Текст книги "Том 5. Публицистика. Письма"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Paide. 20.III.41 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич!

Получив 16-го Ваше письмо, я попросил на другой же день В<еру> Б<орисовну> справиться в банке о телегр<афном> переводе, и действит<ельно>, перевод уже, оказывается, давно лежал: извещенья здесь не приняты. Итак, я получил 17-го зарплату! Спасибо Вам еще и еще раз за все Ваши хлопоты. Теперь нам сразу полегчало в денежн<ом> отнош<ении>. Спасибо и за Верхарна, переведенного почти целиком Вами единолично, ибо Гатов, Брюсов и Волошин – это «капли в море» (простите за стереотип!). Читаю систематически. Хватит недели на полторы.

Сегодня получил письмо от тов<арища> Маркушевича. Он пишет, что мне платили по 3 р<убля> 50 коп<еек> за строку. (114 строк из 128, т<ак> к<ак> 14 из них (сонет) забраковано.) Все же, если Вам удастся 50 коп<еек> впоследствии отвоевать, мне придется дополучить, следов<ательно>, 57 рублей, а это для нас не шутка! У меня, напр<имер>, единственный пиджак (с 1.11.1936 г.), в котором без пальто даже на улицу не выйдешь: глянец повсюду, пятна, обшарпанный воротник и рукава. «По людям» хожу, но в театр нельзя. Люди-то знакомые поймут. А выйдешь на солнышко на улицу – и чужие узрят и, м<ожет> б<ыть>, не поймут. Из этого случая Вы видите, каково жилось нам при капиталистическом строе: оборванцами ходили. Франтить я никогда не любил, но некая опрятность в одежде, мне мыслится, обязательна, как вода и бритье, не правда ли? И вот ее-то и нет, увы.

Верочка благодарит Вас за сердечное и чуткое письмо. Вы – хороший, глубокий, чудный. Что касается «Светляков», если изъять три строки фона, ничего от них не останется. Пусть лежат у Вас в столе: когда-нибудь потолкуем. А пока посылаю Вам другие. Их меня не очень-то много найдется: везде испорчено мистикой и проч. Но все же сборничек страниц на 100–150 получится подходящий. При старом режиме писатель часто терял чувство внутренней дисциплины, похабно разволивал себя и впадал нередко в непереносимую пошлость и темы, и трактовки ее, и даже стиля. У советского же писателя есть целомудрие, благородство и отрадная скупость в словах и выражениях. Я надеюсь, что со временем освою все это в совершенстве: я ведь, в сущности, не «балаболка», и в сущности моей много глубинного.

21-го я уезжаю в 2.40 дня в Усть-Нарву, а В<ера> Б<орисовна> с тем же поездом (до Тапса) в Таллин за дочерью. Они приедут ко мне 23-го. Пробудем дома до первого апр<еля>. Спасибо за обещание выслать «Красную Новь». Жду с большим нетерпением. Маркуш<евич> сообщает, что мне дадут оттуда 250 р<ублей> (и вышлют их). Это очень мило. Передайте Асееву мои искрен<ние> поздравления с премированием его романа, который у меня имеется. (Там я и про себя нашел!) Что говорит музей? (Спасибо Вам за перепечатку материалов: это же большая работа получилась!)

<К письму от 20.III.41>

22. III.41 г.

…Школу лишь сегодня распустили на весенние каникулы, но мы, увы, вынуждены здесь остаться: мое здоровье не позволяет мне пускаться в такой трудный путь одному, а В<ера> Б<орисовна> едет завтра за дочерью и привезет ее сюда. Это так грустно, так обидно – сидеть здесь без цели, но ничего не поделаешь, да и дорога чрезвычайно дорога: около 120 р<ублей>. Сколько концов! В Таллин Вере, оттуда ей и ребенку в Нарву, из Нарвы ей и реб<енку> в Таллин, оттуда ей опять в Пайдэ, да мне два конца – в Нарву и обратно, да еще там автобусы. Нет, это невозможно. Да и плохо я себя чувствую.

