Текст книги "Что человеку надо"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Es gibt ja genug Mädels auf der Weit…
– Sta bene!
– Le travail ça me connait…
– A ja jestem zdrôw, jak byk…
– Está borracho о qué?
Степан Ковалевич держит на коленях крохотную шахматную доску.
– Хочешь королевами меняться? Пожалуйста! Завтра еду назад, в Лас Росас.
– А нас перебрасывают. Твой ход. Что ты?..
Степан встал. Полетели на пол короли и пешки.
– Анте!
Анте Ковалевич не похож на брата. Степан высокий, широкоплечий, тяжелые металлические глаза, мясистый нос, седые усы. Анте лет на десять, моложе. Он худой, удивленно моргает близорукими глазами, из-под шапки выползают светлые локоны. Они расстались восемь лет тому назад. Это было в Загребе. За Степаном тогда ходили шпики. Они стояли возле освещенной витрины часовщика. Шел дождь. Степан сказал: «Шрифт я оставил Марвичу. Мать обними!» Рука была мокрой от дождя, а за мутным стеклом большая секундная стрелка кружилась по циферблату. Потом Степан уехал в Америку.
– Анте!.. Да откуда ты?
– Из Загреба. А ты?
– Я из Филадельфии.
– Трудно было выбраться. Через Сплит… Смешно, Степан, вот и встретились! Ты где?
– В четырнадцатой бригаде.
– А я в двенадцатой. Вчера из Мадрида.
– Мать как?
Анте молчит. А Пако не унимается:
Севилья, башни и вороны.
Севилья, моя могила!
Вальтер говорит Степану Ковалевичу:
– Послали из Картахены двенадцатого. Ясно, что кто-то спер. Мы должны уезжать, а куда мы поедем без винтовок? Я позвонил Санчесу. Он отвечает: «Не волнуйтесь, все уладится» – наверное я попал, когда он обедал. Придется тебе с’ездить в Валенсию.
Уходя, Степан говорит:
– Брата увидишь, скажи, что я уехал.
– Какого брата?
Степан рассказывает.
– Братишка, кажется, ничего. А мать умерла.
Вальтер вдруг вспомнил: Келлер дал ему утром письмо. Когда Степан ушел, он вынул конверт. Из Парижа… Наверное что-нибудь о Луизе. Может быть, переслали ее письмо?.. Вальтер улыбнулся, но тотчас отложил конверт. Ее убили, он знает, что ее убили! Он заставил себя прочесть письмо: «Мы еще не получили ответа насчет твоей жены. Как только что-нибудь будет, – я тебе напишу»…
Стучат. Вальтер поспешно сует письмо под бумаги.
Худой, смуглый француз. Глаза у него розовые: не то он спал, не то плакал. Вальтер его допрашивает:
– Имя?
– Бланшон Жюль. Двадцать три года. Металлист.
– Был безработным?
– Нет, я у Пежо работал. Я в день сорок пять франков зарабатывал.
– Состоял в какой-нибудь партии?
– Нет. Погоди!.. В «Красном спорте» – я вратарь в команде.
– Газеты читал?
– Больше насчет кино…
– Почему приехал?
Он удивленно смотрит на Вальтера:
– Я тебе сказал – я у Пежо работал… Токарь…
– Это все?
– А что еще?
– Как решил ехать?
– Очень просто, пришел Дарю, слесарь, рассказал про Испанию. Я в кино собирался. Мы с Люси договорились встретиться возле кассы. Я ей сразу сказал: «Еду»…
– Почему приказа не выполнил?
– Я сражаться приехал, а не чистить картошку.
– Не хочешь подчиняться дисциплине, твое дело. Завтра отправим тебя домой. Можешь итти.
Он не уходит. Он смотрит на Вальтера то возмущенно, то нежно. Наконец, он говорит:
– Провинился? Хорошо, посади меня под арест. А назад я не поеду. Ты думаешь, я сдуру приехал? Я все передумал, только об этом не стоит говорить… Отошлете назад, я застрелюсь, очень просто. А я мог бы фашиста убить…
Он не выдержал и вытер кулаком глаза.
– Пошли меня к ним… С динамитом.
– Завтра обсудим, что с тобой делать. Ступай.
Француз утер пальцем нос, поднял по-военному кулак и вышел.
Вальтер прикрыл рукой глаза. Он устал: Уэска, Мадрид, бригады… На минуту все в его голове смешалось: письмо из Парижа, Степан, француз. Он бормочет про себя: «вздор!».
Пришел лейтенант Пиве:
– Ну, что, допросил мушкетера?
