Текст книги "Письма Высоцкого и другие репортажи "

Автор книги: Игорь Кохано́вский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Вы могли бы почитать это у нас?– спросил Сергей Юрьенен, редактор культурно-политического журнала ^Поверх барьеров» и литературного приложения к нему «Экслибрис», как бы взвешивая на ладони папку моих последних стихов, оставленную ему накануне «для знакомства».

Мы встретились взглядами, и я не мог не оценить тактичность его вопроса. Дело в том, что читать по радио «Свобода» стихи, в которых звучал призыв «отречься от вечно живого вождя» или высказывалось давно сложившееся отношение к «словоблудью большевистской эры» и ко всему, что в эту эру произошло, в aeiycre 89-го все еще было довольно-таки рискованным шагом. За это по возвращении в Союз могло не поздоровиться. На Западе же оставаться я не собирался. Все это Сергей прекрасно понимал, потому и спрашивал, как бы предлагая еще раз взвесить возможные последствия.

Я согласился, не колеблясь. Как хорошо сказал современный поэт: «Иль, противостоя железу, И мраку противостоя, Осознавать светло и трезво: Приходит очередь моя».

Так началось мое сотрудничество с радиостанцией «Свобода». (За год с небольшим страницы «Поверх барьеров» и «Экслибриса» пополнились теми, что были подготовлены мной. Избранные из них, а также несколько репортажей для программ «Контуры перестройки» и «Аспекты» и составили данную книгу.) И с Сергеем вскоре сошлись накоротке, выяснив, что хотя и не были знакомы в Москве, но в лицо друг друга знали, встречаясь довольно часто: Сергей во второй половине 70-х работал в журнале «Дружба народов», стало быть, обедал по соседству – в ЦДЛ, да и просто бывал там почти

ежедневно, куда захаживал и я. А еще он знал, что я написал песню «Бабье лето» – по его признанию, одну из самых любимых им песен в университетские годы.

Теперь, двенадцать лет спустя, наше московское «визуальное знакомство» перешло в творческое сотрудничество на радио «Свобода». Ну и, конечно, он рассказал мне немного о себе. В частности, о том, как он оказался на Западе. Сергей Юрьенен – невозвращенец. В 77-м году он вступил, едва ли не самым тогда молодым, в Союз писателей. А через год, приехав с женой и дочкой в Париж, попросил у французских властей политического убежища. Сергей предпочел свободу весьма удачно начавшейся литературной карьере на своей несвободной Родине. Такой шаг и по сегодняшним временам требует изрядной доли мужества, а уж по тогдашним – тем более. Кто знает о жизни на Западе не понаслышке, а изнутри, думаю, сможет по достоинству оценить решительность мало кому известного тогда молодого писателя.

Мой дебют на радио «Свобода» состоялся в начале сентября 89-го. Но не с чтения «перестроечных» – по слову Сергея – стихов, а с комментария на литературные темы. Репортаж понравился, и Сергей предложил постоянное сотрудничество. Я согласился, высказав пожелание писать не только отклики на текущие события, но и монологи от сердца и для души. И один из самых первых репортажей, тот, с которого начинается книга, посвятил своему по-настоящему единственному другу (как показали годы, такого друга судьба дарит только раз в жизни) – поэту Владимиру Высоцкому. Тем более, что он в свое время адресовал мне пять своих сокровенных песен, из которых по крайней мере одна – «Мой друг уехал в Магадан» – стала широко известной сразу же после первых исполнений и записей.

А Володины письма – это «праздник, который всегда со мной». Когда-нибудь, наверное уже скоро, я напишу об этом подробнее. А теперь вернусь к тому циклу собственных стихотворений – «Руины»,– с которого началось мое плодотворное сотрудничество ' с радиостанцией «Свобода». Вот одно из них.

ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ

Из цикла «Руины»

«Проезжайте!» – в начальственном раже, возражений не терпящем и возражений не мыслящем даже, мне вещает сотрудник ГАИ.

