Текст книги "Что человеку надо"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Илья Эренбург
Что человеку надо
Роман
1
В доме булочника кривой Хесус еще отстреливался. Фалангисты подожгли солому, и черный дым ворвался в узкое оконце. Потом они выволокли мертвого Xecуca на площадь. Хесус глядел большим кровавым глазом на белое небо, а мулы, привязанные к ржавым кольцам, беспокойно кричали.
Секретарь фаланги Васкес пил пиво. Прибежал Куррито:
– Маноло в Лерите.
Васкес ответил: «Ерунда», – и сплюнул на стол косточку от маслины. Он задыхался от зноя; мокрый воротник жал шею, как веревка.
Звонарь ударил в колокол. Из церкви выплыла расфуфыренная богородица: она улыбалась бледными злыми губами. Васкес нес бархатный шлейф и пел:
– «На-а-а-дежда всех отчаявшихся…».
У него был тонкий голос кастрата. На балконе показался полковник Лопес, тучный андалузец с рачьими глазами. Он поднес руку к козырьку и растерянно улыбнулся. Утром, когда фалангисты осаждали Народный дом, он лежал с грелкой на животе и шептал:
– Влипли!
Васкес швырнул шлейф богородицы, пропахший нафталином, в лицо молоденькому офицеру, а сам подбежал к балкону:
– Ваше превосходительство, несколько приветственных слов!
Лопес побагровел: его глаза еще явственней отделились от лица. Он выкрикнул:
– Испанцы!..
Увидев труп Хесуса, жена Васкеса, замахала кружевным веером:
– Почему не убрали?
Капитан услужливо прикрыл лицо Xecуca мешком из-под муки.
Васкес с трудом вскарабкался в беседку для музыкантов. Он думал об империи Карла, над которой никогда не заходило солнце, и, составляя пышные фразы, шевелил мясистыми губами. Снова подбежал Куррито:
– Хочешь посмотреть?
Арестованных загнали во двор ремесленного училища. Фалангисты подталкивали их штыками. Васкес сразу спросил:
– Карраско где?
Переплетчик Карраско считался вождем красных. Куррито развел руками:
– Удрал. Зато сына взяли.
Сыну переплетчика было четырнадцать лет – большие, оттопыренные уши, пальцы, замаранные чернилами. Васкес наставил на него револьвер:
– Где?
Мальчик молчал.
– Я тебя спрашиваю – где, сын потаскухи!
Приподняв брови, мальчик равнодушно ответил:
– Стреляй.
Раздался выстрел. Куррито теперь торопил Васкеса:
– Неудобно – Лопес ждет…
До ночи кричали фалангисты: трубачи играли «Королевский марш»: священники кропили водой пыльные грузовики; стиснутый толпой, полковник Лопес крохотным платочком утирал широкое мокрое лицо. Потом все стихло. Рядом с мертвым Хесусом, уткнув лицо в горячую пыль, храпел фалангист. На луну набежали мелкие бесформенные облака; в изнеможении орали коты, поблескивая зелеными глазами.
Незадолго до рассвета раздался одинокий выстрел. Сонный Лопес не хотел одеваться. Жена торопила его. Громко вздыхая, он стал застегивать мундир не на ту пуговицу. Молодой лейтенант повторял: «За Испанию! За Испанию!». Женщина плакала навзрыд. По пустырям бежал Васкес и вопил:
– Это Маноло!..
Они остановились в двух километрах от города. Фургоны «Перевозка мебели», ослы с пулеметами, барселонские такси, лимузины, скрипучие таратайки, грузовики обложенные тюфяками, патроны, курдюки с вином, гитары.
На машине Маноло написано: «В Уэску».
– Пулеметы ставь!
– Ставь сам.
Кто-то крикнул:
– Ты с Маноло не шути – он в комитете.
– А я что – не комитет?
Девушки в туфельках на высоких каблуках неловко карабкаются по камням: они едва волочат тяжелые винтовки. Позади облако пыли: идут металлисты, солдаты, ткачихи из Сабаделя, бухгалтеры, торреадоры, почтовики. У кого револьвер, у кого ружье, у кого кухонный нож. Старуха бежит с вилами:
– Бей их! Бей!
Горы откликаются: бей!
Под’ехали крестьяне из соседней деревни верхом на мулах. Один горделиво показывает мушкет:
– Кабанов бил, теперь буду бить генералов.
Старый анархист, которого все зовут «Кропоткиным», суетится:
– Куда флаг поставить?