– Допросил. Он теперь будет и картошку чистить. Хороший парень. Я его сверлю глазами, а самого смех берет… Мальчишка! Ковалевич здесь брата нашел – в двенадцатой…
Пиве смеется:
– У меня братишка тоже просится, только молод – шестнадцать лет. Мушкетеры!
Вальтер тихо говорит:
– А у меня брат предатель.
Четыре дня спустя батальон Вальтера выступил на теруэльский фронт. Разместились в нищей деревушке. Ветер, крупа, холодно. В темных домах боязливо трещат сырые поленья. Ни вина, ни кофе, ни мяса. Одни старики остались. Одеты они постаринке – коротенькие штаны, на голове платок. Штаб помещается в бывшем доме священника. Вальтер пишет: он едва сгибает пальцы, застывшие от холода. На столе огромная церковная свеча, украшенная розанами. Прикрывшись, фиолетовой сутаной, спит майор Каншин.
Каншин приехал в Испанию вместе с Вальтером. Шутя, он отрекомендовался: «Зверь редкой здесь породы – русский беляк».
Когда-то Каншин сражался в степях Кубани. Ему было тогда двадцать три года. В знойный день молодая казачка гладила его мягкие шелковые волосы и плакала. Потом она пошла к колодцу за водой, а он уехал. Как в песнях поют – «кудри»… Теперь он лысый. Он любил тогда стихи Блока. Любил танцовать лезгинку. Потом он попал в Турцию, набивал папиросы, плавал на призы, мыл в духане посуду. В Париже он поступил на автомобильный завод – делал поршни. Он сдружился с товарищами: вместе ходили на собрания, Каншин громче всех пел: «C’est la lutte funale»… Он женился на француженке. О прошлом он вспомнил только недавно, когда товарищи заговорили про Испанию. Он сразу сказал:
– Еду. Я, так сказать, прошел школу. Могу пригодиться.
Прежде он сутулился, брился раз в неделю: все считали его растяпой. А теперь разве кто-нибудь подумает, что он простоял тринадцать лет в цеху? Как будто всю жизнь человек воевал. (Вальтер ему сказал: «Это твоя третья жизнь». Он поморщился: «Первая»).
Свеча то и дело умирает: фитиль тонет в воске. Каншин проснулся. Он смеется:
– Слушай, Вальтер, ведь это сцена из «Чапаева». Придется нам исполнить дуэт…
– Ты лучше скажи – пойдет бригада Мартинеса или не пойдет?
– А кто их знает? Могут пойти. Бойцы у него хорошие. Могут и назад побежать… Про нас когда-то французы говорили: «Их невозможно понять, это âme slave – славянская душа». Значит. считай, что здесь «испанская душа».
Вальтер прозевал – свеча погасла. Он шарит рукой – где спички, и бормочет:
– Вздор! Народ замечательный.
– Разве я говорю, что плохой? Только понимаешь. Вальтер, земля другая. В этом вся штука…
Вальтер рассердился:
– Земля всюду та же. А вот как быть с Мартинесом?
Хосе набрал хвороста. Он греется вместе с Каншиным возле огромного камина.
– Как по-испански «пулемет»? Не понимаешь? Из чего Педро стреляет?
– A! Ametralladora.
– Ну, этого я никогда не выговорю.
– А как по-русски «fascista»?
– Фашист.
Оба смеются. Хосе просит:
– Поговори по-русски! Ничего, что я не понимаю. Хочется услышать, как это говорят по-русски…
Каншин смущенно молчит; потом начинает рассказывать: он увлекся – наконец-то он нашел хорошего собеседника.
– Зима у вас не настоящая. Что это такое – пойдет снег и сразу растает, вроде как в Париже, скучно! У нас снега вот сколько и крепкий… Я давно по-русски не говорил, отвык, а, конечно, хочется поговорить. Слова не такие, понимаешь? Возьми самое простое. Улица – Пречистенка, это в Москве. Я тебе сейчас все переулки скажу: Левшинский, Штатный, Мансуровский, Еропкинский, Мертвый. Всеволожский… Один, кажется, забыл. Или птицы… По вашему: «пахарос». Есть малиновка. Есть иволга. Есть трясогузка. Понял? А имена какие! Вот я – Каншин. Вы говорите «Канчин». А я, между прочим, Вася. Повтори – Ва-ся. Красиво? Или еще: Таня, Катя, Маруся. Это все – даты. Забыл я, конечно, что и как, но было замечательно. Вот ты – Хосе, попросту говоря, Осип. Ничего, тоже красиво. Теруэль… Это я понимаю…. Испания! Красоты у вас сколько хочешь. Скалы, пропасти, ущелья, замки. Поэзия… Но слушай, Осип, если взять, к примеру, березовый лесок и чтобы летом, когда солнце… Все белое-белое, весело, разная чертовщина кричит, долбит, скандал, и речка, скажем, даже небольшая… А как все пахнет!
