал, что в лесу – беглые итальянцы, преступники и коммунисты. Пусть только попробуют! Манчини берет в зубы гранату – ну, подходи!
Гарибальдийцы прозвали Качетто «барышней»; он легко краснеет – выругается кто-нибудь или посмотрит на него в упор, он тотчас вспыхнет. Ему двадцать шесть лет; отца убили на войне, воспитал его дядя, наборщик. До прошлого года Качетто жил в Милане: он был конторщиком в банке. Никто его не замечал; он приходил во-время: что-то писал ровными, точеными буквами – ни клякс, ни описок; вежливо со всеми здоровался. О нем говорили: «Честный, но дурак». Друзей у него не было; изредка он встречался с ветеринаром Росси: они вместе мечтали о кругосветном путешествии. Потом Росси арестовали. Никто не знал, что случилось – человек исчез. Говорили, будто он раскидывал прокламации против войны в Абиссинии. Качетто никто не тронул, его даже не вызвали на допрос. Прошла неделя – исчез Качетто. Послали к нему курьера, позвонили в полицию – никто ничего не знал.
Качетто перебрался через границу. В Париже разыскал знакомых.
– Почему ты уехал?
Он молчал. Ему нашли работу. Он жил впроголодь, но ходил всегда аккуратный, и как только выпадал свободный час, бежал в библиотеку – он любит читать. Когда началась война в Испании, он накопил денег на билет и, ни с кем не простясь, уехал.
В батальоне он считался хорошим солдатом, в точности исполнял приказы. Но он не умел скрывать своих чувств: нервничал, когда налетала авиация; увидит раненого и побледнеет. Товарищи относились к нему снисходительно: «барышня!»
Все кинулись вперед. Многие падали от пулеметного огня, но никого это не останавливало. Двух фашистских пулеметчиков взяли живьем. Манчини забрался в кладовку: там был запас гранат. К кладовке никто ее мог подойти – Манчини троих уложил. Он высунулся в оконце и крикнул:
– Эй, земляки, получайте гостинцы!
Качетто выбежал на дорожку. В него стреляли с чердака, он даже не согнулся. Он ворвался в кладовку и руками (винтовку он оставил на поляне) совладал с Манчини: сжал ему шею так, что тот побелел. Потом он вытащил Манчини на дорожку, – теперь стреляли в обоих, – доволок его до леса, связал и побежал назад к усадьбе. Вскоре все стихло: сдались последние.
Пленные сидят в лесу на ящиках. Они подымают кулаки; некоторые поют «Красное знамя». Одного майора убили, другого ранили в ногу. Его хотели перевязать, он укусил санитара. Манчини сидит, не двигаясь. Когда кто-нибудь проходит мимо, он отворачивается.
Суматоха. Считают трофеи: пулеметы, мортиры, машины. Целый арсенал забрали! В окопах перед домом жидкий снег, трупы, одеяла. Не успели опомниться, как команда: «Вперед!»
По дороге один клич: «Итальянцев бьют!» Проехала бригада Маркеса – на Бриуэгу. Крестьяне кричат: «Молодцы! Бей их!» Тащат в Мадрид итальянские танки. Хуанито раздобыл ящик папирос. Он всех угощает, потом сам закурил о плюется:
– Империя!.. А курят дерьмо.
Товарищи обступили Качетто.
– «Барышня»-то!.. Полез и никаких…
Качетто молча жует колбасу.
– С чего это тебя взяло?..
Он тихо отвечает:
– Я как услышал, что он кричит: «Земляки», в глазах потемнело…
Пленных отослали в Гвадалахару. Льянос отрядил с ними двадцать бойцов, среди них Хуанито и Переса.
Буссоли нюхает: кажется, будут кормить… Принесли миски. В супе мясо. Буссоли ест сосредоточенно и громко. Потом он беседует с Хуанито. Трудно, конечно, договориться, но попробуешь пять слов, одно наверняка поймет. Буссоли допытывается:
– Харч какой?
– Мясо с горохом. Вчера ели рис с курицей.
Буссоли вздыхает. Потом он спрашивает Хуанито:
– А с домами как у вас?.. Может быть, строят? Мне бы только работу…
Ночью Перес сказал Хуанито:
– Сволочи! Один рассказывал – они, как придут в город, со всеми бабами спят. А у меня там жена… Что же мне теперь делать?