У «Кропоткина» длинные седые локоны и галстук, повязанный бантом. Маноло спрашивает:
– Сколько нас?
Никто не отвечает.
Мальчишка швырнул ручную гранату и убил барана. «Кропоткин» рассердился:
– Жизнь заслуживает уважения!
– Сволочи, сколько нас?
К Маноло подошел гитарист Антонио:
– Покажи, как из ружья стрелять, а то скандал – ничего не получается.
Крестьяне угрюмо повторяют:
– Говори, где фашисты? Пора стрелять – они из экономии молотилку вывезут.
Они стоят на камнях под городом. Камни рыжие и рыжий город. Глухие стены. Ни деревьев, ни травы – пустыня. Кричат люди, кричат мулы. Никто никого не слушает.
Маноло идет вверх.
– Бей их!
Осторожно мулы ступают над обрывом.
Свист, грохот, рыжая пыль – разорвался снаряд. Все бросились вниз. Маноло кричит:
– Стой!
Остался только «Кропоткин» с флагом.
– Стой!
– Стой!
Убили Антонио: он лежит с раскрытым животом под розовым ранним солнцем – Антонио, веселый гитарист, гордость барселонской Паралели[1]1
Паралель – главная улица в рабочем квартале Барселоны.
[Закрыть].
– Антонио!
Это его окликает Маноло; и вдруг, озверев, Маноло кидается вдогонку за беглецами:
– Антонио… Слышите, сволочи, Антонио!..
Они остановились растерянно переглядываются. Крестьянин с мушкетом лопочет:
– Не видно, откуда стреляют – поэтому…
Еще снаряд. Теперь никто не двинулся с места. Маноло идет вверх; за ним другие. Пулеметы. Вскрикнула женщина. Мул сполз вниз. Солдат подпрыгнул и перевернулся.
– Бей их! Бей!
Пулеметы фашистов на колокольне. Люди падают с камней. Ползут новые. Сзади кричат: «Бей!». Маноло карабкается по отвесной скале. Вдруг он видит фашиста. Он кричит от радости. Они долго ворочаются в пыли. Потом Маноло встает, трет рукой колено и заботливо осматривает винчестер.
– Бей!
Они ворвались в город. Ревут мулы, звенит стекло, старая женщина судорожно смеется от радости и от страха. Мертвый осел скалит желтые зубы.
Полковника Лопеса нашли в исповедальне; старик убил его топором. «Кропоткин» взобрался на колокольню и повесил большой красно-черный флаг.
На паперти лежит богородица: она попрежнему зло улыбается, и крестьяне в ожесточении рвут ее тяжелое бархатное платье. Треуголки гвардейцев, береты, круглые шапчонки семинаристов, ангелы с отбитыми крыльями…
Жена Васкеса сует «Кропоткину» деньги:
– Спасите!
«Кропоткин» выпрямился, откинул рукой седые локоны:
– Работать надо! Шить рубахи! Сажать картофель!
Деньги летят на мостовую. Ребятишки подбирают.
– Застрелю! Жгите их! Жгите мразь!
На площади костер; горят херувимы, деревянные венчики, розы. «Кропоткин» швыряет в огонь сотенные:
– Уничтожим навеки эксплоатацию!
По ветхим пыльным щекам бегут слезы.
Убитых положили в беседку, где вчера играли музыканты. В ногах Антонио – гитара. На часах две девушки. Подошел смуглый парень:
– Красавица, где талончики на обед дают?..
Он ушел; девушка говорит:
– Ночью, если боя не будет, пойду целоваться…
Насупившись, другая отвечает:
– Я ни за что!
Девчонка тащит даму в капоте:
– Фашистка! Она меня по щекам била!..
Дама в страхе подымает кулачок – на солнце горят багровые полированные ногти:
– Я не фашистка, я нервная…
Аптекарь Хосе кричит матери:
– Плевать мне теперь на твое причастье!
С площади доносится дискант «Кропоткина»:
– Жги!..
Крестьяне развалились в кожаных креслах «Коммерческого клуба». Они задумчиво улыбаются. Статуи, люстры, вазы… Вдруг один вскочил:
– Едем! Они молотилку вывезут…
К Маноло подходит старый звонарь и, улыбаясь беззубым ртом, говорит:
– Записывают где? Хочу бить фашистов.
Солнце было уж высоко, и немилосердная жажда мучила Маноло. Он достал курдюк, раскрыл рот. Тоненькая струйка, вино теплое. Он долго бродил по городу. На базаре продавали дыни и салат. Маноло зашел в ремесленное училище: там лежали тела расстрелянных фашистами.
