Текст книги "Весна сорок пятого"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Илья Туричин
Весна сорок пятого

В романе читатели встретятся с братьями-близнецами Петром и Павлом Лужиными, один из которых становится бойцом партизанского отряда в Словакии, а второй воюет в рядах Советской Армии. Автор рассказывает о судьбах друзей Петра и Павла, о его родителях и о том, как после окончания войны вся семья Лужиных вновь вернулась к работе в цирке.

 Рисунки И. Жмайлова

Часть первая. ПЕТР.

1

Корпус генерал-лейтенанта Зайцева третью неделю не выходит из боя. Ни потери, которые он понес, ни чудовищная усталость бойцов и офицеров, ни возникающие внезапно неполадки: то кухни отстали, то горючее застряло невесть где, то кончаются боеприпасы, – ничто не может остановить наступления. Кажется, останься от всего корпуса только взвод, он все равно будет идти вперед, теперь уже по польской земле. Вперед, только вперед! На Берлин!

Генерал-лейтенанта Зайцева не застать в штабе, он появляется то на командных пунктах дивизий, то в полках, то в наступающих батальонах. Его бессменный адъютант майор Синица неотступно следует за ним.

И если генерал имеет возможность прикорнуть в машине, рискуя набить шишки на ухабах, то Синица такой роскоши позволить себе не может, потому что именно дремлющий генерал нуждается в особой опеке. Впрочем, недремлющий тоже. Генерал не знает страха, не кланяется пулям, не бросается на землю при вое авиабомбы, спокойно делает свое дело: разговаривает с людьми, принимает решения, отдает приказы, отчитывает, поощряет. Синица настолько привык к Зайцеву, что иногда ощущает себя как бы частью его, порой ему кажется, что он, майор Синица, даже может подменить своего генерала, принять за него нужное решение, отдать приказ, кого надо – отругать, кого надо – наградить. Вот только, к сожалению, выспаться или нормально поесть за него он не может. Впрочем, за себя тоже.

Чем меньше Синица спал и ел, тем более склонялся к философствованию. Если бы он вел дневник, сколько бы удивительных мыслей записал! Например: наступая противнику на пятки, приглядывай за носками собственных сапог. Или: после артподготовки кухню не подвозят. Или: "Выше голову!" – совет для штатских; для военных – "Пригнись вовремя".

Впрочем, Синица не очень уверен, его ли это мысли, или брошены генерал-лейтенантом Зайцевым. Дневника Синица не ведет. Это немцы ведут дневники. Почти что все поголовно. У кого, конечно, есть на чем писать. Но дневники у них писаны так, будто для гестапо. Если гестаповцы, часом, найдут, чтоб шею не намылили. Или, того хуже, веревку.

Не далее как вчера взяли небольшой городок. Жителей раз, два и обчелся. Живут в подвалах, погребах, без воды, без пищи. А на площади на фонаре висит молоденький немец в солдатской форме. И дощечка на нем аккуратненькая: "Я – пораженец, я предал фюрера!"

Не иначе как вел дневник и записал в него "не то". А сейчас многие из немцев написали бы "не то". Страх сдерживает. Не тот фашист, что в сорок первом шел. Те нахальные были, сытые, молодые, напролом перли, вроде бы даже смерти не боялись. Или не сознавали, что на смерть идут. А эти хоть и дерутся отчаянно, а хотят выжить, выжить, домой вернуться, к своим Гретхен, к детишкам. Жить хотят! Вот тебе и "один народ, одна империя, один фюрер"!

Да, удивительная вещь – наступление! Красноармеец становится отделением, отделение взводом, взвод – ротой… А уж зайцевский корпус лупит фашистов в хвост и гриву как иная армия не сможет! Да что там армия – фронт!

Старенькая "эмка" генерала, заляпанная пятнами краски защитного, желтого и коричневого тонов, за что была прозвана "ягуаром", металась по хлипким весенним дорогам, а то и прямо по невспаханному полю, а за ней неотступно следовал бронетранспортер, как жеребенок за кобылой. Радисты, связисты, автоматчики. И в "ягуаре" рядом с шофером сидел радист, ус антенны мотался за приспущенным окошком. В окошко врывался холодный, пронизанный дождем ветер. Генерал зябко ежился.