Перес злобно поглядел на пленных и вышел. Рядом с казармами – дом, разрушенный авиацией. Мусор, доски, битое стекло. Темно. Перес чуть не свалился в яму. Он долго топчет осколки стекла и повторяет: «Сволочи!»
Буссоли мирно храпит. Ему снится поле и корзина с розовыми помидорами.
За столом сидели Маркес, переводчик, машинистка. Ввели Манчини. Он успел оправиться; приветливо ои со всеми поздоровался. Маркес подумал: красивый парень, и лицо у него хорошее… Он спрашивал Манчини о составе дивизии, о потерях, о танкетках. Манчини отвечал охотно: он гордился своими военными знаниями.
– Позвать следующего?
– Нет, погоди.
Маркес снова обратился к Манчини:
– Зачем вы сюда приехали?
– Все ехали… Муссолини сказал, что надо освободить Испанию. А потом, что мне дома делать? Здесь – война.
Он сказал это чуть улыбаясь. Маркес глядел ему в глаза, он не опустил глаз. Маркес задумался.
– Сколько вам лет?
– Двадцать четыре. Я два года в университете потерял…
– Вы, значит, учились, привыкли думать… Я хочу понять – зачем вы сюда приехали? Вы фашист?
– У нас все записаны в партию. Это неважно…
– Я видел здесь, в Гвадалахаре, женщину с ребенком, она его кормила. Прилетел ваш летчик, убил обоих. Что это?.. Я теперь вас спрашиваю не как испанский офицер, но как человек.
Манчини попрежнему улыбался.
– Поглядите в окно – развалины… В Мадриде погибли сотни детей. Жили люди, как вы, учились, работали, женатые, дети были… Ну, что ж это такое?.. Почему вы не отвечаете? Я вас спрашиваю: зачем это все?
Тогда Манчини вытянулся по-военному и сказал глухим, безразличным голосом:
– Господин майор, вы меня об этом не спрашивайте, это меня не касается.
Машинистка, старая невзрачная женщина, вдруг забыла про протокол. Тридцать два года она писала, глядя только на клавиши машинки. Теперь, не выдержав, она поглядела на итальянца. Манчини почувствовал на себе ее взгляд и отвернулся.
11
Широкий бульвар обсажен апельсиновыми деревьями, и золотые плоды валяются на мостовой. В порту гниют горы апельсинов: никто их не берет. Беженцы спят в банковских конторах, в амбарах, в церквах. Днем они заполняют узкие коленчатые улицы, магазины, кафе.
– Есть только один выход – синдикальное правительство…
– Надо защищать не Мадрид, а побережье…
С рисовых полей идет сырой зной, и спорщики покрыты испариной.
– Мы пропали, – сказал толстяк Антонио, выйдя утром из дома, – это как пить дать; они двинутся на Кастельон и отрежут нас, – он ткнул коротким пальцем в карту, пеструю от флажков. Как всегда, на площади Кастелар было людно, старики кормили голубей, девушки кокетничали с военными, в кафе к вермуту дали ракушки. Антонио сказал приятелю:
– Мы пойдем на Бадахос и разрежем их, это как пить дать.
На площади висит полотнище: «Отсюда всего 150 километров до фронта». Буквы давно выгорели. О войне город вспоминает ночью. Сразу гаснут огни, и только папироса освещает путь запоздалого пешехода. Среди пальм мешки с землей. Вот завыла сирена. Глухо лают зенитки. По лестнице шлепают босые ноги и кричит, что есть мочи, разбуженный ребенок.
В доме с колоннами жил богатый купец; он продавал англичанам апельсины и лук. На стене остались портреты: старик с баками, молодая женщина в кружевном чепце. На стуле, согнувшись, спит комиссар. Вчера он полз на гору впереди своего батальона. Его не могут разбудить ни телефон, ни щелкание машинок.
– Отошлите прожекторы в Картахену…
– Если снять бригаду, они смогут нажать…
– Тебя назначили в девятую дивизию…
– Хаен требует пулеметы…
Чертежи – авиационные моторы. Программа курсов для политкомиссаров. Листовки к марокканцам на арабском языке. Кинопередвижки для фронта. Сахар. Табак. Торпедные катеры.
К дому под’езжают машины, они пестро расписаны, это камуфляж; они в пыли и в глине. Вот кузов, пробитый пулями. Гонсалес приехал из Дон Бенито. Семьсот километров по степи по ухабам, по горам. Он торопил шофера.