Не до спора мне и перебранки...

Я паркуюсь, проехав квартал, где Высоцкий под небом Таганки и хрипел, и кричал, и шептал, и держал, как пристало Атланту, это небо, чтоб теплился свет...

Так низы благодарны таланту, что верхи отменили запрет.

Ну а после спектакля.». Едва ли в день другой бы запомнилось мне: черных «Волг» вереницы стояли и на этой, и той стороне, и работали тихо моторы, и дежурил милиции взвод, и дремали в машинах шоферы, ожидая, как слуги, господ.

И подумалось вдруг, что'Таганка стадо этих машин собрала, как запретная прежде приманка...

Вот, Володя, какие дела.

Те, что гнали тебя, словно волка, нынче в первых сидели рядах, и прогретые черные «Волги» верной стражей толклись на часах.

1987

ЗАМЕТКИ О ЧЕВИДЦА

(После пленума правления Союза писателей РСФСР)

«На непростом нашем пленуме не прозвучали голоса добра, голоса разума»,– говорит прозаик Юрий Сбитнев, делясь на страницах «Московского литератора» от 17 ноября своими впечатлениями о центральном событии в жизни писателей России, происшедшем на прошлой неделе. Мне послышалась в этой фразе некая смягчающая интонация, которой Сбитнев пытался приглушить слишком неприятный, слишком скандальный резонанс, оставшийся после последнего пленума правления Союза писателей РСФСР.

Естественно возникает вопрос: если не прозвучали голоса добра, голоса разума, то что же услышали литераторы вместо этих голосов? А вот что, например. Приведу отрывок из выступления хабаровского прозаика Анатолия Буйлова, ничего не меняя в стилистике его речи: «Вот существует ЭВМ, и в них проникает вирус. В ЭВМ этот вирус-то был заложен, и он разрастался. Сейчас этот вирус пустил такие метастазы... Мы сейчас видим в Верховном Совете вот эту борьбу за власть. Что сделали с нашей семьей? Раскололи нашу семью, и это постарался вирус сделать. Евреев тут называли. Так давайте и будем говорить о них. Вот они – единственная национальность, заинтересованная в том, чтобы был этот раздор у нас. Вот появилось общество “Память”. Я не член, но мне там многое нравится. Но есть еще хуже евреев – космополиты. Этот вирус мог воспитать массу этих космополитов...»

Даже видавший виды Феликс Кузнецов поспешил откреститься от такого пещерного словоизлияния, заявив, что вот так, «напрямик, вслух на Руси не принято говорить». Всполошился и Сергей Владимирович Михалков и тоже по-своему отмежевался от услышанного, сказав, что «дал Бог талант человеку, но не дал ума, надо быть смекалистей».

Ах, Сергей Владимирович, как же вы так опрометчиво, так недипломатично высказываетесь в писательской аудитории! Разве можно, выражаясь современным языком, так подставляться? Ведь собравшиеся в этот день литераторы были из тех, кому, как говорит-

ся, палец в рот не клади – откусят. И если вы не предполагали, что такое может случиться, то поэтесса Татьяна Глушкова просто посмеялась над вашей недальновидностью, не преминув заметить: «Сергей Владимирович Михалков вчера и сегодня оскорбил целый ряд русских писателей. Вчера он позволил себе высказывание о том, что Анатолий Буйлов – человек глупый. Сегодня он позволил себе дать рекомендацию товарищам из Ленинграда – Воронину, Выходцеву и другим,– чтобы они при приеме в Союз не смотрели, кто у кого мать и отец. Я считаю это хамством!»

