Текст книги "Подросток Ашим"

Автор книги: Илга Понорницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Наша зима лучше всех, – сказал Мишка Владьке. – Где ещё увидишь такую зиму?

Владька задумался – он не видел никогда других зим, да и Мишка тоже не видел. Но Владька глядел на него так, будто он может разные зимы сравнивать, и Мишке стало неловко и сделалось жаль братика.

– А летом? – спросил у него Владька.

И Мишка ответил резко:

– Ты что, куда мы поедем? Это знаешь сколько денег надо, чтобы всем переехать?

А когда Владька маме замечания делал, Мишке всегда хотелось щелкуть его по лбу. Глядите на него, какой учёный.

Если у тебя хотя бы тридцать самь и две, ты уже считаешься больным и совершенно законно не ходишь в школу. А тут – всё время выше тридцати восьми, и можно было не бояться, что его скоро выпишут. Температура не снизилась ни на второй день, ни на третий. Антибиотики Лёхич не пил. Надо было, чтобы таблетки убавлялись по часам, и он выбрасывал их по часам в унитаз. Болеть было счастьем. Он с утра до вечера был один, сам с собой, ему даже играть по сети не хотелось. Он пытался читать в Интернете книги, которые упоминали его одноклассники – не читалось. Было очень тепло, уютно, как – он не помнил, когда. Температура укутывала его мягким одеялом. Он думал, как хорошо, что мама не придёт с рынка до вечера. И что завтра, он, может быть, поболтает в личке с Майракпак. На общем форуме её давно не было, но если он писал ей в личку, всегда откликалась. «Привет! Бредбери – супер, помнишь, Алая Роза рекомендовала? Особенно «Третья экспедиция», ты не читал? Там – про Марс, и как всё от нас зависит, ты почитай!».

А как-то раз она у него про Хича стросила – что с этим парнем не так. И он долго тянул с ответом и пытался сформулировать, что с ним, Лёшкой, не так и почему его все дразнят– но только не о себе писал, а будто о ком-нибудь другом, кого он хорошо знает, и в конце концов всё удалил и написал: «Я не знаю. Я же не с ним учусь, а в параллельном».

Она спросила: «А кто учится с ним?». И он собрался ответить: «Я в их классе никого не знаю», – но испугался, что она спросит: «В каком именно классе?», а потом станет расспрашивать дальше, – и поскорее ушёл с форума. Найдутся, кто про него ей захочет рассказать…

Мишке теперь дома казалось очень тесно. В комнате надо было переступать через школьные ранцы и через котят, и через брошеные на пол игрушки. Почему раньше он так и переступал через всё это, не замечая?

Когда он возвращался, было полутемно, потому что мама уже укладывала младших. Все были здесь, перед тобой, всех не сходя с места можно было сосчитать.

И теперь это ему казалось странным.

Кирка жила в просторном двухэтажном доме. Внизу был большой зал, и из него наверх вели сразу две лестницы. Одна – обычная, прямая, – вроде как лесница в подъезде. Другая совсем узкая. Ступеньки в ней закручивались в причудливый рисунок. Когда поднимаешься по такой, и сам всё время кружишься.

В таком огромном доме жило совсем мало людей. Мишка сначала думал, что это только Кирка, её папа и мама. Но как-то на прямой лестнице он встретил женщину в красивом жёлто-сером платье, и она оглядела его оценивающе и строго, так, будто он в чём-то перед ней мог быть виноват.

Кирка ни разу не упоминала, что кроме её мамы с папой в семье есть кто-то ещё. И когда они уселись за уроки в её комнате, он поинтересовался:

– Это твоя тётя?

И показал руками:

– В таком платье?

Кирка махнула рукой:

– Это же мамина помощница!

Мишка даже прыснул от неожиданности. Когда сестра Танька была маленькой, все её хвалили, если она собирала без напоминания игрушки или вызывалась присмотреть за Владькой. Таньку называли тогда «мамина помощница». И она тоже повторяла, хвасталась: «Я мамина помощница!». Сейчас-то её давно так никто не называет, хотя она часто моет пол и может сварить суп. Но это всем кажется само собой. Таньке 12 лет, и ей пора всё уметь по дому.