– Каждый день бомбят и ни одной зенитки…
В коридоре он встречает Фернандо.
– Откуда?
– Из Астурии. Только что прилетел. Надо туда забросить продовольствие…
Гостиница. Здесь живут иностранцы: дипломаты, коммерсанты, журналисты. Они жалуются на скуку и на желудочные заболевания («Ах, это оливковое масло!»); пьют коктайли, играют в покер. Юркий поляк торгует швейцарскими франками и бразильскими паспортами. Оглядываясь, нет ли поблизости официанта, он шепчет:
– Скоро Франко придет!
Подагрический дипломат рассказывает:
– Я это уже видел… В Вологде. Откровенно говоря, ничего интересного.
Мисс Симсон приехала из Ливерпуля; у нее ослиная челюсть, а на шее прыщи. Когда раздается гудок сирены, она глотает бром и шепчет: «До чего это все монотонно!» В спокойные часы она пишет на машинке роман: «Большевик Кариба, прославленный своими зверствами, дрогнул, увидав невинные глаза молодой маркизы…»
За Эльзой ухаживали все обитатели гостиницы. Она была влюблена в испанского майора и говорила: «Если он меня бросит, я сойду с ума!». Как-то, вернувшись вечером, она сразу прошла к себе. Это была беспокойная ночь: город обстреливали с моря: один снаряд повредил водопровод. Утром заплаканная Эльза сказала: «Он меня бросил» – и попросила минеральной воды, чтобы помыться. Два часа спустя ее арестовали. Консул надел визитку и поехал в министерство. Ему вежливо ответили:
– Вот ее письмо с планом береговых укреплений…
На военном заводе 64 работают три смены. Анхелина недавно поступила на завод. Отец ее был кондуктором трамвая в Мадриде. Его убило зимой: осколок бомбы попал в вагон. Анхелина кормит мать и сестренку. Она небольшого роста, бронзовая кожа, а глаза синие. Ей все говорят: «Ты – красотка!» Она отрезает: «Не время!» Она увлечена работой: в Мадриде жаловались: «Мало патронов», а она набивает гильзы. Мелькают проворные руки. Сегодня мастер принес с базара розы:
– Анхелина… Это тебе…
Она даже не поглядела.
Ничего не изменилось в жизни акцизного чиновника Рамоса. Как прежде, он ходит на службу. Те же лица, те же цифры. Иногда жена жалуется: «Мяса не достать» или: «Надо запасаться рисом, говорят, анархисты выступят». Рамос отвечает: «Ничего не поделаешь – война». Он читает вслух газету: «Наша доблестная авиация»… Жена вяжет. Потом они говорят о своих делах: Рафаэль получил по математике плохую отметку, за Хуанитой ухаживает сын Педрина. Когда ночью бывает тревога, они молча сходят в погреб. Они привыкли к войне и только одно их смущает: пришлось потесниться – в комнате Рафаэля поселился беженец, какой-то ученый.
Валье помолодел, глаза стали живыми, походка легкой. По-прежнему его стол завален книгами. Он описывает чудесный век палеотория. Утром, волнуясь, он разворачивает газету – Мадрид держится! Он поздно возвращается домой, и это пугает Рамосов. Композитор Плаха, встретив Валье, не сразу его узнал.
– Что с вами?
Валье стесненно улыбнулся. Его жизнь стала сложной и непонятной. На столе среди листов рукописи лежит начатое письмо: «Тереса! Я счастлив и я ненавижу это счастье…»
Тереса Маркес жила до войны спокойно, мало о чем думая. Она вышла замуж, когда ей было девятнадцать лет. Маркес не показывал своих чувств, он стыдился не только слабости, но и счастья. Тересу он любил мучительно и ревниво, но она часто спрашивала себя – зачем я ему? Родился ребенок. Тереса страстно за ним ухаживала. Андрес рос. Он начал играть с другими детьми; убегал от матери в сад. Только, когда он хворал, Тереса снова чувствовала, что ее жизнь оправдана.
Началась война. Маркес сразу ушел на фронт. Тереса не спала, прислушиваясь к шагам на лестнице. Она пошла работать в 5-й полк. Когда Маркес приезжал на несколько часов, она не отходила от него. До чего он изменился! Громко разговаривает, смеется, по-другому ест. Рядом с ней был чужой человек. Ей хотелось крикнуть: «Возьми меня с собой»! Она понимала, что это глупо, и беспомощно повторяла: «Только будь осторожней! Ради Андреса»… Он тоже не знал, что ей сказать. Он в тоске целовал ее руки, а минуту спустя рассказывал, как они поймали двух рекете, и смеялся.