В подвале училища нашли отца Мигеля. Это толстяк с круглой головой, шеи у него нет. На нем разодранная сутана. Он уныло почесывает голую волосатую грудь. Его привели к Маноло. Оба молчат. Маноло смотрит на сына переплетчика. Большие синие мухи облепили детский затылок. Маноло доверчиво говорит:
– Страшно!..
– Сказано: «Смерть пасет, как овец»…
Отец Мигель по привычке потирает руками. Беспричинная тоска охватила Маноло. Он спрашивает:
– Значит, хочешь умереть?
Отец Мигель поспешно отвечает:
– Не расчет: вы – меня, они – вас. А кто может поручиться…
Он не договорил – Маноло выстрелил. Сразу все стало легким: прошла скука. Маноло смотрит на красные плиты – сколько у толстяка крови!
– Грузовик почему бросили?
– Да ты не волнуйся – машин хватит.
Сердито сплюнул, Маноло лезет под грузовик. Он провозился добрый час.
– Готово!
Он вытирает рукавом лицо: пыль, смешавшись с маслом, стала липкой, как глина.
– Я на «Испано-суисе» шесть лет просидел, каждую косточку знаю. А ты говоришь: «Не волнуйся»…
2
Наверху шел горячий дождь августа. Такси кружились по голубой площади. За мокрыми стеклами мелькали куклы, жемчуга, огромные грозди винограда. Вокзал находился под землей; здесь было душно и сыро. С трудом Бернар протиснулся к вагону. Кто-то крикнул: «Отдыхай!» Он вспомнил: а ведь правда, теперь каникулы… Сквозь туман он увидел пятно плаката: девушка в голубом трико, песок, парус. Сколько народу! Его никто не провожает. Это хорошо – жизнь можно рассечь, как червяка…
Он выглянул в окно. Все закачалось. Женщина на платформе подняла кулак. Поезд вырвался из-под земли. Дождь.
Дня два или три назад Сонье спросил Бернара:
– Ты что там будешь делать? Плакаты?
Бернар рассмеялся:
– Какие плакаты? В пехоту.
Это началось с митинга. Ораторы говорили, как всегда – громко, красиво и равнодушно. Потом выступил старый испанец. Он путал слова, мучительно останавливался, пил воду.
– В Хаене они убили товарища, а жена его записалась в отряд…
Зааплодировали. Испанец грустно моргал близорукими глазами. Тогда-то Бернар сказал Жермен:
– Еду.
В маленькой, насквозь прокуренной комнате, он долго перечислял: сочувствует, нельзя сидеть сложа руки, он служил в пулеметной команде, здоров… Помолчав, он сердито добавил:
– Все равно поеду.
За несколько дней до от’езда Бернар вдруг заметил на мольберте недописанный натюрморт: букет лакфиолей. Кажется, неплохо… Вот только этот угол надо поправить… Он улыбнулся: глупости! На столе стояли завядшие цветы.
Люди, разодранные рубахи, солдаты целятся – это Гойя. Так было и в Бадахосе… Поль рассказывал, что карлисты в Памплоне праздновали победу. Впереди шел горбун, а на горбе было написано красной краской: «Бог и король».
Когда Бернар служил, лейтенант говорил ему: «Ты плохой солдат». Бернар тогда думал о живописи; ему хотелось написать стену казармы, флаги, дерево. Жаль, букета не кончил!.. Глупости, этого не было. Жермен тоже не было. Теперь он будет хорошим солдатом. Женщина из Хаена пошла на место мужа… Если французы дадут самолеты… Чорта с два, они едут на каникулы… Но кому подымали кулак? Этот поезд идет до границы. Может быть, рядом – товарищ?
Бернар всматривается в лица попутчиков. Старик с корзиной. Он поднял крышку: в корзине оказался большой всклокоченный голубь. Ласково причмокивая, старик позвал его: «Южен!» Девушка читает роман. Толстяк – наверное коммивояжер, продает кишки для колбас или фиксатуар. Две дамы с девочкой. Влюбленная парочка: они заслонились газетой и шепчутся. Бернар слышит обрывки фраз.
– Завтра будешь купаться в море…
– Мне идет эта шляпа?
– Жермен!..
Смешно – ее тоже зовут Жермен.