А эта женщина – она, должно быть, старше Киркиной мамы. Мишка думал: «Как она может быть помощницей – как совсем маленькая девочка?».

Кирка пояснила:

– Ну, да, помощница. Прислуга.

Он вконец растерялся и спросил:

– А как… ты её зовёшь?

– Никак не зову, – пожала плечами Кирка. – Зачем мне её звать? А вообще она Светлана.

Мишка подумал, что надо будет дома рассказать: у Кирки вдоме есть прислуга. А когда расскажешь? Он появлялся дома, когда все уже были сонные. Мама в потёмках говорила: «Там в кухне котлеты». А он был сыт.

А по утрам, когда он собирался в лицей и мама знала, что допоздна его не увидит, она протягивала ему деньги и просила: «Пожалуйста, плати за себя». И он не знал, как сказать, что Киркин папа не разрешает ему платить, и деньги копились – он думал, что как-нибудь незаметно сунет их в мамину сумку.

Кирин отец говорил ему про деньги:

– Не бери в голову.

И он думал, что маме надо будет сказать: «Не бери в голову», но сказать так ей было немыслимо. Разве поняла бы она, как другие люди живут… Как можно жить…

Киркин отец иногда и Мишке казался совершенно непонятным, как инопланетянин. Он был высокого роста – не такой, как её мама, но всё равно он выделялся среди взрослых на улице. При этом у него были широкие плечи – настолько, что он выглядел бы очень плотным и даже грузным, несмотря на свой большой рост – если бы не это ощущение лёгкости, точно он готов был каждую секунду взлететь. От него во все стороны шло дружелюбие, и когда он говорил с тобой, казалось, что он тебе родня и любит он тебя бесконечно. И в то же время ты всегда чувствовал что-то тревожное, точно Киркин отец сейчас растворится в воздухе – только его ты и видел.

Вот он учит тебя, как нанизывать мясо на шампуры, чередуя его с луком и помидорами. У вас обоих руки в белом маринаде, и он говорит весело:

– Знаешь, как испортить шашлык? Купи самого лучшего мяса, замаринуй – а дальше доверь женщине.

Он подмигивает Мишке, у него блестят волосы – светлые, уложенные назад, не рассыпающиеся, если мотнуть головой. И зубы у него поблёскивают в свете костра. Мишка кивает на бутылку с чем-то пахучим и хочет спросить: «А когда надо этим поливать?»

Но Киркиного отца нет уже, только его смех слышится – он уже что-то девчонкам объясняет. А Кирка его не слушает, она здесь, возле Мишки сидит, глядит, как он выуживает из ведра холодные-прехолодные куски мяса. И Павлик Сорокин здесь, он улыбается Кирке и говорит:

– Мировецкий у тебя папка.

И Мишка думает, что за слово такое – «мировецкий» и почему вообще Павлик решил похвалить Кирке её отца, ведь и так ясно – больше таких отцов ни у кого нет. Может, Сорокин хочет, чтоб Кирка обратила на него внимание? С Мишкой дружит – а вдруг подружится с ним? Или он хочет хотя бы так, заискивающей улыбкой своей, отплатить за прогулку в выходной день и за шашлыки на шампурах, один шашлык на двоих. Одноклассники суетились, спрашивали друг у друга:

– Ты с кем ешь?

И кто-то кричал:

– У меня уже есть пара!

Только разобрались, только жевать стали – а Киркин папа вдруг объявляет, что здесь недалеко есть музей старинного быта. Кивает им: «Поглядим?» – заранее зная ответ. Все рады, что после шашлыков – ещё не домой, что они дальше вместе пойдут, небольшой толпой, и Крикин папа будет в середине смеяться, а каждый из них будет стараться с края толпы протиснуться ближе к нему, в середину – а то не слышно, что он рассказывает.

В музее Киркин отец походя щёлкал пальцем по маленькой белёной дверце с рельефными фигурками.

– Чугунная! – весело бросал Мишке.

А тому хотелось узнать, и для чего дверца, и что это на ней за дамы в пышных платьях и человек со шпагой.

– Это печная заслонка из гостиной, в господском доме, – без вопроса начала объяснять ему бабушка-служительница. – В гостиных танцевали…

Но Киркин отец и все ребята уже где-то в другом зале, а может, в третьем.