У Каншина голос такой убедительный, что Хосе невольно поддакивает. Потом Хосе спрашивает:
– Когда у вас была война, ты много фашистских городов взял?
Каншин сразу помрачнел. Он грустно глядит на свои темные заскорузлые руки:
– Теруэль надо взять, вот что!..
Сбили фашистский истребитель. Летчик, немец спустился на парашюте. Вызвали Вальтера как переводчика.
– К какому аэродрому вы прикреплены?
Летчик глядел на Вальтера исподлобья. У него были светлые волнистые волосы, лицо красное от солнца, синие глаза.
– Зачем мне отвечать? Все равно меня убыот.
Вальтер усмехнулся:
– Республиканцы не убивают идейных.
Летчик нервничал, вытирал платком лицо, испуганно оглядывался по сторонам. Потом он робко попросил папиросу, закурил и вдруг пробормотал:
– Все-таки вы не армия, а красные бандиты!
(Он повторил фразу, прочитанную накануне в газете.)
Вальтер невольно им залюбовался, летчик походил на молодого хищника. Но минуту спустя летчик залепетал.
– Правда, меня не убьют?
У него был озноб надменности и страха. Он прославлял фашизм, а потом говорил:
– Я сейчас нарисую план сарагосского аэродрома…
Вдруг он выкрикнул:
– Марксисты не доросли до понятия человека.
Испанский полковник грустно улыбнулся:
– Спросите, у него есть родственники в Германии?
Летчик заплакал. Вальтер схватил бумаги, полистал их и сердито буркнул:
– Вздор!
Высморкавшись, летчик ответил:
– Мать и две сестры. В Вернигроде…
На одну минуту перед Вальтером встало детство: запах елки, сизый туман, коньки. Он быстро отогнал эти мысли и сказал:
– Успокойтесь. Полковник вас спрашивает, какие именно города бомбила эскадрилья Фейхтера?
Ветер кружил столпы колючего снега. Люди бежали вперед, как слепые. Буря покрывала дробь пулеметов. В полдень батальон Вальтера занял высоту 1215. С запада наступал 4-й батальон – молодые крестьяне из округа Куэнка, никогда дотоле не бывшие в бою. Они заняли поселок Санта-Ана. Они замерзли, измучились. В деревне они достали вина, развели огонь и уснули. К вечеру фашисты ворвались в Санта-Ану и перебили спящих.
Вальтер кричит в телефон:
– Командир четвертого… Алло!..
– Не отвечают. Боюсь я за них. Если Мартинес не двинется…
Каншин говорит;
– Я сейчас туда поеду. Этого Мартинеса не поймешь – то весь день сидит в штабе, ковыряет во рту зубочисткой, то лезет под пули, как унтер.
– Смотри, ты не лезь. Говоришь про Мартинеса, а сам… Глупо!
Каншин весело отвечает:
– Разумеется, глупо.
Мартинес выслушал Каншина и сказал:
– Насчет Санта-Аны я предвидел. Ничего из этого не выйдет…
Они поехали на позиции. 3-я рота должна была взять возвышенность над дорогой. Прежде там была часовня; ее снесли снаряды. Снег на минуту перестал падать, просветлело. Каншин в бинокль увидел фашистов: они петлями сбегали с горки.
Каншин кричит:
– Ушли! Надо скорей!..
Лейтенант пожал плечами:
– Не пойдут.
Каншин смотрит – хорошие ребята, смеются…
Ветер снова хлещет лицо жестким снегом. На гору бежит Каншин, за ним человек сорок. Скользко: камни под ногой срываются вниз. Люда падают, ползут на четвереньках. Фашисты открыли с дороги ружейный огонь. Каншин кричит:
– Ложись!
Еще немного! Вот и камни часовни… Боец говорит Каншину:
– Закрепляться?
Тот переспрашивает и вдруг падает – пуля попала в живот.
Его долго волокли вниз: потом положили на грузовик. Перевязочный пункт помещался в крестьянском доме. Дым от печи, холодно. Каншин лежит на черном щербатом столе.
– Здесь ничего нет. Придется оперировать без наркоза…
Он ни разу не вскрикнул. Только под утро открыл глаза и по-русски сказал:
– Пить!