Бернар прошел к окну. Дождь омолодил позднее лето. Среди темной зелени лежали коровы, белые и черные. Яблони клонили ветки, тяжелые от капель и плодов. Потом стемнело; воздух стал еще свежее. На маленькой станции под фонарем цвели большие чайные розы. Старуха второпях обнимала сына. Бернар не отрываясь думал о Жермен.
Это был последний день его парижской жизни. Утром, когда Жермен протянула ему чашку с кофе, ее пальцы дрожали.
– Не нужно, Жермен!.. Я скоро вернусь.
– Я должна тебе сказать…
– Что?
– Не могу…
Потом она сказал: Готье. Это началось весной; они тогда втроем поехали на Луару. Она пробовала бороться с собой. Два месяца они не встречалась. Но что же ей делать?.. Она не виновата.
Бернар, задумавшись, переспросил:
– Что?
Она быстро ответила:
– Ты можешь меня ударить.
– Жермен, зачем ты так говоришь? Нет, ты ни в чем не виновата.
Тогда она стала упрекать его: виноват он. Разве он когда-нибудь подумал, как она живет? Он запирался, работал. Он скучал, когда она ему рассказывала о людях, о вещах, о заботах. Готье проще, зато он с ней. Это жизнь взаправду. (Жермен несколько раз повторила: «взаправду».)
Бернар сбоку поглядел на Жермен: зеленые туманные глаза, пухлые губы, смуглый треугольник загара. Он скомкал папиросу.
– Ты что… спала с ним?
– Да.
Он медленно вышел из комнаты. Несколько часов он кружился по узким улицам. Пошел дождь. Он стал под навес возле зеленной лавки и закрыл глаза. Продавщица спросила: «Вам дурно?» Он ответил: «Что вы», – и улыбнулся.
Он застал Жермен в той же позе: как будто она не двинулась с места. Он старался быть веселым. Прикрыв ладонью глаза, она следила за каждым его движением.
– Я тебе напишу из Барселоны. Ты переедешь к нему?
Вместо ответа она расплакалась. Он стоял возле стола; потрогал вещи: старый мундштук, приглашение на выставку, ракушки. Трупы! Той, прежней жизни больше не было.
Они простились дома: Бернар побоялся вокзальной тоски, свистков, лжи последних минут.
Поезд несется мимо городов. Жизнь – это несколько огней; нет даже времени подумать – что там? Толстяк храпит. Бернар один в коридоре; он завяз в прошлом.
Это было весной. Он поехал с Жермен в деревню. Там были старые вязы. Он хотел писать, но разленился, лег под дерево, голова на коленях Жермен. Сквозь зеленое кружево – небо. Должно быть, это и было счастьем…
Начало светать. Показались озера, пепельно-розовые. В коридор вышел человек – дорожная куртка, сухое лицо с шрамом, проседь, похож на иностранца. Наверное, турист…
– Не помнишь? В комитете…
Бернар радостно схватил его руку:
– Конечно, помню! Ты ведь англичанин?
– Нет. Немец. Вальтер.
Они стали говорить о войне. Немцы прислали Франко сорок «Юнкерсов». О чем думает Блюм? У наших мало специалистов. Вальтер служил в артиллерии…
Бернар улыбается – это, как Жермен говорила, взаправду!..
– А я думал, кого провожали? Там твоя жена была?
– Нет. Товарищ из комитета, она принесла письмо. Жена в Германии. В Дармштате. В тюрьме.
Туннель, и снова солнце.
– Теперь не знаю… Может быть, они ее убили.
Вальтеру сорок два года. Он смутно помнит мир до войны: речка с пескарями; зеленый клеенчатый картуз школьника; мать варила варенье из смородины. Потом Вальтера призвали. Он был возле Диксмюде с братом Карлом. Карл кричал в темном госпитале – у него отняли ногу.
Вальтер – коммунист. Он – загнанный зверь, кругом – охотники: стреляют из-за угла, стреляют из окон. Он говорит… Удивительно, сколько может человек говорить, охрипший, с красными глазами, в дыму пивнушек! Гамбург, грузчики, узкие улицы, девки, медный тазик над лавкой цирюльника. Пуля попала в ногу; Вальтера унесли товарищи. Стреляли те…
Те победили. Вальтер прятался на пивном заводе среди бочек. Его выдал бывший товарищ; нежно сосал трубку и – выдал. В лагере, была липкая глина. Аптекарь Мюллер бил Вальтера ремнем. Вальтер очнулся, потрогал рукой лицо – липкое…
Он убежал. В лесу куковала кукушка; было много черники, хотелось лечь и ни о чем не думать. Париж… Он говорит, кругом равнодушные люди. Он поселился в маленькой гостинице. Была ярмарка: с утра до ночи под его окном вертелась карусель. Он ждал письма от Луизы. Почтальон приносил много писем, – не ему, другим.