Последние слова поэтессы, даже в этой аудитории, не вызвали грома аплодисментов. Это, видимо, даже еще больше вдохновило выступающую, и она продолжала: «Споры, которые идут в Москве, вовсе не групповые, как, впрочем, и в Ленинграде. Кто-то назвал их спорами между русскими и евреями. Это далеко не точно. Это спор национально-идеологический. Я бы не разрывала эти определения. Это споры между сионизмом, худшей формой всемирного фашизма, и человечеством. Оно транснационально по своему значению. Какой же это спор, если газета “Правда” сообщает о милитаризованных группах сионистских боевиков, если в Москве учрежден союз сионистов, союз оголтелых расистов? Каждый, кто выступает сейчас, как я, рискует, что скрывать, головой, рискует, как палестинец, как тот, кто протестует в ЮАР против режима Претории».

Прерву на секунду речь поэтессы, рождающую в ее воспаленном мозгу столь жуткую картину наших будней. Прерву, дабы успокоить паузой тех, на кого подействовали заклинания Глушковой, да посмотреть заодно в окно,– не происходит ли на Ленинском проспекте стычек, напоминающих сцены в оккупированных районах западного берега реки Иордан. Вот уж воистину – «поэт издалека заводит речь – поэта далеко заводит речь». В данном случае завела слишком далеко и явно не туда. Но eot заключительный аккорд выступления поэтессы: «Я хочу сказать не только по адресу Ананьева, без всякого вообще национального принципа. Я хочу это сказать по адресу Шугаева, редактора вышедшего уже первого номера “Московского вестника”, где напечатана статья с похвалой “Прогулок с Пушкиным” Абрама Терца. И по адресу ленинградца Арро – я не знаю, какой он национальности,– хочу сказать очень старые слова: “И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь”».

Так закончила свое выступление Глушкова, вызвав шквал аплодисментов.

Как сказал когда-то Лев Николаевич Толстой по поводу рассказа «Бездна» Леонида Андреева, «он пугает, а мне не страшно».

Не страшно потому, что неправда. Но страшно то, куда нас могут завести подобные разглагольствования. И это понял, судя по всему, только ленинградский драматург Владимир Арро: «Товарищи, давайте одумаемся! Не будем делить по национальному признаку писателей, делить на чистых и нечистых. Мы опозорим себя на весь мир. Как мы будем отделять чистых от нечистых? Ведь подумайте, вы подумайте, ведь это надо генеалогию изучать, надо в конце концов группы крови брать, заниматься антропологическими измерениями... Вы что, не понимаете, куда мы идем?»

Этот вопрос ленинградца повис в воздухе, остался без ответа. Неужели молчание в данном случае – это знак согласия? То есть согласие на то, что понимаем, куда идем, но не останавливаемся? Похоже на это. Во всяком случае, тревога Владимира Арро внесла коррективы в оценку пленума, Данную, правда, еще до выступления ленинградца, Юрием Бондаревым, сказавшим буквально следующее: «Где доказательство этого’самого антисемитизма? Я сидел вот на пленуме и радовался за своих собратьев, которые так изящно говорили, как шла дискуссия у нас. Это могли позавидовать дискуссии на пен-клубе, на которых я бывал. Дискуссия шла прекрасно, так сказать. И все».

Честно говоря, не хочется даже комментировать такое высказывание. Только вспомнились слова великого поэта: «Боже, как грустна наша Россия».

«Поверх барьеров» 20.11.89

КЛИНИКА

Из цикла «Руины»

У клиники особые права.

Болит, как с перепоя, голова у пациентов, собранных сюда, как под покров родимого гнезда.

Куда ни глянь – кривые зеркала, подрезанные, рваные крыла у птиц, что бьются в мытое стекло, которое, как время, обтекло беспечно процветающий дурдом, где слом ума, и поведенья слом, и слом души, прожившей под замком, воссоздают Гоморру и Содом.

Здесь вводит в кровь больных телеэкран инъекций всекалечащий дурман, и оболваненной толпе на правый суд безвинного виновного ведут.

«Распни его!» – кричит судье толпа. «Распни!» – как будто вторит ей судьба. За что? За все намеренья добра, что вновь страшат и ныне, как вчера.

И всех пьянит спланированный суд (похожий на отеческий абсурд), пьянит, как единений восторг, как вновь священновыполненный долг.