Санитар не понял и покрыл Каншина еще одним одеялом.
Вальтеру сказали по телефону:
– Часовню заняли. Но пошла только 3-я рота, фланги оставались неприкрытыми, так что ночью мы ее очистили. Потерь у нас мало. Твоего ранили – майор Канчин или Кончин. Погоди, здесь говорят, что он умер, значит считай, что убили.
Каншина хоронили 30 декабря. Из деревни пришли крестьяне. Одна старуха причитала: «У него, говорят, жена!» Цветов не достали: кто-то принес сосновых веток, их перевязали красным лоскутком – вышло вроде венка. Утро было ясное и холодное. Рыжие голые горы, дома без окон, над ними дым, как дыханье. Долго рыли могилу: земля была жесткой, ярко-рыжая земля. Вальтер вдруг вспомнил, как Каншин ему сказал: «Земля другая», и помутнели люди, дома, горы… А рядом с ним толстяк Пако всхлипывал, как ребенок.
Встречают Новый год. Утром приехал грузовик с почтой: много пакетов – это все подарки к празднику. Разбирает посылки Ян, старый поляк, шахтер.
– Мариусу Леграну из Марселя.
– Давай сюда!
– Владиславу Стрижевскому из Парижа.
– Убили его.
– Степану Ковалевичу из Валенсии.
– Ты что, не знаешь? В госпитале…
– Жюлю Бланшону из Бельфора,
– Третьего дня убило.
– Карлу Машеку из Праги.
Никто не отвечает. Ян угрюмо говорит:
– Читай теперь ты. Я не разбираю…
Вот и Новый год.
– За победу! За Испанию!
Они поют песни – французы, болгары, поляки, немцы, – мирные непонятные песни: о любви, о деревьях, о свадьбах. Вальтер забился в угол, молчит, ничего не пьет.
– Вальтер, спой что-нибудь…
Он поет по-немецки песню. У него глухой, надтреснутый голос:
«Нет, мы не потеряли родины.
Наша родина теперь Мадрид»…
Пако говорит:
– Хорошая песня! Про девушку?
– Про родину.
Пако улыбается:
– А у меня дома теперь тепло…
Он зачинает завывать:
«Севилья, твои башни и ласточка,
Севилья, моя отрада!..»
Вальтер налил в большую чашку коньяку и говорит:
– Вздор!
8
Над Хуанито посмеивались – как он ружье держит! Пробовали его учить, он не слушал, ходил грустный, всех сторонился. Как-то его послали в Мадрид за бобами. Он привез ящичек и сразу пошел в штаб к Маркесу:
– Дай я тебе ботинки почищу!
До войны Хуанито был чистильщиком сапог. Как же он наваксил ботинки Маркеса! Он тер их тряпкой, разными щетками, бархатом. Ботинки пищали. Наконец, Хуанито прищурился:
– Красиво! Давно я этого не видел…
Все смеялись – зачем здесь чистить ботинки, кругом грязь непролазная? А Маркес стал расспрашивать Хуанито, что лучше ваксить – бокс или шевро? Потом сказал:
– Я прежде дома строил…
Хуанито с этого дня не узнать: веселый, заводит со всеми длинные разговоры. Маркес хочет его произвести в капралы:
– Только читать научись.
У Маркеса большое хозяйство. Надо достать грузовики. На отдых увели чорт знает куда – деревню каждый день бомбят! Как бы втолковать комиссару, чтобы он попроще разговаривал с бойцами? Маркес никогда не кричит, не суетится.
Это было в декабре: бригада стояла возле Боадильи. Маркес говорит Льяносу:
– Белый дом видишь? Вон там… Нет, правей, с плоской крышей. Это я строил.
Полчаса спустя артиллерия начала стрелять по дому. Маркес смеется:
– Здорово! Три попадания сряду.
Кузнец Перес силач, он в руке гнет медяки. Лучше всех он умеет петь андалузские песни. Его жена осталась в Гренаде, он не знает, что с ней.
Переса послали в Мадрид с пакетом. Он увидел на проспекте автомобили, охрану, толпу: это вывозили фашистов, засевших в одном из посольств. Перес крикнул:
– Маркиза! Ей-богу маркиза! Жена у нее работала…
Он хотел подойти ближе, его не пустили:
– Они под охраной посольства.
– Везут куда? В тюрьму?
– Зачем в тюрьму? В Париж.
