Текст книги "Сегодня солнце не зайдет"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Annotation

Библиотечка журнала «Пограничник» – серия остросюжетных военных произведений, а также документальной прозы.

Выпускалась в 1966–1991 годах массовыми тиражами.

СЕГОДНЯ СОЛНЦЕ НЕ ЗАЙДЕТ

Часть первая

Часть вторая

ОСЕЧКА

ПОСЛЕСЛОВИЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

INFO

Илья ТУРИЧИН

СЕГОДНЯ СОЛНЦЕ НЕ ЗАЙДЕТ

*

М., Типография журнала «Пограничник», 1968

Илья Афроимович Туричин – участник Великой Отечественной войны. Естественно, что его волнует все, связанное с войной, с человеком на войне, – самоотверженность и мужество советского солдата, солдатская дружба, любовь к родной земле, верность воинскому долгу. Об этом он и пишет.

Первая его книжка о войне– повесть «Недремлющий лес» – вышла в 1959 году. Она была посвящена партизанам Брестчины. Потом одна за другой появились книжки «Сердце солдата», «Повесть о мужестве», «Крайний случай».

Во время поездок по стране ему не раз доводилось гостить у пограничников. Обыкновенное знакомство перешло в прочную дружбу, которой писатель гордится.

И. А. Туричин пытается отыскать в людях те черты характера, которые делают человека солдатом особого склада – верным, мужественным, неподкупным и благородным солдатом Границы.

Каждая поездка к пограничникам дает богатый материал для работы. Сейчас писатель задумал приключенческую повесть о пограничниках для детей. Ему хотелось бы соединить в ней свои привязанности к детям и к солдатам границы.

СЕГОДНЯ СОЛНЦЕ НЕ ЗАЙДЕТ

_{ПОВЕСТЬ}

Часть первая

ДНЕМ

День выдался на редкость жарким для этих мест.

Над городом – сизо-бурый пар. Дымят суда на рейде и у причалов. В порту, над деревянными бункерами с концентратом апатита, клубится серая едкая пыль.

Пахнет соляркой, дымом, смолой, гниющими досками, морем. И над всеми запахами властвует самый главный, самый въедливый – запах рыбы, трески. Он ползет от рыбного порта, забивается во все щели, тянется к стенам домов, к кустам смородины на улицах. Даже газированная вода, кажется, пахнет рыбой.

Капитан второго ранга Лохов поморщился, ставя стакан обратно на полку автомата. Взглянул на часы.

Катер придет через пятьдесят минут.

Подняв с перегретого асфальта небольшой чемоданчик, Лохов направился к скамейке в тени.

У него усталое лицо, чуть вытянутое книзу. Светлые, с зеленоватым отливом глаза хмуры. Белесые брови упрямо сдвинуты. Тонкие губы поджаты, и уголки их опущены, будто все, что видит капитан второго ранга – и порт, и суда у причалов, и люди, – все вызывает в нем брезгливое чувство.

Лохов подошел к скамейке. Балагурившие неподалеку молодые матросы, заметив капитана второго ранга, притихли, вытянулись, приветствуя его.

Лохов ответил привычным взмахом руки.

Видя, что офицер больше не обращает на них внимания, матросы занялись своими делами.

Парни были по-южному загорелы. Бескозырки с ленточками, на которых золотилась надпись «Морские части погранвойск», лихо сидели на их головах. Парни успели «оморячиться» в учебном отряде и прибыли служить на Север, считая себя достаточно опытными моряками.

Жаркий день роднил северное море с южным, и им казалось, что служба на севере ничем не круче службы на юге.

Они еще не представляли себе, что кончится северный день и наступит ночь, не знали, что такое снежный заряд. В общем-то, они еще ничего не видели, эти парни в бескозырках, с казенными мешками, с фотографиями девчонок, вложенными в комсомольские билеты, с надписями на фотографиях: «Люби меня, как я тебя», «Сначала вспомни, потом посмотри».

Им еще предстояло опериться, научиться мужеству у скал, зоркости у чаек, помериться силами со штормовыми ветрами.