Ехали в полк к майору Церцвадзе, который еще не знал, что стал подполковником. Зайцев вез ему новенькие золотые погоны с прикрепленными двумя звездочками. Генералу было приятно поздравить Церцвадзе первым, приятно, что, доверив офицеру полк, не ошибся.

"Ягуара" потряхивало на выбоинах, промятые пружины сидений не смягчали толчков. Сколько раз генерал-лейтенант клялся, что едет в этой "эмке" последний раз, что завтра же, нет, сегодня же возьмет новую машину. А увидит глаза своего шофера Коли, как они вдруг мутнеют, увидит Колино лицо, которое вдруг покорежится, будто все зубы разом заболели, и только рукой махнет. Консерватор Коля, вот он кто! Прикипел, что ли, к своему "ягуару"? Ведь смотреть тошно, перед всем фронтом стыдно!… А с другой стороны, не было случая, чтобы машина отказала. И пули ее дырявили, и осколки рвали!… Все шоферы как шоферы, прежде всего на кухню бегут. Подкрепиться. А Коля сначала к технике бежит: нельзя ли поживиться чем?…

Задремавший было Зайцев открыл глаза, посмотрел на Колин затылок. Хорошо ему, за "баранку" держится на ухабах. А тут трясись! И чтобы сон окончательно не сморил, сказал громко сидящему рядом Синице:

– Вернемся в штаб – сменим машину.

Коля даже ухом не повел. Слышали уже! И не раз!… Чтоб машину сменить, надо шофера сменить. Потому что он, Коля, на другой машине не поедет! Хоть в трибунал! А генерал без Коли куда ж? Пропадет ни за грош!…

Слева, недалеко от дороги раскинулась большая брезентовая палатка. "Молодцы медики", – подумал одобрительно Зайцев.

– Сверни, Коля.

– Есть.

"Ягуар" свернул к медсанбату. Возле входа в палатку стоял грузовик. Молодая женщина в белом халате распоряжалась, сортировала раненых, которых осторожно сгружали с грузовика.

На носилках лежал боец с перебинтованной грудью, Зайцев остановился возле него. Спросил сочувственно:

– Что, брат, досталось?

Раненый не ответил, видно, трудно было говорить, только моргнул.

– Ну и им от тебя досталось. Крепко. Драпают, еле догоняем!

Солдат слабо улыбнулся.

– Поправляйся, друг, нам еще с тобой Берлин брать.

Зайцев тихонько похлопал раненого по руке.

– Возьмем… товарищ… генерал… – прохрипел тот через силу.

Пожилые санинструкторы подняли носилки, понесли. Зайцев смотрел вслед. Потом повернулся к женщине:

– Много раненых?

– Много, товарищ генерал.

– Где начальник?

– Оперирует.

– Давно в медсанбате?

– Вторую неделю, товарищ генерал.

– Первый бой. Страшно?

– Некогда пугаться, товарищ генерал.

– Вот и славно. – Зайцеву очень хотелось сказать этой молодой красивой женщине что-нибудь особенное, душевное, а слов не находилось. – Увидите начальника, скажите: был, мол, Зайцев. Передавал привет.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Эх, и жизнь генеральская! Никто тебя по имени-отчеству не назовет. Зайцев влез в "ягуар", почему-то сердито хлопнул дверцей. Тотчас с другой стороны примостился Синица.

– Давай, Коля.

"Ягуар" рванул с места, стал быстро набирать скорость, выскочил на дорогу и помчался, обгоняя колонну грузовиков, двигающихся тоже к фронту. Впереди стелился сизый дым. Воздух пропах пожарищем и пороховой сладковатой гарью. Близко гремело.

– Не проскочи, – предупредил Зайцев шофера.

– Не проскочу, – откликнулся Коля и, помолчав немного, сказал громко, почти крикнул, чтобы генерал услышал сквозь артиллерийский гул и шум мотора: – Разрешите аргумент, товарищ генерал.

– Ну!

– К примеру, фрицы вознамерятся уничтожить машину генерал-лейтенанта Зайцева, поскольку генерал им как кость в горле у журавля?

– Ну-ну!… – подбодрил Зайцев. Коля говорил редко, но уж если начинал говорить, то слова словно бусинки на нитку нанизывал, стараясь показать и начитанность свою и умение вести "светский разговор". Синица как-то сказал, что среди штабных писарей – а среди ни* ох и доки попадались! – Коля слыл мудрецом.