Вечером Перес вернулся в Морату. Он ее помнил себя от злости. Как она на жену кричала: «Наволочка! Наволочка!..» Восемь песет удержала, сука! Они в окопах гниют, а такую на машине катают…
Ночью Перес вспомнил, что в церкви сидит пленный. Он полз по мокрой глине и боязливо оглядывался. Часовой дремал. Перес вошел в церковь и чиркнул спичкой – розовый ангел глупо ухмылялся. Перес долго бродил по битому стеклу. Наконец, он увидал фашиста. Марокканец спал на соломе. Он показался Пересу непомерно маленьким. Пленный проснулся, вскочил и начал быстро говорить. Перес не понимал слов, но от жалостливого голоса ему стало скучно. Он выругался и ушел.
Он разбудил Хуанито:
– Сволочи, убить их мало! Ну, хорошо, пускай ее, суку, везут в Париж. Но почему он как птица кричит? А Хесуса убили…
Всю ночь он просидел на земле, а утром сказал Маркесу:
– Товарищ командир, в газете пишут, что мы за правду истекаем кровью. А где она, правда?
Маркес увел его к себе. Они долго разговаривали. Когда Перес вернулся, Хуанито спросил:
– О чем говорили?
– О песнях… Чорт с ними, пускай кричат! Воевать надо…
Командир Льянос слывет чудаком. Он высокий, лицо медное от загара, короткие седые волосы. Никогда не замечает, что ест. Может пообедать два раза сряду, а бывает – ходит весь день натощак. В Морате к нему пристал кот: Льянос прозвал его «Басилио». На ночь он стелет коту свое одеяло: «А как же?.. Коты от сырости линяют». Льянос еще не оправился от ранений, прихрамывает. Маркес подарил ему трость, и Льянос в атаку идет с тросточкой, как будто гуляет.
Одиннадцать дней дерутся за пригорок. Сегодня весна. Утром артиллерия замолкла; налетели откуда-то птицы: люди вдруг заметили зеленый пух на земле.
Рамон разулся и греет на солнце отмороженные распухшие ноги. Он говорит Льяносу:
– Отпусти меня домой! На месяц… У нас теперь сеют. Только-только мы взяли землю, а здесь говорят – воевать. Я ее и не видал, как следует…
Он говорит о земле нежно и ревниво, как будто оставил дома молодую жену. Льянос его утешает:
– Скоро увидишь.
Льянос рассказывает о пшенице, которая вызревает в мае, о диковинных маслинах – они с детства приносят плоды, о пробке, о мериносах. Рамон слушает и недоверчиво улыбается.
Двенадцатый день. Они добежали до макушки, начали закрепляться. Под вечер неприятельская авиация закидала бомбами позиции. Пришлось снова очистить пригорок.
Ночью Льянос пошел к Маркесу. Они долго толковали о зенитках, о транспорте, о пополнениях. Потом Маркес рассказал о Пересе.
– Ты с ним поговори. Интересный человек. Сможешь его описать. Ты ведь писатель?
– Кто это тебе рассказал? Я здесь попробовал написать для бригадной газеты и ничего не вышло. Я до войны служил в банке. Мечтал когда-то стать композитором, а вместо этого актив и пассив. Впрочем, так лучше – нет позади зацепки… Ты знаешь, о чем я сейчас думаю? Рамона жалко. У нас все стали чертовски суеверными – скажет слово и сейчас же схватится за дерево. «Судьба»… А это даже не судьба, это стерва! От меня все отскакивает. Ну что нога? За неделю зажило. А он про землю говорил… Там и остался, не успели унести…
Бернар теперь бойко говорит по-испански; все забыли, что он француз; да он сам об этом не помнит; только, когда его разозлят, ругается по-французски. Ему кажется, что он всю жизнь прожил в окопах.
Он взял недавно газету: «Кабинет Блюма»… В Париже вечером на улицах светло. Кто-то готовит картины к весеннему салону. Сестра вздыхает: «Опять потолстела, и это несмотря на слабительное»… Блюм, кажется, носит пенсне… А ведь скучно такому Блюму!
Война для Бернара – это пригорок напротив взять и удержаться… Он сроднился с пулеметом. Пулемет строптив и послушен, как зверь; нужно заслужить его любовь. Фашисты бегут, кричат. В голосе пулемета спокойствие, уверенность. Снова поползли… И здесь, не вытерпев, Бернар на родном языке кричит: «Ах, коровы!..»
