Текст книги "Ермак: Начало. Телохранитель. Личник"

Автор книги: Игорь Валериев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 9
Первая любовь

Покачиваясь в седле на Беркуте, который шел мягкой рысью, я вспоминал, как развивались события после возвращения из Благовещенска.

Разговор с Бекетовым произвел на атамана Селеверстова неизгладимое впечатление, а мое согласие обучать Ромку всему тому, что я сам знаю, сделало его покладистым при решении вопросов, связанных с нашими занятиями. Петр Никодимыч иногда только бурчал по поводу того, что Ромка теперь не вылезает из Ермаковской пади, постоянно пропадая у меня. Однако когда через пару месяцев Ромка легко ответил практически на все вопросы отца Александра, который решил его проэкзаменовать, находясь в гостях у Селеверстовых, и эти бурчания прекратились.

Отец Александр очень высоко отозвался об уровне знаний Романа, полученных за столь короткое время. И меня и покойного дядю Ивана сильно хвалил, говоря, что даже не представлял, насколько грамотен был Иван Аленин, если умудрился так многому своего племянника обучить. Но первых уважительных слов от Петра Никодимовича я был удостоен, как это ни странно, после нашей драки с Ромкой против семерых казаков-малолеток. А случилась драка, как часто бывает в таком возрасте, из-за девичьих глаз.

После боя с хунхузами, оправляясь от ранений, в станице я практически не бывал. Как выяснил от Тимохи, друзей у меня там не было. Добывание хлеба насущного в качестве подпаска у такого же казака, оказывается, опустило меня за два года по статусному положению среди казачат станицы на очень низкий уровень. Ниже были только дети из двух мещанских семей, переселившихся в станицу откуда-то с Поволжья. Тех казаки, можно сказать, за людей не считали.

«Вспомнив» все это, я в станице практически не бывал, а когда приезжал к Селеверстовым, то старался со сверстниками не встречаться. Больше мне нравилось общаться с взрослыми казаками, слушая их степенные рассуждения о жизни. В прошлой жизни мне было пятьдесят с хвостиком, поэтому ребячьи забавы и разборки за место под солнцем в их кругу меня как-то не прельщали. Взрослые казаки после моего боя с хунхузами приняли меня, конечно, не как равного, но относились ко мне уважительно, особенно те, кто был на берегу Амура и видел мертвых бандитов с простреленными головами и перерезанными глотками. Митяй Широкий, точнее, вахмистр Дмитрий Шохирев (Широкий – станичное прозвище), мне как-то сказал: «Если кто попытается обидеть, мне скажи. Любому играло обломаю и скажу, что так и было». И ему тяжело было не поверить, что обломает. Такого здоровяка надо было бы поискать: под два метра ростом, в плечах метра полтора. Ходячая гора мышц, перевитых сухожилиями! И это были не накачанные в спортзале для рельефа мышцы. В станице до сих пор вспоминают, как года четыре назад, во время празднования Рождества Пресвятой Богородицы на площадь перед станичным правлением, где было полно народу, собравшегося для крестного хода, вылетела телега, которую понесли напугавшиеся выстрелов в воздух впряженные в нее две лошади. На их пути встал Шохирев и остановил взбесившихся лошадей, схватившись за заднее колесо телеги. По словам очевидцев, ноги Митяя Широкого пропахали две глубокие борозды в утоптанной земле перед правлением, но лошади, как ни рвались дальше, продолжить свой бег не смогли.

Поддержка такого человека много для меня значила. Кроме того, воинское звание у Шохирева было самое высокое среди казаков станицы, и была вероятность, что чуть позже станет Митяй Широкий атаманом Черняевского округа. Хозяином Шохирев был справным, а молодость – дело проходящее. И хорошо, что проходящее, потому что именно молодость моего тела привела к событиям, которые взбудоражили всю станицу.

Тимоха, как выяснилось, сохнул от неразделенной любви к Анфисе – дочери атамана Селеверстова. Будучи на год старше Тимохи, Анфиса на него никакого внимания не обращала. Мелюзга, да еще и подпасок! Фи! А Тимоха тяжко страдал. Анфиса уже в свои пятнадцать лет была настоящей сформировавшейся казачкой, очень похожей на актрису из моего времени Эллину Быстрицкую, которая сыграла Аксинью в «Тихом Доне». Одним словом, и коня остановит ударом в лоб, и горящую избу по бревнышку разметает.

Я же в своем времени как-то привык к другим женским формам. Из всех женщин станицы мне больше всех нравилась знахарка Марфа. В этой тридцатилетней, стройной с тонкой талией женщине была такая природная грация и женственность, что я просто млел, глядя на нее. Тем более что Мария (Марфой ее почему-то называли только в нашей станице) была очень похожа на мою первую жену, которую я безумно любил и был просто морально раздавлен, когда она ушла от меня, не выдержав кочевой, неустроенной в бытовом плане жизни жены офицера спецназа. Обстановка в Баку и Нагорном Карабахе, где мы тогда служили, была очень напряженной. Отправил ее от греха подальше домой к теще, а через некоторое время пришло письмо: «Прости, я от тебя ухожу. Нашла другого». Хорошо хоть, детей не успели нажить.

