Текст книги "Львы в соломе"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Он поднял спичку к глазам, довольный – Иван не понял, чему он радуется, – показал ее придвинувшимся плотнее ребятам. Одна из граней спички, – та, которой он водил по штанине, – сделалась небесного цвета.
– Фирма. Оригинал, – заключил рыжий. – За них два тридцать заламывают. Смотри, дурака не валяй.
Иван наморщил лоб, собрал джинсы в ком и, уже ни на кого не глядя, стал выбираться из тесного окружения.
Иван, огорчаясь, что старушка не поняла его – продай он ей джинсы даже за сотню, были бы у нее деньги целее, а небось переплачивает, – пробирался мимо разгоряченных лиц к выходу.
Солнце, поднявшееся достаточно высоко, здесь слепило чистым холодным блеском, и по тому сиянию, каким было пронизано все вокруг, Иван представил, что сейчас делается в поле, особенно на реке, в ничем не запятнанных лозняках.
– Эй, кореш! – услышал он позади себя.
Иван обернулся, увидел ласкового парня.
– Чего? – неохотно возвращаясь к рыночным заботам, спросил Иван. – Продал?
– Не, – сказал ласковый. – Ты мне всю малину испортил. Бабка заартачилась… Да ладно уж. Ты чего джинсы уносишь? Джинсы у тебя клевые. Давай помогу толкнуть. С тебя, конечно, магарыч…
– Да я вообще-то не продавать привез… – признался Иван. – Обменять хотел. Мне они малы.
– Хех! – удивился парень. – Айн момент, все устроим. Пошли!
Он, подойдя к людскому скопищу, остановившись, поднятой над головой рукой сделал повелительный жест, и тотчас там, внутри толпы, показалось несколько ответно машущих рук.
Один за другим к ним выходили ребята, и все, заметил Иван, бессловесные, с симпатичными, заветренными лицами.
– На какой размер меняться будешь? – спросил один.
– Пятьдесят четвертый…
– Найдутся…
Ласковый, по-свойски подмигнув Ивану, кивком головы показал направление, в каком надо идти, – к забору, к бреши. Молча двинулись – впереди двое, рядом – ласковый. На пустыре, пахнущем соляркой и бензином, хоронясь за трактором, горланили подвыпившие мужики, поэтому отошли еще дальше от забора, к забурьяненному огороду.
– Тоже новые? – поинтересовался Иван.
– Разок стиранные, – был ответ, – не бойся, не прогадаешь!
– Ну, если разок – ничего, – улыбнулся Иван. – А то, понимаете, брат двоюродный маху дал. Три года, как видел меня. Думал, что у меня с ростом будет нормально.
– Давай, снимай штаны, – сказал ласковый. – Брат в загранке, что ли?
– Ну да.
– Повезло тебе.
Ласковый развернул газету, подстелил рядом с Иваном, снимавшим ботинки. Иван снял обутку, встал на газету, почувствовал, как быстро студенеют ноги и, чтобы не тянуть, поспешно сдернул с себя брюки.
– Давай подержу, – сказал ласковый, заметив, что Иван, наполовину раздетый, сконфуженно озирается, не найдя места, куда можно положить свои джинсы и брюки.
– Скинь шубу-то…
– Не-е, – возразил Иван. – И так уж срамота полная.
Парни стояли, с молчаливым вниманием пялились на Ивана, и ему стало неловко под этими любопытными глазами.
Внезапно один из ребят, все время настороженно поглядывавший на забор, отрывисто крикнул:
– Легавые…
Все разом кинулись бежать. Растерянно уставившись на них, бегущих вдоль забора, Иван подумал, что и ему надо бежать следом, но мгновение спустя в голову ему пришла догадка: обчистили. Он, никак не веря, что такое могло с ним случиться, тщательно осмотрелся и только тогда, сдерживаясь, крикнул.
– Стойте!..
Тем временем все пятеро шмыгнули в брешь, темневшую в дальнем конце забора.
– Чего, сынок? – высунулся из-за трактора мужик. – Чего караул кричишь?..
Иван пристыженно нагнул голову, обулся, поднял со слежалого снега мешок с поросятами. Жаловаться кому-то было бесполезно. Иван, запоздало понявший свою оплошность, обругал сам себя: так тебе и надо. И то хорошо – полушубок не уперли, хотя, если пораскинуть задним числом, все шло к тому.