Недавно пулеметчик Торрес ездил к себе домой. В бригаде много солдат из Ла Манчи. Все обступили Торреса. Он не успевает отвечать:
– Тебе сестра кланялась… Ничего, торгуют, я у них сахар достал… Вино берут по твердым ценам… Там комитет теперь, они платят шесть песет… Рыжий? У него седельная мастерская была? Как же, жив…
Хуанито, смеясь, говорит:
– А жену свою нашел? Теперь ведь свобода…
Торрес серьезно отвечает:
– Не такая она.
Бернар вдруг задумался. Впервые после многих недель он вспомнил Жермен. Она лежит на кушетке и читает – это рассказы Хемингуэя. Волосы растрепаны; она сейчас похожа на мальчишку. Она говорит: «Все люди чуточку сумасшедшие»… Тогда почему Готье? Он инженер, у него, наверное, квартира из четырех комнат… Нет, лучше об этом не думать! Бернар сердито ковыряет ножом трубку, но Жермен не уходит. Они сидят возле речки. На другом берегу белеет овечье стадо; слабо тявкает овчарка. Солнце уже низко; под деревьями синева, и глаза у Жермен синие. Она взяла его за руку. «Жермен, у тебя холодные руки. Тебе холодно?» Она тихо говорит: «Ты ничего не понимаешь. Мне хорошо…»
Когда Льянос окликнул Бернара, тот спросил по-французски: «Что?» Он не помнил, где он. Льянос рассмеялся:
– Спал? Как у тебя? Торрес приехал?
Это был четырнадцатый день боев за пригорок. Фашисты пустили четыре танка. Один танк сразу подбили; три дошли до позиций. Батальон Льяноса попятился. Маркес привел 4-й батальон. Кое-где дошло до рукопашной. К вечеру фашисты отошли на исходные позиции. Бернар все время работал на правом фланге: там не отступали. Отдышавшись, он подошел к бойнице и щелкнул языком:
– Лежат, голубчики…
На ночь его сменили. Он пошел к санитарам. На одной землянке была вывеска: «Кабаре веселая Севилья» – это дурачились андалузцы. Бернар вошел, смеясь:
– Танк приполз. А что я могу против танка?.. У вас здесь роскошь! Тепло, красиво, колбаса…
Пришел Перес, мрачный; потом выпил вина, отогрелся и начал петь «фламенго». Бернар тоже выступил с номером: фальшивя, спел: «Все в порядке, госпожа маркиза»… Он бился об заклад с Луисом, кто лучше кудахчет. Жюри признало, что Бернар способен обмануть даже петуха. Ему дали в награду еще вина. Он заставил Луиса играть на гребенке фокстрот и до упаду танцовал с санитарами. Когда Луис взмолился, Бернар стал рисовать углем бегемотов с бакенбардами. Луис раздобыл бутылку коньяку. Пили за Бернара, за Маркеса, за Льяноса, за Луиса, за санитаров, за какую-то Кончиту, за Пепиту, за Анхелиту, за Габриэлу. Бернар кричит:
– Черти, весь календарь перебрали! Ничего не поделаешь, придется пить за Жермен.
Он пьет и смеется.
Маркес искал в записной книжке фамилию врача 15-й бригады. Записная книжка старая, он купил ее прошлой весной. Адреса – Мадрид, Сан-Себастьян, Севилья. Проект театра в Саламанке. Иногда несколько бегло написанных строк: книжка заменяла Маркесу дневник. Случайно он напал на одну из этих записей: «Неужели дорога к справедливости идет через ложь, низость и малодушное молчание?» И усмехнулся: все же и у войны иногда есть свои преимущества! А вот и фамилия врача…
Девятнадцатый день боев. Пригорок вчера заняли. Удержатся ли?.. Командный пункт на холме. Домик скрыт серыми, как бы расщепленными маслинами. Противник начал стрелять по холму. Снаряды ложатся направо, в ложбине. Позади холма батарея 75. Только что фашисты пробовали атаковать пригорок. Они дошли до рощи на левом склоне и там залегли. Надо их выбить.
Прибегает Луис:
– В первом батальоне две роты отказываются итти.
Маркес отвечает:
– Расстрелять командиров. Об исполнении донести мне. Послать батальон Льяноса.
Льянос идет, опираясь на свою тросточку. Пулеметы противника работают без перебоя.
– Выбили!
Снаряд упал рядом. Маркес рассеянно оглянулся и смахнул с рукава известку. Домик пуст – два стула и над окном клетка с канарейкой. Грохот: это батарея 75. Еще снаряд.
– Товарищ командир, может, уйдем?
– Нет. Здесь как на ладони…
Канарейка поет, не умолкая, среди грохота, треска, гула. Шум мира ее волнует, и она отвечает на него своим чириканием. Маркес вдруг говорит:
– Непонятно… Кто ее здесь кормит?