1988

ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ

Помимо права говорить,

должно быть право быть услышанным.

Иначе слову не пробить себе пути к дворцам и хижинам.

Как мне вещал один холуй, цековско-брежневский подкидыш:

«Сначала право завоюй писать о том, о чем ты пишешь».

Такая вот была игра

(где вне игры всееда – достоинство):

сначала выдать на-гора

пустые тонны верноподданства.

Вновь та же избранная рать, где рядом праведник и выжига, имеет право нам вещать и право быть всегда услышанной.

Она и держит все бразды правленья правдой дозированной, нектару ключевой воды вновь предпочтя вкус газированной.

Стихи эти я написал в 87-м. Это было своеобразной реакцией на неудачную попытку опубликовать статью, называющуюся «Образ мышления». Статье был предпослан эпиграф – строчка стихов Маяковского: «...тактика – передернуть парочку фактиков», а говорилось в ней о том, что образ мышления – это некое внутреннее состояние писателя, которое складывается и формируется годами, что это состояние напрямую связано с общей культурой человека, которая проявляется, в частности, и в литературных спорах в качестве «культуры несогласия» (это формула Сергея Аверинцева) , предполагающей «отказ принимать несогласного за врага», а также не пользоваться при отстаивании определенных точек

зрения таким недостойным приемом, как передергивание. К сожалению, говорилось в статье, застойные годы не только затормозили движение критической мысли, но и отучили писателей вести нормальные литературные' споры, вести их аргументированно, без домыслов и вымыслов, спокойно, обстоятельно, с непременным уважением к оппоненту. Иными словами, «культура несогласия», как и многое в нашей отечественной культуре, была практически утеряна. А далее, в подтверждение сказанного, я приводил фрагмент выступления Станислава Кунаева на пленуме Союза писателей СССР, где он, применив тактику передергивания, полностью искажал смысл статьи Александра Еременко, опубликованной в журнале «Юность», да еще в связи с этим допустил бестактность в адрес главного редактора этого журнала Андрея Дементьева. Потом я рассказывал, как в том же выступлении, используя все тот же метод, Куняев пытался защитить неудачный роман Василия Белова «Все впереди». Затем в статье приводились в качестве примеров факты, показывающие, что и Юрий Бондарев, и Петр Проскурин, и Александр Казинцев, заместитель главного редактора журнала «Наш современник», и критик Владимир Гусев, каждый на свой лад, в своих выступлениях и статьях тоже используют все тот же, мягко говоря, неблаговидный прием.

Статью эту я написал без всякого заказа, даже не задумываясь, куда ее потом отдавать. Писал потому, что чувствовал некую литературную несправедливость (по аналогии с несправедливостью социальной) , проявляющуюся либо в оценках каких-то публикаций, либо в оценках позиций того или иного писателя, участвующего в очередной дискуссии, либо в оценках всей сегодняшней литературной ситуации.

Написав, решил, что «Литгазета» – наиболее точный адрес.

Сначала отдал статью знакомому сотруднику «Литературки». Тому понравилось, и он предложил отдать ее не сразу в отдел критики, а одному литературоведу, который занимался в основном писателями конца прошлого века,– как, интересно, оценит он, так сказать, со стороны. Тому тоже статья понравилась, но он был уверен, что ее невозможно напечатать, так как я затрагивал фигуры «неприкасаемых». Но отдать все-таки посоветовал, притом сразу завотделом критики, Аристарху Андрианову, ибо интересно чисто с психологической точки зрения узнать, как и чем он будет мотивировать отказ.

Я так и поступил.

Звоню через неделю. Да, говорит мне Андрианов, статью прочел, написано интересно, живо, обстоятельно. Надо бы встретиться...

«Но все дело в том,– говорит мне завотделом,– что через два дня я уезжаю в отпуск». И вдруг вслед за небольшой паузой: «Но ведь вы, наверное, сами понимаете, почему мы не сможем опубликовать вашу статью?»

– Да, да,– говорю,– понимаю.