Маркес отправил семью в Валенсию. Тереса поместила Андреса в детскую колонию, а себе нашла комнату у старухи. Это крохотная каморка, похожая на тюремную камеру: беленые стены, узкая койка, распятье. Тереса работала в редакции: вырезывала из английских газет статьи об Испании. Она никогда не дочитывала до конца этих статей, не читала и газеты, где работала. Еще до войны Маркес пробовал говорить с ней о политике. Она слушала, чтобы не обидеть его. Теперь она думала: почему люди убивают друг друга? Она чувствовала себя одинокой и несчастной. Перед отъездом из Мадрида она видела Маркеса; он даже не посмотрел на нее. По воскресеньям она ездила к Андресу. С завистью она глядела на воспитательниц: они отняли у нее последнюю радость.
Тересе тридцать один год. Она высокая, русые волосы, серые глаза. Ее часто принимают за иностранку. Когда она улыбается, ее нельзя узнать – девчонка, готовая на любую шалость.
С Валье она познакомилась в редакции, он принес статью об охране научных институтов. Валье поглядел на Тересу и подумал: славная… Они вместе вышли из редакции. Валье говорил о Веласкесе, о весне в Андалузии, о народной музыке. Тереса знала, что Валье – знаменитый ученый, и ей льстило, что он пошел ее проводить.
Они стали часто встречаться. Валье много рассказывал: в эти рассказы он вкладывал всю свою жизнь: книги, города, встречи. Тереса как-то попросила:
– Расскажите о вашей работе.
Он замахал рукой:
– Увольте! Вот этого не умею…
Он никогда не говорил ей о своем чувстве, но о чем бы он ни говорил, во всем сказывалась тяжелая, громоздкая страсть стареющего человека. Тереса понимала все и без слов. Она думала: надо оборвать… Так можно зайти далеко. А муж?.. Как-то Валье поцеловал ее руку. Она сказала:
– Мы не должны больше встречаться.
Она написала Маркесу письмо нежное и растерянное. Он не ответил: это было во время боев на Хараме. Она не встречалась с Валье две недели: потом не выдержала и разыскала его. Она успокаивала себя: теперь война, все живут не так, как надо.
Рамосы не знали, что делает по ночам их жилец. Расставаясь с Тересой, Валье бродил по темным пустым улицам. Он был счастлив и боялся этого счастья. Тогда-то он начал письмо Тересе, но так и не дописал его.
Ночь была сырой и душной. Цвели деревья, приторный запах путал мысли. Валье, как всегда, довел Тересу до дому, а потом, не простясь вдруг пропал в темноте.
Напрасно Тереса искала его в «Доме культуры», писала записки; Валье не показывался. Тереса переменилась. Она стала болтливой, много смеялась. За ней ухаживали, приглашали ее в кафе. Но на сердце у нее было пусто.
Прошел месяц. Тересу провожал молодой инженер; его все зовут по имени – Хорхе. Он шел в темноте, крепко прижав ее руку к себе. Она вынула из сумки ключ и отвернулась. Он хотел войти в дом. Она поспешно сказала;
– Нельзя! Старуха увидит.
Он все же вошел. Она стояла возле окна, не поворачиваясь к нему.
– Почему нельзя? Теперь такое время… Завтра прилетит какой-нибудь «капрони»… Тереса!..
У Хорхе по-детски надутые губы; он старается говорить как можно серьезней. Он неловко обнял Тересу. Она его не оттолкнула.
Потом она плачет. Он виновато говорит:
– Я не хотел…
Она закрыла ему ладонью рот. Он смотрит (она погасила свет, но окно раскрыто – луна). Тереса улыбается.
– Теперь уходи, старуха рано встает.
Тереса проснулась утром и сразу все вспомнила. Она рассмеялась от счастья. Долго она шла по солнечной стороне улицы. Она купила на базаре смешной кувшин с единорогом и букет роз. Дома она удивилась: зачем я это купила? И сейчас же подумала: вечером придет Хорхе.