…Спасибо Нине Леонть<евне> за переписку стихов, – мы очень тронуты ее любезностью.

…Итак, пишите на Paide. Если же написали уже на Устье, не беда: перешлют, – мы посылаем сегодня заиление. Вот только гонорар из «Красной Нови» (250 р<ублей>) пошлют, вероятно, на отдел<ение>банка в Нарве, т<ак> к<ак> я дал Маркуш<евичу> свой адрес другой на каникулы, и он пишет, что передал его редакции. Попробуем заявить в наше отд<еление>, чтобы затребовали из Нарвы сюда. Два адреса – всегда путаница.

…Лидов дал адрес «Правды». Я читал его статью осенью о Латвии, помещенную в «Сов<етской> Эстонии» (Таллин). Фото Темина (мост через Эмбах) видел в журнале. На вид оба симпатичные.

Сегодня Правдин, лектор унив<ерситета> в Тарту, пишет мне, что Л<идов> (они знакомы) уехал в Минск, и сообщает ему, что мои стихи идут в К<расную> Н<овь>: очевидно в курсе дел все-таки.

…Против юга я ничего не имею, но дорога меня прикончит. А раньше мы всегда зимами жили на юге: в Бессарабии, в Далмации и проч.

…А все-таки меня чрезвычайно интересуют мотивы браковки «К одиночеству»: нельзя ли увидеть текст с подчеркиваниями и пр. М<ожет> б<ыть>, я смог бы исправить? Или эта пиеса передана другому лицу, так сказать – «на отделку»? Вы сами видели сонет после профессорского «обзора»? И где он вообще, этот сонет?

Крепко Вас обнимаю, шлем искренние Н<ине> Л<еонтьевне> и Вам приветы.

Всегда с Вами. Игорь.

27. III.

Умышленно позадержал отправку этого письма, ежедневно ожидая франц<узских> коммунаров, чтобы заодно известить Вас о получке материала. Однако присыл задерживается, – видимо, отбор еще не сделан, поэтому сегодня уже отправляю.

И.С.

Нарва-Иезу. 2 мая 1941 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич, после Вашей телеграммы от 17 апреля (я благодарю искренне Вас за нее) все эти недели ждал от Вас обещанного письма, но, увы, оно так и не пришло, потому пишу Вам сам, крайне обеспокоенный Вашим молчанием. О болезни своей я писать не стану, т<ак> к<ак> повторяться скучно, а мне еще и тяжело лишний раз говорить об этом. Достаточно сказать, что я вот уже вскоре месяц прикован к кровати, встаю только изредка на час-другой, после двух дня поднимается ежедневно температура (до 39,7), ночью (каждую ночь!) изнуряют поты, у меня найдено врачом расширение сердца (2 1/2 с ^.), пью йод, и ничего, в общем, не помогает!..

…Итак, 18 апр<еля> мы переехали сюда. У Веры Борис<овны>, как показал рентген, легкие никуда не годятся, доктора прямо-таки погнали ее, как и меня, прочь из болота, и вот мы очутились здесь. Большое и сердечное спасибо Вам за ускоренную пересылку зарплаты из «Красной Нови», также благодарю и за журнал, полученный 30 апр<еля>. Какие стихи идут в «Огоньке», т<о> е<сть> на какую приблиз<ительно> сумму можно рассчитывать? Получили ли Вы мои книжки, посланные 20 апр<еля>? Не писали ли Вы мне письма после 17 апр<еля>, т<о> е<сть> не потерялось ли оно? Кто выпустил строфу в стих<отворении> «Привет Союзу!» и слово «вскоре» в последующей – Вы лично или редколлегия? Предпочел бы, чтобы Вы. Вот я уже и устал, простите меня, придется письмо закончить, а столько хотелось бы сказать! Но Вы, дорогой, меня отлично поймете и не осудите. Пока, благодаря гонорару из «К<расной> Н<ови>», мы еще живы, а что будет дальше – посмотрим. Одно только знаю: чрезвычайно Вам трудно наладить переводную для меня работу, и мне крайне больно (именно больно!), что Вы так хлопочете. Не стесняйтесь, прошу Вас написать обо всем откровенно: всякая правда легче недомолвок. Я ведь все смогу понять. <…>