– Ну вот видите, как хорошо. Так что уж не взыщите.

– Да, да,– говорю,– хорошего вам отдыха.

Он меня поблагодарил, сказал, что статью он оставит на столе, я могу ее забрать. На том мы и расстались.

Потом, по совету приятеля-писателя, я отнес статью в «Неделю» Андрею Мальгину, завотделом литературы и искусства. Написанное понравилось, и он стал готовить статью в номер. Но через неделю позвонил и сказал, что начальство против и посему мне надо идти и выяснять, почему против.

Разговор с Сырокомским, главным редактором «Недели», был недолгим. Главные причины отказа были две: первая та, что со времени писательского пленума прошло уже полгода – для еженедельника срок значительный; утрачивается свежесть события; вторая причина – недавнее присуждение Станиславу Куняеву Госпремии по литературе за сборник статей. По мнению главного редактора, мордовать новоиспеченного лауреата не совсем удобно.

Доводы Сырокомского показались мне неубедительными. Но спорить было бессмысленно.

Сегодня, по прошествии более двух лет после ртоих хождений с той статьей, понимая, как далеко продвинулось наше самосознание в политике, особенно после трансляции по телевидению Первого съезда народных депутатов, я с сожалением должен признать, что в литературной жизни многие беошысленные табу все еще продолжают существовать. Объясняется это, на мой взгляд, своеобразной номенклатурной замкнутостью нашей писательской среды. Смотрите, какие свежие силы выходят на авансцену политической жизни в лице народных депутатов, таких, как Бочаров, Собчак, Станкевич. Их независимое мышление, без оглядки на президиум, их смелое противостояние «агрессивно-послушному большинству» уже дает свои плоды, уменьшая это большинство, освобождая умы людей от тисков идеологических догматов. И только литературная среда не выдвинула подобных новых лидеров. Смазанность, размытость критериев или откровенно перевернутое с ног на голову видение современности, заложенное в образ мышления писателей в прежние годы, продолжают заявлять о себе с былой настойчивостью. Читаю диалог двух критиков, Станислава Рассадина и Дмитрия Урнова, и глазам своим не верю, ибо последний говорит такое, что может

быть рождено только перевернутым сознанием, изуродованным вульгарностью и разложившимся от цинизма.

«...Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Булгаков, Платонов, совершили... Я не люблю этого слова “подвиг”, но все же скажу: да, совершили подвиг»,– говорит Станислав Рассадин.

«Нет, не согласен,– протестует Дмитрий Урнов.– Смотрю на их судьбу совершенно иначе: не получили ожидаемого, и только. Здесь на этот счет не объяснишься: нет пространства. Заявляю свою позицию и; коротко говоря, скажу следующее: все страдания и беды, которые выпали на долю наших пострадавших писателей, еще мало и даже очень мало исторгли из их душ. А это означает, что и страдание они пережили не особенно глубоко. Их участью был душевный комфорт, на деле получился дискомфорт, и еще какой! Жуткий! Но именно эта “кошмарная жуткость” (как в одном месте говорится у Шолохова) – даже она не смогла исторгнуть ничего, кроме чувства утраченного комфорта. Стала очевидна некрупность этих людей. Таково мое мнение, повторяло, которое здесь можно только заявить».

Назвать страдание дискомфортом – большего цинизма мне читать не доводилось. Раз написали не то, что в представлении Урнова соответствует величию, то и страдали, опять же по Урнову, «не особенно глубоко». Ах, как жаль, не хватило места на газетной полосе, а не то, быть может, мне было бы объяснено, что значит страдать «особенно глубоко». А что значит – «их участью был душевный комфорт»? И откуда это известно Урнову – они ему исповедовались? И потом, по-моему, душевный комфорт и писательство – вещи взаимоисключающие. На мой взгляд, человек, заботящийся о душевном комфорте, если и может быть писателем, то весьма посредственным. Или этоиее та же вульгарщина: раз не рабоче-крестьянского происхождения, значит, ни о чем, кроме как о «комфорте», им не пристало заботиться? Хорошо бы все-таки Урнову предоставить достаточно газетного пространства, чтобы объяснился без недомолвок. Хотя для меня бесспорным остается уже одно то, что им названы писатели, создавшие лучшее, что есть в нашей послеоктябрьской литературе.