У Владимира Федорова в комсомольском билете тоже хранится фотография. С нее смотрит большеглазое девичье лицо. Выражение его неумолимо-серьезно, будто девушка никогда не улыбалась. Но Володе легко увидеть, как улыбается Светка. Стоит только закрыть глаза. Когда она улыбается, улыбается все: и прямой нос, и брови, и даже непослушная каштановая прядка, которая все время лезет в глаза. И Володя улыбается. Если смотреть со стороны – очень у него глупое лицо, когда он улыбается, ни с того ни с сего, с закрытыми глазами.

Ты чего? – удивился Сеня Коган.

– Ничего… Вспомнилось.

Сеня кивнул. Всем что-нибудь вспоминается. Он, например, тоже вспоминает рыжую Фроську, которая живет этажом ниже в их доме на Красноармейской, угол Дерибасовской. И двух слов с ней не сказал. Ей-богу! А вот ведь – вспоминается. И как она смотрит, будто поверх тебя, будто ты букашка перед нею. Очень гордая девушка! И как она идет по улице, чуть покачивая бедрами, и пестрый колокол юбки мечется у ее ног – вправо – влево, вправо – влево, – и от этого кажется, что она не идет – плывет по улице. А то вспомнятся бабушкины вареники с вишнями, и глотаешь слюну, будто некормленый.

– Что же ты вспомнил? – спросил Сеня.

– Так…

– Все тот же сон! – мрачно продекламировал Сеня и подмигнул.

Матросы засмеялись.

– Ничего смешного, – сказал Сеня. – Над каждым можно посмеяться. Даже надо мной! – Он поднял палец и многозначительно потряс им над головой. Палец был желтым от сигарет, с изуродованным ногтем. Сеня сломал ноготь на занятиях, показывая, как он лихо умеет обращаться с концами. Было очень больно, но Сеня даже не поморщился. Кое-как перевязал палец носовым платком и досидел до конца. Потом преподаватель сказал ему, пряча улыбку в неправдоподобно пышных усах:

– Насчет узелков – не очень чтоб очень, а терпение у вас, Коган, есть.

На что Сеня ответил:

– И на том спасибо, товарищ капитан третьего ранга.

Сеня в карман за словом не лезет. За время, прожитое матросами в одном кубрике, к Сене привыкли и даже полюбили его. Он мог часами рассказывать какую-нибудь невероятную историю, тут же придумывая самые неожиданные ситуации, сталкивая и разводя героев, смешивая в кучу виденное, слышанное, прочитанное и просто тут же сочиненное «по вдохновению».

Как «травит» Коган, приходили послушать из других кубриков и даже из других рот. Сеня стал как бы достопримечательностью.

– Знаете, други, я вам скажу: лучше не вспоминать. Можно до того дойти, что все перезабудешь. Не верите? – После этого загадочного вступления Сеня садился поудобнее на вещевой мешок соседа и начинал длинный и витиеватый рассказ об одном своем знакомом, который в командировке долго вспоминал все подробности своей семейной жизни. Потом в нем пробудилась ревность, он решил позвонить по телефону домой, жене, но от волнения забыл номер собственного телефона. Тогда он решил запросить справочное бюро в том городе, где он живет, но… забыл название города. И так далее, все в том же веселом духе…

Матросы смеялись. Сеня вдохновенно «травил». И только Володя Федоров не смеялся и не слушал. Он все вспоминал каждую встречу со Светкой.

Село рассекает речка. Неумолчно звенит она в узком каменистом русле. Вода ее чиста и холодна. Сразу за селом речка разливается, чуть успокаивается и журчит под ветлами А ветлы свесились над водой и все ждут, когда вода совсем успокоится и можно будет поглядеться в нее, как в зеркало. Напрасно ждут.

И Светка склонялась над водой, все пыталась разглядеть свое лицо. А оно дробилось, расползалось. Светке становилось смешно. И смех ее сливался с журчанием воды.

Володька хмурился:

– Рыбу распугаешь.

– Ништяк! – беспечно откликалась Светка и, наклонясь, баламутила воду руками.

И странно, именно в этот момент клевала рыба, и Володька выбрасывал на берег то голавлика с толстой серой спинкой, то тощую серебряную верховодку, а то и пугливую пеструю форель. Можно было подумать, что Светка дает рыбе знак клевать.

Они дружат с восьмого класса. Точнее, с новогоднего вечера. Девчонки, как обычно, танцевали, мальчишки сидели на стульях у стены и изредка делали нелепые замечания.