Мишка находит их на улице, Киркин отец кивает ему с улыбкой: «А, ты здесь?» И за улыбкой чувствуется лёгкая досада, что Мишку пришлось ждать. Все должны быть вместе, должны быть в хорошем настроении и улыбаться, чтобы не портить настроение другим. Надо держать лицо. Когда он сам улыбается тебе, невозможно в ответ не растянуть губы в улыбке, согласившись: «Да, да, нам вместе весело!»

– Почему он такой? – спрашивал Мишка у Кирки и не мог объяснить, какой.

Кирка то ли понимала его, то ли нет. Она пожимала плечами:

– Ну… У него своё дело. Он же отвечает за всех! Ему нельзя ничем заморачиваться, иначе с ума сойдёшь!

Мишка думал: а у его мамы разве нет дела? Отец и они четверо были её делом, а вовсе не та работа в Интернете, которую она то получала, то у неё перехватывали. Мишка однажды заглянул – а она исправляет опечатки в статье про какие-то «инъекции молодости». Он и не понял ничего. Но это была ерунда, главное – то, что сказала она отцу: «Я буду служить тебе вечно», – и, должно быть, она продолжает ему служить тем, что растит их четверых – Мишку, почти уже взрослого, Таньку, Владика и Сашку, родившуюся уже потом, после.

И Мишка всегда чувствовал, что у него есть отец. Умерший, да – но есть. Мишка всё чаще мысленно спорил с ним, брался доказывать ему: «Я уже кое-что могу, чего и ты не умел. Я делаю задачи из твоего институтского учебника. И на мне – наш лицейский сайт!»

Он соревновался со своим умершим отцом. И чувствовал, что раз ему хочется что-то доказать – значит, нет в нём той лёгкости и беззаботности, которой поражал его Киркин отец. А в собственном его отце лёгкости и подавно не было. Он был угрюмым оттого, что ему часто встречались плохие люди. Они хотели, чтобы он работал за копейки и делал, чего сам не должен, или, например, чтоб он терпел, если его в автобусе обзывали. Вечерами он жаловался маме на плохих людей и хвастался, как он защитил себя, что сказал в ответ. И мама разговаривала с ним долго, сколько он сам хотел, и забирала в себя всё произошедшее с ним за день. И от этого в ней тоже не чувствовалось лёгкости, подвижности, готовности в следующую секунду забыть, что было только что. И даже когда она вприпрыжку шла по улице, сразу было ясно, что она – прыгай-не прыгай – не взлетит.

Мама выходила к Мишке на кухню, уложив Сашку, а он сидел – ждал, когда чайник закипит.

Он возвращался поздно, и мама зевала:

– Мне надо с тобой поговорить. Только я со-о-онная…

Он морщился. А ей и впрямь нужно было с ним поговорить. Из лицея-интерната звонили, спрашивали у неё, не хочет ли Мишка поступить к ним. «У нас перед детьми открываются такие перспективы, что вам и не снились, – сказала ей напористая женщина. Мама сразу представила её: пышнотелую, с очень белой кожей, в румянах. – Зайдите на наш сайт, вы сами всё увидите!» – «Зайдём», – пообещала мама. Но женщине этого показалось недостаточно. «Подумайте, вам же самой будет полегче! Мальчик будет на полном обеспечении, вам ни за что платить не нужно», – стала убеждать маму она.

Мама ответила, что ей полегче не надо, своя ноша не тянет, а насчёт перспектив – это они с Мишкой поговорят, вдруг он и впрямь решит, что ему надо ехать.

Но поговорить всё не удавалось. Мишка глядел на маму – она была здесь, и он был здесь, но казалось, слова долетают к нему откуда-то из верхнего мира, как в эскимосских сказках. Или из нижнего. Какие там ещё были миры?

Всё расплывалось у него в глазах. Может, оттого, что он совсем мало спал, а может, теперь всегда всё вокруг будет нечётким, подвижным, пляшущим.