– Они выберут машину новенькую как игрушечку, поскольку ихние генералы ездят в лакированных ландо.

– В чем, в чем? – изумился Зайцев.

– В лакированных ландо! – со смаком выкрикнул Коля. – "Оппель-адмирал", "мерседес-бенц"! И станут те фрицы искать авто генерала Зайцева. И найдут, товарищ генерал! – победно протрубил Коля.

Зайцев засмеялся.

– Это почему ж?

– И курице понятно! – назидательно произнес шофер. – Мой "ягуар" для фрицев – камуфлированная тайна! Неказистая машиненка, не генеральский вид! Не будет генерал-лейтенант Зайцев ездить на такой машине. Негалантно.

– Чего-чего?… – снова изумился Зайцев.

– Негалантно, говорю, не по ихнему обхождению. Они – на свой аршин, а мы их – своим лупцуем. Так что, товарищ генерал, "ягуар" надежней. А возьмете новую машину – накроют!

– Жуткая перспектива! – засмеялся Зайцев и схватился обеими руками за спинку переднего сиденья, потому что Коля резко затормозил возле воткнутой на обочине палки с дощечкой, на которой было химическим карандашом написано: "Церцвадзе. Милости просим!" Буквы размыты дождем, но читались.

"Ягуар" отвалил от дороги на такой ухабистый проселок, что Зайцеву захотелось выйти. Но он только вздохнул. Надо отдать справедливость Коле, он снизил скорость, и "ягуар" по-кошачьи пополз по ухабам. Даже трясти перестало.

– Вот, товарищ генерал, "ягуар" свою службу понимает.

– Уж ты скажешь, – возразил генерал.

– Никто не докажет обратного! – Коля поднял указательный палец и помахал им в воздухе.

Въехали в редкую березовую рощу. Кое-где березы были повалены, несколько стволов срезаны снарядами. Коля повел "ягуара" без дороги меж деревьев, каким-то своим шоферским чутьем угадывая путь, потому что лесная дорога оказалась перепаханной глубокими свежими воронками. Лежали убитые гитлеровцы. Валялось оружие. Дождь не успевал прибивать дым к земле. Бой гремел где-то рядом. Роща, казалось, просматривалась насквозь, но нигде не было и признака полкового КП.

Коля остановил «ягуара», шедший параллельно по разбитой дороге бронетранспортер тоже тотчас остановился.

Генерал вышел, потоптался на месте, разминая ноги.

– Синица, пошуруйте-ка Церцвадзе.

Синица послал связистов и автоматчиков, а сам от генерала ни на шаг. Прижался к белому мокрому стволу, стал внимательно осматриваться. Мало ли! Может, фриц какой недобитый выскочит… Война.

– Есть! – крикнул один из автоматчиков. – Картонка к дереву прибита. "Ушел вперед. Церцвадзе".

– Значит, и мы – вперед! – удовлетворенно сказал Зайцев.

2

Петру казалось, что все вокруг пропахло бензином – и мокрая земля, и мелькающие березы, даже небо и тусклое солнце. Теплая броня танка, на котором он сидел, дрожала, норовила вытряхнуть душу. Танк, грохоча гусеницами и добавляя в сизую пелену новые порции газа, мчался по дороге вслед за передними.

Петр подумал: если их танк вдруг остановится, задний непременно налетит на него. И ребята, что сидят рядом на броне, ссыпятся на землю, как горох.

Они сидели плотно прижавшись друг к другу. Командир отделения гвардии сержант Яковлев беспокойно вертел головой, старался разглядеть слезящимися глазами что-то, что может представить для его отделения опасность. А что разглядишь в такой гонке?

Петр не то чтобы дружил с Яковлевым – дружба дело долгое, обстоятельное. Вот с Великими Вождями была дружба – равенство и братство. Один за всех, все за одного. А Яковлев – сержант, командир – какое уж тут равенство! Яковлев приказывает – ты выполняешь. Должен. Обязан. А сам ты Яковлеву приказывать не имеешь права. А в остальном все-таки дружба: один за всех и все за одного. Общий враг – фашисты. И цель общая – победить! Яковлев за все отделение в ответе. Потому он и беспокойный такой. Все что-то добывает, выпрашивает – получше сапоги, побольше патронов, лишнюю пачку махорки или пшенного концентрата. Не для себя, для отделения. Надо – он и свое отдаст. Хотя бойцов гоняет будь здоров! Свободная минута на отдыхе выпадет – заставляет ползать по-пластунски, учит работать лопаткой, использовать с толком укрытия на местности, маскироваться, прыгать, бегать, драться врукопашную…

Поначалу у Петра настырность Яковлева вызывала раздражение. В партизанском отряде тоже учились. Лейтенант Каруселин очень требовательным был. Но не так, чтобы до седьмого пота, до изнеможения. Что, сержанту больше всех надо?