Иван зашагал к забору, но ступить на территорию толкучки долго не решался. Потом, набредя под забором на метровый кусок обоев, разрисованных какими-то зелеными птахами, соорудил на бедрах что-то вроде юбки. Придерживая ее одной рукой, другой опять взвалил на спину мешок и, стараясь быть незамеченным, двинулся вдоль забора искать талалаевскую старуху – продала ли поросят?
Очутившись снова на людях, он торопливо шел мимо гомонивших рядов, чувствовал, как горячо, опаленно горит лицо.
Он обрадовался, увидев бабку, должно быть, только что продавшую поросят. Старуха разговаривала с другой бабкой, с виду ровесницей, и, когда Иван, громко шурша бумажной юбкой, остановился перед ней, испуганно вскинулась.
– Ай, никак загулял? А это для смеха, что ль?
– Продала? – пытаясь улыбнуться, спросил Иван.
– Вот она выручила, – показала она на старушку. – Просила сорок – отдала за тридцатку.
– Возьмите еще пару поросят, – заглядывая старухе в глаза, предложил Иван. – За двадцатку отдам.
– Куда их мне столько! – отмахнулась старуха. – Ферму, что ли, заводить? Да и что так дешево – уж не хворые ли?
– Здоровые, здоровые, – загораясь надеждой, заверил Иван.
– Чего ж на ярманку привез, а просишь мало? Какой резон было тащиться? – не унималась старуха.
– Непредвиденный случай, – смущенно сказал Иван. – Потерпел аварию. Срочно брюки надо купить.
– То-то я гляжу, в бумагу завернулся, – сказала талалаевская. – Я-то думала, выпимши, потешить кого собрался…
– Не-е, – тоскливо посмотрел на обеих Иван. – Уперли. Прямо на глазах уперли.
– Здешние, нашенские, что ли? – забеспокоилась старуха.
– Кажется, приезжие…
– Как же так уперли? – сердито зашевелилась талалаевская. – Что ж ты, здоровенный дурила, дал себя обокрасть?
– Это не нашенские, наши бы не стали, – облегченно вздохнула старуха. – Ниче, следующий раз умнее будешь. Ну-ка, поросят своих покажь…
Иван развязал мешок, выудил одного за другим полюбовавшись на розовые тельца поросят.
– Значит, по двадцатке, – сощурилась старуха, полюбовавшись на розовые тельца поросят.
– Ну, если не жалко, по четвертной, – робко проговорил Иван. – Не мои они, соседки моей, бабушки Марьи. А то обидно за нее…
– Погоди, я скоронько, – сказала старуха.
Пока она сходила под дощатый навес, к торговавшему там цветочными семенами старику, Иван устало слушал монотонный, ни на секунду не смолкающий гул базара. Тихо брели, направляясь к выходу, натоптавшиеся с утра люди, а навстречу тугими потоками торопились свежие.
Иван ехал домой, в Нижнее Талалаево, на том же автобусе, что вез его утром на рынок. Он почувствовал себя в нем уютно, как усталый птенец в теплом гнездышке, впадал в дрему, иногда захлестнутый дорожным весельем, – мужики, хорошие еще на рынке, по дороге добавляли, – сонно и безразлично озирался.
Он не сразу отозвался на слабенькие тычки сзади, потом уже, когда кто-то упрямо повторил удары, обернулся и обнаружил знакомую талалаевскую старуху.
– Брюки-то, кажись, шелковые справил? – участливо поинтересовалась она.
– Сатиновые, – оживился Иван.
– Летом сгодятся, – сказала старуха. – А я-то еду и думаю, где тебя видела раньше. Вспомнила: на тракторе сидел, мимо хатки моей проехал. В Выселках был?
– Приезжал, – утвердительно кивнул Иван.
– Вот-вот… Узнала. У тебя к трактору телега така прицеплена. Удобная, видать.
– Удобная, – сказал Иван.