Это было в воскресенье. Нехотя он развернул газету: скачки, матч футбола. Вдруг он увидел: «В Испании»… Он пришел первый. Секретарь растерянно бормотал: «Мы еще не договорились»… Вальтер настаивал: старый артиллерист. Рана? Вздор, он почти не хромает. Он чуть было не задушил от радости машинистку…
Озеро… Как-то он поехал с Луизой за город – выпал свободный день. Луиза гребла. Француз – славный малый. Нет, на этот раз мы их расколотим! Эмма обещала, если будут вести, она напишет. В Барселоне много анархистов… Что же, это – рабочие, они поймут… Он никогда не думал, что море может быть таким синим – как нарисованное. В переднем вагоне едет русский, бывший белый. Смешная шутка жизнь! У себя сражался против нас, а теперь… Значит, снова война! У Карла тогда отняли ногу… Карл пошел с ними, он – враг. Врагов много, никому нельзя верить, даже камням. Хорошо здесь – камни, рыбацкие сети, виноградники, тишина. Что человеку надо? Вздор! Много надо, очень много. Еще туннель. Вот и война!
Разгоряченная Барселона теряла голову от гнева, от разлуки, от счастья. Женщины несли флаги, как простыни: сыпались монеты, крестики, обручальные кольца. Взобравшись на крыши автобусов, анархисты вопили: «Долой милитаризм! Все на фронт!» Возле обугленных церквей старухи продавали красно-черные платки, морских полипов, приторный лимонад. Калеки, собирая милостыню, гнусавили: «Смелее в бой!» На неразобранных баррикадах дети играли в войну. Автомобили врезалась в толпу; из них торчали иглы штыков. На перекрестках, где погибли бойцы июля, лежали груды магнолий. По Рамбле проезжали самодельные броневики. и женщины им аплодировали, как в театре. Шли дружинники в трусах, с ручными гранатами. Девушки руками подталкивали древние пушки. Люди стреляли в окна, в призраков, в небо. С балконов лились длинные флаги: кровь, расплавленное золото, чернь. Проносили открытые гроба; мертвецы щерились или улыбались. Тысячи труб, флейт, сопелок пели о будущем мира.
Колонна «Свобода» уходила на фронт. Дружинники шли нестройно: один отставал, чтобы выпить стакан пива, другой обнимал невесту, третий, забежав вперед, пел один на пустой площади. Жены старались итти в ногу с мужьями; глотая слезы, они громко смеялись; ребятишки размахивали игрушечными пистолетами.
Бернар пел, не умолкая. Он не глядел на женщин. он ни о чем не помнил, он шел и пел. Вальтер шагал впереди колонны. В толпе, пестрой и крикливой, он сразу выделялся: он был солдатом. Бойкая смуглая баба с крохотными усиками продавала конфеты. Когда Вальтер поровнялся с ней, она вздохнула – никто не провожает!.. Она всунула в его руку конфету. Он растерянно наморщил лоб. Шоколад таял в руке. Вальтер быстро проглотил конфету, облизал пальцы и рассмеялся.
3
Комитет постановил, ввиду начала новой эры, об’явить проституцию упраздненной и закрыть публичный дом, находящийся на улице Фирмина Галана.
Дом закрывали торжественно: кроме членов комитета, пришли Маноло, «Кропоткин» и десяток дружинников. Женщины собрались в зале, где стояли чахлые пальмы. Кто-то вздумал сыграть на разбитом пианино «Сыновья народа», но Маноло прикрикнул:
– Без хамства!
Женщин было одиннадцать. Хозяйка заведения убежала вместе с племянником, который совмещал обязанности буфетчика и вышибалы. На стенах висели картины: одни изображали святую Терезу, другие – охотников с гончими. Женщины, не понимая, чего от них хотят, пробовали кокетливо улыбаться. Толстая брюнетка, которую звали Пепитой, испуганно прижимала к животу золотой медальон. Секретарь прочитал постановление. Потом встал Маноло и огромным кулачищем ударил по столу:
– …с сегодняшнего дня вы возвращаетесь в лоно человечества. Понятно? Так что собирайте ваши пожитки и шагом марш! А здесь мы устроим художественную школу.
Женщины попрежнему сидели вдоль стены с застывшими улыбками. Пепита всхлипнула и положила медальон на стол:
– Чорт с вами, берите!