В тот самый день она получила телеграмму от Маркеса: он тревожился, почему от нее нет писем. Маркес любил письма Тересы, сбивчивые и грустные; читая их, он слышал ее голос. Он носил их в кармане, среди военных приказов и крошек табаку, как талисман.
Тереса знала – надо сейчас же ответить. Она писала о мелочах, о старухе, которая боится анархистов, о кувшине с единорогом, о погоде – в Валенсии уже лето, она вчера купалась… Вероятно, все, о чем она не хотела писать, чувствовалось в этих пустых, ничего незначущих фразах. Маркес получил ее письмо после того, как был ранен, в госпитале.
Они почти не разговаривали друг с другом. Тереса знала, как Хорхе смеется, как спит, чуть приоткрыв рот, как его веселые глаза вдруг темнеют. Но она ничего не знала об его жизни. Он должен был вскоре уехать на фронт, ходил на какие-то курсы. Тереса раскрыла тетрадь: пушки, цифры. Она не спрашивала, чему он учится. Она была счастлива, что он рядом. Никогда прежде ей не бывало так легко и просто.
Счастье кончилось негаданно, как началось. Хорхе спал. Она не могла уснуть. Сначала она беспечно подумала: не следует на ночь пить кофе. Часто билось сердце. Ею завладела тревога. Вдруг ей показалось, что Маркеса убили. Она видела его мертвым – кровь на щеке, а брови, как всегда приподняты. Если его убили, виновата она… Почему? Война, всех убивают… Да, но он на фронте, а она… Это Валье ее погубил, он слишком ласково разговаривал, она потеряла голову. А потом пришел Хорхе…
Тереса, приподнявшись, смотрит на Хорхе. Он ровно дышит. Нет, она не может с ним расстаться, это все равно, что умереть! А Маркес?.. Что же делать? Она пытается уснуть, легла на бок, крепко сжала веки. Кричат петухи. (В Валенсии много петухов, ночью они стараются перекричать один другого). Тереса думает: почему они кричат?.. Она полна суеверного страха. Она снова видит Маркеса. Он сидит усталый на земле и рукавом вытирает лоб. Он смотрит на Тересу. Она молчит. Она не может дольше молчать! Тереса вскрикнула. Хорхе проснулся, смешно потер рукавом глаза и потянулся, чтобы поцеловать ее. Она вскочила:
– Нет! Уходи.
Он спрашивал, уговаривал, просил. Она молчала. Пуще всего она боялась взглянуть на него. Только когда он ушел, она громко, по-бабьему заплакала.
Много дней Тереса пролежала в своей каморке с закрытыми ставнями. Когда она вышла на улицу, у нее закружилась голова от солнца. Она поехала за сыном.
– Я его возьму до понедельника.
Андрес вырос, загорел. Он теперь пионер, с гордостью он показал матери красный галстук. Говорит только о войне: «разведка боем, обходное движение, лобовой удар»; смеется над матерью:
– Это не пушки, а зенитки.
Они пошли гулять к морю. Андрес бегал по камням и расшиб до крови колено. Он не вскрикнул, не пожаловался. Тереса вдруг начала его целовать. Он обрадовался, но сказал:
– Мама, все смотрят.
Это было в пятницу, а в субботу приехал Маркес. Приехал он днем, но не пошел в Тересе, послал Хуанито предупредить, что освободится только к вечеру.
Он нерешительно постучался. Тереса волновалась, переставляла чашки с места на место, закрыла окно, потом снова открыла. Вдруг он заметит?.. Ни за что она не скажет правды! Ему не до этого… Она принудила себя быть веселой, шутила, передразнивала товарищей по редакции. Помогало присутствие Андреса. Он не отходил от отца.
– Погоди, мама!.. Как на Гвадалахаре было?
Он все знал: какие бригады дрались, где был отец, сколько отобрали у итальянцев танкеток.
Андреса уложили. Они молчат. Каждый думает о своем. Маркес вздрогнул: вот и кувшин!.. Он хочет спросить: «это правда?» Он посмотрел на Тересу. Как она плохо выглядит! Бледная, под глазами круги. Ей нелегко… Маркес подошел к ней и, ни слова не говоря, поцеловал ее в щеку. Она расплакалась.
Потом она попросила:
– Расскажи, как там?
Он долго говорил: холодные ночи, заботы – надо было гнать противника дальше, а не хватило грузовиков; говорил о боях, о победе, о пустяках – как Льянос нянчился с котом, как итальянцы, удирая, оставили на печи макароны.