Витька Лопух, из десятого, пристал к Светке. От него чуть попахивало вином. Выпил, верно, на копейку, а куражился на рубль. Светка при всех дала ему пощечину. Лопух ушел. Появился завуч. Светка опустила глаза и сказала, что ничего не произошло.

А когда под утро начали расходиться, затопталась возле дверей. Володьке стало жаль Светку. Лопух, наверно, ждет где-нибудь у тына. Еще накостыляет девчонке по шее. В общем, она ему правильно смазала.

Лопух был старше Володьки и сильнее. Но надо же, в конце концов, воспитывать в себе храбрость, волю и благородство! Ну побьет…

И Володька подошел к Светке, сказал с независимым видом, чтобы не подумала, будто он собирается за ней ухаживать:

– Пойдем, провожу, что ли…

Светка ничего не ответила, только ресницы ее дрогнули.

Вышли на улицу. Дождь хлестал по лужам. Ветер раскачивал фонарь возле школы. За фонарем сгустилась ночная тьма.

Приглушенно звучали голоса. Кто-то озорно заорал песню, но осекся, оборвал на полуслове.

То ли боясь нападения, то ли так просто, чтобы не поскользнуться, Светка уцепилась за рукав Володькиного пальто.

Дождь барабанил по голым тополям, по железной крыше сельсовета. Пахло сыростью, гниющей листвой.

Они дошли до Светкиной хаты никем не потревоженные. Остановились у калитки.

Дождь шумел, стегал спрятавшийся во тьме голый сад. Было такое чувство, что вся земля спит. И только они одни стоят у калитки – одни на всей земле.

Спасибо, что проводил, – тихо сказала Светка.

– Чего там.

– До свидания…

– Бывай.

Лицо ее качнулось, растворилось в дожде. И даже шагов не было слышно.

Володька глубоко вздохнул и зашагал по лужам.

Жаль, что его никто не видел. Хорошо, что никто не видел его…

А потом потянулись каникулы. Он ни разу не встретил Светку. Все сидел дома, возился с приемником – паял, наматывал катушки, прилаживал лампы.

В первый день после каникул, когда Светка поздоровалась с ним в классе, у Володьки екнуло сердце…

Он сидел один на задней парте у окна. Ему были видны голые тополя с остатками листвы на макушках, кипящая речка, дорога за ней, освещенная нежарким солнцем. Жужжание класса, объяснения учителя не мешали Володьке думать о своем. Но если кто из учителей, уловив отсутствующее выражение его лица, требовал повторить сказанное, Володька вставал и повторял несколько фраз слово в слово. Помимо его сознания в голове фиксировалось то, о чем говорил учитель.

И вдруг на большой перемене Светка подошла к нему:

– Можно, я с тобой сяду?

Володька покраснел. Надо бы ответить погрубее, но как-то неловко. Да и охоты нет обижать девчонку. Только спросил:

– Зачем?

– В окно глядеть буду. – Светка тряхнула головой, тяжелая золотистая коса послушно перекинулась из-за спины на грудь.

– Засмеют… – сердито сказал Володька. И непонятно было, кого засмеют – его, ее или обоих.

– Ничего, – сказала Светка небрежно.

Володька поджал губы, нахмурился. Потом повел плечами:

– Садись.

Когда прозвенел звонок, Светка перетащила свой портфель на парту у окна.

В классе задвигались было, ехидно зашептались, но появился учитель, и все смолкло.

Володька напряженно слушал, о чем говорил учитель, но, потребуй тот теперь повторить сказанное, Володька не смог бы произнести ни единого слова. Запоминающий механизм в его голове перестал срабатывать…

Шли дни, и класс привык к тому, что они сидят рядом. А потом наступила весна. Стало припекать солнце. Тополя за окном подернулись бледно-зеленой дымкой. Зазеленели и берега реки.

Володька подрался с Лопухом. Пришел к ним в десятый и при всех, сдерживая мальчишеские звенящие ноты в голосе, сказал:

– Если ты еще раз, Лопух, пристанешь к Светлане, я тебя изувечу.

Лопух сперва удивился, потом рассмеялся. Уж очень забавным показался ему Володька. Да и своего достоинства не хотелось ронять. Все слышали, как восьмиклассник угрожал ему, Лопуху!