И если он приходил не слишком поздно, это ничего не меняло. Он сидел в кухне за компьютером, просматривал сайт, а Танька, стоя у раковины, орала ему, что опять моет за него посуду. Как будто всё происходит ещё не сейчас, а месяц назад, или даже два месяца… Сейчас-то какое значение имела посуда, и эти дежурства попеременно, и график на кухне… И мамины слова, услышанные точно сквозь стену:

– Миша, ты как думаешь, простится мне, если сегодня я не пойду к вам на собрание? Что-то они в лицее часто, мне твоя классная опять звонила…

Классная каждый раз назавтра выговаривала тем, чьи родители не приходили на собрание. Наверно, и ему влетит. Но Мишка думал об этом отстранённо. Какая разница, что будет говорить Галина Николаевна. Ему казалось – прежде его жизнь текла сама по себе, никак не обозначенная. Теперь у его жизни появилось имя – Кирка. Кирка была с ним, когда он просыпался – или она просыпалась раньше него, потому что первое, что он осознавал, только открыв глаза – это что есть Кирка. Она была с ним на уроках – просто переставила ранец его соседа, Ярдыкова, на своё место, когда Ярдыкова не было в классе. И когда тот вернулся, он моментально оценил ситуацию и произнёс только удивлённое «понял».

Кирка могла бы сидеть, где хотела, даже учителя не говорили ни слова. Это, понятно, было из-за её родителей. Таких больше ни у кого не было.

Мишка спросил однажды:

– А вдруг ты вырастешь, как твоя мама?

Кирка отозвалась:

– Да не, у меня отцова порода. А у него женщины в роду – невысокие, это точно.

И добавила:

– Тётка у меня в Берёзках живёт, совсем маленькая…

– Где живёт? – переспросил Мишка.

Берёзки – это был пригородный посёлок. За полем, за перелеском. В маршрутке туда было ехать и ехать – папа там когда-то в больнице лежал. Мишка вдруг остро вспомнил, как шёл к папе от остановки и как попробовал скрыться от мальчишек за гаражами, и как увидел потом белый-белый снег, и красные пятна. Он даже вкус почувствовал во рту и сглотнул, а Кирка, не глядя на него, рассказывала:

– Они в пятиэтажке живут, на втором этаже. Тётка, муж и два моих… это, двоюродных. Представляешь, на четверых две такие комнатки. И как заходишь – сразу от дверей ванна и туалет, эту дверь закрываешь, тогда только эту можно открыть, а если эта открыта, значит…

Тут она как будто запуталась в дверях, махнула рукой:

– Но это – что ещё! А если ещё и раскладушку поставить! – и она дёрнула его за рукав. – Лёньке, старшему брату, всегда раскладушку ставили, пока я у них жила.

– А почему ты у них жила? – спросил Мишка.

Кирка помялась, как будто осознав, что у неё только что вылетело лишнее.

– Ну, это… Папа меня раньше отправлял к ним. В ссылку, в общем…

– Куда отправлял? – не понял Мишка.

Но Кирка только рукой махнула:

– Ну, это давно было…

И заговорила о чём-то другом, он не слушал, о чём. Он шёл и думал: сколько ещё он сможет делать, чтобы она не узнала про его бедный дом, про единственную комнату, в которой надо передвигать стулья, чтобы пройти, и вечно разбросана чья-то одежда. А ночью в темноте слышно, как дышат спящие люди.

Ведь можно же, чтоб Кирка никогда об этом не узнала? Или, по крайней мере, пусть узнает когда-нибудь не скоро.

Мишка смутно чувствовал исходящую от неё опасность. И это притягивало его, хотя иногда с ней рядом было до ужаса неуютно. Просто спина замерзала в тёплом пуховике от мысли о том, что может случиться. Он косился на неё, когда они шли по улице, думал, что она рассказывает ему про жизнь своих двоюродных так, точно и ему это должно быть чудно, как ей. А ему это нисколько не чудно. И он даже не двоюродный ей, он просто одноклассник. Если она узнает, как он живёт, она, должно быть, больше не захочет с ним и говорить. Что делать ему тогда? Он обрадовался, когда вспомнил: он сможет сразу же уехать! И уже всё равно будет, что здесь осталась девушка, которая его презирает, которая будет думать, что её обманули. Хотя он не обманывал её, он просто ничего не говорил.

Мишка с опаской глядел на Кирку, думал: ну, теперь-то ей наверняка не удастся сделать, чтобы ему объявили бойкот, даже если она снова этого захочет. Его-то уже не будет здесь! Но только пусть это будет не скоро.