Потом был первый бой. Отделение неспешно и толково рассыпалось в цепь, и сам Петр, точно зная свое место в этой цепи, выбрал свежую воронку, отбросил деловито крупные комья земли лопаткой перед собой, уложил автомат для прицельного огня и стал ждать команды сержанта. И вдруг понял, что все это он умеет, будто уже был в таком точно бою. И бегущие прямо на него, словно возникающие из-под земли, фашисты, стреляющие на ходу, и свист и щелканье пуль вокруг не были страшны. Вообще страха не было. Потому что все казалось привычным. Это он понял потом, после боя. А тогда лежал и ждал команду. Очень хотелось выстрелить, но он ждал команду. А сержант не спешил. Он лежал в середине цепи, тоже устроившись поудобнее, и, видимо, ждал, когда фашисты подойдут поближе, чтобы не тратить зря боезапас, а бить наверняка. И когда наконец раздалась команда "огонь", Петр уже держал на мушке фашиста, нажал спуск. Фашист дернулся, словно с налету наткнулся на препятствие, взмахнул нелепо руками и упал.

Справа басисто затакал ручной пулемет. "Венька Колесов", – подумал Петр, привычными точными движениями сменяя диск автомата.

Враги залегли.

– Не давайте им подняться, ребята! – крикнул Яковлев.

Неподалеку разорвалась мина. Осколки зашлепали по земле. Потом вторая. Третья. Таканье пулемета оборвалось.

Петр повернул голову посмотреть: что там случилось у Колесова? Но ничего не увидел. Только обрезанное краем воронки небо, белесое от дыма. Оно сладко пахло порохом. Вот как сейчас бензином.

…Потом, заново переживая первый бой, мысленно повторяя все, что он делал, начиная с команды "в цепь", Петр понял, что, неумолимо гоняя на учении бойцов, сержант не для себя старался, для пользы дела.

Промелькнуло несколько домов. Вспыхнула оранжево черепица крыш, будто проскочили мимо гигантские белки. Танк несколько раз сильно встряхнуло.

– Держись, ребята! – крикнул сержант Яковлев.

Его никто не услышал, голос растворился в грохоте гусениц. Все и так держались друг за друга.

Петр попал в десант впервые. После недельного непрерывного наступления их сменила свежая часть, а роту отвели на отдых, разместили на окраине полусгоревшего села. Усталые бойцы повалились спать, не дожидаясь походной кухни. Тело ныло, как после побоев. А тут – тревога. Отделение заняло свое место в строю.

Вместе с комбатом пришел командир полка подполковник Церцвадзе, тоненький, черноглазый, улыбчивый. Петр видел его несколько раз. Сейчас подполковник не улыбался, темное лицо его с острым, горбатым носом и дряблыми мешками под глазами было хмурым. Тоже, видать, не спал. Он молча обошел строй, вздохнул. Обронил тихо:

– Устали?… Вижу – устали. Счастливые вы люди. Нет слаще усталости, чем в наступлении! А? Вон как фашисты от вас драпанули. Герои! Все как один герои! – На мгновение сверкнули белые зубы, и снова лицо потемнело, нахмурилось. – Сейчас бы в баню и подушку давить.! А тут такое дело. Километрах в семидесяти отсюда – концентрационный лагерь. Есть сведения, что гитлеровцы намереваются замести следы своих преступлений. Всех в том лагере уничтожить! А там есть женщины и дети. Дети! – внезапно крикнул Церцвадзе. – Понимаете, дети! Генерал-лейтенант Зайцев дал танки. Задача: прорваться к лагерю во что бы то ни стало. На вас вся надежда, гвардейцы!

…Впереди несколько раз грохнула пушка. Танк, на котором сидело отделение Яковлева, сошел с дороги и помчался прямо по полю. Затрясло еще сильнее. Выскочили из облака дыма и увидели впереди густые ряды колючей проволоки, а за ними длинные низкие дощатые бараки, а еще Дальше кирпичное здание с высокой дымящей трубой.

