Текст книги "Подсвечник Чпока"

Автор книги: Илья Фальковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Съезд

Теперь, после смерти Сухостоя и Коли Маленького, Чпок стал Правилой всего района, и самого Райцентра, и Левого берега. Огромная территория, необъятная. Чужие сладили ему новый деревянный дом из бруса в Заречье. Удобное отдаление, лес вокруг, всего одна дорога вела, да и та раздолбанная, не подкрадется кто в недобрый час, не обложит. На дороге той Чпок поставил охраны пункт, посадил в нем Чужих из ватаги Шейха. Еще пара верных Чужих гужевалась в сторожке на самом участке. Точилу сменил на вездеход заправский, выезжал редко, только по крайней надобности.

В районе появилось много новых пришлых людей, не Чужих, а родного племени. Сказывали, что после череды бунтов, поджогов и нагрянувшей голодухи бежали Серые и из Столицы самой, а потом и вовсе опустела она, потянулся-потек люд из нее телегами да обозами в сельскую местность, по деревням убежище искать и пропитание. Надо было кумекать, как расселить всех по-братски, чтобы никому обидно не стало.

Чпок думал долго, советовался с корешами, Боксером и Пешим, Шейха опрашивал, тот выдал ему книг мудреных, а что в них было толкового, осилить Чпок не смог. Выехал даже к Скупщику по старой памяти за советом дельным, но тот стал совсем уж нелюдим, потерял былую общительность, или, может, обиделся просто на Чпока за отказ за кладом переться, во всяком случае, на вопросы его отвечал невпопад, до темноты все больше возился со своим телемикроскопом, а сразу же, как скатилось солнце за лесные макушки, принялся звезды сквозь Паутину разглядывать.

Так что решение дотумкал Чпок сам, и пришло оно к нему под утро, быстро и просто. Повелел он созвать народный съезд, Чужих отрядил людей на него затаскивать, чтобы по хазам своим почем зря не отсиживались. Соорудили ему трибуну дощатую посреди площади у памятника Лысому. Взгромоздился на нее Чпок, начал:

– Настали тяжелые времена. Земля у нас одна, а порядка в ней нету. Как жить справно, не знает никто. Опустели города, люди пришлые, новики, к нам потянулись. Надобно принять их по-братски, расселить поровну, без обид, без ссор. Загодя придется нам к жизни будущей готовиться, чтоб не застала она нас врасплох. А скажу я вам, братцы, что щас она тяжела, но дальше еще тягучей будет. Встали в городах заводы, и, значится, останемся мы без компьютеров, точил и самолетов, без привычной сладости вальяжной, жировать нем больше не придется. Пора нам на подножные корма переходить, самим себе пропитание добывать. Огороды устраивать, на охоту и рыбалку выходить. А ежели мастерить что, так у себя по домам. Это по-первой. А по-второй скажу, что скоро бабули поиссякнут, некому их печатать будет, так что переходим на натуральный обмен. – Как это? – загундели собравшиеся.

– А вот так. Что прошлым летом было, когда мы с Шалыми решили перейти на хозяйство? Если помнит кто, повелели мы людям на рапс перетекать, думали будущее за ним, тут тебе и масло, и биотопливо! Так попрятались люди, проявили несознательность. Только семеро из вас, с самой ясной мозгой, засеяли поля рапсом. Наградили мы передовиков, выдали каждому по точиле новой, шахе последнего года. И что было?

Толпа виновата молчала, тупилась.

– Ну, я вам скажу, что, раз вы молчите. Зарезали одного впотьмах, вот что! А у остальных пожгли точилы, покорежили. Ну и мы теперь ученые, никто вас больше насильственно принуждать не будет. Живите сами, как хотите, как можете! От каждого будет по уму, и получит, пущай, по нему! Кто справится, молодец, а кто сплошает, тому трындец!

– Как это? – снова затеребились, закрякали.

– Вот что я короче, надумал. Землю нашу разобьем мы на четыре местности, – и Чпок посмотрел на ватагу Чужих, кучковавшихся от него по правую руку, – в первую поселим всех, кто горазд сельским хозяйством заниматься. Пусть хоть картошку сеет, хоть рапс, евонное дело. Во вторую местность отрядим тех, кто будет нам развлечения готовить. Пущай они там сеют шмаль и сами гонят беленькую. Ну, посеет мужик из первой картоху да пшено, пожнет да пожрет. Захочется ему повеселиться. Отстался у него, скажем, излишек картохи. Так пущай идет в соседнюю деревню к Развлекателям, меняет на беленькую или на шмаль! И доволен он будет, значится, и жратва у него есть, и развлечение. Да и те довольны, всегда смогут развлекуху на пропитание себе сменять. Ладно я говорю?

– Вроде, ладно, – неуверенно загорлопанила толпа.

– В третью деревню мы отправим баб с детьми и девками незамужними. Чтоб от работы не отвлекали да веселиться не мешали. Нечего на баб зря время терять, по-собачьи бестолково хариться. Разрешено будет только раз в год попарно встречаться, совокупляться для воспроизведения потомства, – завернул умно Чпок.

– Как это для воспроизведения? – снова заспрашивали.

– Да не бздите, я все додумал. Если кому какая баба понравится и захочет он с ней совокупиться, подаст ей знак неприметный. Она ему тоже знаком ответит. Ну, так он с вечера у старосты деревни в журнале об отлучке отметится, а ночью, под покровом тьмы, может к бабе своей смотаться. Пущай до утра совокупляется, главное, до рассвета вернуться, чтоб другие мужики и бабы не заметили. Не трепали чтоб лишнего, у кого, мол, сегодня какой мужик и какая баба. Потому как не будет мужей и жен, а любой мужик сможет с любой бабой раз в год встретиться, чтоб все поровну было без обид. Справедливо я говорю?

– Вроде справедливо, – снова неуверенно соглашались.

– Вот и я о том. Ни мужей не будет, ни жен. И дети пусть не знают отцов, живут с матерями, и тем, и другим спокойнее будет, – заключил Чпок, переводя дыхание и утирая пот со лба. – А в четвертую местность поменьше, мы отошлем артистов всяких, художников, музыкантов и писак, – Чпок вспомнил про них после второго сна, долго думал, чесал репу, но все же нашел и им место, – пусть творят там свои бессмертные произведения, и если захочет кто музыкантов там на свадьбу, именины или день рождения пригласить, картинку в дом повесить или книжку умную почитать, пущай к ним за их стряпней обращается, картоху или беленькую меняет, к обоюдной выгоде, и те с голоду не пропадут, не подохнут, и этим приятно, культур-мультур все ж! Все, я сказал, – закончил Чпок.

Все помолчали.

– А нас, учителей куда? – вдруг гаркнул высокий старик с неприятной надменной мордой.

– А врачей? – закудахтала очкастая тетка с раздувшимися как бычий пузырь титьками.

– А никуда, – злорадно отчеканил Чпок, – на общих основаниях баб к бабам, мужиков на картошку, пущай работают, как все, а на досуге лечат там или учат, если у кого будет желание, – говорил он, вспоминая ненавистных Фрекенбок, Шизу и мерзкую медсестру Иванну.

– А этих куда? – показал кто-то на Чужих.

– А эти будут заниматься охраной порядка и мелкими работами, – у Чпока на все был готов ответ, – вы мне будете платить десятину со всех урожаев, а я их возьму к себе на содержание.

Чпок сполз с трибуны, забрался в вездеход и укатил. А народ еще долго шкворчал, обсуждал нововведения.

Золотой Кобыл

Записался люд кто куда хотел, по всем трем секциям, а баб с детьми запихали в четвертую. Разместили всех Чужие, обустроили. Потекла жизнь размеренно, по заведенному Чпоком порядку. А сам Чпок зажил бобылем у себя на отшибе. Спокойно ему там было, только скука одолевать стала. Из гостей один Шейх наведывался частенько, рубились в нарды. От нечего делать пробовал Чпок книжки изучать, Шейхом даренные, валялся на перине. Книжки все больше были про религии разные, верования и секты, про историю древних народов, устройство мира и природу бытия. Понять в них Чпок мало что мог, да особо и не пытался, зато оказывали они на него успокаивающее воздействие, подобно как мельтешащие телекартинки на Скупщика перед сном. Изредка выписывал Петухов побаловаться по старинке, по привычке, по прежнему еще закону, прописанному Шалыми, да только не зажигало его это больше, восторга не вызывало. Думал, может, по своему закону новому, бабу выбрать для попарного совокупления, неплохо уж и наследником обзавестись, Чпоком маленьким, да не знал какую, ни одна не приглянулась, не понравилась.

В тот день совсем заскучал Чпок, даже Шейх к вечеру не заглянул, в нардишки перекинуться, со скуки выдымил он целый пакетик, сон его одолел раньше времени. Вот лежит он и чувствует, как разливается тепло по телу, загорается красный шарик у него между бровями, потом катится этот шарик по голове к задней стороне шеи, затем скатывается дальше по позвоночнику, вот он уже на уровне надпочечников, задержался где-то напротив солнечного сплетения, а потом дальше сполз, вот он уже катится к копчику, а у самой промежности раздвоился шарик на два поменьше, покатились они по каждой из ног вдоль внутренних частей бедер к внутренним сторонам лодыжек, остановились у ступней, пощекотали пятки, подкатились к кончикам больших пальцев, побежали вверх к коленкам и снова к промежности, собрались там опять в один побольше, покатился он к пупку, полетел вверх к сердцу, горлу, застрял в языке, Чпок прижал его к нёбу, шарик выскочил снова к бровям. И увидел Чпок, как спускается к нему с неба что-то ласковое, что-то нежное и блестящее, мягкое и теплое, к себе зовет, манит, молоком с медом пахнет, солнцем и морской водичкой. Вроде человек, а вроде и нет, пригляделся Чпок и понял, что хоть и есть в лице что-то человечье, но не человек это вовсе, а какое-то животное невиданное, непростое, кожа гладкая, а само яркое, ближе все оно и ближе, замер Чпок, и тут ясно ему стало, что за зверь такой, разглядел он явно, Телец это Золотой, Телец, да не совсем, с женской грудью и изогнутым, тонким, лошадиным крупом, существо неземное, красоты невиданной, и душа вся Чпока устремилась к нему навстречу, захотелось прижаться, соединиться, охватило Чпока вожделение, тяга страстная, а Золотой Телец уж совсем близко, почти касается, а как коснется, огонь пробежит по телу Чпока, судорога схватит неуемная, волной прокатится от макушки до кончиков пальцев на ногах, потянулся Чпок к нему ладонями, на кровати приподнялся, пытаясь заключить в объятия, дрогнул, дернулся, вздыбился елдак его и извергнулся.

Чпок проснулся с тяжелой головой. Влажное пятно растеклось по перине. Утро еще не настало. Чпок вспомнил, что еще школьником удивлялся, почему девок зовут телками, ведь изгибом линий своих грациозным, упругим округлым тазом, всем профилем фигуры, особенно ежели поставить на четвереньки девку с разметавшимися по спине волосами, напоминают они шаловливых лошадок. Конечно, нет, ни телка никакая, а, одна к одной, вылитая, форменная, пасущаяся на лугу игривая кобылка, взмахнувшая гривой и замершая на мгновение. Так что про себя отныне он порешил переименовать Золотого Тельца в Голдового Кобыла.

Ифрит

Чпок решил рассказать Шейху про Голдового Кобыла, но в этот раз как-то стеснялся. Так что когда Шейх заехал к нему в гости поиграть в нарды, Чпок предложил ему даже вместе подымить, чего раньше никогда не делал, поскольку предпочитал смолить в одно рыло.

Свернули самокрутку, подымили, передавая друг другу. Чпоку почувствовал себя веселее, он набрался храбрости и рассказал. Получилось легко и просто, как будто он рассказывал со стороны, не про себя, а про другого человека по имени Чпок и привидевшегося ему Голдового Кобыла.

– Смешно, – выслушав, сказал Шейх.

Чпок с удивлением посмотрел на него.

– Что тут смешного? – спросил Чпок.

– Смешно, что где бы ты ни оказался – в своем прошлом среди вотяков, в ином настоящем среди художников, или даже в другой стране среди китайцев, – ты все равно проснешься и увидишь Кобыла. От него некуда деться. Он – повсюду, он – единственно реален.

– А кто этот Голдовый Кобыл? – наивно спросил Чпок.

Шейх протянул ему еще одну самокрутку. Дым заполонил комнату. Чпоку стало тепло и хорошо. Ему почудилось, что он не в комнате, а на берегу моря, на уходящем в туман диком пляже, и они с Шейхом ловят крабиков. Крабики убегают и зарываются от них в глубоко в песок, но у них с собой есть лопата, и Чпок очень быстро копает яму, чтобы схватить крабика руками. Чпок посмотрел на Шейха. В дыму ему показалось, что Шейх вдруг вырос до самого потолка и превратился в огромного седого старика с бородой до колен. Шейх заговорил, но говорил он молча, не открывая рта, и Чпок понимал его без слов.

Говорил он как-то странно, чересчур высокопарно, что ли. Шейх говорил:

– Я бы мог бы тебе сказать, кто он, но ты должен догадаться сам. Ты видел в его чертах что-то человечье. Может, это были черты Лин Мэйли? Тогда беги за ним, ищи с ним встречи. А если ты ошибся? Тогда наоборот, срочно беги прочь от него. Никто не может дать тебе совета. Это только твой выбор. Это твой Путь. Истина легка, но если ты ошибся, то ошибка будет страшна. На этот счет у нас в народе нет никакой байки. Но я сам сочинил стихи, которые обращены к возлюбленной и подобают моменту. Вот они.

Шейх приосанился и начал:

– Давай поговорим о том, как впервые сквозь Паутину неба я распознал силуэты знаков. Поговорим прямо и просто, что называется начистоту, без обиняков. Поговорим, потому что редко случается в наше время такая возможность – поговорить. Поговорим, ибо сейчас, днем, в свете серого набега облаков, все спокойно, и не слышны нам глухие стоны, и будучи выброшенным, вдавленным в мокрый пляжный песок, едва, какими-то чуть ощутимыми штрихами, намеками намечая, вспоминая волглое дыхание севера, болот, я, уже не я, но тот, кто словно буква в пустом пространстве, втянутая в воронку, выдавленная тобой на сыром папирусе, оставшаяся одна, то ли первая, то ли последняя, то ли алиф, то ли йа, из того бесконечного ряда букв, той череды созвездий, одетых ранее в грубое рядно и, наконец, скинувших в миг все, обнажившихся и засиявших, что говорили, шептали так смешно и наивно тогда, когда был еще я так мал, так смешно, наивно и неумело, словно женское тело, лиловея и блазнясь: лазурью глаз твоих влекомый и поддерживаемый до поры, на хребте моря, гребне волны, и вот, наконец, выброшенный, вспарывая вены, пугаясь отсутствия крови в близлежащих домах, деревьях и людях, и вновь расцветая, в косом луче желтой лампы, на чьих-то именинах пил вино и блевал, блевал, так что, казалось, выблевал желудок вместе со всей этой поганью, и, опустошенный, взлетал, пел до потери голоса, плясал, сумрачно лицезрея блеск женских глаз, и опять вспоминал свой пыльный дворик, где на помойках и мусорных ящиках спокойно и молчаливо восседали слепые коты, и старик нищий, запрокинувши голову, мог наблюдать сквозь блеклые очертания окон в каждом проеме лестничной клетки бесстыдно целующуюся парочку; не смея проникнуть в глубь твоих глаз и не решаясь уйти, я кружил вблизи и мечтал, молил, просил, чтобы море вышло из берегов, представлял, как оно устремится на города, смыв песчаные пляжи, унеся с собой вдаль прибрежную гальку, и дико взвоют коты, и я, падая в ледяном вихре, потерявшись между двух небосводов, зашепчу посиневшими губами, не в силах припомнить, что полагается в таких случаях: «Осанна», «Аллилуйя» или просто «СубханаЛлахи вальхамду лиЛляхи ва ля иляха илля Ллаху ваЛлаху Акбар».

Как жаль, что ты умерла, умерла так взаправду, не на бумаге, ты, единственная, кто любил меня, кто выговаривал мое имя так ласкательно, как никто больше, ты, с навеки открытыми глазами, ты, рассыпавшаяся в прах, улетевшая от меня легкой птицей в серебристом оперении, каждый день, вечером, когда сумерки выливают на город бочку синих красок, я выхожу на окраину, туда, где так отчаянно тянет болотной гнилью, и разбегаюсь, в надежде вернуться к тебе. Я начинаю свой бег – по морям, по иссушенным руслам рек, по печальным долинам. По степным просторам, миражам пустынь и невидимым горным кряжам, все выше, выше… Каким бы ты приняла меня? Быть может, обветренным норманном с северных ядовитых морей с заиндевевшим сердцем и усыпанными биснем-сединой волосами, развевающимися на ветру, пробирающимся к тебе сквозь крупу пурги, треск и скрежет льда, или златокудрым красавцем солнца в блестящих доспехах? Небесным воином Хун Сюцуанем или быстролетным джинном Ифритом? Суровым крестоносцем, вырвавшимся из сарацинского плена востока, или светлым ребенком, имя которому – Ариэль, Ариэль, Ариэль? Я вернусь, знай, где бы я ни был и ни буду, на этом и другом свете, в тысячах звездных миров, никогда не забывал и не забуду о тебе.

Итак, говорю я, когда море было еще спокойно, и спокойствие это лишь изредка нарушали выныривающие вдруг с сероглазой пеной на глянцевитой лиловой коже дельфины и так же внезапно, вдруг исчезавшие вновь средь предзакатных вод шафранного моря, так вот тогда из глубины, вернее из бездны, из пучины твоих глаз…

«Шел бы ты на хуй, Шейх, – сказал про себя Чпок, – заебало», – и вырубился.

Памятник

Других снов больше не случалось, зато Голдовый Кобыл теперь прилетал регулярно, не то чтобы Чпок этого не хотел или боялся, напротив, он скорее беспокоился, что тот вдруг однажды не придет, но тот появлялся исправно каждую ночь, вновь и вновь, стоило лишь подымить. А Чпок дымил теперь все больше и больше, волнуясь, как ребенок, в мучительной истоме ожидая появления Кобыла, а оставшуюся часть дня проводя в полутумане, с тяжелой головой, гудящей в висках и затылке.

От дел он совсем отстранился и, чтоб больше времени проводить с Кобылом, поделил земли между Боксером и Пешим, назначил Боксера Восточным Правилой, а Пешего Западным, Шейха обозвал Правилой-Помощником, себя же провозгласил Правилой всея земли.

Однажды перед сном, свернув очередную самокрутку и мысленно готовясь к последующему свиданию с Кобылом, он вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Деревья стояли темной китайской стеной, над лесом висела круглая, цвета манго, Луна, звезды светились, как морской планктон, но что-то было не так, Чпок прищурился и явственно различил Ее, Паутина висела повсюду, застилая от него и Луну, и звезды.

Тогда вдруг Чпока осенило, он понял, что Солнце, Луна, звезды и Голдовый Кобыл и есть одно, то же самое, неделимое божество, а Паутину плетет зловредный животворный Паук, враг Кобыла номер один, и именно он застит Чпоку глаза, преграждает путь, мешает дотянуться до небесного Кобыла.

– Уйди Паук, – шептал он ночью, простирая руки к Кобылу, – прочь, живая тварь проклятая, – шептал он, устремляясь навстречу, но все без толку, не давался в руки Кобыл.

Утром он стянул с себя цепуру. Открыл сундук, в котором пылились цепуры Сухостоя и Коли Маленького. Положил туда свою. Поглазел оценивающе. Неодобрительно покачал бошкой. Вызвал Шейха. Тот приехал ретиво. Если уж Чпок звонит, значит, дело есть.

– Ищите Шалых по всей нашей земле, – приказал Чпок, – срывайте с них цепуры. Нужна голда.

– Сделаем, – без всякого выражения на лице отрапортовал Шейх и вышел.

Через пару дней к хоромам Чпока потянулись вереницей Чужие с сундуками. Чпок одобрительно кивал, спорилось дело. Чужие рассказали, что все прошло гладко, отдавали Шалые цепуры хоть и со слезами, но, как правило, без сопротивления. Некоторые, правда, в бега вздумали податься, ну, так что, сыскали их Чужие без особого труда, некуда им было особо подаваться. Один только Ерепень в открытую решился перечить, поначалу дома заперся, оборону занял, ну так выкурили его Чужие из дома, он тогда давай вперед, кулаками по старинке махать, ну ничего, и на него нашлась управа, пощекотали его Чужие вдесятером перышками, вот и нет больше Ерепеня, вышел весь.

– Теперь, – когда все цепуры были собраны, повелел Чпок Шейху, – отлейте из них Голдового Кобыла и поставьте на место памятнику Лысому.

– Сделаем, – все так же меланхолично повторил Шейх.

Отныне на месте Лысого возвышался тридцатиметровый Голдовый Кобыл, видный издали, со многих сел и весей. У самого памятника разбили новый цветник и устроили негасимый огонь. На открытии перед собравшимися со специально заготовленной речью выступил Чпок. Повелел чествовать Кобыла ежедневно, на рассвете и на закате. Полистав шейховы книжки, наблатыкался, набрел там на имя перуново, народу понятное, так что даже кликалку подходящую выдумал: «Слава Перуну, смерть Пердуну!», с намеком на божественную солнечную сущность Кобыла и мерзостную тварную сущность Паука.

Народ вроде не роптал, согласились, приняли. Только вскорости донесли Чпоку Чужие, что завелись строптивые бунтовщики, поклонники Распятого, которые славить Голдового Кобыла отказываются и усматривают в Пердуне намек на телесную природу их учителя. Чпок затребовал списки недовольных, поглазел, послюнявил, наткнулся на фамилию зачинщика: «Занездра». «Вот те на, – думал Чпок, – как это бывает, одних людей днем с огнем не сыскать, навсегда из жизни твоей вываливаются, а другие никуда не пропадают, сталкиваешься с ними вновь и вновь, как по кругу ходишь. И надо ж так случиться, что попался мне в руки именно этот Занездра, ничем передо мной не провинившийся пацанчик с соседней койки больничной палаты! И почему он, именно он, а, не Шкура, скажем?» Чпок вспомнил, как, когда до переезда еще в поселок, жили они в Столице, и учился он в начальной школе, на одном из уроков классная руководительница раздала библиотечные формуляры, и там была графа «национальность», а в ту пору популярны были анекдоты про чукчей, и Чпок решил пошутить, вот и заполнил графу словом «чукча», а классная руководительница залилась пунцовой краской и скуксилась, так что рожа ее стала похожа на обезьяний зад, вызвала Чпока к доске и отчитала перед всем классом. Класс грохнул со смеху, и Чпок тоже смеялся, но, оказалось, раньше времени, потому что смеялись вовсе не с ним, а над ним. Так с тех пор утвердилось в той школе его новое прозвище Чукча, были, конечно, те, кто для краткости звал его Чук, или просто Чу, или даже Чуф, но один одноклассник по имени Шкура лютовал и усердно называл его обидным словом Чукча, хоть и бил его Чпок смертным боем на всех переменах, но тот все не отставал, прятался, «Чукча!», – доносилось из любого угла. И Чпок, наверное, в конце концов убил бы его, забил до смерти, но отец забрал Чпока из той школы, потому как получил новую хорошую работу, и переехали они в поселок, и в новой школе, где никто уже не знал про шутку Чпока, получил он новое гордое имя Чпок. А Шкуру этого Чпок никогда больше не встречал, не пересеклись пути-дорожки, значится, а как, бывало, засыпая, он стискивал кулаки и мечтал о том, чтобы встретить его и убить.