Противника отбросили на четыреста метров от пригорка.
Маркес осматривает захваченные окопы. Трупы, трупы – нельзя ступить. Банки от консервов, клочья рубах, испражнения. Санитары несут раненых.
Льянос сидит на земле и бессмысленно улыбается.
Снаряд. Ничего не видно. Потом встает с земли Льянос, его тросточка на месте. Вдруг он кинулся к Маркесу:
– Что с тобой?
– Пустяки. Оцарапало руку…
Ночью бригаду увели на отдых. Маркеса заставили лечь в госпиталь. На стене оленьи рога, морды кабанов – это охотничий павильон. Кабаны противно скалят рыжие зубы. Болит рука.
– Товарищ Маркес, вам письмо.
От Тересы… Он не сразу вскрыл конверт: на него нашла суеверная тревога. Прочитав письмо, он поморщился и закрыл глаза. Сиделка спросила:
– Позвать врача? Он впрыснет морфий.
– Не нужно.
А кабаны все скалят зубы…
– Можно?
Это Льянос.
– Болит?
– Пустяки. Всех разместил? Ты теперь давай им отпуска, пускай развлекаются. Может быть, из Мадрида привезут кино?
Он забыл про письмо. Только прощаясь, он удерживает в здоровой руке руку Льяноса и говорит:
– А ты, старик, прав – кажется, лучше без зацепки…
«Вот и война», – сказал Вольтер, переехав границу. Это было давно – летом. В пограничной деревушке Порт Боу беззаботные дачники еще загорали на пляже.
Вот и война. Теперь это вправду война: в Университетском городке, возле Лас Росас, на Хараме. Здесь 11-я бригада, там 72-я. Говорят, скоро будут дивизии. Пустеют города и поселки. Как испокон веков, тоской и разгулом полны песни новобранцев. Саперы роют окопы. Танки поводят железными усищами. В небе истребитель, окруженный врагами, прикидывается мертвым, падает вниз, а потом стремительно подымается. Трудно сбить самолет. Трудно подбить танк. Трудно взять клок земли, развалины дома, мельницу или кладбище. Мало снарядов, мало пушек, мало угля, мало хлеба. Людей много. Погиб Рамон, тот, что мечтал о земле, а на прошлой неделе из его деревни прислали восемь новых бойцов. Маркес говорит: «Сейчас надо выиграть не пространство, но время», и война идет за время – продержаться. Позади, в тылу монтируют авиационные заводы, выгружают из трюмов противотанковые пушки, учат солдат бегать цепью и метать гранаты.
Люди начали вторую жизнь. Чистильщик сапог Хуанито в окопе сидит над букварем: загадочные слова кажутся ему присягой. Города учатся древней темноте. Напрасно пылятся в магазинах люстры. Кому они теперь нужны, яркие и хрупкие? Люди покупают карманные фонарики. Исчезли романы, шляпы, галстуки, поезда, конфеты, спички. На смену им пришли стихи, зажигалки, желудовый кофе, кожаные куртки. Все теперь одного защитного цвета: погонщики волов, актеры, бухгалтеры. Упоминая чье-нибудь имя, люди невольно добавляют: «Как он – жив?» Мадрид привык к смерти, он над ней подтрунивает. Рядом с окопами – кино, и боец плачет над вымышленным горем американской актрисы… Вчера на улице Де Пресиадос бомба разрушила дом № 31. Сегодня в дом № 33 пришел маляр с ведрышком и кистями. Он белит потолки – люди хотят, чтобы дома было светло и уютно. В окопах Университетского городка – кушетки, граммофоны, кофейники. Мальчик лет семи говорит своему сверстнику:
– Здесь фонарь горел.
Тот недоверчиво отвечает:
– Но это давно… До войны.
9
Маноло растерянно оглядывает улицы Барселоны. Сколько народу! На террасах кафе люди пьют вермут. Играет шарманка. Кажется, ничего не изменилось с тех пор, как он уехал.
Маноло сел за столик. Прежде он часто бывал в этом кафе. Он улыбается – хорошо! О чем они говорят?
– Там дают две песеты за каждый добавочный час…
– Если Франсиско не порвет с ней, я перееду к брату…
– Мне яйца привозят из Игулидада…
Легкий ветерок с моря. Прошли, обнявшись, две девушки, поглядели на Маноло и фыркнули. Он все еще улыбается.
– Маноло! Откуда?