Мишка не сказал маме, что ему тоже звонили из лицея-интерната. Весёлый человек представился Андреем Петровичем и сказал, что работает в лицее завучем. Бывают же такие завучи, которые любят поговорить с учениками. Он долго рассказывал про поездки к морю и про олимпиады за границей, и про выпускников лицея-интерната, кто там кем стал. Мишка отвечал всё время: «Угу. Понятно, угу».

А потом позвонила какая-то сердитая женщина, и она сказала, что Мишка не представляет, как ему повезло. «У тебя нет отца, и ты из такой большой семьи. Мы можем принять тебя и по категории сирот, и по многодетным. Сколько у тебя братьев и сестёр?» – «Я не знаю, – ответил Мишка. – Я считать не умею», – и нажал на «закончить разговор».

– С кем это ты? – спросила Кирка. Они вдвоём шли по улице. Ему не хотелось ничего пересказывать и даже думать не хотелось об этих людях, которые уговаривают его уехать из родного города и считают, что если у тебя отец умер – то тебе повезло. Он только плечами пожал. Но Кирка остановилась и схватила его за рукав. Спросила:

– Ты уедешь? Да?

И он ответил:

– Ещё чего.

И только потом понял, что в её голосе было и беспокойство, и страх. Что-то внутри сжалось у него.

Глупая. Сейчас-то – как же он уедет?

Он играл с тем, настоящим Юджином по сети, но реакция была не та, два раза он не заметил укрытие, и он не попал в Юджина с такой близи, что и слепой попал бы. И Юджин написал ему: «Можно подумать, что это у тебя три часа ночи, а у меня день в разгаре». Он не знал, что ответить, в голове крутилось только: «Я болен», и он стал искать, как это как это перевести, а потом решил, что поспит всего одну минуточку. И он не знал, сколько проспал – он не засекал время. А когда проснулся, ему показалось, что он совсем здоров, и он испугался, что завтра снова придётся идти в лицей.

Но когда он вскочил с дивана, у него резко закружилась голова, и он схватился за стул, а потом неловко уселся за него. Посидел, отдышался и открыл лицейский сайт.

Было не страшно. Он знал, что только посмотрит, какие книги читает Кирка, и Прокопьев, и Алая Роза – Ленка Суркова. Ему вдруг пришло в голову, что всё, о чём они говорят, может принадлежать и ему тоже. Он сразу решил, что не станет читать другие темы, особенно то, что написано о нём, старое, и не станет глядеть, вдруг появилось новое – про то, как он опозорился с олимпиадой. Должно быть, кто-то уже написал об этом – как не рассказать, если в других классах люди не знают. Думают – вот Юджин ничего не знает. Он же в параллельном учится, а в каком – не говорит…

У него был полный ящих личных сообщений. Одноклассники спрашивали: «Куда ты пропал?», писали:

«Давай выходи из сумрака!»,

«Без тебя скучно»,

«И Майракпак пусть сюда приходит, скажи ей!»

Несколько сообщений было от Майракпак.

«Зачем ты написал, что я твоя девушка?» – спрашивала она в первом.

«Как ты вообще? – было во втором. – Не молчи, я же волнуюсь».

«Тебя не было уже 4 дня», – подсчитывала она в третьем.

А в четвёртом писала: «Слушай, это не ты Лёша Михайлов, который болеет?».

И так хорошо, так спокойно показалось написать ей: «Да, я». Как будто иначе и ответить нельзя было.

Классуха напомнила ему, что она есть, даже когда он на своей территории, а не на лицейской. И все одноклассники есть. И они всегда могут посмеяться, если он сделает что-нибудь, забыв о них. Но сейчас он снова о них забыл. Он давно уже не чувствовал себя в безопасности, а теперь болезнь была его защитой. Он уже несколько дней был только сам с собой, с Лёшей Михайловым.

«Я Лёша Михайлов», – снова написал он. Её не было на форуме, она пришла только назавтра, утром. Как только за матерью захлопнулась входная дверь, он сразу вскочил с дивана и включил компьютер. Мойра была здесь!

«Я почему-то так и думала» – написала она ему.