Маноло стало скучно, он громко зевнул, выстрелил в окно и ушел. Откашлявшись, «Кропоткин» начал бабьим голосом увещевать:
– Надо сажать картофель, шить рубахи, воспитывать новых людей!
Вдруг одна из проституток, женщина лет сорока, с ярковишневым лицом, кинулась на «Кропоткина»:
– Я здесь четырнадцать лет проработала, а ты, бесстыдник, меня на улицу гонишь?
Она расцарапала лицо «Кропоткину». Ее едва оттащили.
Комитет обсуждал вопрос о контрреволюционном выступлении бывшей проститутки Консепсион Кабаньес. Секретарь угрюмо буркнул:
– Расстрелять.
Маноло засмеялся:
– А идеи где? Мы убеждать должны…
Он пошел в публичный дом. Завидев его, женщины разбежались. Осталась только преступница; она сидела на кровати в разодранной кофте и тяжело дышала. Маноло закурил, вытащил револьвер, постучал им по столу и благодушно сказал:
– Ты бабушка, лучше добром уходи. Теперь, если кому с кем спать, это от чувств, а деньги мы жечь будем. Понимаешь?
Женщина ответила:
– Ну и уйду. Скучно мне на вас глядеть.
Маноло вернулся в комитет. Среди ящиков с гранатами стояли проститутки. Секретарь ворчал: «А что мне с ними делать?» Сверху доносился вопль «Кропоткина»:
– Пускай рубашки шьют!
В Маноло вцепилась жена арестованного дантиста:
– Четвертый день его держат, а он не при чем, это его дядя давал деньги на фалангу…
– Подай заявление. «Четвертый день»… Я полтора года при короле сидел, да при республике 8 месяцев, и ничего – жую.
Сзади раздался радостный визг: секретарь обнял толстуху Пепиту. Маноло нахмурился и увел секретаря наверх.
– Если еще раз замечу, пристрелю. И другим скажи – запрещается до полной победы. У меня, у самого, в Барселоне…
Снизу свистнули:
– Маноло здесь? На Уэску людей давай – они артиллерию подвезли.
Маноло поправил револьвер, болтавшийся на животе, и бросился вниз.
Маноло смотрит в бинокль: розовый дом, мешки с землей – там пулеметы фашистов.
– Наши где?
Часовой лениво показывает на речку: дружинники забрались в воду. На берегу винтовки, гранаты, штаны – все вперемешку.
– Вылезай!
Никто не вылез – полдень, жарко… Речка мелкая, люди лежат, не шевелясь, на брюхе. Маноло выгнал одного. Это тощий человек. С головы тонкой струйкой стекает вода.
– Вылезай, они ударить могут…
– Зачем? Они тоже купаются – у них там пруд.
– Вылезай! Не то стрелять буду.
Бойцы нехотя вылезают из воды. Чубастый Луис орет:
– Анархист! Офицеры и то лучше!..
Теперь все кричат:
– Довольно нами командовать!
– Он в автомобиле катается…
– Мы тебе не солдаты, мы сами записались!..
Маноло равнодушно насвистывает. Луис обозлился, он полез на Маноло с кулаками. Его тащат назад:
– Маноло не знаешь? Убьет.
Матео выбежал вперед:
– Поглядел бы я на вас без Маноло! В Каспе кто впереди шел? Я вас спрашиваю, подлецы, кто Каспе взял? У него жена молодая, а он первый под пули лезет…
Другие поддакивают:
– Маноло молодец!
– Он храбрый…
Луис надел подштанники, расчувствовался и обнимает Маноло; а Маноло попрежнему свистит. Потом он идет к дому:
– Пулемет на чердак тащи!
Он говорит крестьянке:
– Уходи. Тебе в Барбастро комнату дадут. А здесь нельзя, здесь они стрелять будут.
Женщина зевает:
– Уже стреляли. Все утро стреляли. А куда я пойду? У меня коза об’ягнилась.
Грохот. Чашки на буфете всхлипывают. Женщина принесла миску. Ее голос теперь нежен и загадочен: она зовет кур.
Маноло долго глядел в бинокль; он узнавал улицы Уэски. Что с Мартином? Может быть, его сейчас ведут на расстрел? Гвардейцы лениво скручивают сигаретки. Один говорит: «С Маноло знался? Получай!» Чорт, а ведь город рядом! Видны сады, балконы; на веревках сушатся простыни… Одно непонятно – где у них артиллерия?