Это Грау – секретарь союза рабочих транспорта. Не дождавшись ответа, Грау говорит:
– А здесь что творится! Вчера они сняли с трибунала наш флаг. «Кропоткин» приехал? Скажи ему, что завтра в шесть совещание. Я пошел – надо всех предупредить.
Маноло рассердился. Убили Муньоса. Забрали у фашистов два броневика. Теперь бригаду перебрасывают на арагонский фронт. Обещали дать автоматические ружья. Есть о чем поговорить. А он убежал!..
Все теперь злит Маноло: и цветы в витринах, и нарядные женщины, и медовые блики освещенных окон. Надо сейчас же пойти насчет ружей…
– Никого нет – ушли.
– Вермут пьют?
Сторож гладит сонную кошку.
– Кто их знает, может быть, пьют…
Перед под’ездом мешки с землей.
– Это зачем?
– Бомбили.
Маноло так захохотал, что кто-то в страхе унесся прочь:
– Это кота бомбили. А вас еще побомбят – двести кило на каждого дармоеда.
Маноло ушел. Сторож бежит к соседям:
– Фашист приходил, говорит: «Все разнесем!»
Маноло кидает монету: орел или решка? Угадал – значит Кончита дома.
Она ничуть не изменилась: светлые волосы: на лбу чолка; бегают проворные пальцы (она хорошо шьет).
– Кончита!
– Погоди!.. Сумасшедший… Дай на тебя посмотреть!
– А на что тут смотреть? Жив – и точка. Слушай, Кончита…
Он боится спросить. Сколько раз он думал об этой минуте! Сейчас она скажет: «Дура я, чтобы ждать»… Он сжал ее руки.
– Пусти! Больно… Не видишь, что ждала?
Он виновато целует ее руки, а потом замирает, большой, неуклюжий, пристыженный.
– Мне все говорили: глупо ждать, два раза молодой не будешь. А я вот ждала.
Она думает, что Маноло ее похвалит. Но он задумался. Он стоит у окна. Двор, балконы, сушится белье, ребята… У Муньоса осталось четверо…
– С Муньосом глупо вышло… Хоть бы в бою, а то на отдыхе – бомбили.
Кончита не знает, о ком он говорит. На минуту она стала грустной. Потом обнимает Маноло:
– Ты сегодня со мной? Правда? Сейчас поужинаем, потом пойдем в кино, потом…
Он вскочил, прижал ее к себе.
– Сумасшедший!.. Я теперь тебя боюсь.
В кино стреляли гангстеры. Актеры смешно держали ружья, и Маноло сказал:
– Балаган.
На него зацыкали. Тогда он положил голову на плечо Кончиты и сразу уснул.
– Бедный!.. Идем домой.
Он проснулся среди ночи и удивленно оглядел комнату, зеленую от луны – открытки на стенах, пену кружева, крохотную женскую руку. Что за ерунда? Где он? Приподнявшись, он увидел раскрытые глаза Кончиты.
– Маноло, я еще ничего не успела тебе сказать, а завтра ты снова уедешь. Знаешь, сколько мы не видались? Семь месяцев.
Она путается и говорит про все сразу:
– За мной Бахес ухаживает. Он в отделе военной промышленности. Помнишь, он ходил с Тересой? У него пробор посередке… По-моему он противный, но его теперь все уважают. Они хотят тебя затереть, пользуются, что ты на фронте. Конечно, Тереса – дура, но она повторяет за другими. Она мне заявила: «Маноло храбрый, но для руководства он не годится – он легко поддается влияниям». Понимаешь? Я рассказала об этом Бафарулю, он ничего не ответил. Считается, что Бафаруль твой друг, а я его отсюда едва выставила. Пришел будто бы спросить о тебе, потом с нежностями: «Тебе одной скучно». Хосе звал меня в театр, я не пошла – начнут болтать. Вот о Тересе все говорят, что она спуталась с Мартином. Представляю, что скажет муж, когда приедет. Конечно, одной трудно… Теперь настоящих заказчиц мало, я беру переделки. А ты не можешь себе представить, как все вздорожало! Кофе можно достать только на Пасео и сорок песет кило! Говорят, что это спекуляция. Пепе заработал на мыле триста песет. Элиос рассказывал…
Маноло вздрогнул. Он давно не слушает Кончиту. Элиос!..
– Его брат побежал. Давно, у Македы… Я его пристрелил.
Кончита боязливо смотрит на широкую руку Маноло. Она замолкла. Он тоже молчит. Ему хочется сказать Кончите что-то очень важное, но он не знает, с чего начать. Кончита робко гладит его руку:
