Текст книги "Сбить на взлете (СИ)"

Автор книги: Илья Бриз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Бриз Илья
Сбить на взлете

Мне в хвост вышел «мессер», но вот задымил он,

Надсадно завыли винты.

Им даже не надо крестов на могилы,

Сойдут и на крыльях кресты...

– Ну?! – в глазах профессора, автора гипотезы, все еще была надежда.

– А черт его знает, – сказал инженер, не отводя взгляда от экрана компьютера, – какая-то часть информации, несомненно, ушла. С датой тоже вроде бы в вилку попали – самое начало сорок первого. Или даже раньше на пару лет. Но в чью голову попала, проявится через месяц или годы, и осознана ли будет вообще – темный лес. Если судить по логам, то точно можно сказать только одно – вникать он будет ну очень медленно, – инженеру было заметно не по себе. Поддался на уговоры, клюнув на возможные перспективы – математическая модель была довольно стройной. За копейки – финансирование было просто смешным – спроектировал и собрал установку. А с трудом найденный доброволец возьми и отбрось коньки прямо во время эксперимента. Мужика, конечно, жалко, но с его диагнозом все равно больше месяца не протянул бы.

Профессор, отвернувшись, с унынием посмотрел на черный мешок из толстого полиэтилена с трупом. Подполковник ВВС, бывший призер чемпионата мира по высшему пилотажу – давно спившийся одиночка. Другого желающего на опасный эксперимент за невеликие деньги найти не удалось. Секретность еще эта. А ведь какая красивая гипотеза была – возможный переворот в науке о мироздании. Будущее непредсказуемо, но попытаться связаться с прошлым... Теперь после этого провала о финансировании дальнейших исследований придется забыть навсегда. Значительно хуже, что потерял годами нарабатываемый научный авторитет. Только и остается нынче, что студентам-полудуркам лекции читать...

Глава 1

Утро было совсем ранним – солнце только показалось среди стволов, накрывая косыми лучами речку. Вода в маленькой заводи парит как молоко и абсолютно неподвижна, только изредка появляются круги от плеска рыбьего хвоста...

– Никола, а война будет? – Сережка спросил, не отводя взгляда от поплавка.

– Помполит полка говорил, что будет. С британскими империалистами, – почему я не высказал мнение папы, что воевать придется с немцами и в самое ближайшее время, сам не понял. Из-за того что отец двенадцатилетнего Сереги в политорганах, летающий старший политрук в третьей эскадрилье?

– А чего тогда германцы над нами почти каждый день мотыляют?

Сам такой провокационный вопрос выдумал или кто-то настропалил?

– А я откуда знаю?! – ожесточенно почти крикнул с раздражением.

– Тяни, – Сережка в азарте замахал руками. Я, не обращая внимания на малого, наоборот немного наклонил удочку и только потом резко подсек. Леска натянулась до скрипа, но не порвалась. Отходя по берегу вправо и назад, вытягивал помаленьку рыбину все больше к себе. Наконец удалось выдернуть ее из воды и с размаху плюхнуть на траву. Огромный, на килограмм с лишним, подлещик бился на траве, сверкая мокрой чешуей под косыми лучами утреннего солнца. Вот теперь рыбалку можно считать хоть чуть-чуть удавшейся. Вчера, в субботу, вечернего клева почему-то совсем не было. Дед Мотя, который живет рядом с бывшей панской усадьбой, обещал, что вечером должна быть самая лучшая поклевка, но рыба почему-то, ни на жирных червяков, ни на хлебный мякиш внимания не обращала. А под утро в ночном небе гудели и гудели самолеты. И чего разлетались? Вроде на это воскресенье никаких полетов запланировано не было. Папка позавчера за ужином наверняка бы сказал. Он всегда по пятницам подписывал план полетов на ближайшую неделю.

– Колян, слышишь? – сбил с мыслей Сергей.

– Чего? – переспросил я, насаживая рыбину на самодельный кукан. Потом сообразил, что спрашивает приятель, и прислушался. Раскаты грома где-то далеко? Поднял голову – небо было светло голубым, чистым, ни облачка. Только легкая утренняя дымка. Какой тогда к чертям гром? Взрывы! Много взрывов – канонада. Все-таки война? На провокацию, о возможности которой талдычил Солонин, призывая ни в коем случае не поддаваться и ответного огня не открывать, совсем не похоже. Получается, там папин полк бьется, а мы тут, на рыбалке в полусотне километров, куда полковая полуторка закинула, развлекаемся.

– Уходим, – коротко распорядился, деловито сматывая леску. Все-таки я был старше Сереги почти на два года. С сожалением посмотрел на только что пойманного подлещика, резанул ножом кукан и закинул рыбу обратно в речку.

– Ты чего? – не понял малый, удивленно вздымая на веснушчатом лице выгоревшие брови.

– Надо! – выкрикнул в ответ, сам не понимая, почему злюсь. Отголоски непонятных снов, почему-то тоже предвещавшие тяжелую войну? Ведь как чувствовал что-то такое непонятное...

Сережка вскочил, не веря, прислушался к канонаде, угрюмо посмотрел на меня и тоже стал сворачивать леску. Только протянул: "Значит, обратно полуторку ждать не будем?" Начал понимать?

Обратно к поселку рядом с аэродромом топать предстояло долго – в один день не уложимся. Сюда, к этой речушке нас вчера подкинул грузовик БАО, направленный инженером полка куда-то на дальний склад. Шли по пустынной лесной дороге практически молча, прислушиваясь к постепенно затихающим далеким разрывам и только изредка перебрасываясь ничего не значащими словами. Шли, а я вспоминал, как отец на днях ругался со своим другом дядей Витей, замом по боевой подготовке их истребительного полка. Майор Коноваленко, все время оглядываясь на закуток, где за почти прозрачной занавеской была моя кровать. Оглядывался и громким шепотом допытывался, почему нарком обороны Тимошенко двенадцатого числа издал приказ, запрещающий подлетать ближе десяти километров к госгранице. И к чему тогда вообще во всех газетах напечатали сообщение ТАСС от тринадцатого – не поддаваться на провокации? А отец своим уверенным голосом в очередной раз тихо объяснял, что все попытки оттянуть войну бессмысленны. Гитлер не просто так столько войск пригнал к границе. И даже Сталин иногда может ошибаться. Дядя Витя аж зашипел, утверждая, что так говорить и без свидетелей нельзя. Набулькал папе и себе еще водки, молча выпил, не чокаясь, и ушел.

Я отцу верил всегда. Он меня никогда не обманывал. Подполковник Воскобойников не ошибается никогда. Даже когда на войну в Испанию еще капитаном уезжал, пообещал, что обязательно вернется. Я тогда совсем маленьким был, но почему-то запомнил, как он шептал маме, что ту далекую войну они проиграют. Проиграют, но зато будут готовы к следующей уже на своей границе. Тоже с фашистами, в которой Советский Союз обязательно победит. Отец свое обещание выполнил, дрался с гадами изо всех сил и вернулся... тяжело раненым. Потом очень долго лечился в госпиталях. Мы с мамой все это время жили рядом. Сначала в Москве, а потом почти два года под Сухуми, в санатории. Папа теперь почти не хромает, и руки совсем перестали трястись. Его врачи даже к полетам на истребителях допустили.

И чего я сейчас ту ругань с дядей Витей вспоминаю? Из-за нее и из-за какого-то странного гнетущего напряжения на аэродроме в последнее время, где бывал каждый день в надежде еще полетать, сразу поверил в войну? И сколько бы дядя Витя ни говорил, что боевых действий с германцами не будет, но почему тогда он свою жену тетю Наташу и восьмилетнюю Таньку в Ленинград к родителям среди лета вдруг отправил?

– Коль, слышь, Воскобойников, – позвал немного запыхавшийся Серега, – ну куда ты так несешься? Тихо уже. Может учения?

– На учения столько снарядов тратить не будут, – отрезал я, но темп все-таки сбавил. Двенадцатилетнему мальчишке за моими широкими шагами – здорово я вытянулся за последний год – не угнаться.

Привал устроили через пару часов, когда солнце поднялось уже высоко. Разломали половину пирога с яблоками, что испекла Сережкина мама, и жевали, прихлебывая холодный сладкий чай из молочного бидончика.

Я первый услышал далекий гул самолета, медленно наплывающий с запада. Звук был какой-то странный, с немного меняющимся все время тоном, подвывающий. Несколько моторов на разных оборотах? Мы выскочили на середину дороги, чтобы меньше мешали деревья и долго вглядывались в ту сторону.

– Вон он, – указал я на медленно растущую точку.

– Где? Где? – запрыгал Серега.

И чего прыгает? Как будто раньше самолетов никогда не видел. Вроде бы насмотрелись мы на них достаточно. И даже летали не по одному разу. Сережку его отец только катал на У-2, а я сам под папиным контролем поднимался в небо. Больше всего на той же связной "Ушке". Отец в последнее время даже разрешал не только управлять маленьким бипланом, но и сажать его. Мамка смеялась: "Талант, весь в папку!"

– А чего они вокруг вьются? – спросил Серега.

Подвывающий гул усилился, и теперь уже можно было разглядеть огромный бомбардировщик с кружащими над ним двумя маленькими самолетами. Сквозь нарастающий низкий звук моторов иногда прорывались дробные стуки, как от швейной машинки. С одного из утолщений на крыле бомбера – двигатели? – назад тянулась тоненькая темная ниточка.

– ТБ-3, – сказал я Сережке, – его два истребителя расстреливают.

– Как это? – не поверил он, не отрывая взгляда от приближающегося самолета.

Теперь уже можно было разглядеть и громадные плоскости с четырьмя моторами, и нелепо торчащие тележки шасси в обтекателях, и толстый тупой нос, бликующий маленькими стеклами кабины. Атакующие его истребители с тонким фюзеляжем – как будто приплюснули с боков – раз за разом, переворачиваясь через крыло, неслись вниз, стреляли и вновь взмывали вверх. Вот полыхнул еще один мотор советского бомбардировщика, выпустив назад темный шлейф дыма. И тоже слева. А мессершмитты – я узнал их по рисункам из папиной книжки – все клевали и клевали. Огромная машина, как зацепившись за длинные языки пламени, тоже начала подворачивать в ту сторону. Неожиданно, задрав вверх правое крыло, она ринулась вниз.

– Сбили, – заплакал Сережка.

– Не реви, – отреагировал я, прижимая к себе малого.

Высота была небольшая – метров четыреста. Бомбардировщик падал, и на огромных крыльях хорошо были видны красные звезды. Рвануло за деревьями сильно. Еле удержал дернувшегося было туда Серегу:

– Им уже не поможешь.

Прижал к себе хныкающего мальчишку, сам пытаясь скрыть слезы. Над головой низко пронеслись истребители с черными крестами в белой окантовке.

– Пошли уже, их наши накажут.

– Мой папка их собьет! – выкрикнул сквозь всхлипы Серега.

Объяснять, что подполковник Воскобойников с этим лучше справится, я не стал. У отца опыт, он еще в Испании с фашистами воевал.

Подхватив сброшенную котомку, взял малолетнего дружка за руку и пошел по лесной дороге к аэродрому. Солнце слепяще-яркое, небо пронзительно голубое, вокруг зеленый лес, а в голове почему-то сумбур и серость...

* * *

Немцев встретили уже ближе к вечеру. Сначала разглядели едущую навстречу подводу за большим черно-коричневым битюгом с мохнатыми ногами. Затем за скрипом колес и перестуком копыт расслышали странный пиликающий звук. И только потом увидели четверых солдат в сероватой форме с закатанными рукавами. Один из них играл на губной гармошке. Другой что-то сказал лающими звуками, они разгоготались, весело помахали нам руками и проехали. На подводе громоздились какие-то ящики и бочка бензина со знакомой маркировкой РККА. Длинные винтовки лежали рядом вместе с ремнями и подсумками.

Серега плюнул им вслед, но немцы на нас уже не смотрели. Дальше шли молча. Говорить было не о чем – враги ехали со стороны нашего аэродрома. На ночевку расположились, отойдя в лес метров на полутораста, в лощинке у маленького ручейка. Разожгли костер, вскипятили воды и долго чаевничали все с теми же уже немного подсохшими пирогами. Сережка насуплено молчал, мне тоже сказать было нечего. Стругал палку перочинным ножом, бросал щепки в костер и смотрел, как они корчатся, обугливаясь. Провожал взглядом гаснущие в ночном небе искры.

Спать устроились, расстелив старое шерстяное одеяло, которое мне всегда на рыбалку давала мама. Обревевшийся малый уснул сразу, а я лежал и долго еще смотрел в звездное небо. Куда бредем? Зачем? Ведь в поселке, у которого стоит наш полк, судя по всему, враги. Маленький поселок, который жители почему-то называют "местечком", за последние полтора года стал родным домом. Истребительный полк сформировали в самом начале сорокового. Выделили место у края огромного леса, всего в тридцати семи километрах от новой границы. БАО построил большой дом-барак для комсостава и семей с отделенными перегородками комнатами. Печи общие, а удобства снаружи. Склады всякие и казармы. Отдельную двухэтажную для летчиков и две для технического состава и красноармейцев самого батальона аэродромного обслуживания. Укатали снег на большом поле, раньше принадлежавшем польскому пану, сбежавшему в тридцать девятом, разметили места самолетных стоянок. Капониры копали уже потом, по весне.

Наша маленькая семья поселилась в небольшом домике, где раньше жила уехавшая панская прислуга. В кирпичном двухэтажном доме хозяина поместился штаб полка, а из старой конюшни, настелив полы и вырубив большие проемы под окна с двойными рамами, сделали школу. Мама стала директором этой школы и единственным учителем. Класс был всего один, зато с электрическими лампочками – провода протянули от аэродрома, где каждый день до позднего вечера молотил дизельгенератор. Я был самым старшим учеником и, как довольно утверждала родная учительница, лучшим. Знания давались легко, несмотря на расширенную программу, которую родители составили для меня. За седьмой класс написал все контрольные еще зимой. Мама прижимала меня к себе, гладила по головке как маленького, целовала и говорила "Умненький мой, весь в папку". Потому и отпускала частенько прямо с уроков на аэродром.

Я, как заявлял воентехник второго ранга Павел Елизарович, отвечавший за самолет отца, везде пошебуршать успеваю. Почему шебуршать? Никому ведь не мешал, даже помогал иногда. Подолгу сидел в кабине лобастого "ишачка", запоминая приборы и многочисленные рычажки со штурвальчиками. Представлял, что лечу сам и выполняю учебные задания, что вычитал в толстой папиной тетради.

На "У-2" получалось летать часто. Почти каждый раз, когда отец летел в штаб дивизии, он брал меня с собой и учил управлять этим тихоходным бипланом. После первых полетов даже разрешил сажать "ушку", но только на своем аэродроме. А дома давал зубрить наставления по производству полетов ВВС РККА и технические описания боевых машин. Зато потом, на новый сорок первый год, царский подарок сделал – дал несколько раз подняться в небо на "УТИ-4". Очень сложный в управлении самолет. И обзор из него не очень. Я хоть и вытянулся прилично за последний год, все равно даже из передней кабины, пока папа не приподнял на разбеге хвост, видел только в стороны. Фигурять на спарке отец мне не дал – только показал, как это делается. С посадкой у меня тоже ничего бы не получилось – слишком быстро и точно надо было все делать. Хотя в последнем четвертом полете папа очень хвалил за правильный расчет захода на полосу. Я чувствовал на ручке и педалях все движения отца и шалел, как будто сам полностью управляю самолетом. Зато очень четко ощутил разницу между легеньким "У-2" и этой машиной. Время! На биплане все происходило медленно, а "Ишак" отрывался от земли на скорости, которая для тихоходной "ушки" была максимальной. На "УТИ-4" надо было очень аккуратно дозировать перемещения ручки управления и педалей. Страшно строгий самолет. Но зато мощный мотор легко поднимал маленький лобастый ястребок в небо.

Когда в марте этого года привезли большие ящики с новыми истребителями, моя помощь, как говорил тот же Елизарыч, была неоценимой. Тут ключ придержу, педали в кабине при натяжке тросов руля направления зафиксирую. Даже в отказе пушки до прихода сержанта-электрика сам разобрался – всего-то проволочка предохранителя в цепи электроспуска перегорела.

В конце мая – почти все летчики полка уже давно вылетели на новых Яках – привезли еще один ящик со спаркой[1]1
  В данном случае – двухместный (курсант + инструктор) вариант одноместного самолета.


[Закрыть] Як-7УТИ. Первыми на учебно-тренировочном истребителе слетали папа с дядей Витей.

– Ну как? – спросил военинженер третьего ранга Мамонтов, под чьим руководством тогда только что собрали машину.

Отец только невнятно отмахнулся рукой и ушел, чуть прихрамывая. Майор Коноваленко задумчиво приподнял брови и пожал плечами:

– Как учебная – сойдет. А в качестве нормального истребителя – не тянет. Мощность мотора, сам знаешь, занижена, и один ШКАС вместо пушки и двух пулеметов слабоват.

Вот после этого мне и удалось несколько раз слетать на новой спарке. Разница между УТИ-4 и Яком была огромной. Двухместный вариант "Ишака" был, надо признать, очень тяжелым в управлении. Потому, наверное, папа и не дал мне ни разу попробовать посадить его, как я уже не раз делал это на связном У-2. А вот учебный Як-7, конечно под контролем отца, посадил в первом же полете, хотя скорость у земли на нем все-таки чуть больше, чем у УТИ-4. Не говоря уже о связном тихоходном биплане. На Яке все получалось чуть ли не само собой. Очень он простой в управлении. Я сам удивился, что так легко все получается. Вот как подумаешь, так и летит. Дядя Витя, хотя и говорил все время, что отец меня балует, но при этом сам несколько раза брал с собой в небо на учебной машине. И даже показал, как правильно целиться и стрелять из пулемета, который стоял на Як-7УТИ. Чего сложного-то, если сзади-сбоку на конус заходишь?

* * *

Проснулись рано, на самой зорьке, быстро позавтракали с холодным чаем, ополоснули мордахи в ручье и двинули к дому. Через час нарвались на большую колонну немцев. Сначала впереди проехали громко тарахтящие мотоциклы с люльками, на которых стояли пулеметы. Дырчатые кожухи длинных стволов торчали в стороны, словно черные оглобли. Потом запылили большие тупоносые грузовики со свернутыми брезентовыми тентами кузовов, набитые веселыми солдатами. К последним грузовикам были прицеплены пушки с надетыми на набалдашники чехлами. Дальше враги стали попадаться чаще. Кто на отдельных машинах, но большинство на конных повозках фабричной выделки с обрезиненными колесами. Все довольные, жизнерадостные, зачастую орущие песни на своем лающем языке. Глаза б мои не видели...

На нас с Серегой, бредущих по краю дороги, никто внимания не обращал, только иногда приветственно помахивали руками. Когда солнце поднялось высоко, увидели впереди на обочине легковушку с колесами на блестящих спицах. Подошли ближе и разглядели пару солдат, разогревающих на костре консервы и немолодого офицера с витым блестящим шнуром на погоне, сидящего рядом на складном табурете. Мы хотели пройти мимо, но немец подозвал и что-то долго назидательно говорил, иногда улыбаясь. Ни я, ни Серега ничего не поняли – моя мама учила нас в школе французскому, который сама знала очень хорошо. Офицер покровительственно улыбнулся, достал из стоящего рядом портфеля желтой кожи маленькую длинную упаковку и протянул малому. Сережка брать не хотел, но после моего тычка локтем – ну его, еще обидится и накостыляет – неуверенно взял. Это оказалась шоколадка. Отошли за поворот – лесная дорога иногда петляла – Серега достал и нетерпеливо разорвал яркую обертку. Под ней в почти прозрачной кальке была длинная плитка, разделенная на прямоугольники надрезами. Шоколад оказался приторно сладким, но мы съели его очень быстро. Малый облизал свои пухлые как у девчонки губы и, впервые за день изобразив нечто похожее на улыбку, признался: "А ничего так".

К повороту на местечко подошли уже ближе к вечеру и, не сговариваясь, побежали. Из-за леса тянулись струйки черного дыма, несло гарью и копотью. Повернули за деревья и встали. Аэродрома, можно сказать, не было. Взлетное поле испятнано многочисленными воронками, на стоянках дотлевали остовы самолетов. Много разрушенных капониров. На месте казарм валялись кучи чадящих раскиданных бревен.

– Как же это? – поникнув, протянул Серега.

– Война, – глупо ответил я, угрюмо наблюдая за жителями, закапывающими большую яму у самого леса. Из-под земли еще были видны чьи-то руки и торчащая вкось сломанная нога в красноармейском ботинке. На фоне буро-черной запекшейся крови белая кость смотрелась как-то неестественно. Рядом с ямой надсмотрщиками стояла пара немецких солдат с винтовками и поторапливала людей: "Шнель-шнель". И еще был запах. Какой-то приторно-сладковатый дух тления. Чем-то похожий на вонь от случайно раздавленной грузовиком в прошлом году кошки. Только здесь были мертвые люди. Много... Малый смотрел, а меня начало выворачивать. Прислонился к стволу растущей на опушке лиственницы и долго травил коричневую слизь. Шоколадка?

* * *

В нашем домике было пусто, только явные следы торопливых сборов. Но и папин тревожный чемоданчик, и две мамины сумки – маленькая с документами и большая с вещами – стояли у самой двери в общей комнате. Я сунулся в свой закуток – на кровати сидор с моими шмотками. В небольшой спальне родителей распахнутый шкаф с вывернутой на постель одеждой. Зачем-то покопался в меньшей сумочке. Тут был мамин паспорт, мой комсомольский билет и свидетельство о рождении, какая-то старая грамота, другие бумаги – толстенная такая пачка. Некоторые совсем старые с «ятями».

Пошел к деду Моте выяснять, что здесь было. Шавки, которая всегда меня облаивала, на дворе почему-то не было. Кривоватая конура была пустой с валяющейся сверху веревкой и самодельным кожаным ошейником. В доме баба Соня пришивала к дедовой рубахе желтую тряпицу. Увидела меня, бросила все и всплеснула руками:

– Коленька, сиротинушка, живой! А мы уж думали...

Это с чего вдруг я сиротинушка?

Она бросила все на лавку, не обратив внимания на свалившуюся на пол рубаху, подскочила, уткнулась носом в мое плечо, обняла и заревела. Я гладил ее по седой голове – платок сполз на спину – и ничего не понимал. И чего талдычит о каком-то сиротстве? О чем это она?

Сбивчиво, утирая уголком своего привычного головного убора все время текущие слезы, начала рассказывать о вчерашней бомбежке. Что-то о тысячах самолетов с крестами, с самого утра со страшным ревом падающих как коршуны на аэродром, о громадных взрывах, о дьявольском огне и клубах все заполонившего черного дыма. Бабка все время сбивалась на свой идиш – в местечке большинство говорило на нем – и мне приходилось ее переспрашивать. Кое-как понял, что немцы воскресным утром бомбили аэродром. А через пару часов прилетели опять. Вот во время второй бомбежки родителей и накрыло одной бомбой. Как это? И маму, и папу?! Дошло до меня не сразу...

Пришел в себя много позже. Сижу на лавке с ногами и обнимаю колени. Дед Мотя что-то выговаривает жене. Потом сунул мне в руки большую кружку – вода была мутной и горькой, и почему-то обжигала горло...

* * *

Голова трещала, а во рту был жуткий привкус сивухи с сильной сухостью. Раскрыл глаза и долго смотрел на потолок – побелка была вся в мелких трещинках. Потом все-таки сел и увидел на столе большой кувшин, накрытый чистой тряпицей. И пустую железную чашку с отбитой у края эмалью. Кое-как дотопал до стола – шатало, как на пароходе во время экскурсии в прошлом году – и напился прямо из кувшина. Стало легче, но очень захотелось за угол. Осмотрелся, сообразил, где нахожусь и побрел на двор. К отхожему месту уже бежал. Только на обратном пути вспомнил вчерашнее. Чего баба Соня несла? Вон же на аэродроме кто-то самолетный мотор гоняет. Что я М-105П, который на Яке стоит, по звуку не узнаю?

Дед Мотя, ввалившийся в калитку с моим сидором в руке, большим узлом на плече – я с удивлением узнал мамин любимый гобелен, доставшийся ей от родственников – и с желтой шестиугольной звездой, нашитой на рубаху, заставил споткнуться.

– Проснулся, малец? Солнышко давно за полдень перевалило, а ты все спишь. Эк тебя шатает. Иди в хату, там поговорим.

Я что, почти сутки дрых?!

Рассказывал старик долго. И про воскресные бомбежки, и про то, как оставшиеся в живых летчики при первых слухах о немецких танках – от границы на взмыленной кобыле примчался красноармеец с известием, что его стрелковый полк "намотали на гусеницы" – улетели на оставшихся целыми самолетах. Остальные красноармейцы и командиры, забрав всех лошадей и телеги в местечке, следом. Танки действительно появились ближе к вечеру – четыре штуки с плоской пулеметной башенкой, смещенной вправо. Маленькая колонна прошла дальше на восток, не останавливаясь. А потом приехали другие оккупанты на повозках и обычной двуколке с немцем-управляющим бывшего пана и начали наводить свой порядок.

– Орднунг это у них называется, – пояснил дед. – Сорвали на сельсовете флаг и свой, тоже красный, но с черной свастикой в белом круге понавешивали. Приказали, – прогундосил копируя: – Всем лицам еврейской национальности желтые звезды на одежу нашить, – указал на свою грудь. – Кобыздоха мово пристрелили, – тяжело вздохнул, но глаза были абсолютно сухими, – вчерась заставили убитых ваших таскать и закапывать, а сегодня ямы на аэрдроме ровнять. Туды машина с их механиками пришла. Повыкатывали из целых капониров справные самолеты, гоняли полдня моторы, что-то проверяли. Говорят, завтра угонют. А тебе, паря, уходить надо. Прознают, что ты сын главного красного командира – плохо будет. Дружбана твово Серегу с матерью кто-то сдал, – опустил голову, принимая вину односельчан на себя, – уже забрали и куда-то повезли.

– Куда? – вскинулся я.

Дед Мотя только плечами пожал и деловито продолжил:

– Я в ваш дом забежал, порылся трошки. Ты уж прости, что без спросу. Вещички твои прихватил, – он указал на мой солдатский вещмешок, презентованный когда-то техником Елизарычем, – в документах, – ударение было на "У", – пошукал малость. Твое свидетельство и партейную книженцию, – так дед комсомольский билет назвал, – приложил к тряпкам, – опять ткнул рукой в сидор. – Остальные бумаженции в промаслену бумагу во много слоев заверну и прикопаю под старой яблоней на заднем дворе, где собаку зарыл. Авось не догадаются под гнилыми костями сыскивать. А счас тебе подзаправиться надо как следует – когда еще драпанувшую армию нагонишь.

Это "драпанувшую" резануло по ушам, но говорить я ничего не стал. Увы, но старый еврей был прав. И о погибших родителях дипломатично напоминать мне не стал. Лучшие наши вещи себе прибрал? Ну, а куда я с ними попрусь?

– Давай наворачивай, – дед притащил с летней кухни большой еще горячий горшок томленого мяса, – у Пелагеи корову панский прихлебатель стрельнул – сам знаешь, больно бодючая была. Поделилась баба трошки, – положил буханку черного хлеба и длинный нож, присовокупив: – С собой режик на всяк пожарный возьмешь. А пока тебе в дорогу разного соберу, – вытащил из узла мои парадные кожаные ботинки и поставил у лавки: – Не дело в сандалетах по лесу шкандылять.

Ел я молча. Не очень-то хотелось, но понимал что надо. Потом долго хлебал кисленький бабы Сони морс, глядя, как старик готовит меня в дорогу. Большой белый каравай и завернутое в чистую тряпицу копченое мясо, два коробка спичек и пакетик соли грубого помола. Белые мешочки с крупами, уложенные в небольшой железный котелок с кривоватой проволочной ручкой. Десяток вареных яиц. Запеченную в тесте курицу, сочащуюся жиром, он старательно укутал в вощеную бумагу, а сверху еще и газетой замотал, чтобы ничего не запачкать. Курицу наверняка сготовила Мотина жена по своим неведомым рецептам. Вкуснее я ничего не пробовал. Где сама баба Соня спрашивать не стал – нет ее, значит, помогает кому-то работящая старушка. Не умеет без дела сидеть.

Дед взвесил на руке собранный сидор, согласно кивнул сам себе, присовокупив "Своя ноша не тянет", и сел, наблюдая за шнуровкой мною ботинок. Дождался завязывания и резко подхватился, протягивая вещмешок:

– Ты уж не обессудь, коли что не так, – протянул: – Война – штука тяжкая. Немчура – солдаты сурьезные. Еще на той империалистической убедился. Увидимся али нет, не знаю, но ждать буду. И про бумаженции никому не сбрехаю.

Обнял он меня крепко, потом что-то долго на своем идише гнусавил. Молитву из талмуда? Я хоть и комсомолец – в полку принимали! – возражать не стал. За этот с небольшим год, что знаком с Мотей, ничего плохого от него не видел...

* * *

Обходя аэродром вокруг, все-таки подошел со стороны леса поглядеть на большую могилу. Ни пирамидки, ни крестика. Сволочи...

А недалеко в ряд стояли три самолета. Два "Ишака" и... – глазам своим не поверил! – папин Як с бортовым номером "тринадцать". Вспомнил, как отец смеялся над предрассудками полковых летчиков – никто не хотел брать это "несчастливое" число. А потом приказал воентехнику второго ранга Павлу Елизаровичу Кривоносу нанести его на свою командирскую машину.

Палатки немцев и два грузовика с будкой стояли метрах в трехстах. Около стола руководителя полетов и летней столовой фашисты устроились. Там и пировали. Слабые порывы ветра доносили пьяные выкрики и смех. Празднуют гады. Не отдам я им наши самолеты. Лучше спалю к чертям. Лес, он вот, рядом – успею сбежать. Где находятся сливные краны топливной системы, мне было хорошо известно – несколько раз сцеживал в банки и относил военинженеру Мамонтову пробы бензина на какие-то анализы. Даже не прячась, подошел, перочинным ножом отщелкнул замки "дзус" лючков и открыл краники у обоих И-16. Собрался открывать у Яка и остановился. Посмотрел на истребитель, и захотелось еще раз посидеть в кабине. Вскарабкался на крыло, сдвинул фонарь – даже парашют не забрали. Устроился на нем, включил тумблера, как будто готовлюсь к полету. Зашевелились стрелки, загорелись лампочки. Привычно обежал взглядом приборную доску, как учил папа. Отметил полные баки, еще теплый двигатель. Открутил кран воздушной магистрали – под пятьдесят атмосфер. Сидел и смотрел, прощаясь с крылатой машиной. Обтянутую шершавой кожей ручку управления гладил. Закрыв глаза, представлял, как взлетаю на истребителе. Сглатывал слезы, не желая расставаться...

А потом как стукнуло – да чего ж я херн...й страдаю?! Бери да лети! Елизарыч с мотористом и оружейником самолет вылизали. Карбюраторы настроены идеально, мотор еще половины ресурса не выработал, заводится с полутыка. Уж лучше горбанусь на посадке, чем тайком от фашистов по своей же земле пробираться буду. Решительно натянул парашютные лямки, застегнул и отрегулировал длину. Затем повторил то же самое со страховочными ремнями. Сначала открыл масляный инжектор. Повернул трехходовой кран горючего на питание от обоих баков, прошприцевал бензонасос и цилиндры, выставил рычаг нормального газа на запуск – шаг винта и так стоял на минимуме – и... задумался. Все ли я так, как надо делаю? Лопух! А колодки? А "Ишаки"? Оставить их гадам целыми? Никогда!