Он пребольно ухватил Володьку за подбородок и сказал ласково:

– Слушай, семечко, ты с кем говоришь?

Володька дернул головой, вырвался из цепких пальцев:

– Я тебя предупредил, Лопух.

Лопух усмехнулся и вышел из класса. Он отыскал среди гуляющих в коридоре Светку, грубо взял ее за руку, притянул к себе, погладил косу, спросил:

– Как дела, овечка?

Тогда Володька подошел к нему и ударил его наотмашь по лицу:

– Я предупреждал тебя, Лопух.

Ослепленный вспышкой ярости, Лопух бросился на Володьку. Володька не уклонялся от ударов. Сжав зубы он давал сдачи. И в ударах его было не меньше ярости, чем у противника…

Кто-то крикнул:

– Атас!

Дерущихся развели. Учащиеся двинулись по коридору как ни в чем не бывало.

В классе Света заставила Володьку приложить ко лбу ее портфель, точнее, металлическую застежку портфеля. Но вокруг глаза и по щеке все-таки расплылся синяк.

Лопух – это казалось непостижимым – больше не приставал к Светлане.

…Взрыв смеха оторвал Владимира от воспоминаний. Он вздрогнул, посмотрел недоуменно на товарищей.

Сеня Коган запутался в дебрях собственного рассказа, забыл, как звали героя вначале, и, махнув рукой на сюжет, отчаянно и вдохновенно нес веселую чушь.

Владимир закрыл глаза, пытаясь снова вызвать в памяти улыбку Светланы…

Капитана второго ранга Лохова раздражали болтовня матросов и шутки чернявого одессита. А слова «жена», «семья» вызывали чувство щемящей тоски.

Где сейчас жена? Что делает? Впрочем, об этом он запретил себе думать.

Парни торопятся к морю.

А ему оно тоже причиняет боль, будто бередит свежую рану.

Померещилась дочка – Наташка. Так явственно, что еле сдержал готовый вырваться оклик.

Год прошел, а она все видится ему – подвижная, тонконогая, с лукавыми зеленоватыми глазами – живая.

Вот она, подпрыгивая, бежит навстречу, и башмачки ее стучат по деревянной панели. Виснет на шее, легкая, теплая, дышит в щеку…

Приказать бы матросам замолчать!.. Лохов хотел было уйти, но остался. Откинулся на скамейку. Нельзя быть таким нетерпимым. Одессит ни при чем.

К матросам подошел мичман, сказал:

– От травит! Ну и ну!.. – Скомандовал строго: – Становись!

Матросы подхватили вещевые мешки. Привычно стали плечом к плечу.

Мичман оглядел их придирчиво.

– Ходу на катере три часа с лишним. Еще наговоритесь. Напра-во! Левое плечо вперед, шагом марш!

Матросы дружно зашагали, чуть шире, чем надо, расставляя ноги и слегка покачиваясь. Лохов усмехнулся. Этот флотский шик в походочке был знаком ему. Такую походочку привозили новички, чтобы расстаться с нею на море, забыть навек. Потому что после штормовой северной волны ходишь по берегу, как хмельной. Сейчас матросу хочется качнуться, а потом он будет стараться ходить не качаясь, твердо ступая по земле.

Матросы ушли. Лохов посидел несколько минут, рассеянно глядя по сторонам. Поднялся, подхватил чемодан и медленно пошел к пирсу морского вокзала.

У пирса стоял небольшой катер с открытой всем ветрам палубой. На палубе было тесно – всюду матросы; на чемоданах и узлах расположились женщины.

В дверях рулевой рубки стоял небольшого роста мичман – командир катера.

– Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга.

– Здравствуйте, мичман.

– С благополучным возвращением.

– Спасибо. – Лохов легко перешагнул с пирса на палубу катера.

Матрос в серой робе отдал швартовы и по-обезьяньи прыгнул на корму. Чуть дрожа корпусом, катер отвалил от пирса и, описав дугу, пошел на север, мимо судов на рейде, мимо пропыленных дебаркадеров, мимо старенького крейсера, который стоял возле стенки понуро, как доживающая свой век лошадь. Стоял без пушек, без флагов, без дымка, послушно ждал газорезчиков. Они придут и искромсают его уже помертвевшее тело на части, пригодные для мартеновских печей.