Крепко обнимаю Вас, крепко целую, шлем Нине Леонтьевне и Вам наши лучшие пожелания.

Надеюсь, теперь Вы сразу напишите, не станете терзать меня молчанием.

Всегда Ваш, всегда с Вами Игорь.

Narva-ISsuu, Vabaduse, 3

ENSV Нарва-Иезу, Вабадузе, 3,

Эстонская ССР.

P. S. He думаете ли Вы, что правильнее писать «Нарва-Иезу» вместо «Усть-Нарвы», которой теперь фактически не существует? «Ериван»… «Тбилисси»… «Таллин»… Кажется, я прав.

Написано в период от 21.05 до 23.05.41. г

Дорогой Георгий Аркадьевич, заставил себя сесть к столу и одним махом переписать десять стихотворений. Теперь у Вас, по крайней мере будет выбор: что можно, возьмите для печати, остальное оставьте себе на память. Мне очень ценно было бы иметь Ваше мнение о каждом в отдельности (о всех пятнадцати). По два – по три слова хотя бы. Надеюсь здоровье Ваше лучше и Вы уже встали. Напишите, если уже все прошло. Из «Огонька» до сих пор нет.

Я никуда не выхожу: температура, начиная с 4–5 дня, 38–39.

По утрам только и могу работать. А по ночам изнурительные поты.

Я спрашивал адрес Асеева. Но, м<ожет> б<ыть>, он меня не любит? Тогда не надо. Куда поехал Маркушевич? Когда его можно ожидать? Было бы хорошо познакомиться, поговорили бы о Вас. Нине Леонтьевне Верочка и я, как и Вам, шлем приветы. Верочке очень понравились стихи Н<ины> Л<еонтьевны>, в особенности ее любовь к детям.

Обнимаю Вас, целую, Ваш Игорь.

Светлая Нина Леонтьевна, спасибо Вам за стихи – грустные и трогательные, изысканные и хрупкие. Отчего Вы бросили писать? Такие стихи нужны для небольшого круга ценителей. Это тем ценнее.

Берегите моего и своего друга!

Всего хорошего от Верочки и меня. Игорь.

Усть-Нарва. 23 мая 1941 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич, из Вашей вчерашней открытки рад был узнать, что Вы поправляетесь. О себе, увы, сказать этого не могу…

Я просмотрел все книги, изданные за 23 года отсутствия. Просмотрел наистрожайше. Среди бесчисленного мусора и всякой гнили я отобрал около 80 стихотворений безусловных. И вот я решил постепенно их передать Вам: пусть лежат у Вас, – так надежнее. Кое-что отдадите в журналы, по крайней мере выбор будет. лучшие стихи оказались в сборнике «Классич<еские> розы». А из других по 2–7. Выходит, что я написал за эти годы очень и очень мало. При моей теперешней строгости мне мало что может нравиться. Но то, что я посылаю Вам, я люблю, и стилистически эти вещицы, возможно, совершенны. Из них со временем составится неплохой избранник (исборник).

Что касается слова «предажа», Вы, конечно же, портили, что не понимаете!.. (продать – продажа, предать – предажа…).