Сразу за проволокой стояли вышки. С вышек ударили пулеметы. Танк на мгновение остановился.

– Прыгай! – крикнул Яковлев.

Красноармейцы ссыпались с танка. Танк развернулся и, набирая скорость, пополз прямо на вышку, снес проволочное заграждение, ударил в основание вышки – та рухнула.

– Вперед! – скомандовал Яковлев и повел свое отделение в пролом.

Рота заняла круговую оборону. Отделению Яковлева достался главный вход: двойные обмотанные колючей проволокой ворота на обстоятельных массивных столбах. Дорога, ведущая внутрь лагеря, посыпана желтым песком и отсечена от порыжевшей, прошлогодней травы острыми, крашенными мелом кирпичами. Поперек, сразу за воротами, – полосатый шлагбаум. Возле домика встал танк. В любой момент к лагерю могут подойти фашисты. По сути танки с десантниками вышли к ним в тыл. Надо быть готовыми ко всему.

Подошел майор-танкист со следами ожога на лице. Яковлев, сидевший на крыльце караулки, вскочил, козырнул лихо.

– Товарищ майор, отделение занимает оборону, согласно приказа. Командир отделения гвардии сержант Яковлев.

– Добре. Тихо?

– Пока тихо, товарищ майор.

– Вот именно пока. Гусев! – громко позвал майор.

Из открытого люка танка высунулся рыжий танкист.

– Я!

– Связь есть?

– Налаживаю.

– Долго, – недовольно сказал майор.

– Так ведь лампы побило. Я у фрицев рацией одолжился. Вот налаживаю.

Танкист исчез в люке, а майор присел на крылечко, снял шлем. Волосы у него были короткие, с проплешинами. Наверно, тоже от ожогов.

– Разрешите, товарищ майор, спросить? – тихо сказал Яковлев.

– Ну.

– Много их там?

Майор понял, о ком он спрашивает, кивнул несколько раз печально.

– Полны бараки. Женщины, детишки мал мала меньше. Вот так, сержант. Крематорий у них тут день и ночь работал. Трупы жгли. А может, и живых. Баня газовая.

– Как это, товарищ майор?

– Приводили как бы помыться. А потом на голых газ пускали. Из специальных баллонов. Тех баллонов целый склад у них тут.

Из люка высунулся рыжий танкист.

– Есть связь, товарищ майор.

Майор торопливо залез на броню, взял у танкиста наушники, закричал в микрофон:

– Товарищ семнадцатый, я на месте. Как слышите? Я на месте. Слышите меня? Прием… Да. Заняли круговую… Прием… Кухонь, кухонь побольше, товарищ семнадцатый. Мы все отдали. Все энзе. Но их тут тысячи! Прием… У них тут боевая группа. Я им оружие немецкое отдал. Может, обороняться придется. Прием… Есть, товарищ семнадцатый. Продержимся. – Майор сунул рыжему в руку наушники и микрофон. Отер со лба обильный пот. – Стой, сержант, насмерть! Пока наши не подойдут.

– Тихо как, – сказал Яковлев. – Словно и нет никого.

– Бараки закрыты. Нельзя открывать бараки. Немцы могут сунуться. Бой будет. Еще детишек перебьют.

Но немцы не появились. Видно, не до лагеря им было. А к вечеру подошли походные кухни, несколько санитарных машин и роты две пехоты.

В ворота въехала рябая "эмка", резко тормознула. Из нее выскочил майор, открыл дверцу. Показался генерал-лейтенант в накинутой на плечи шинели.

– Зайцев, – шепнул Яковлев, озираясь по сторонам. Никого из офицеров поблизости не было. Никто не подавал команды, не встречал генерала. – Смирно! – крикнул Яковлев.

Петр смотрел на генерала, вытянув шею. Слышал он о нем много, а видел впервые.

Генерал оглядел вытянувшихся бойцов. Поздоровался. Ответили дружно.

– Вольно, – сказал Зайцев. – Яковлев! Никак это ты?

– Гвардии сержант Яковлев, товарищ генерал! – представился Яковлев и растянул губы в радостной улыбке.

Зайцев подошел, протянул руку.

– Ну здравствуй, сержант.

– Здравия желаю, товарищ генерал!