Матросы на палубе притихли, напряженно вглядываясь в мертвую махину крейсера. Лохов понимал их: старик крейсер вызывал печальные мысли о бренности жития, о неумолимости времени, которое сломало даже эту суровую стальную жизнь.

Но расступались перед катером береговые скалы, открывая новые и новые просторы залива. Там стояли живые корабли. Таких матросы еще не видали. Чистые линии серых корпусов, гордая, стремительная осанка, грозные ракеты – все вызывало восхищение. Нет, не время властно над нами, а мы властны над временем! У каждого века – своя краса. Отошли в прошлое парусные бриги и шхуны, корветы и каравеллы. Прошел свою последнюю милю старик крейсер. Бороздят моря новые красавцы корабли. Это и есть жизнь, новое сменяет старое.

А если старое живет, а новое погибает? Как понять такое? Лохов поежился. Чем ближе Снежный, тем острее неутихающая боль в сердце. Невидящими глазами он смотрел вперед, не замечая, как переглядываются и вздыхают женщины.

– Садитесь, товарищ капитан второго ранга.

Лохов вздрогнул, повернул голову. Тот, чернявый, что рассказывал в порту смешную историю, стоял перед ним, уступал свой вещевой мешок.

– Спасибо, товарищ матрос, – ответил Лохов. – Сидите.

Сеня Коган кивнул и тихонько сел на место.

Катер шел всего два часа, но как изменилось все вокруг! Давно уже не было деревьев, росших в городских скверах и на улицах. Не было и пышного кустарника. Кое-где в распадках суровых пестрых скал лежал снег. Матросы сначала просто не поверили, что это действительно снег. Думали – мел.

Скалы были крутыми, в темных складках, иссеченные серыми, коричневыми, черными жилами. Пестроту им придавали лишайники и пятна зелени – трава и крохотные кустики умудрялись расти даже на голых камнях.

Мичман, который сопровождал из порта команду, протянул руку вперед и сказал:

– Море!

И словно в ответ ему, по лицам матросов хлестнул вырвавшийся из-за скал ветер, в катер ударила волна, окатила палубу солеными брызгами.

– Здоровается, – сказал Сеня, и все засмеялись.

Только Лохов не улыбнулся. Сейчас катер повернет влево, в салму (пролив). Прогудит у скалы и ошвартуется возле маленького пирса.

Год прошел с того дня. А все еще невозможно вытравить из себя боль. Встревоженная память все еще тянется к тому дню. Вот так же возвращался из Москвы, с совещания. Летел через Ленинград. Застрял там на трое суток. Купил Наташке игрушку – огромного белого медведя. Когда продавщица заворачивала медведя, маленькая девочка воскликнула у прилавка:

– Мама, смотри! Он не кусается?

Лохов тогда засмеялся, присел на корточки, погладил ее светлые, как у Наташки, волосы:

– Он очень добрый медведь. Я повезу его на Север. И он там будет играть с такой же девочкой, как ты.

Вот так же прогудел катер, обходя скалу. Открылся поселок – десяток каменных двухэтажных домов, окруженных сопками. А за домами – снова вода, морская непроглядная даль.

На пирсе – встречающие. Он искал глазами Наташку – тоненькую девочку с зеленоватыми, удивленными глазами.

Наташки не было.

Только когда катер подошел вплотную к пирсу и матросы завели швартовы на палы, он заметил жену.

Вера стояла в стороне. Лицо у нее было осунувшееся, глаза ввалились. Прядь светлых волос выбилась из-под черного платка.

Рядом с Верой – командир дивизиона, он поддерживал ее за локоть. Красивое лицо командира было строгим и замкнутым. Еще несколько офицеров стояло на пирсе. Катер ошвартовался, но никто не произнес ни слова. И отчего-то вдруг стало страшно шагнуть с палубы катера на скрипучие доски, пирса.

Но он сделал это. Он шагнул к Вере. Поймал ее взгляд. В опухших глазах были страх, боль, безумие. Она качнулась, припала к комдиву и заплакала.

Комдив обнял Веру за плечи, сказал тихо, повернув побледневшее лицо к Лохову:

– Мужайтесь, Алексей Михайлович.

Офицеры на пирсе стояли неподвижно, молча. Это молчание было страшнее крика.

Он спросил одними губами:

– Наташка?

Командир дивизиона кивнул…

Катер дал задний ход. Вспенил за кормой воду. Легонько толкнулся о пирс. Лохов подхватил чемодан и первым поднялся на причал. Позади толпились матросы.

Тог, чернявенький, оглядел двухэтажные домишки, песчаный намытый стадион, строгие сопки. Сказал:

– Да. Не Одесса. Но живут люди!

«Живут, – почему-то с обидой подумал Лохов. – Живут!»

Он направился было к домам, но представил себе пустую комнату, пыль, накопившуюся за время его отсутствия, и какой-то устоявшийся нежилой запах, который появился после ухода Веры и все не исчезает, повернул круто и по деревянным мосткам пошел прямо на корабль.

Три резких звонка возвестили всем на корабле, что на борт ступил командир.

Вахтенный, главстаршина Куличек, прогрохотав по узкому трапу, выскочил на палубу, чуть не зацепившись второпях ногой за комингс.

Лохов молча выслушал рапорт. Кивнул. Молча поздоровался за руку.

Куличек отступил к борту, пропуская командира.

Лохов неторопливо зашагал по крашеной железной палубе и, казалось, равнодушно посматривал вокруг.

Но ни молчание, ни кажущееся равнодушие командира не могли ввести в заблуждение вахтенного.

Главстаршина Иван Куличек знал характер командира. И раньше-то командир отличался сдержанностью, а с той поры, как у него погибла дочка, он и вовсе перестал говорить, будто порастерял в горе слова. Только команды и остались в памяти. Нелегко пережить такое. Командир лицом потемнел, стал замкнутый, но службу несет – не заскучаешь! Это только кажется, что равнодушно поглядывает. Все видит. Ничего не пропустит! Потом вызовет к себе и тихо скажет несколько слов. Никогда не прикрикнет. А тебя аж пот прошибет. Из его каюты вылетишь, что снаряд из тридцатисемимиллиметровки.

Лохов прошел в свою каюту, а Куличек остался на палубе и, сурово хмурясь, погрозил пальцем вахтенному у трапа, хотя тот встретил командира как положено и вообще никаких непорядков на корабле командир, пожалуй, не обнаружил.

Каюта для Лохова давно уже стала домом. Даже в Снежном он предпочитал жить на корабле.

Дома все, решительно все напоминало Наташку. Когда, усталый после трудного похода, он вытягивался на кровати и закрывал глаза, комната, казалось, наполнялась Наташкиным дыханием, тихим ее посапыванием и причмокиванием во сне. И Лохов напряженно вслушивался в тишину. Сон не шел. Засыпал только под утро и просыпался от Наташкиного звонкого голоска… За черным окном была полярная ночь. Ветер завывал над крышей, раскачивал одинокий фонарь. По потолку метался мертвый желтый блик света. Голова была тяжелой, да и все тело каким-то грузным, дряблым. И ничего не хотелось, не было никаких желаний. Нехотя вылезал он из-под одеяла, босой шел включать чайник, заваривал крепкий чай. Но не чувствовал ни его аромата, ни вкуса.

И на корабле боль не оставляла Лохова. И на корабле, в просторной командирской каюте, жила память о Наташке. Только здесь было как-то легче. Здесь была служба, сотни больших и малых забот. Люди, которых надо и накормить, и одеть, и обучить. Здесь были ходовые вахты со слепыми штормами. И двенадцать миль от берега, священных двенадцать миль, за которыми начиналось «ничье» море. Двенадцать миль от берега – край России, государственная граница Союза Советских Социалистических Республик. Ее надо охранять. Это высокий долг. И кончается он только вместе с жизнью…

Каюта была неподвижна, а на корабле непривычно тихо. Молчали моторы: электроэнергия подавалась с берега по кабелю. За отдраенными иллюминаторами тихо плескалась синяя вода. Чайки, надрывно крича, отнимали друг у друга хлебные корки.