В лицее только-только начались уроки. Наверно, она тоже болела. Он хотел об этом спросить, но сначала спросил: «Когда ты догадалась?».

«Не знаю, – отвечала Майракпак. – Может, когда ты написал, что в другом классе учишься. А может, нет. Ты ведь и на форуме отличаешься от всех. Но здесь людям это нравится, а в реале нет».

Он и сам чувствовал, что он отличается, но не понимал, чем. Когда целый класс станет потешаться над тобой, волей-неволей поймёшь, что ты не такой, как они. С Хичей они разве станут говорить, как говорят друг с другом?

А с Майракпак можно было разговаривать о чём угодно. Дрожа и тряся пальцами над клавиатурой, он кое-как описал, как стоял высоко над городом и как ударил его парень, до крови, и как пообещал сбросить в следующий раз.

Мойра писала в ответ:

«Может быть, это святой?»

Он не понимал:

«Как это – святой?»

Мойра отвечала:

«Он появился как раз когда надо было!»

И пускалась объяснять:

«Вот не было его рядом с тобой – и вдруг появился!»

А дальше писала:

«Ты и правда ошибка природы! Всё, как он назвал тебя – это правда!»

И сразу же:

«Мне было бы очень плохо, если бы ты сделал это! Я не хочу, чтобы ты умирал, дурак!»

Он только собрался переспросить, неужто ей и впрямь было бы плохо без него, и тут от неё опять сообщение пришло:

«Хотя при чём тут я? Самое главное – твоя мама!»

Его передёрнуло.

Он написал одними заглавными:

«НЕ НАДО!».

Лёша не помнил, рассказывал он или нет Майракпак про свою маму. Но, видать, да – Майракпак знала уже про неё. Она писала теперь:

«Не смей наказывать её так! У неё есть только ты, и она думает, что вся её жизнь – ради тебя!»

Он сидел – руки над клавиатурой – читал.

«Она страшно несчастна, – писала ему Майракпак. – У неё нет радостей».

И дальше:

«Она не понимает, что в жизни бывают радости».

«Она знает только, что надо как-то зарабатывать деньги, чтобы питаться, тебя кормить…»

«И это всё, больше ничего нет».

«Нет, ещё она пьёт, – как маленький, пожаловался он. – И раньше она приводила ночевать этих своих…»

Он задумался в поисках подходящего слова и, не найдя его, написал:

«Ей это радость была».

«Это не считается, – ответила Майракпак. Помедлила, думая, видно, какой довод ещё привести, и вдруг написала коротко – приказала:

«Жалей её!»

И, поскольку он не сразу ответил, добавила:

«Понял, нет?»

«Понял», – ответил он.

«Я знаю, что ты не выбрал бы родиться у своей мамы, – точно оправдывалась перед ним Майракпак. – Но для чего-то это надо было, я думаю, ты пройдёшь более сложный путь, чем большинство из тех, кого ты знаешь…»

«Какой путь?» – не понимал Лёша Михайлов.

Она отвечала:

«Не знаю пока… Может быть, ты станешь спасать ребят – таких, как ты».

Он думал, о чём это она. Так плохо, как ему, не жилось никому вокруг. Ни у кого из тех, кого он знал, не было такой мамы. И никому не приходилось скрываться под чужим именем, потому что иначе с ним разговаривать никто не станет. А тут – сам спасай кого-то…

Майракпак торопилась ему что-то объяснить и пропускала буквы, что-то исправляла, начинала снова. Он чувствовал, что она волнуется.

«Те, кого не понимают в детстве, часто становятся психологами или писателями, или ещё кем-то таким. Они сами начинают хорошо понимать людей».

И дальше она уже совсем путанно рассказывала про судьбу, и опять про какой-то путь. Он терял нить в её рассуждениях, и ему очень хотелось увидеть её. Казалось, тогда всё само собой станет понятным. Если бы он не болел, он бы написал ей: «Давай встретимся на первой перемене на лестнице между вторым и третим этажом, где витражи». Ему теперь хотелось поскорее вернуться в лицей! Но ведь и она тоже дома, когда все учатся. Он хотел спросить: «Ты что, тоже болеешь?». Но она сама без конца спрашивала его о чём-то, и он первый раз говорил с кем-то сам о себе. Ей интересно было всё: что он любит из еды, и из книг, и во что играть любит, и чего он боялся маленьким, и про что только она не спрашивала, и говорила: «Пойми, что ты – это ты. Алексей Михайлов. С ума сойти – от имени своего отказался».