– Если будешь ехать мимо, заходь ко мне, – чуть слышно сказала старуха. – Евдокией Никитичной меня зовут. Я одна живу, сын Николай в Фергане, третий год носу не кажет, а сын Лексей похоронен под Киевом. Аккурат вроде тебя был. Здоровый, добрый, мухи не обидит. Писал, пушкой командую. Вот и говорю, заезжай: брюки, рубашка его, сапоги хромовые целехоньки. А ты мне дровец привезешь на тракторе-то. Я к начальству твоему схожу, уговорю…
– Не надо, – окончательно придя в себя, сказал Иван. – Я так приеду.
– Вот и хорошо, – успокоилась старуха. – Уж весна скоро… Приезжай хоть один, хоть с другом-приятелем…
– Приеду, – повторил Иван, выбираясь к выходу. Автобус приближался к Нижнему Талалаеву. – Обязательно…
– Весна уж скоро… – пробормотала старуха, подняв прощальный взгляд на Ивана. – У меня черемуха в палисаднике. В мае-то и зацветет…
ТАЛАЛАЕВСКИЕ СТРАДАНИЯ
Роман Дмитриевич Басов известен в Талалаеве всякими причудами, хотя в последнее время – вот уже с полгода – стал попридерживать себя. Вроде поостыл: задумчив, на намеки подкинуть какую-нибудь идейку, чтобы опять, как прежде, съехался в село деловой люд подивиться очередному новшеству, отзывается сдержанно. Дескать, не с руки ему заниматься баловством.
Кто был в Талалаеве, тот знает, что, покуда Басов справлял обязанности главного инженера, в совхозе хорошо ладились сельскохозяйственные дела, особо – по части механизации.
Басов старым себя не чувствовал, но с приходом весны словно бы занедужил. Причина, конечно, тому была – скоро на пенсию. Надежда, еще недавно державшая его в бодрости, – после торжественных проводов все же оставят на должности, – самым обидным образом рухнула. Приехал, окончив институт, Серега Блинов.
И хотя руководство совхоза ни словом не обмолвилось насчет возможной замены, Роман Дмитриевич догадывался, что Серега – молодой специалист, диплом с отличием, – неспроста застрял в Талалаеве на все лето.
Замена, по всему видно, будет неплохая, и все же Романа Дмитриевича точила обида. Нет бы Сереге, который всего лет пять назад соляркой перепачканным поганышем вертелся в мастерских, поискать свое молодое счастье где-нибудь в стороне…
Пока шла уборочная, времени на раздумье не было, а когда чуть полегчало, думки одолели так сильно, что поспешил он к деду Петряичеву. Про деда рассказывали, будто знает он толк в лечебных травах, берется излечивать безнадежных больных, и еще – что и побудило идти к старику – избавляет от душевной смуты.
Роман Дмитриевич и раньше заглядывал к нему, но без особенной надобности, просто так: попить чаю, заваренного на травах, послушать старика о чудесах народного врачевания.
В этот раз так запросто, на прежний манер не получилось. Роман Дмитриевич шел в сумерках, обходными путями, боясь на кого-нибудь нарваться; талалаевский народ языкастый, попробуй, опровергни потом, что не ходил к старику и никаких сердечных тайн ему не поверял.
Благополучно пробравшись во двор, Роман Дмитриевич из-за душистого стога сена всмотрелся в освещенное окно. Убедился, что у деда нет гостей, тихонько постучался. Входя в избу, напустил на себя беззаботный вид, но сразу, едва дед повел в его сторону молодыми острыми глазами, понял, что напрасно прикидывается: ничего от деда не скроешь.
Петряичев, крепкий еще, с тугими красными щеками, варил на газовой плите какое-то запашистое снадобье.
– Чайку выпьешь, Роман, – хмуря кустистые брови, спросил он. – Гляжу, хоть и форс держишь, а не любезный. Порох, что ль, отсырел?
Роман Дмитриевич только вздохнул, сел за стол и, хоронясь за керосиновым фонарем от приметливого взгляда старика, ждал, когда вскипит чайник.
– Казаковал-то ты отменно, – простодушно улыбнулся старик. – Пошто теперь не в духе? Или персональную хлопочешь?
– Не-е, дед, – отозвался Роман Дмитриевич. – Мне хоть вовсе не давай эту пенсию…
– Узнаю Ромку Басова, – сощурился старик. – Кого ж заместо тебя?
– Чего об этом… – заерзал Роман Дмитриевич. – Да одного тут… зелененького.
– Боишься, на ветер все пустит, – посочувствовал старик. – Оно понятно. На готовое, конечно, легко.