Лохов снял китель, хотел повесить в шкаф, но раздумал, накинул на спинку стула. Он не любил лишний раз открывать шкаф. Из глубины шкафа вопрошающе-грустно смотрел сквозь порванную упаковку белый мишка. Он сидел, обмотанный веревками, будто хозяин боялся, что он сбежит. Казалось, мишка недоумевал, почему его до сих пор не развязали, не вынули из шуршащей бумаги, не отдали девочке, о которой говорили еще тогда, в ленинградском магазине.

Лохов принес мишку на корабль после той страшной прошлогодней ночи, когда вернулся из командировки. Он смутно помнит, как отвел тогда плачущую Веру домой. Потом были длинные, тянувшиеся по земле тени. Солнце, висело уже над горизонтом. Он шел по рыжей земле, по длинным теням, спотыкаясь о камни.

Тени оборвались, когда Лохов поднялся на освещенную солнцем площадку, огороженную низким голубым заборчиком. Среди памятников увидел свежий холмик, обложенный дерном. Венки блестели на солнце.

Лохов опустился на землю. Он ни о чем не думал. Все перемешалось в потрясенном сознании – скалы и солнце, небо и море, свет и тень.

Уходя, протяжно загудел внизу корабль. Гудок будто толкнул Лохова. Он поднялся, машинально отряхнул китель.

Солнце стояло над головой.

Только сейчас он подумал о Вере В горе он как-то забыл о ней. Будто он один, только он скорбит, только он потерял дочь, только ему одному она принадлежала…

Когда он пришел домой, Вера сидела в углу дивана, поджав ноги, кутаясь в шерстяной платок. Глаза ее потускнели, в них затаилась боль. Она уже не плакала, слез не было. Она встала и, все еще кутаясь в платок, побрела на кухню, поставила чайник.

А Лохова покоробило: как она может думать о еде! Он прислонился к косяку спиной и пустыми глазами следил за руками Веры, накрывавшими на стол. Руки двигались привычно и ничего не забывали – ни солонки, ни салфетки, – ничего.

Будто угадав мысли мужа, Вера вдруг опустила руки и замерла возле стола, глядя испуганно и умоляюще.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее. Наташи нет, а она накрывает на стол…

– Как же ты недоглядела? – сказал он глухо.

Но ей показалось, что он крикнул. Она даже сразу не поняла, что муж обвиняет ее. А когда поняла – помертвела. Ухватилась за край стола.

– Я пойду, – сказал Лохов. – Я еще не докладывал.

– Поешь… – откликнулась она беспомощно.

Он взял чемодан и ушел на корабль. В чемодане лежал белый мишка…

Лохов нажал кнопку звонка.

Приказал пригласить в каюту замполита.

Дежурный повторил приказание и бесшумно закрыл за собой дверь.

Лохов сел к письменному столу, положил на него темные от загара руки. Пора поговорить. Если замполит не поймет его – значит никто не поймет. Лохов тяжко вздохнул, достал из кармана портсигар, щелкнул зажигалкой. Затянулся жадно.

Пришел замполит Сергей Николаевич. Они не виделись десять дней. Поздоровались.

– Садись, рассказывай. Какие новости?

– Да ты и сам знаешь. Завтра пополнение будем принимать. А других новостей нет.

Лохов вспомнил матросов на катере. Кивнул. Потом стал рассказывать о совещании в Москве, куда его посылали как командира отличного корабля.

Замполит понимал, что не это главное. О корабельных новостях можно было поговорить и в кают-компании за ужином. Если уж командир пригласил к себе, значит разговор будет особый.

Капитан-лейтенант Сергей Николаевич Семенов служил с Лоховым пятый год. Был он небольшого роста, круглоголовый, стригся «под ежик». Серые глаза смотрели на собеседника неизменно серьезно и внимательно, а по-детски пухлые губы всегда, казалось, были готовы разойтись в улыбке. Как и командир, был он немногословен, но те слова, которые он, обращаясь к людям, произносил спокойным, ровным голосом, западали в душу. И даже примелькавшимся газетным словам он умел возвращать их первоначальное звучание. Потому что вкладывал в них свою горячую убежденность и никогда не отрывал слова от дела. С командиром у него не бывало разногласий, хотя не все им нравилось друг в друге.

Когда разговор на корабельные темы иссяк, они вместе закурили. Замполит курил спокойно, чуть посапывая и пуская голубые колечки к потолку. Он был большим мастером пускать колечки и любил следить, как они входят одно в другое и растягиваются, напоминая изображение радиоволн.