И ему тоже это виделось необыкновенно нелепым, что он назвался каким-то Юджином. А сперва Лёхичем. Какой он Лёхич? Хича… Нет уж, он думал, что теперь всё отыграет назад. Пока он говорил с Мойрой, это казалось проще простого. А потом она сказала, что сейчас больше не может говорить. Может, ей надо было к врачу? Её не выписали ещё? Значит, рано было договариваться о встрече…

И тут позвонили в дверь. У мамки были свои ключи, да и рано ей было ещё. Он с опаской поглядел в глазок – на площадке стояли две низенькие фигурки – какие-то дети… А когда он приоткрыл дверь, он увидел Котовых, Костю и Катю, и Катя сказала ему строго, как она всегда говорила в классе:

– Мы пришли навестить тебя.

Он не знал, что делать, когда тебя пришли навестить, и он очень стеснялся мамкиных баулов. Она закупала много товара, что-то до поры хранилось у неё в железном контейнере на рынке, а что-то дома.

И Котовы его тоже, видно, стеснялись. Без звонка в гости ходить невежливо. Но его телефона никто не знал, а адрес Катя нашла в классном журнале. Она открыла нужную страницу как будто из простого любопытства, и тут же классная вошла и отчитала её. Дети с первого класса знают, что нельзя ничего трогать на учительском столе. Но Катя уже успела запомнить его адрес.

На кухне брат и сестра вытаскивали из пакета виноград, как будто не настоящий, и виноградины раскатывались по столу и падали на пол, разбегались, упругие и быстрые. За виноградом появилась баночка какой-то красной ягоды. Из ягоды Катя тут же взялась варить компот, и всё пробовала его, морщилась и добавляла сахар из сахарницы, точно не было ничего важней, чем его компотом напоить. А потом с компотом пошли в комнату. Он думал: хоть бы мать не пришла раньше времени, не увидела их здесь с чашками. А ещё думал, как это – быть братом и сестрой?

Костя кивнул на компьютер, спросил:

– А ты кто на форуме?

Он смутился:

– Я – н…нет. Я только читаю, что пишут… Иногда.

– Понятно, – протянул Котов и потупился. Как же – напомнил ему, что над ним и на форуме смеются.

Лёша почувствовал, как Котову неловко.

– Я, если тебе нужно будет, Кукуруза, – сказала ему Катя. – А Костя – Бамбук.

Котовы поглядели друг на друга и улыбнулись.

– Только мы редко выходим на форум, – сказал Костя. – Мы же ещё и в музыкалке учимся.

Он никогда не ходил в музыкалку и не мог найти, о чём с Котовыми говорить.

И он видел, что они оба не знают, как его называть. К нему обращались: «Послышай», «Знаешь…» – и только уходя, Катя спросила:

– Михайлов, а тебя хорошо лечат? Что-то ты такой бледный…

И только когда за ними дверь закрылась, он понял, что к нему и впрямь приходили одноклассники. Он кинулся к компьютеру – написать Мойре, что его пришли навестить! Но тут в дверях заскрипел ключ, и он поскорей лёг в постель и укрылся. Мама ходила по дому и что-то роняла и говорила над ним про чашки – что надо из одной чашки пить, а он, видать, каждый раз чистую берёт, вот уже три грязные стоят. И он думал о том, что она ещё в кухне не была. Не видела, что весь стол завален гостинцами. Вот она удивится, что к сыну приходили друзья. Такого ещё ни разу не бывало. Вдруг она рассердится, станет кричать?

Лёша старательно делал вид, что спит – так крепко, что его не разбудишь. Он уткнулся в подушку, замер, зажмурился изо всех сил. Но мама всё говорила и говорила без остановки. Она сообщала, что в лицее скоро опять будет собрание – его классуха звонила ей на мобильник, а если просят прийти, это верный признак – заставят на что-то деньги сдавать.

– Сейчас так – знай успевай, поворачивайся, денежки и туда и сюда неси… – жаловалась она ему.