Фашисты с утра обстреливали часовню и два дома. Капитан Морено сказал; «Лучше отступить – невыгодное положение. О том, чтобы взять город, нечего о думать. У них две батареи». Маноло ответил: «Не за тем приехали, чтобы назад переть…»
Он сидит мрачный. Как просто было в Барселоне! Фашисты стреляли из пулеметов. Что же, Маноло разогнал машину – под пули. Майора задушил. Вот этот бинокль у него взял… А здесь ничего непонятно. Где у них батареи? Морено говорит: «Две». Но можно ли верить Морено? Офицер. Они все хороши! Такого по совести лучше прихлопнуть…
К Маноло подошел высокий худой человек; плохо говорит по-испански.
– Француз?
– Нет. Немец. Я насчет артиллерии – надо открыл огонь по дороге на Айербе.
– А где она?
– Отсюда не видно. Вон за тем холмом…
Маноло вышел из себя:
– Что ты мне голову морочишь? Не видно, а стрелять… Ты откуда взялся? Марксист?
Вальтер смеется:
– Конечно. Только это к делу не относится. Я в артиллерии служил. Можно рассчитать…
Вальтер об’яснял. Маноло внимательно слушал.
– Ладно – командуй! Только смотри у меня – без идей. Наплевать мне на вашу дисциплину!..
Вальтер ушел. Маноло нагнал его:
– Стой! А отступать не надо?
– Зачем отступать? Мы завтра попробуем их выбить из розового дома.
Маноло пошел к капитану Морено:
– Поручения есть? Жене или еще кому-нибудь? Не понимаешь? Очень просто, я тебя сейчас пристрелю. Говорил ты «отступать» или не говорил? А мы их завтра из розового дома вышибем. Ну, становись!
Капитану Морено за пятьдесят. Он неудачник: в молодости не угодил генералу; потом при африканской кампании его рота сдалась в плен; так он и остался в капитанах.
Морено покорно стал возле двери и ладонью вытер седые жесткие усы. Маноло поглядел на него и вдруг опустил револьвер:
– Слушай, Морено… Чорт тебе в душу влезет! Но если ты завтра их не расколотишь, пристрелю, вот тебе мое слово – пристрелю.
Он дружески похлопал Морено по спине.
Артиллерия работала до ночи. Потом все притихло; только блеял козленок. Маноло проверил посты. Он заглянул в сарай. Вальтер спал на соломе. Маноло осторожно прикрыл дверь, чтобы не разбудить Вальтера, посмотрел на спокойное лицо с шрамом и рассердился:
– Слушай, немец, почему это тебя зовут «комендантом»? Мы чинов не признаем. Ты что думаешь – показал, как стрелять, значит, и командовать будешь? Мы этот поганый домишко и без тебя возьмем, Уэску возьмем, на Португалию двинемся.
Вальтер оборвал его:
– Спать надо. С шести откроем огонь.
Но Маноло не мог спать. Он бродил по неостывшим камням. Ночь была душной. Желтая луна висела над недоступным городом. Маноло в тоске подумал: не возьмем, ни за что не возьмем! Надо бы сразу, а теперь у них батареи. У них таких Вальтеров тысячи. Как рассвет – пойдем… Хоть бы скорее ночь кончилась!
Среди камней сидел Луис с девушкой из отряда. Они целовались. Маноло в ярости ударил ногой по ящику. Луис обернулся и сейчас же снова обнял девушку. Маноло сел возле фонаря и стал писать: он изорвал всю тетрадку – письмо не выходило. Он хотел рассказать Кончите о войне, об Уэске, которая рядом, о сухом костлявом немце. Вместо этого он написал:
«Дорогая моя Кончита!
Ты знаешь, что мы, анархисты, за полную свободу, так что теперь каждый волен делать все, что ему вздумается. Но я тебя очень прошу – не сходись ни с кем! Я как подумаю, что ты с другим, у меня все в голове вертится. А мы их скоро расколотим.
Твой Маноло».
Утром – еще не было пяти – Вальтер пошел к речке мыться. Он сказал Маноло:
– Считай тридцать минут на артиллерийскую подготовку. Потом пойдешь.
Маноло его не слушал: он думал об одном – хоть бы скорей! Облачко закрыло розовый дом.
– Вперед!
Все бросились вслед за Маноло. Затрещали пулеметы. Маноло оглянулся – никого. Пришлось повернуть назад.
Вальтер ругался:
– Тебе сказали тридцать минут, а ты через три минуты выскочил.