Принес прикопченную кружку на стол, пододвинул к Роману Дмитриевичу, опять отойдя к газовой плите, сказал:
– Думки, вижу, одолели. Время, Роман, время… С головой жил, повидал много, напереживался, – вот и лезут думки. Никуда от них не денешься. Средств таких, чтоб думки отшибать, нету, Роман. Так что думай…
– Да я особенно не жалуюсь, – смутился Роман Дмитриевич – подумает еще старик, что совсем скис. – Только вот, чую, уйду на пенсию – метаться начну, свихнусь…
Он, опять сильно загрустив, понюхал бодрый с горчинкой пар, курившийся над кружкой, и в ожидании – что еще скажет старик? – посмотрел на того, сосредоточенно мешавшего палочкой свое варево.
– Пей, пей, – сказал дед Петряичев, – в ём ничего особливого нет – зверобой да пустырник. Для сна крепкого… Свихнусь, говоришь? Я вот тоже слыхал: иные не выдерживают. Как на пенсию, годочков пять мается, сердешный, и готов – хоронют.
– Вот-вот, – вздохнул Роман Дмитриевич. – Вот и я.
– А ты перемогайся, – проговорил старик. – Прими меры загодя, чтоб, значит, врасплох тебя не застало. Хошь, вот книжку дам, в ей разные мысли и советы собраны. А то ведь книгу-то в руках давно, небось, не держал. Знаю я вас, нонешних начальников, – все летаете туды-сюды, все на ходу…
Подойдя к самодельной полке, на которой темно посвечивали тугими корешками книги, старик снял одну. Роман Дмитриевич, серьезно внимая совету, взял протянутую книгу.
– Думать, в пору ли замена, ты, конечно, обязан, – сказал дед. – Только насильно не держись. Не гневи бога. Ты кого-то заменил, тебя заменят, потом и ево, кто тебя заменил, тоже заменят. Так оно все и идет… А ежели, как говоришь, этот зеленый-то не справится, дак опять же тебя и позовут. Как Кутузова в лихолетье…
– Это ты прав, дед, – посветлев усталым добрым лицом, сказал Роман Дмитриевич. – Я уж тогда, может, не сяду на должностное место, а пособлю только…
– Однако ты молодец! – похвалил его дед Петряичев. – Ну, а лихо будет, заходь…
Роман Дмитриевич вышел на улицу, уловил и, глубоко вдохнул аромат невидимых в ночной тьме полей. Было тихо, безветренно; ни шелеста листьев, ни всплеска воды на близкой реке – все спало в онемелом, утомленном после знойного дня Талалаеве.
Роман Дмитриевич напрямик, бурьянным пустырем направился к своему дому, потоптавшись перед дверью веранды, решительно прошагал в сад, где за яблонями преступил небольшой домик. Смахнув с низенького крылечка ворох травы подальше, – уж больно дурманно пахнет, – Роман Дмитриевич в прихожей зажег спичку, поднес пламя к почерневшему фитильку свечи. Подсвечник – затейливо изогнутая ветка черемухи, приспособленная соответствующим образом, – помог Роману Дмитриевичу вспомнить зятя, с которым он, когда тот выбирался из своего Подмосковья, отводил душу. Домик этот, добротный, с двумя комнатами, с душем, еще год назад был только фантазией зятя. Захотелось тому, чтобы здесь в саду стоял, по его выражению, «дом творчества».
Зять Романа Дмитриевича, парень еще молодой, но порядком усталый, натрудивший голову, – связан с писательским делом, – и сюда прихватывал пачку бумаги, отоспавшись, начинал корпеть над ней, и на разговоры у него времени оставалось мало. А Роману Дмитриевичу поговорить с ним хотелось до смерти, ждал он, что вот-вот приедет зять и улягутся все тревоги, по-прежнему легко станет на душе. Но у того самого, видать, была канитель: в коротеньком, отстуканном на пишущей машинке письме сообщил об издательских сроках и планах, – не успеть, дескать, если приедет в Талалаево.