– Воюешь. – Зайцев потрогал сержантские награды – два ордена Славы и медали. – Ишь, наград нахватал! Вы лагерь брали?

– Так точно, товарищ генерал!

– Ну, быть тебе полным кавалером, Яковлев. Молодцы! Герои! Всех благодарю!

– Служим Советскому Союзу! – дружно ответил строй.

От центра лагеря уже бежали к комкору офицеры.

– Взять взяли, а кого выручили – не видели, – буркнул Яковлев, понимая, что это дерзость, может и влететь. – Приказано уходить в расположение своего полка.

Подбежал подполковник, доложил, что кухни и медицина прибыли, охрана лагеря обеспечена. Открывают бараки. Много женщин и детей.

Генерал выслушал внимательно, кивнул, повернулся и пошел по желтенькой дорожке, на которой сгущались вечерние тени. Внезапно остановился, будто что вспомнил.

– Пусть люди посмотрят лагерь. Бить фашистов злее будут.

Яковлев повел свое отделение.

Первое, что поразило Петра, – запах. Лагерь пахнул карболкой, потом, гарью и еще чем-то, чем, видимо, были пропитаны стены бараков. Это был запах отчаяния и безысходного горя, запах смерти.

Возле детского барака в длинную очередь у походной кухни выстроились маленькие тощие фигурки, бледные лица светились в сгущавшихся сумерках. Глазницы казались пустыми провалами. Некоторые ребятишки не могли стоять, сидели на песке возле стены. Бойцы в белых куртках носили им алюминиевые миски с супом и давали каждому по кусочку хлеба.

Молоденькая военврач в белом халате, накинутом на плечи, стояла возле котла и все время повторяла:

– Не наливайте помногу… Они изголодались… Не наливайте помногу… Слышите?… – В голосе ее звенели слезы. Изредка, не сдержавшись, она всхлипывала и утирала нос рукавом.

Дети были разного возраста и роста, но все бледные и тощие, словно одежду надели на скелетики. На иных были полосатые штаны и куртки, как на взрослых.

Какой-то мальчик в очереди неожиданно покачнулся и сел на землю, видно, ноги не держали.

Силыч, самый старший в отделении, самый бывалый, стоявший рядом с Петром, странно гукнул и, словно слепой, двинулся к мальчику. Присел возле на корточки, погладил стриженую голову, неожиданно подхватил его на руки, прижал к груди. Повернулся лицом к товарищам, сказал растерянно:

– В нем и весу нет. Как же так?… Доктор, дай-ка мне миску, я покормлю…

Силыч сел на землю, посадил мальчика на свои вытянутые ноги. А тот обвил его шею тонкими руками с торчащими косточками запястья.

– Ох, ты боже ж мой!…

Тут от сумрака стены шагнул вперед подросток в полосатой куртке, уставился на Петра.

А у Петра ком стоял в горле. Сейчас бы топор в руки и рубить, крушить эти бараки!

Подросток в полосатой куртке глядел на него не отрываясь. И от взгляда этого Петру становилось неловко, будто он чем-то виноват перед полосатым. Хотя он ни в чем не виноват.

Подросток шагнул еще ближе. Сказал тихо и хрипло:

– Пауль. Пауль Копф…

Петр не понял, что он бормочет, спросил участливо:

– Ты что, мальчик?

Подросток протянул вперед руку, ткнул в Петра грязным с поломанным ногтем указательным пальцем и заговорил быстро по-немецки, задыхаясь от непонятной ярости. Острый кадык плясал на горле.

Петр быстро шагнул к подростку, схватил его за плечи, встряхнул, спросил по-немецки:

– Ты видел Пауля?

Подросток резким движением вырвался из его рук.

– Я и сейчас вижу!… Он шпион! Гитлеровский шпион! – закричал подросток, снова тыкая пальцем в Петра.

К нему подошли еще несколько мальчишек, сжав кулаки, готовые защитить товарища.

А с другой стороны подошел Яковлев, положил руку на плечо Петра.

– Ты что, Лужин, говоришь по-немецки?

– Говорю.

– Он шпион! Гитлеровский шпион! Я его узнал! – снова закричал полосатый.

– О чем он? – спросил Яковлев.

– Говорит, что я – гитлеровский шпион. Что он меня узнал.

Яковлев с изумлением посмотрел на Петра.

– Вот те на!

Стало уже совсем темно. Кто-то засветил керосиновый фонарь. Из темноты появился подполковник.