Лохов затягивался чаще, чем обычно, будто его подгоняли и он спешил докурить сигарету. Потом резким движением придавил окурок в пепельнице и сказал с хрипотцой:

– Я рапорт подать хочу. – Замполит молчал. Лохов посмотрел на него вопросительно: – Что скажешь?

Замполит понял, о чем говорит Лохов, но хотел, чтобы все было названо своими именами.

– Какой рапорт? О досрочной смене башмаков?

Лохов нахмурился:

– Не хитри, Сергей Николаевич. – Он встал, подошел к иллюминатору, последил за мотающимися над водой чайками. Произнес угрюмо: – Уйти хочу. В отставку. Понял? – Замполит молчал. Лохов сказал с заметным раздражением: – Тринадцать лет здесь, в сопках. На этой воде. Хватит! – Он вынул из портсигара новую сигарету и тут же, не закуривая, сунул ее в пепельницу.

– Ты пойми, – продолжал он. – Ты только пойми. Я все время об этом думаю. Раньше – пусть мороз, пурга или шторм, вернешься – дом, дочка ждет, жена… Эх, море, будь оно… – Лохов вздохнул. – Думаешь, отчего Вера ушла? Она и раньше моря боялась. Бывало встанет у окна, слушает, как ветер с крыши железо рвет, сцепит пальцы… Вижу, не по себе ей. А что я мог? Я морской офицер. Море, оно всегда между нами стояло. Но была Наташа… – Лохов доставал сигареты, мял их, крошил. – И вот она погибла. И Вера ушла… – Лохов умолк, растерянно посмотрел на табачное крошево: – Что ж ты молчишь?

Семенов вздохнул.

– Что я могу сказать, Алексей Михайлович? Понимаю я тебя, а принять не могу. Все вроде так, и все не так. Я на твоем месте написал бы жене.

– О чем?

– Обо всем. Вот как мне. Множество нитей связывает близких людей. И не все рвутся. И надо те, что остались, сплести, понимаешь? В трос сплести, чтобы дальше не рвались.

– Ниточки… Все это слова.

Семенов рассердился:

– Лечиться тебе надо, Алексей Михайлович. Гимнастику по утрам. Холодный душ, обтирания.

– Смеешься?

– Нисколько. Думаешь, только у тебя боль? На корабль перебрался. По сути дела, оставил Веру Ильиничну один на один с тем самым морем!

Лохов протестующе поднял руку, но замполит не дал ему возразить, вскочил со стула и, широко расставив ноги, наклонил голову, будто хотел кольнуть Лохова своим «ежиком».

– Раз уж ты начал этот разговор, скажу тебе все, что думаю. На море, конечно, не легко. Я Веру Ильиничну понимаю. Но ты… Человек – это человек. И в горе и в радости! А ты в себе замкнулся. Горе свое лелеешь, прости меня за откровенность. А к ее горю… Да ведь она мать. Понимаешь мать! Что ж, у нее слезы преснее твоих? Рапорт!.. Что ж, подавай. Твое право!

Лохов молчал. Внезапное нападение замполита сбило его с толку. Никогда никто не говорил с ним так резко. И первое, что он почувствовал, была обида. Словно замполит дал ему пощечину.

– Хорошо, – сказал он сухо. – Вы свободны.

И замполит ушел. А Лохов все стоял у иллюминатора, не видя ни волны, ни чаек. И громоздкие, слепые мысли тянули его куда-то в холод, во мрак.

Владимир Федоров попал вместе с Сеней Коганом и еще несколькими товарищами на «Самоцвет». За ними пришел мичман, небольшого роста, с морщинистым лицом и линялыми глазами.

Мичман построил всех, кто получил назначение на «Самоцвет», сделал перекличку. Называл фамилию, имя, отчество, а когда матрос откликался, подходил к нему вплотную и пристально глядел в лицо, будто невесть какое чудо рассматривал. Потом откашливался и называл следующую фамилию.

Матросы переглянулись, а Сеня Коган с трудом сдержал смех.

– Значит, так, – сказал мичман, когда закончил перекличку. – Более или менее я вас запомнил, какие вы есть. Моя фамилия Зуев, звать Флегонт Флегонтыч.