Роман Дмитриевич, несмотря на давнюю любовь и согласие между ним и зятем, в этот раз заподозрил обман: какие могут быть планы и сроки у писателей? У них должно быть соответствующее состояние духа, чтобы даже только сидеть и сочинять, а какую такую книгу и про что душевное написать, если их, как простых смертных, заставляют подноравливать плану, теребят сроками? Нет, тут что-то не так, ревниво думал Роман Дмитриевич и все же отходил сердцем, припоминая годичной давности застольные беседы.
Само собой, зятю надо больше вертеться в своем кругу, и негоже Роману Дмитриевичу требовать от него частого внимания. Что и говорить, с ним хорошо, – парень флотский, умеет поговорить по-родственному, крепко поддать и ум не терять, а то начнет поддразнивать Романа Дмитриевича, тоже подвыпившего и настроенного на разговоры о смысле жизни.
Это после его отъезда Роман Дмитриевич соорудил в садовом углу, под плетневой оградой, отделявшей его хозяйство от соседского, бассейн размером в два метра на два.
Так здорово рассказывал зять о древних японских философах, которые погружались по шею в воду у себя в саду, чтобы лучше постичь какую-нибудь особую истину. Так взбудораженно, шельмец, рассказывал, что Роман Дмитриевич уже на второй день принялся копать яму для бассейна. Снял первый слой почвы, вооружился карандашом и бумагой, радуясь игре воображения, и вычерчивал разрез водоема. Остановился на малом – не глубже метра, со ступенчатыми сужающимися бортами – проекте.
Роман Дмитриевич делал бассейн неторопливо, раздумчиво, видя в нем не простой водоем, а хоть и небольшое, но значимое сооружение, должно быть, и на самом деле способствующее утонченной работе головы.
По утрам ему удавалось урвать лишь полчаса – час.
Когда, наконец, одуревший от тряской езды, ругани с нерадивыми подчиненными, вернулся, к готовому бассейну, в нем с писком резвились утята. Расстроенный Роман Дмитриевич слил воду и уже ночью при свете, переносной лампы обнес бассейн валявшейся без надобности металлической сеткой. Но и это не спасло. Роман Дмитриевич влезал в бассейн и после долгого сидения головой мотал и посмеивался над собой: то ли разыграл его зять, то ли с непривычки, не поймешь, но только мысли в голову не шли.
Или время такое было – стояли знойные дни, теплые, без облегчающей прохлады ночи. Пьянящим травяным настоем несло с заречных лугов и болотин, в подкрадывающейся вечерней тишине все отчетливее стучали перепела. Кусты акации роняли желтую спелуху, сзади свешивалась, чуть не доставая спины почерневшими листьями, крапива; млеющему в ленивой воде Роману. Дмитриевичу сквозь полусмеженные веки видны были облака, отраженные в незанятой части бассейна.
Теперь Роман Дмитриевич, лежа на диване, слышал за тонкими стенами домика шорохи и вздохи летней ночи; зная, что сон нескоро придет, близоруко щурился на книгу, и вдруг внимание его привлекли какие-то слова.
Он вернулся к заинтересовавшему месту в книге, вчитался в слова и удивился простоте человеческой мудрости. В книге было сказано: вырывший в одиночку колодец обретет бессмертие…
Роман Дмитриевич выпрямился в сильном волнении. Он готов был без промедления бежать за лопатой. Потом усмирил себя: утро вечера мудренее. Долго лежал с открытыми глазами, пока его не спеленала чуткая дрема.
Роман Дмитриевич, еще с вечера настроившийся спозаранку взяться за рытье колодца, проснулся с петухами. Сбегал на речку, минут десять плавал вдоль и поперек, радуясь утренней чистоте воды. Обтершись мохнатым полотенцем, благостной походкой вернулся в сад, но уже вскоре со всегдашней горячностью – нашлась же лишняя забота, а вот, поди, попробуй ее оторвать от души! – принялся молотком править лопату. Потюкал по ней, повжикал напильником, нетерпеливо сощуриваясь, оттаптывая место, где прикинул копать, измерил глазами расстояние до бассейна и домика, – не слишком ли близко?
Крапива, мокрая от росы, сначала давилась под ногами, распространяя вокруг пресный дух. Роман Дмитриевич сделал острием лопаты надрез, поплевал на ладони и с внезапно охватившим его вдохновением воткнул лопату в землю.
Когда встала заря и по всему селу прокатилась петушиная перекличка, Роман Дмитриевич смахнул со лба обильно, выступивший пот и отложил лопату. Босыми ногами он ощущал сыроватую прохладу глубинной земли – яма была выкопана по грудь.