Еще он вспомнил, как, когда переехал в поселок и пошел в четвертый класс, подружился с Жирдяем, и тот повез его на великах показывать окрестности, они заехали в какой-то чужой район, увидали необычной формы здание, раньше это была церковь, а теперь клуб, решили объехать ее, позырить, что к чему, но во дворе их поджидала ватага местных ребят, они остановили Чпока с Жирдяем и попросили, чтобы те подарили ик кодафоты и еще насос, но Чпок, конечно, отказался, тогда ребята отпустили их, и Чпок с Жирдяем выехали на дорогу, но Чпок обнаружил, что ехать дальше не может, потому что у ребят оказались железные трубки, в которые можно было дуть, и из них они незаметно сзади выстрелили Чпоку гвоздями по колесам, и колеса спустили, но Жирдяй все равно укатил, а Чпок остался стоять на месте, ребята снова окружили его, смеялись и спрашивали, что же он не едет.

– А как же я могу поехать? – спросил Чпок и показал на самого толстого, – когда этот козел мне колеса проколол.

Ребята снова смеялись и повели Чпока обратно к клубу, и он послушно пошел, а там толстый сказал: «За козла ответишь!» и впаял Чпок кулаком в нос, так что у него зазвенело в ушах, а из носа бойким ручейком застремилась на рубашку кровь. Потом его привязали к дереву, как того Распятого, и стреляли по нему гвоздями из железных трубок. А потом самый старший, усатый пацан лет восемнадцати, сказал им: «Хватит с него», а Чпоку: «Мы тебя прощаем, уходи», – и протянул ему руку в знак примирения, и Чпок обрадовался и с готовностью пожал, но другой рукой старший снова ударил его в нос, а потом каждый с ним прощался, и Чпок всякий раз верил, и снова, и снова протягивал руку, а его били в нос, и били, и нос превратился в творожный сырок с повидлом, а потом Чпок упал и отключился. А когда Чпок пришел в себя, то ребят уже не было, но рядом обнаружился Жирдяй, которого тоже поймали и привезли, и пока Чпок валялся, тоже били и стреляли по нему гвоздями. Но Жирдяю было полегче, он сбегал за какой-то сердобольной старушкой, она окатила Чпока из ведра водой, Чпок смог подняться, потом они добирались пешком до дома, тащили на себе велосипеды, и дома Чпоку очень хотелось полежать, но отец Чпока не разрешил, он рассвирепел, схватил гаечный ключ, и вместе с Жирдяем и его отцом они сели в шаху и поехали к Серым, а потом в тот район искать ребят, и ходили бестолку по каким-то трущобам, там люди вповалку спали на нарах, мужики были все от беленькой синие и в наколках, а потом ехали по улице и засекли одного из ребят, самого мелкого, он трепыхнулся и попытался сделать ноги, но не успел и попался, и Серые ему малька вломили, так что он сразу заложил старшего брата, а тот уже всех остальных. Но к вечеру Чпоку стало совсем плохо, его рвало, и кружилась голова, и его в очередной раз сдали в больницу, а когда он выздоровел, то узнал, что отцом у одного из ребят был прокурор района, и он приезжал к отцу Чпока, предлагал взятку, потому что боялся, что его уволят, но отец Чпока отказался, а еще через год был суд, но на нем Чпок уже никого узнать не мог, потому что прошло так много времени, и двое самых старших ребят, один из которых был сыном того самого прокурора, почему-то из-под суда ушли в армию, хотя так не положено, наверное, прокурора никуда не уволили, и это он постарался, приложил руку, а двоим другим помладше дали по два года условно, а остальных поставили на учет у Серыхусловнося-то из под суда ущли в армию, ого узнать не мог, потому что прошло так многобоялся, ве, и их всех по ночам Чпок тоже мечтал встретить и убить, но нет, никогда не привелось столкнуться лбом ко лбу, а то бы им, конечно, не сдобровать, но судьба их развела, уберегла пацанов от встречи, а Занездра вот этот несчастный объявился ни с того, ни с сего, всплыл, как назло.

Чпок еще рас просмотрел списки и, не долго думая, огласил свой вердикт:

– Усмирить смутьянов и распять по примеру их Учителя.