В общем, я млел от знахарки, представляя мысленно наши жаркие встречи, а из-за Тимохиного тела впадал в ступор при встречах с Анфисой. После посещения семейства Селеверстовых директором Бекетовым в Благовещенске, Анфиса на обратном пути домой стала строить мне глазки. Тимохина сущность моего тела на это отзывалась выбросами гормонов, а я тихо сатанел от того, что в эти моменты просто не мог ничего с этим телом поделать. Эх, если бы молодость знала, а старость могла! Видно же было невооруженным глазом, что Анфиса просто играет со мной, желая заполучить в свои поклонники Тимофея Аленина, как оказалось – уникума. Но Тимохина сущность этого не понимала, как и не понимала моей влюбленности в такую старуху, как тетя Марфа.

Из-за этого непонимания и оказался я на вечерних посиделках в доме Подшиваловых, где часто зимой собиралась казачья молодежь. Анфиса пригласила меня и Ромку пойти с ней, а то ей, видите ли, домой по темноте да по сугробам страшно возвращаться. Будто бы проводить некому будет!

Пошли и сидели, как дураки, в уголке на лавке. Ромке хоть интересно было, он по молодости первый раз на такие посиделки был приглашен. Мне, в принципе, тут тоже находиться рано было – девятнадцати лет еще не исполнилось. Сидел и смотрел, как молодые казаки в возрасте от девятнадцати до двадцати одного года охаживают юных казачек, выеживаясь перед ними, как петухи. Особенно старался перед Анфисой старший сын Ивана Митрофановича Савина Семен, с которым у меня, точнее, у Тимохи, были непростые отношения. Когда Тимоха пас табун у Савина, Семен постоянно при встречах старался его унизить, и только дедов строгий наказ удерживал Тимоху от схватки с сыном богатейшего в станице казака.

Анфиса от внимания Семена заходилась румянцем на щеках, но при этом успевала зазывно стрельнуть глазами в мою сторону. Несмотря на все усилия удержать себя под контролем, я постепенно стал заводиться. А Семен, перехватив пару раз взгляды Анфисы в мою сторону, громко произнес:

– А что здесь эти молокососы делают?

Я продолжал сидеть, делая вид, что ничего не услышал, хотя внутри все кипело. Не любил я «золотую молодежь». Оказывается, во все времена она была такой наглой и «бесстрашной», пока по рогам не получала.

– Нет, казаки, я серьезно, а что здесь эти молокососы делают? – Семен Савин подошел к нам с Ромкой поближе. – А, это же сынок атамана и наш уникум! Я правильно его назвал, Анфиса?

Анфиса как-то виновато взглянула на меня и опустила голову. Я уже хотел что-то ответить Семену, но тут влез Ромка:

– Ты кого молокососом назвал?

Ромка, будучи на шесть лет младше Семена, габаритами тому нисколько не уступал. А за последние пять месяцев непрерывных занятий в Ромке пропала юношеская угловатость и нескладность. По внешнему виду тринадцатилетний Селеверстов выглядел бы лет на восемнадцать-двадцать в моем мире будущего.

– Нет, вы гляньте, казаки, какие борзые молокососы в Ольгинской станице рождаются! – Семен Савин картинно повел рукой, показывая на Романа. – Пожалуй, следует выкинуть их отсюда.

В этой фразе прозвучала старинная вражда, точнее, какое-то противостояние между основателями станицы Черняева и позже поселившимися здесь казаками, которые из-за наводнений перебрались из Ольгинской станицы, Вагановского выселка и других мест.

Я ничего не успел ни сказать, ни сделать. Семен потянулся, чтобы взять за шиворот Романа и тут же получил от того хорошо поставленную двойку: левой рукой в печень, а правой в челюсть. Без звука молодой Савин бесформенным кулем осел на пол, свернувшись в позе эмбриона.

В комнате наступила звенящая тишина, а потом все остальные молодые казаки, как назло все из «потомков основателей станицы» и большие друзья Семена Савина, что-то крича, набросились на нас с Ромкой. Я только успел крикнуть Ромке: «На смерть не бей!» И все закружилось в хороводе рук, ног, тел. Через пару минут, когда в комнату ввалился услышавший сильный шум хозяин дома, казак Алексей Подшивалов, все было кончено.

Я стоял посреди комнаты, рассматривая через дыру в рубахе небольшой порез на предплечье. Ромка стоял рядом и, тихо шипя сквозь зубы, проверял целостность своего левого уха, которое распухало прямо на глазах, становясь похожим на пельмень. У наших ног лежали все семь казаков-малолеток. Четверо из них находились в глубоком нокауте, двое трясли головами и, разбрызгивая кровь из разбитых носов, пытались подняться на дрожащих ногах. Последний, седьмой, Афонька Гусевский по кличке «Бурундук», сидел около лавки, подвывая, и баюкал левой рукой выбитую мною в плече свою правую руку. Это он в пылу схватки попытался достать меня выхваченным кинжалом. Ему, уже двадцатилетнему казаку, который по весне должен был пойти на первый срок службы, видимо, было очень обидно получить от меня по сусалам.