В избе, на столе, гудел и пускал пар электрический самовар. Роман Дмитриевич, любивший хорошую заварку, сыпанул в чайник треть пачки чая, потом торопясь и обжигаясь, выпил две чашки…
Целый день, до самого предвечерья, Роман Дмитриевич носился с одного бригадного становища на другое, командовал – где простым словом, где криком и матюками – уборкой. На закате, когда помаленьку все стихает, с полей знакомо и одуряюще густо тянет запахом обмолоченной пшеницы, Роман Дмитриевич закруглял день. Слабо передвигая ноги, тихо, уже без дневного куража, садился на скамейку возле веранды, долго сидел, немея от духоты. Потом шел в сад, крутил вентиль душа, подставлял под напористую струю голову, спину, ахал и придыхал, выкашливая из груди застоявшийся бензиновый перегар. В кустах вишни, срывая уже перезревающие ягоды, он окончательно оживал, а сегодня и вовсе быстро пришел в себя, натянул на ноги старые кирзачи и полез в яму.
Радуясь лопате, как вновь обретенному другу, Роман Дмитриевич ощутимо вгрызался в землю, в пока еще податливое ее нутро. В нехитрой этой работе он начинал предугадывать будущее, ни с чем несравнимое удовлетворение, дающееся жаждущему новизны человеку.
Оно, конечно, блажь все это, и говорить нечего – дело невыгодное. Придется теперь запасенные для постройки бани бревна пустить на колодезный сруб, искать цепь или трос, налаживать навес и ворот. Само собой, кое-кто примется чесать языки: верно, не иначе как сдурел Роман Дмитриевич, – ему для обзаведения личным колодцем достаточно занарядить на день-два подчиненного ему экскаваторщика Сашу Горбыля.
Но нет, нет! Верно, дуракам закон не писан. Быть колодцу такому, каким представлял его Роман Дмитриевич, – самолично им вырытым до водоносного слоя, который, между прочим, здесь, под возвышенной местностью, лежал глубоко. Роман Дмитриевич копал и копал. Куча развороченной земли была уже вровень с глазами. Ниже пошел плотный, глинистый грунт, и приходилось встряхивать лопату, чтобы прилипший к ней ком отвалился.
Скоро Роман Дмитриевич принялся долбить – заскрежетали камни. Каменистая почва не остановила его, наоборот, раззадорила. С трудом сняв с себя липкую от пота рубашку, Роман Дмитриевич довольно отметил, как руки и ноги, все тело, казалось, ни на что не способное после тяжкого дня, каким-то чудом находит запасы неизрасходованной силы. Он поднажимал на лопату, долбил мелкие занудливые камни с хмельной удалью.
Что и как потом приключилось. Роман Дмитриевич не запомнил. Лопата при очередном взмахе с неожиданной легкостью прошила какое-то хлипкое перекрытие, а в следующее мгновение твердь под ногами нарушилась, и Роман Дмитриевич провалился по пояс в пустоту. Он, оцепенев, глядел вниз, пытаясь понять, куда угодил, меж тем стена ямы, обращенная дном к солнцу и по этой причине, должно быть, сделавшаяся рыхлой, с жутковатым беззвучием осыпалась. Роман Дмитриевич отчаянным усилием попытался выбраться.
Было уже поздно – земля сдавила грудь. В душу закралась тревога: а вдруг вовсе засыплет? Тогда, считай, могилу себе выкопал. Нет, нет, уж больно нелепая это будет смерть. В каких палестинах побывал, в какие истории попадал, – ничего, обходилось. А тут – в тридцати шагах от дома!
Испробуя плотность земли, Роман Дмитриевич еще разок дернулся, и у него опять нехорошо замерла душа: ни чуточки не сдвинулся.
Роман Дмитриевич совсем замер, не спуская глаз с ненадежного бруствера: если этот тронется, пиши пропало. Дышать становилось тяжко. Роман Дмитриевич напрягся, хотел крикнуть и вдруг обильно вспотел – голос застревал в груди.
Стараясь отвлечься от дурных мыслей, Роман Дмитриевич осторожно вращал головой и наконец нашел отдушину – далеко в пустеющем небе, там, где протянулась неуловимая линия электропередачи, держалось белое, в солнечном окоеме, облачко. Будто задремало, ненароком отстало от остальных, уплывших неведомо куда.