Только, пожалуйста, не подумайте, мой дорогой, что я послал стихотв<орение> о H. H. Гончаровой Вам как-нибудь в пику (Вы на нее ведь по-иному смотрите). Нет, уверяю Вас, я даже забыл о Вашем взгляде и только потом вспомнил. Откровенно говоря, никто из нас не знает ничего. Смотря кого читает, каким источникам вверяется. Очень возможно, что она была идеальной женщиной. Не спорю и не могу спорить. Но когда я это писал, мне казалось так (1924 г.). А теперь мне ничего не кажется. Если «предажа» противно звучит,) можно всю эту строфу исключить: потеря не из больших. Итак, жду от Вас (когда будет время, конечно) мнения Вашего о каждом в отдельности. Теперь у Вас уже 20 лирических и 10 «портретов». А из тех десяти политических) два напеч<атаны> в «К<расной> Н<ови>», некоторые отпадают, т<ак> к<ак> я усвоил их никчемность («К англ<ийскому> пролет<ариату>», «Старый Лондон»). А что «Красная грана»? Разве ее никто не берет? На мой взгляд, она неплохо сработана. Не послать ли ее мне Дунаевскому? Посоветуйте вообще, что ему послать. А Белосельскому дайте, пожалуйста, возможность скопировать, что ему пригодится.

Обнимаю, целую, люблю. Будьте здоровы. Приезжайте летом: не так уж и дорого обойдется, если купить только билеты.

Всегда Ваш Игорь.

Приписка на полях:

Остальные 40 пиес я пришлю Вам значительно позже, т<ак> к<ак> переписка для меня крайне тяжела и кладет меня «в лоск».

Усть-Нарова. 15 июня 1941 г.

Дорогой Георгий Аркадьевич, ждал, ждал от Вас дополнит<ельного> письма, да так и не дождался! Или Вы очень снова заняты, или опять прихворнули. Лишь бы не второе, т<ак> к<ак> на опыте знаю, что это значит…

25 мая в 4 ч<аса> утра со мною произошел сердечный припадок. Верочке пришлось вызвать врача – актера Тригорина-Круглова, заним<ающего> здесь место земского. Уже много лет. Кое-как, с грехом пополам, оживил меня… К счастью, дня через два приехал докт<ор> Ривес из Tartu (Юрьева), оконч<ившии> Базельск<ий> унив<ерситет>. Он взялся за меня энергично, прописав ряд заграничн<ых> дорогих лекарств: за одну неделю на 42 р<убля>. Велел лежать 12 дней, экономя движения. Мне чуточку лучше. Это все… Докт<ор> заходит по средам. Он назначен директ<ором> водолечебницы в Усть-Нарве. Человек соврем<енный>, молодой, ироник и весельчак. И все-таки Вера хочет позвать на днях европ<ейское> светило – проф<ессора> Пуссепа, приехавшего на свою дачу. Вещи, правда, продаем полным ходом, но хватит ли их на светил – не знаю… Кстати, «Огонек» давно уже перевел 200 р<ублей>. Зарплата знатная: по червонцу строка! Жаль, что редко.

Переводы с туркм<енского> мне запрещены, как и вообще чтение и письмо. Но я не слушаюсь, иначе с голода помрем: продавать вскоре нечего будет. Работа, конечно, очень трудная и нудная, но она может дать деньги, и я энергично (понемногу!) работаю. Теперь взялся за «Серго». Вы, со своей стороны, будьте строги и решительны: исправляйте все, что надо.

Изд<ательство> «Сов<етский> пис<атель>» обратилось ко мне с письмом, прося матер<иал> для № 2 «Ленингр<адского> Аль<манаха>». Я послал 4 сонета, из которых принято 3, «Чайковск<ого>» забраковали по понятным причинам: нытье. Кроме того, взяли с мал<енькими> выпусками «Красную стрелу» (не отдайте ее в какой-нибудь журнал!..).

С сегодняшним присылом стихов у Вас уже накопится 62. О, если бы хоть что-нибудь взяли куда-нибудь: невыразимо трудно болеть в безденежьи!..

Лето у нас кошмарное: холода, ветры, бури, дожди. Солнце пропало. Топим печь через день, готовит В<ера> Б<орисовна> на «Грэтц».