Он не шевелился. Мама топталась возле его кровати, допытывалась:

– Ты, правда, спишь, что ли? – точно не веря ему, точно он плохо показывал, что уже спит. И спрашивала – мало ли, вдруг он ответит:

– А куда, на какую олимпиаду ты ходил? Учительница мне сказала – мол, пошёл, не спросясь ни у кого …

Мама не понимала, что олимпиада была в Интернете.

Он не отвечал ей.

Она сокрушалась:

– И мне ведь ничего не сказал, что пойдёшь. Классная твоя ругает меня, а я знала, что ли?

Мама помолчала, а потом сказала в сердцах:

– Да и не виновата я, что тебе ума не дано, как ещё кому-то. Что ли, Прокопьев у вас в отличниках? На прошлом собрании-то гляжу – его мать сидит и вся светится: во как повезло. И на нас ни на кого не глядит, на других-то родителей – мол, я сама по себе. Зла на таких не хватает. Мы, что ли, виноватые все, что тебе одной повезло?»

У него затекла рука, и он боялся, что шевельнётся и тем самым выдаст себя. «Повезло, повезло», – говорила мама над ним, и её слова рассыпались, пока падали вниз, к нему на кровать, и меняли значение. От них оставалось только: «Зло… зло…» – и слышалось уже: «Зла не хватает…»

Он всегда думал, почему мама так говорит? Вот ведь оно, зло – так и слышится в её голосе. Почему его – не хватает?

А теперь только хотел подумать об этом – и вдруг ему вспомнилось, как Майракпак приказала: «Жалей её!». И он подумал, что, может быть, мамка только и ждёт, чтобы её пожалели. Раньше ему такое в голову не приходило. А теперь получалось, что вот от чего это бесконечное ворчание и жалобы, жалобы, среди которых он рос – она ничего не представляет про радости…

Было непривычно так думать о маме, и даже немного страшно – как будто он большой, а она маленькая. Мама шмыгала носом, как в детском саду, и жаловалась на маму Прокопьева. Может, думала, что сын услышит её сквозь сон, а может – что её слушает кто-то невидимый.

– А теперь ведь она и вовсе на собрания не ходит, – сокрушалась мама. – Что ей с нами сидеть? Знает, что её не заругают, ходи – не ходи. Как же, такой сыночек у неё… Гоооордость лицея…

Она протянула «гооордость», налегая на «о» – должно быть, передразнила кого-то из учителей. Вздохнула тяжело:

– Так она, с гордостью-то, как хочет, так и поступает. Все бы хотели всегда как хочешь, так и поступать…

«При чём тут… при чём тут мама Прокопьева? – думал Лёша. – Зачем сейчас – ещё и о ней?»

Ему хотелось куда-то спрятаться от всего, что происходило с ним в последние дни, и он твердил про себя: «Я сплю, я уже сплю», – а потом и в самом деле заснул. Но и во сне он знал, что в его жизни вот-вот начнёт что-то меняться. И от этого было ему теперь хорошо. Только под утро опять приснилось, что он падает вниз – там, на стройке, и тогда он закричал и проснулся.

И потом ещё много лет ему нет-нет да и снилось, что парень, строитель, не появился вовремя – и он сделал то, зачем поднимался наверх, и летит к земле, на торчащие из неё, как зубы, конструкции, и назад уже отыграть нельзя.

Страх остался жить с ним, и всё же он чувствовал, что выздоравливает, и что голова кружится только из-за долгого лежания да из-за того, что он не бывает на воздухе. Температуры не было уже несколько дней, и он знал, что его скоро выпишут.

«Ты, главное, молчи, – писала ему Майракпак. – Все ждут от тебя, что ты станешь паясничать, а ты молчи, точно их никого и нет. Тебе надо перетерпеть какое-то время».

Он храбрился: «А что мне терпеть? Мы же с тобой договорились, что я переведусь в гуманитарный класс!»

Она спрашивала: «А ты уверен, что и там не будешь за клоуна?»

И это не было обидно ничуть. Они вместе решали задачку – как ему дальше жить. Мойра предостерегала: «Я даже не представляю, что будет, когда ты скажешь им, что это ты – Юджин».