В том же диалоге Урнов еще раз поражает перевернутостью своего сознания, когда начинает рассуждать о Достоевском. Правда, по поводу «слезы ребенка» Рассадину удается показать эту «перевернутость». Я же проиллюстрирую столь странное мировосприятие Урнова такой его фразой: «Ведь у него (у Достоевского) была участь отступника, отрекшегося от идеалов молодости. И все зрелое – великое – творчество Достоевского – это оправдание отступничества. Но отступничество есть отступничество».

Просто какая-то мания разгадывать чужую участь... И с такой уверенностью в безошибочности своего «ясновидения»...

Доказывать абсурдность такого «прочтения» Достоевского – дело долгое, да, по-моему, и ненужное. Поэтому отвечу коротко: надо внимательней перечитать «Подростка», и тоща будет понятно, что принимаемое Урновым за «идеал молодости» в действительности было всего-навсего ошибкой этой самой молодости.

Вот каков образ мышления не так давно назначенного главного редактора журнала «Вопросы литературы».

А вот совсем новое назначение – Станислав Куняев стал главным редактором «Нашего современника». Естественно, на этой должности невозможно себе представить кого-то из представителей более отдаленных группировок, скажем (возьму почти наугад) Андрея Битова или Льва Аннинского, в противном случае надо было бы создавать новый журнал, хотя и под тем же названием. Куняев же, конечно, продолжит традиции этого издания. И все-таки.

Ну, когда два года тому назад покинул свой пост Феликс Кузнецов, его назначение директором института мировой литературы хотя и шокировало многих, но не так, как если бы это случилось сегодня, когда мы во всеуслышание говорим об итогах его руководства Московской писательской организацией. А ведь к этим итогам – возможно, не ко всем – причастен и Куняев. Но, как видно, писательскую номенклатуру это обстоятельство ничуть не смущает. Тем более, что этот факт даже может показаться непосвященным чуть ли не «новым мышлением», коснувшимся наконец руководящих кадров и в отечественной литературе. Но так же, как предложение о смене главных редакторов «толстых» журналов, проработавших на этих должностях более 10 лет, исходило от представителей номенклатурной плеяды писателей, так и сама смена подразумевает, видимо, кандидатуры только из этого замкнутого и проверенного «в деле» номенклатурного круга литераторов. Ситуация, по-своему очень напоминающая ту, когда при выборах в Верховный Совет в него не попадали наиболее компетентные, наиболее прогрессивно мыслящие, наиболее честные из народных депутатов. То есть я хочу сказать, что образ мышления большинства на Съезде народных депутатов и в Союзе писателей замешан на одних и тех же принципах, поступаться которыми, как известно, многие и не думают. Ну что ж, будем утешаться тем, что есть меньшинство, за которым, я уверен, завтрашний день. У этого меньшинства – своя оценка происходящего. И у писательского меньшинства, к которому я себя причисляю, тоже есть свой взгляд на все, что происходит сегодня

в литературной жизни. Поэтому позволю себе прервать эти заметки стихотворением, как говорится, почти по случаю...

Он его исключал из Союза писателей, обличал, бичевал громче всех бичевателей.

В этой мерзкой возне был солистом первейшим.

...И очки, как пенсне с неким бликом зловещим.

По натуре – «совок»,

По манерам – плебей, по уму – демагог, демагог-фалалей!

Ловкий, словно джигит, охмурял словесами, что добро надлежит утверждать кулаками.

И, увы, утверждал и травил, словно зайцев.

И, увы, правил бал – бал теней и эрзацев.

И сегодня шумит этот грозный вития, прячась, будто за щит, за печаль о России.