Матео говорит:
– Маноло – молодец, один пошел…
Маноло встал, расстегнул рубаху – жарко.
– Не молодец, а дурак. Погорячился. Что знаю, то знаю. Прошлой осенью когда решили убрать Лагирре, туман был, а я не промахнулся. И прежде пулемета в глаза не видал, теперь, пожалуйста, подходите. Ну, а здесь дело стратегическое. Вот и осрамился… Только вы не подумайте, что Маноло расчета просит. Я дурак, но и вы не умнее. Почему вы назад повернули? Экая важность – пулеметы!.. Потом, раз я командую, вы обязаны итти за мной, иначе у нас ни чорта не получится. Принято?
Все закричала:
– Принято.
– Еще одно дело. Товарищи женского пола, я вас прошу войти в положение. Теперь в Барселоне снаряды делают, это штука для вас. А здесь людей хватит. Я никого ее хочу обидеть, но она и стрелять не умеет, и человека расстраивает. Так что товарищей женщин отправим по домам. Ну, как, Луис, принято?
Луис взглянул на Маноло, помолчал и ответил:
– Чорт с тобой, принято.
Вальтер пришел по делу, а Маноло ни с того, ни с сего начал рассказывать:
– Я в Линаресе девушку встретил, два года из-за нее страдал. Каждый день брился. А она возьми да выйди замуж за того самого парикмахера. Я чуть с ума не сошел. Решил…
Он смеется.
– Решил переменить парикмахерскую. Ты не обижайся – у нас в Андалузии всегда так – пойми, что шутка, а что всерьез.
– А что фашисты вчера мельницу заняли – это шутка или всерьез? Очень просто – твои ребята на ночь в деревню уходят…
У Вальтера глаза серые, но сейчас они зеленые от злобы. Маноло швырнул на пол шапку:
– Врешь, никто не уходит! Я сам пойду караулить… Да как они смеют уходить? Всех перестреляю! Война это или не война?
4
Штаб колонны помещался в бывшем монастыре. На стене висел образ пылающего сердца Иисуса, а под ним план города, исчерченный красным карандашом. Землемер Флоренсио сидел на низком церковном стульчике, вытянув непомерно длинные ноги. Кругом валялись кадильницы и патроны.
– Зачем молоко? Я сказал – молоко только для детей. Убери!
Он жевал сухой хлеб и ожесточенно водил карандашом по карте. Кто бы мог подумать, что мечтатель из пыльного захолустного Сиуда Реаля станет командиром? Он писал памфлеты на губернатора, безнадежно влюблялся в жен мукомолов и виноторговцев, говорил акцизным чиновникам, засыпавшим от духоты и скуки, о великих принципах федерализма, а потом сел на коня и с отрядом крестьян помчался по степям Ла Манчи.
В штаб пришел Люсиро – наборщик и командир батальона «Пасионария».
Люсиро сказал:
– Надо заложить мину, другого выхода нет. Зря снаряды расходуем, – они сидят внизу и смеются.
Флоренсио встал. Это высокий человек, с длинным изможденным лицом, с острой бородой и мутными блуждающими глазами. Он посмотрел на низенького Люсиро сверху, как на ребенка:
– Слушай, Люсиро, там женщины… Наши женщины, их женщины. На нас теперь смотрит весь мир. Ты знаешь, как об этом будут писать через сто лет? «Мирный народ – пастухи, гончары, виноделы, они сражались против могущественной армии»… Нет, мы ее замараем высоких страниц кровью невинных!
Он говорил глухо, торжественно, сам прислушиваясь к своему голосу, и Люсиро на минуту поддался его словам. Потом Люсиро опомнился:
– Это все разговоры. А они пока что продвигаются. Надо, наконец, на что-нибудь решиться.
Но Флоренсио не слушал. Он вытер рукавом высокий лоб, снова сел на стульчик и, отвернувшись от Люсиро, начал бормотать:
– Я в Вальдепеньясе убил Мартина… Мы с ним жили, как брат с братом. Он пошел с фашистами, и я его застрелил… Но здесь женщины… Женщины!.. Это они хитро придумали… Очень хитро…
Люсиро, отчаявшись, крикнул:
– Заложить мину – раз, авиацию – два.
Флоренсио не ответил. Люсиро постоял еще и вышел. В коридоре его ждал Бернар.
– Ну, как?
Люсиро махнул рукой.
– Женщины! А у меня что, нет жены? Я тебе говорю – перережут нас всех, как собак. Идем пить кофе.