– Что тут происходит?

Увидев офицера, подросток в полосатой куртке бросился к нему, заговорил горячо.

– Кто-нибудь его понимает? – спросил подполковник.

– Вот он понимает, – сказал Яковлев.

– Можете перевести?

Петр кивнул.

– Он говорит, что учился вместе со мной в школе в Берлине. И что я – гитлеровский шпион.

– Вот как? – удивился подполковник и нахмурился. – А вы действительно учились в Берлине?

– В жизни там не был. Это он с моим братом Павлом учился.

– У вас брат в Берлине?

– Да. Его увез доктор Доппель из рейхскомиссариата "Остланд".

– Как же вы в армию попали?

– Как все. Из партизанского отряда "Смерть фашизму".

– Ви хайсен ду? – спросил подполковник полосатого, с трудом подбирая немецкие слова и указывая на Петра.

– Пауль Копф.

– Та-ак… И как же вас зовут? – обратился подполковник к Петру.

– Рядовой Петр Лужин.

– Будем разбираться, – сказал подполковник. – Товарищ сержант, берите обоих и отведите в штаб, вон за тем бараком.

– Есть! Только мы ж уходим в расположение полка.

– Он догонит, – сухо произнес подполковник и зашагал в темноту.

– Ну дела-а… Скажи ему, чтобы шел с нами.

Петр произнес фразу по-немецки.

Полосатый исподлобья посмотрел на него и гордо вскинул голову.

– Гитлер капут!

– Чего ж раньше не сказал, что немецкий знаешь? – спросил Яковлев.

– Не спрашивал никто.

3

Петру очень хотелось поговорить с парнишкой в полосатой куртке, он наверняка принял его за Павла, раз утверждает, что учился с ним в школе в Берлине. С тех пор как партизаны отбили маму и его у немцев, не было ни писем, ни слухов. Павел для них пропал. А Петр все время помнил о нем, думал и тосковал. Всех раскидала война. Всех. Мама где-то в Москве. Отец погиб. Брат в Германии. И вот рядом идет паренек в полосатой куртке, который учился в школе вместе с Павлом. Когда? Как паренек попал в концентрационный лагерь? Где Павел? Может быть, мается в таком же лагере?

Но разговаривать на ходу, да еще по-немецки, Петр посчитал неловким. Недоразумение выяснится, и он все узнает. Он только спросил у паренька:

– Как тебя зовут?

Тот усмехнулся.

– Запамятовал? Вайсман я. Курт Вайсман.

– О чем вы? – спросил Яковлев.

– Имя узнал. Вайсман Курт.

Штаб помещался в двухэтажном кирпичном здании. Короткий коридор, двери направо и налево. Лестница наверх и вниз, очевидно в подвал.

Яковлев доложил какому-то лейтенанту, что по приказанию подполковника привел своего красноармейца и лагерника для выяснения недоразумения.

– Недоразумения? – переспросил лейтенант удивленно.

– Так точно. Лагерник принял рядового Лужина за немецкого шпиона.

– Ясно, – кивнул лейтенант, хотя по лицу его было видно, что ничего ему не ясно. – Вы, товарищ рядовой, побудьте в коридоре до подполковника. А вы пройдите пока вниз. – Он показал пальцем на лестницу в подвал.

Вайсман отшатнулся и съежился, словно от внезапного удара.

– Чего это он? – спросил Яковлев, обращаясь к Петру.

– Ты чего? – спросил Петр по-немецки.

– Там… Там господин комендант пытал…

Петр перевел.

Лейтенант нахмурился.

– Ясно. Пусть посидит в другом конце коридора. – Он махнул рукой.

– Иди туда, в тот конец, – сказал Петр по-немецки.

Вайсман кивнул и побрел по коридору, по-стариковски подволакивая ноги. Сидеть там было не на чем, он пристроился на полу у стены.

– По-немецки говорите? – спросил лейтенант хмуро. – Дайте-ка ваш автомат.

Петр посмотрел на Яковлева и отдал автомат лейтенанту.

– Вам его вернут, – сказал лейтенант и ушел.

– Разберутся. – Яковлев похлопал Петра по плечу. – Догоняй роту.

– Есть, товарищ гвардии сержант!