А давно ли – тридцать лет не прошло – стоял в том месте, где, похоже, решило заночевать облачко, молодой Роман Басов в звании техника-лейтенанта. То было в сорок шестом осенью. Он приехал сюда в родное Талалаево начальником колонны «студебеккеров», имея в подчинении восемнадцать шоферов, только что по амнистии выпущенных на волю рецидивистов. С теми гавриками да с монтажниками, половина которых состояла из разбитных бабенок, Роману Дмитриевичу предстояло тянуть стокилометровый участок ЛЭПа Москва – Сталинград.
Как забраживало в нем одиночество, как одолевала робость на первых порах, когда он по утрам собирал уголовничков – среди них были отпетые – недосчитывался одного-двух, но молчал, сжимая губы. А ведь ничего – управился с ними, только вот никому уже не узнать, каких мук это ему стоило. Тех, кто сразу дал деру, изловили и снова привезли к нему, и кто-то из начальства предложил конвой, однако Роман Дмитриевич отказался. Урки ездили, сломя голову, вгоняя в страх все живое в окрестности, разбивали машину, а чинить кому? Ему, гражданину начальнику.
Пока не кончалась изнуряюще долгая осенняя ночь, Роман Дмитриевич переходил от одного грузовика к другому, а братва тем временем пропивала заработанные левыми рейсами деньги, дралась и разыгрывала на картах спорных красоток, живущих неподалеку во времянках.
Жуткая пора. Иногда казалось – все, долой гордость, надо просить прощения, что от конвоя отказался. Но один случай разом перевернул всю ту жизнь. Это когда к Роману Дмитриевичу пришли две опухшие от слез женщины: у обеих, пока они возились вечером в совхозном коровнике, очистили избы. Одна чуть не застала троих за грабежом: те, учуяв хозяйку, с узлами кинулись к реке.
Роман Дмитриевич велел всем собраться.
Забежал во времянку, дрожащей от волнения рукой открыл дверцу сейфа, в котором, помимо разных бумаг, хранилась солдатская фляга со спиртом. Налил полный стакан, выпил в два приема, запивая водой, и странно – не закосел, а как-то люто взбодрился. И этаким манером – взбудоражен, глаза горят, как фары, расступись и берегись! – вышел к братве, столпившейся на пятачке.
На вопрос его, узнает ли женщина кого-нибудь из вчерашних воров, одна показала на Васю-Гусара, по-блатному – пахана.
Роман Дмитриевич, не дрогнув ни единым мускулом, подошел к, Васе, посмотрел в упор. Отвечай, приятель! Тот весело оттолкнул его, развинченной походкой пошел к своей машине, но Роман Дмитриевич – нет, не уйдешь в этот раз! – догнал его. Он упредил удар обозленного Васи…
И надо было такому случиться: потом, лет десять спустя, когда Роман Дмитриевич обзавелся собственным хозяйством, женился, – словом, жил иными заботами, в селе нежданно-негаданно объявился Вася-Гусар, поизношенный и с виду посмиревший, купил по соседству дом. И хотя Роман Дмитриевич свято соблюдал поговорку: «Кто старое помянет, тому глаз вон», дружба между ним и Васей не завязалась. Да и понятно: у того, как вышло на поверку, только внешность малость изменилась, а душа и повадки остались те же.
Ни в совхозе, ни даже где-то на стороне Вася-Гусар не трудился, если верить, обходился пенсией, выплачиваемой ему за инвалидность. Пенсия-то была, как говорится, с гулькин нос, иная почтальонша постесняется принести, но Васю такое дело, видно было, ни капельки не огорчало.
Говорили, что он пенсию эту специально выхлопотал, чтобы иметь при себе инвалидную книжку, которую часто вынимал из штанов, когда добивался льгот, вполне законных для истинных инвалидов. Правда, в селе жизнь Вася справлял тихую, можно сказать, благопристойную: не пил, не буянил.
Время от времени к Васе-Гусару приезжали сыновья – Борис и Никита. Борис, старший, уже успевший отбыть два года срока, – и вправду яблоко от яблони далеко не падает, – этим летом чересчур старательно занялся садоводством. Тем же увлеклась и дочь Романа Дмитриевича, Зина, только что закончившая десятилетку.