Нине Леонтьевне и Вам Верочка и я шлем сердечн<ые> пожелания. Пишите, очень прошу Вас: переписка с Вами большое для меня удовольствие. Мне кажется, что, получая столько стихов, Вы уже утомились от них. А они все идут… как дождь!

Обнимаю, люблю. Всегда с Вами, Игорь.

Катастрофа в море. Письмо из Тойлы

В четверг, 17 декабря, с утра начался ветер, ежечасно крепчавший. Около 2 час<ов> дня местные рыбаки выехали на 4 моторных лодках в море, намереваясь забрать ранее расставленные там сети. Для этого им пришлось прорубить канал во льду, так как у берегов. приблизительно на полверсты, морс было покрыто льдом. К 6 час<ам> вечера ветер перешел в снежный шторм. На берегу развели костры. Тревога с каждой минутой увеличивалась. В 10 часу вечера одной из 4 лодок – «Зулейке», удалось после невероятных затруднений достичь устья реки Пюхаеги, которая находится в версте от рыбачьих коптилок, откуда рыбаки обыкновенно выезжают на промысел. Держась около берега, лодка (рулевой Герман Пуес) дотла до места стоянки. Находившиеся в лодке 5 человек сообщили, что шторм. заставший их в открытом море, спутал их с правильного пути и они совершенно случайно взяли курс на берег. Борта лодки покрыты были толстым слоем льда, так как волны захлестывали се со всех сторон. Люди совершенно изнемогали в борьбе со стихией и уже утеряли веру в возможность спасения. Метель, крутившаяся волчком, и полная тьма превратили обстановку, в которой находились рыбаки, в сплошной ад. Спасательный пароход. вызванный из Ревеля в пятницу утром, не прибыл. Необходимо отметить, что это уже второй случай, когда спасательное судно не является по вызову. Недели 3 тому назад лодка братьев Крейсманов отделена была от бepeгa большой плавучей льдиной, и ей пришлось скитаться в море всю ночь, пока наконец, рыбаки из деревни Valaste, отстоящей от Тойлы в расстоянии 8 верст, не выехали им на выручку и не доставили их. уже совершенно обледеневших, на берeг. Вызванный из Гунгербурга пароход прибыл только к вечеру следующею дня. причем капитан ею позднее прибытие оправдывал неимением раньше угля. В домах Тойлы – скорбь. Родственники пропавших рыбаков в отчаянии. На улицах местные жители собираются кучками и усиленно обсуждают тяжелое происшествие. Как уже сообщалось, в нескольких верстах от Гунгербурга найдена была затем одна ид исчезнувших лодок, причем на дне ее оказался рыбак Куск, уже замерзший. У трех остальных отморожены руки и ноги. Так как они не в состоянии были двигаться самостоятельно, то их доставили на берег в салазках по льду.

1925.

И. С.

Цветущая Бессарабия
(Письмо из Кишинева)