И по горло в говне после пакости всплывшей, он опять на коне, как судьба нуворишей.

Ну а тот, кто всегда был собою, несломленный, исключенный тогда, а теперь восстановленный,

стал как будто грустней, хоть и вспрянул, печатаясь, но победе своей словно даже йе радуясь.

Чуть более года назад, во время фестиваля искусств, происходившего в Эдинбурге, на пресс-конференции нашей делегации один из дотошных журналистов задал очень каверзный вопрос: мол, все это прекрасно, новое мышление, но как быть людям, которым за пятьдесят? Вопрос вполне резонный, ибо для сложившегося человека, воспитанного на принципах застойных времен, новые веяния просто неприемлемы, если он не конформист. Ответ был, как всегда, в духе казенного оптимизма: мол, даже те, кто сформировался в эпоху застоя, у нас сейчас перестраиваются, и небезуспешно.

Примерно в это же время я написал одно ироничное стихотворение – «Монолог рядового литератора». Отнес его в «Литгазету» для 16-й полосы. Вот эти стихи:

«Рыба тухнет с головы» – вот пословица, как плетка.

Временами у молвы ■

чуток слух и око зорко.

Я не знаю, как у вас, а у нас в литературе бьет пословица как раз точно по номенклатуре.

Я, простите, рядовой, но в такие генералы, что сегодня надо мной, выйти б не хотел, пожалуй.

Потому что их чины непростой системой связей незаслуженно даны им в неведомом приказе.

А на деле быть должны обеспечены талантом.

(Знаю, доводы смешны, как сужденье дилетанта.)

Не ищите зря причин, почему, мол, заплошала, от таких препон-плотин (хоть и есть таких немало) обмелевшая река нынешней литературы.

Ей и быть такой, пока принципы номенклатуры процветать в ней будут впредь.

Вот в чем корень зла давнишний.

Коль его не одолеть – разговоры все излишни.

В отделе стихи понравились, и мне сказали, что попытаются их предложить – мол, времена меняются, чем черт не шутит, может, и пройдут.

С первой попытки не прошли. Но тактика уже отработана – через какое-то время попытаться предложить снова. Попытались – опять осечка. На третий раз, это уже было в начале этого года, стихи были окончательно отвергнуты Юрием Поройковым, заместителем главного редактора «Литгазеты», курирующим поэзию. Видимо, на его «перестроечное» мышление «Монолог рядового» – это все-таки слишком, ибо задевает тот номенклатурный круг, в котором и сам Поройков, так сказать, не последний человек.

Ну, да ладно. Я особых иллюзий и не строил, так как не верю в возможность перекройки мозгов, слепленных в иные времена. А вот что меня искренне поразило-удручило – так это разговор с одним поэтом, тоже «рядовым», почти моим сверстником, которому я показал Ли стихи.

– Ну, старичок, чтобы это напечатать, нужна еще одна перестройка,– было сказано мне.

Господи, подумалось тогда, да чего же в этих ироничных стихах крамольного-то? И как может нормальный человек – а таким я считал и считаю того поэта – видеть в этом нечто, что не позволяет их сегодня напечатать?

И опять мне вспомнился диалог Рассадина и Урнова, в котором первый отстаивал подвиг Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова...

– Они совершили подвиг противостояния многим химерам, отстояли простую сущность жизни, в том числе заруганный нами здравый (то есть здоровый, не кривобокий) смысл,– говорит в том диалоге Рассадин и продолжает:

– Я вообще думаю, что дело искусства – не высшая математика экспериментов, а отстаивание арифметических правил. Дважды два – четыре. Не семь, не пятнадцать, не сто двадцать восемь – четыре. Что бы ни происходило: революции или великие переломы, родина есть родина, совесть есть совесть, человек есть человек. Не укради... Не убий... Не предай... Отстоять это вопреки всему и есть самое трудное.