От этих дум Роман Дмитриевич, малость свыкшийся со своим положением, – засыпанный по шею землей, – так разволновался, что забыл о громоздившемся на краю ямины бруствере…
В груди у него сделалось тесно – подумал о Борисе: пялился в дочку, небось, лапнуть захотел, а она, молодчина, оказалась не такой уж дурехой.
Потревоженная грудью земля зашевелилась, напомнив о себе пригоршней комьев. Переждав угрожающий момент, Роман Дмитриевич вдруг совсем оцепенел. С замирающим сердцем прислушался к звяканью ведер в соседнем саду. Вася, должно быть, поливал грядки. Роман Дмитриевич, внутренне холодея, посмотрел в небо: над головой синева уже густела, только справа, где закат, было еще светло, и смеркаться начнет не скоро.
Роман Дмитриевич с замирающим сердцем следил за звуками, издаваемыми ведром, – не дай бог, Вася по привычке навалится на плетень, чтобы заодно обшарить глазами соседский сад. Если увидит Романа Дмитриевича, вернее, голову его, со стороны, должно быть, кажущейся лежащей в свежевырытой яме, – неизвестно, как эта картина подействует на Васю-Гусара. Нервы, поди, уже не те, что в молодости, – возьмет да завопит, людей позовет. Страшась позора, больше чем смерти от удушья, Роман Дмитриевич натужно дернулся онемевшим телом – пускай уже засыплет! – и неожиданно почувствовал облегчение. Ниже колен щекотливо заструилась земля, – она, видно, осыпалась в ту самую непонятного происхождения пустоту.
Грудь уже обнажилась, и Роман Дмитриевич, сделав пять-шесть глубоких вздохов, еще бодрее принялся освобождать себя от плена. Он раскачивался слева направо, однако земля, сдавив голени, застопорилась.
Уморившись, Роман Дмитриевич перевел дыхание и вдруг приметил за садовой калиткой, в синих сумерках бредущую по тропе фигуру. В человеке, открывавшем калитку и робко вошедшем в сад, нетрудно было узнать Серегу Блинова, и все же Роман Дмитриевич, зажмурясь, стал внушать себе, что ему мерещится.
Когда открыл глаза, Серега стоял шагах в трех от него, округлив бубликом рот, – хотел, видно, что-то сказать, но не мог.
Отсюда, с уровня земли, Серега казался недосягаемо-высоким, и если бы не испуганное выражение на лице, можно было бы подумать, что все так и есть.
– А, Серега… – выговорил Роман Дмитриевич, запрокидывая голову. – Что так поздно гуляешь да в чужие сады забредаешь?
– Я… это самое… – смутился Серега. – Это я по старинке. Мальчонкой по этой тропе ходил. Ух, ты!.. А я уж думал!
– А ты еще и думать умеешь, – начальственно сказал Роман Дмитриевич. – Верно, вас, молодых, первым делом разным мыслям учат, а потом работе.
К Роману Дмитриевичу пришло радостное настроение: придумал, как объяснить, почему закопался в земле.
– Мне, Роман Дмитриевич, кажется, что вы сами себе противоречите, – окончательно очухавшись, сказал Серега. – Вы сами, когда я практику проходил, говорили: сперва обмозгуй, а потом берись делать… Вот я и пришел, если вы не против, диплом обмыть.
Серега шлепнул ладонью по оттопыренному пиджаку.
– Ну, шельмец! – смягчился Роман Дмитриевич. Выпить стопку, признаться, после такого приключения было заманчиво. – Сходи-ка за лопатой. У гаража поищи.
– А это вы с какой целью? – спросил Серега, вешая пиджак на яблоню.
– Про статические заряды слыхал? – поднял глаза повеселевший Роман Дмитриевич.
– Как же, – кивнул Серега. – Еще маленький был, рассказывали, как в Верхнем Талалаеве агрономшу молния ударила. Тоже в землю закапывали.
– Соображаешь! – похвалил Роман Дмитриевич. – Ну, беги за лопатой.
Сидели потом в «доме творчества» при свете двух свечей, закусывая сорванными с грядки зеленым луком и огурцами, на которых свежо взблескивала ночная роса.