В коридоре под потолком плавал синий махорочный дым. Сквозняк от двери к окну не успевал вытягивать его. Приходили и уходили заключенные, с потемневшими худыми лицами, в разбитой разномастной обуви, а то и босые, в полосатых лагерных куртках, некоторые успели разжиться солдатскими гимнастерками. Все были возбуждены, еще не верили, что пришла Красная Армия, что они свободны, что кончились пытки и перестала дымить труба крематория. Стоял разноголосый, разноязыкий шум. Хлопали двери. Петр давно не спал по-человечески, от махорочного дыма, шума и мелькания полосатых курток закружилась голова, он закрыл глаза и задремал, прислонясь к стене.

Когда его встряхнули за плечо, он не сразу смог понять, где находится, сознание возвращалось медленно. Подполковник сердито глядел на него. Откуда подполковник? Ах, да…

– Простите, товарищ подполковник. Заснул.

– Подходящее местечко. Идемте.

Петр пошел за подполковником наверх, на второй этаж. Здесь было потише, часовой у лестницы не пускал посторонних. Подполковник открыл одну из дверей и пропустил Петра вперед. В тесной комнатенке стоял канцелярский стол и несколько стульев.

– Садитесь, – сказал подполковник, указывая на стул возле стола.

Петр сел, сняв пилотку.

Подполковник сел напротив, достал из полевой сумки лист бумаги, тонкую желтую ручку с металлическим перышком. Заглянул в чернильницу.

– Ваша фамилия, имя и отчество?

– Лужин Петр Иванович.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот двадцать седьмой.

– Как же вы в армию попали?

– Из партизанского отряда "Смерть фашизму". Был подрывником.

– Но вам же всего семнадцать.

– Фашисты убивают, не спрашивают, сколько лет.

– Родители есть?

– Мама. Она сейчас в Москве.

– А отец?

– Отец погиб в сорок первом. Герой Советского Союза младший лейтенант Лужин Иван Александрович.

Подполковник посмотрел на Петра внимательно.

– Вы что ж, извещение о его гибели получили?

– В газете было написано – "посмертно".

– Как маму зовут?

– Лужина Гертруда Иоганновна.

Подполковник все записывал. Буковки были маленькие, строчки ложились ровно, словно чистый лист разлинован.

– Откуда вы этого немца знаете?

– Я его не знаю.

– А он вас знает. Называет Паулем Копф.

– Копф – это девичья фамилия мамы. А Пауль – это Павлик, мой брат. Мы – близнецы. Его увез доктор Доппель, еще когда мама была владелицей гостиницы для офицеров в Гронске.

– Для советских офицеров?

– Для немецких. Если бы для советских, то была бы не владелицей, а заведующей гостиницы. Или директором.

– Послушайте, Лужин, вы утверждаете, что ваша мать была владелицей гостиницы для офицеров во время оккупации?

– Да.

– А вы в это время были в партизанском отряде?

– Нет. Мы с Павликом были при маме. Помогали ей.

– А как же вы попали в отряд?

– Это уже после того, как Павлика увезли. Меня вместе с мамой захватили партизаны.

– И маму тоже?

– Да. Она была переводчицей. В штабе бригады.

– И фамилия ее Копф?

– Лужина.

– Только что вы сказали, что фамилия мамы Копф.

– Это девичья ее фамилия. А когда она вышла замуж за отца, она стала Лужиной.

Ну и непонятливый этот подполковник!

– Значит, вы утверждаете, что не были в Берлине, не учились там в школе и не знаете Курта Вайсмана.

– Утверждаю.

– А мать была владелицей гостиницы для офицеров в оккупированном гитлеровцами городе Гронске.

– Да.

– Темно, темно, Лужин.

– Чего ж тут темного, товарищ подполковник? Мы выполняли задание.

– Чье задание?

А верно, чье задание они выполняли? "Дяди Васи"? Алексея Павловича?

– Советской власти, – неуверенно сказал Петр.

– Как, говорите, зовут вашего отца?

– Иван Александрович Лужин. Он погиб в сорок первом.

– Вот именно. А что делал ваш брат в Берлине?

– Учился в школе.

– Откуда вы знаете?

– Он писал нам.

– Кому "нам"?

– Маме и мне.

– Из Берлина?

– Да.

– А еще что он писал?

– Что жив и здоров. Что скоро мы победим. Хайль Гитлер.

– Как?

– Хайль Гитлер. Для камуфляжа. Он ведь из Берлина писал.