Пряное, ананасное солнце горячим, почти пахучим и золотистым ливнем заполняет весь двор отеля и устремляется в распахнутые настежь окна в нашу комнату. Южная весна покорила город. Еще неделю назад ничего подобного не были, сыпался снег, дул резкий ветер. Но вот уже четвертый день все круто и сразу изменилось. Многие холят уже без пальто. На солнце 16 градусов. Через две-три недели будет все зелено и душисто. Здесь происходит все это мгновенно. Я слегка nростудился в пути, несколько дней не выхожу никуда, берегусь перед завтрашним своим вечером. С утра до позднего вечера приходят люди. Один сменяет другого. Иногда набирается в комнате человек пять-шесть. Приходят редакторы местных русских газет (их в Кишиневе четыре, и все ежедневные!), интервьюеры, молодые (часто они бывают и пожилыми) поэты. общественные деятели, наконец, просто обыватели. Все жмут руки, улыбаются, поздравляют с приездом. Много все-таки добрых и ласковых людей на свете. Не все еще стали сухими и черствыми. Приносят апельсины, местные сласти, книжки. Армянская колония дает сегодня бал. Дня три назад пришли три армянки <и> армянин, весело и шумно ворвались в номер, обязали со смехом и шутками посетить их празднество. В первые дни по приезде мы с женой много бродили по городу. Город не из маленьких: в нем триста тысяч жителей. Он весь разделен на кварталы. Они – квадраты. Заблудиться нельзя – все ясно сразу. Главная улица асфальтирована. Встречаются хорошие дома. Но много еще от провинции. Главным образом, это относится к домам и мостовым. На улицах много хорошо одетых горожан, в особенности женщин. Но тут же и голь перекатная. Посетители, развлекающие меня, говорят все почти в один голос, что здесь чудесно поздней весной и летом. Они наперебой живописуют радостное очарование цветущей Бессарабии. «Какие у нас арбузы! – восклицают они, делая ударение – по-южному – на последнем слоге, – иногда два человека поднимают с трудом. Вот с этот стол встречаются!» – восхищенно захлебываются они, показывая на изрядных размеров овальный стол, стоящий в нашем номере.

«А персики? Вы любите персики? – спрашивают они, – так у нас встречаются персики в 1/2 фунта». Из их слов узнаю об изобилии абрикосов, кизиля, винограда. И все это невероятно дешево. Прекрасное «Кабернэ» можно здесь получить за 25 лей кварту. А многие вина и того дешевле, (А лей очень маленькая ценность: он равен двум эстонским сентам или меньше 3 латв<ийских> сант <имов>.) Вообще, здесь все крайне дешево: и продукты, и мануфактура. Но кризис дает себя чувствовать, к сожалению, и здесь, и каждый лей и здесь играет роль первостепенную. Как только начну выходить, надо основательнее ознакомиться с городом и его достопримечательностями: увидеть памятник Пушкину и домик, в котором он жил в свой бессарабский период.

1933 г.

Март.

Письмо в редакцию

1 февраля с <его> года исполнилось 25-летие моей литературной деятельности. 13-й год живя в приморских дебрях, что называется – не на людях, я полагал, об этой дате никто не вспомнит. Однако я основательно ошибся. Оказывается, еще мною людей, любящих мое творчество, помнящих обо мне. Сверх всякою ожидания, я получил столько знаков внимания со стороны читающей публики (главным образом от читателей «Сегодня»), и это несмотря на то, что в печати знаменательный для меня день отмечен вовсе не был, – что я положительно лишен возможности поблагодарить каждого в отдельности. Мне остается поэтому просить Вас, господин редактор, не отказать в любезности, посредством Вашего весьма распространенного издании принести милым и ласковым людям мою сердечную признательность за доставленную мне воистину нечаянную радость…

Эстония. Тойла.

1930 г.

Открытое письмо Игоря Северянина редактору «Последних известий»

Дорогой Ростислав Степанович!

Крепко целуя Вас за Вашу сердечную телеграмму, прошу оттиснуть следующее:

Выражаю, как это в подобных случаях принято, признательность поэтам за посвященные моему двадцатилетнему юбилею «приятельские» стихи, знакомым и незнакомым – за письма и телеграммы, газетам – за так называемые «приветственные» статьи… Но больше всех благодарен я – хотя это, может быть, и совсем не принято – неизвестному мне лично мальчику, Вите из Ревеля, принявшему мой призыв в новогоднем номере «Последних Известий» – как это и следовало всем сделать всерьез – и поэтому приславшему сто эстонских марок.

Я горжусь, что еще (или уже?) существуют такие мудрые русские мальчики; он же может гордиться в свою очередь тем, что подарил русскому – своему – поэту день творческой жизни!

Предлагаю всем эмигрантским газетам перепечатать мое письмо.

Ревель

6. II.I925 г.