Так что же все-таки с нами произошло? Неужели кривобокий смысл затронул даже, казалось бы, самых нормальных людей? Или мы действительно, как писал как-то Виктор Розов в той же «Литгазете», создали нового советского человека и вот теперь задача – как его превратить просто в человека, которому будет ясно, что дважды два – четыре, а не семь, не пятнадцать и т. д.? А ведь на позициях такого ошибочного вычисления, то бишь понимания элементарного неэлементарным и вообще Бог знает каким, стоит мой коллега, когда предлагает мне ждать новой перестройки, чтобы увидеть напечатанным «Монолог рядового литератора»... Вот что грустно, вот что удручает.

Недавно академик Владимир Александрович Тихонов, народный депутат СССР, в своей статье «Суть моей компетенции», напечатанной в «Литгазете», говоря о трудном и долгом пути выздоровления, который предстоит одолеть нашему больному обществу, вспомнил закон физики: угол падения равен углу отражения. То есть столько же лет, сколько мы погружались в пучину бездуховности, нам потребуется, чтобы выбраться из этой пучины. Хотя, заметил он, при определенных условиях выздоровление можно ускорить. Одно из таких условий, на мой взгляд,– это следование здравому смыслу. Хватит абсурда. От него люди слишком устали. И хотя он везде, куда ни глянь, как утопающий, хватается за соломинку, чтобы как-то держаться на поверхности, нельзя делать вид, что мы не замечаем ни этой соломинки, ни его судорожных усилий, и при каждом подобном случае, кем бы он ни прикинулся перед нами – политиком, экономистом, литератором,– следует в открытую говорить ему: маска, я тебя знаю, ты – абсурд. Только так мы ускорим наше выздоровление.

А уж если я начал эти заметки стихами, то ими и аакончу:

А я себе не изменял, и мне не надо изменяться, как тем, кто мир кривых зеркал создал под льстивый шквал оваций.

Я говорю по мере сил в неубывающей печали, о чем и раньше говорил, когда о том вокруг молчали.

Геройством это не зову,

так что геройством не клеймите.

Да, я так жил и так живу.

А вы живите – как хотите.

«Поверх барьеров» 13.09.89

ЛУКАВЫЙ

ч

Из цикла «Руины»

Он жил на длинном поводке, приближенный талантом в Москве – к диктаторской руке, в Париже – к эмигрантам.

Усатой вождь его призвал в ряды иезуитов, чьим благоденствием скрывал, что не любил семитов.

Диктатор знал, что не найдет послушнее героев, чем претенденты на почет из' давешних изгоев.

Он им воздаст за их труды, умеющие лживо придать гуманные черты кровавому режиму.

...Гнет эмигрантского мирка, вражда и отчужденье, нужда и помощь свысока, и муки униженья.

А тут шикарный господин, приветливый, знакомый, пахнувший запахом рябин и брошенного дома.

Его слова надеждой жгут, как жгут слова мессии:

– И Вас, и Ваши книги ждут на родине, в России.

Не ждали... Истина горька. Зато супруга ждали жрецы недремлющей ЧеКа в их дьявольском подвале.

И дочь окажется в тюрьме... За что все это, Боже, и как в средневековой тьме жить, не меняя кожи?

Ее в Москву зазвавший бес сказал, как циник редкий:

– Когда эпоха рубит лес – летят по лесу щепки...

Как озаренье, вспыхнул гнев, не гнев – протуберанец, и, с опозданием прозрев, сказала:– Вы – мерзавец!

И безысходности петля дожмет остаток силы... ...Глухой Елабуги земля не сохранит могилы.

А тот, кто двум служил богам без тени виноватой, про оттепель напишет нам, когда умрет усатый.

1990

/

ЭХО ПЛЕНУМА

Перед чтением резолюции открытого партийного собрания писателей Москвы, посвященного, как говорилось в объявлении, политическому моменту, кто-то из присутствующих сказал, обращаясь к президиуму:

– Да как же мы можем принимать какую-либо резолюцию – посмотрите, сколько нас осталось...

В зале на семьсот мест сидело... чуть более пятидесяти человек.