– Что здесь произошло? – оторопело оглядывая комнату, спросил Алексей Подшивалов.

– Поспорили немного, дядька Алексей, – зажимая рану на плече, ответил я.

Тут разом загомонили девки, но весь этот гул перекрыл писклявый дискант младшего семилетнего сына Подшивалова, который, откинув занавеску на печке, заверещал:

– Батька! Батька! Семен Савин захотел Ромку и Тимофея выгнать. А Ромка ему как даст! А потом на них остальные накинулись. А Ромка как даст, а Тимофей как даст, даст, даст! Они брык и лежат. А потом дядя Афанасий захотел Тимофея зарезать. А тот ему как даст, а потом руку сломал. Вот!

– Ни хрена себе, погуляли-посидели детишки! Песенки, млять, попели! – Подшивалов подошел ко мне. – Что с рукой?

– Небольшой порез. Сейчас кровь запечется. Нормально все будет.

Ко мне подошла Анфиса, держа в руке кусок чистого полотна. И где только найти успела. Я перетянул рану на плече и подошел к Подшивалову, который склонился над Гусевским.

– Кажется, рука у Афони сломана. – Подшивалов выпрямился. – Надо Марфу или Сычева звать. И остальных осмотреть надо. Девки, бегом за Сычевым и Марфой!

– Да нет, дядька Иван, я ему руку из сустава выбил. Вы его за левое плечо и шею придержите, а я ему руку назад вставлю.

После этих слов, несмотря на протесты Афанасия, я, опустившись на колени, ощупал тому плечо и, заставив Подшивалова его крепче держать, резким рывком с поворотом вставил Гусевскому плечо на место.

– Лучше бы предплечье к телу на пару дней привязать. Через неделю все в порядке будет. – Я поднялся с колен. – Только запомни, Афанасий, если еще раз на меня с кинжалом кинешься, я тебе или руку сломаю, или твоим же кинжалом тебя же вскрою.

Что-то в моем голосе и взгляде заставило Бурундука судорожно сглотнуть и молча опустить голову на грудь, спрятав глаза. Подшивалов крякнул и, положив мне руку на плечо, подтолкнул в сторону:

– Пошли, дохтур, остальных смотреть. Порезвились вы с названным брательником, ой порезвились! Что старики скажут?

Осмотр остальных много времени не занял. Двух казаков, которые все еще находились в состоянии «грогги», посадили на лавку и вставили им скрученные тряпки в ноздри, чтобы остановить кровотечение из носа. А что касается остальных четверых, нужно только ждать, когда они очнутся. Особенно хреново, на мой взгляд, дела обстояли у Семена. От Ромки он получил двойной нокаут. Хороший удар в печень валит от боли с ног и более могучих противников. А тут еще и классика бокса – апперкот снизу в челюсть. Состоянию младшего Савина я сейчас точно не завидовал. Лишь бы челюсть не была сломана. Ссориться с Иваном Митрофановичем не хотелось. Он мне такого жеребенка подарил – красавца моего Беркута, всего черного, как антрацит, – а мы его сына отоварили по полной программе. Хотя сынок еще тот. На мой взгляд, мало внимания уделял Иван Митрофанович своему старшему сыну. Проморгал его где-то. Большой скотиной, чувствую, Семен вырастет.

Минут через десять в комнате появился вызванный девками Сычев со своим неизменным саквояжем. Мы с Романом, чтобы не мешать и не раздражать приходящих в себя казаков, оделись и вышли на улицу.

– Тимофей, а батька сильно ругаться будет? – нервно поеживаясь, завел разговор Роман.

– А я знаю! Он твой отец, а не мой. Но по мне, правильно ты Савину «двоечку» провел, и дальше действовал молодцом. Так что не журись, Ромка. Живы будем, не помрем.

– Тимофей, а у тебя плечо сильно порезано? Я же видел, Бурундук тебе в шею насмерть бил.

– Это кто здесь помирать собрался? И кому это в шею насмерть били? – из темноты улицы на свет из окон дома Подшиваловых вышла закутанная сверху в шаль небольшая женская фигура, одетая в светлый овчинный полушубок.

– Здравствуйте, тетя Марфа! – Ромка, втянув голову в плечи, быстро затараторил: – Мы с казаками-малолетками подрались. Афоня Гусевский во время драки хотел Тимофея кинжалом в шею ударить. Вот плечо ему порезал.

Я же, забыв поздороваться, смотрел на знахарку и любовался ее лицом, которое очень красиво выделялось на фоне заиндевевшей шали.

– Так! Пойдем быстро в дом. Посмотрю, что у тебя с плечом.

– Да с ним нормально все. Небольшой порез. Я куском холстины перетянул уже. А в доме Сычев с остальными разбирается. Им помощь действительно нужна.

– И что же вы натворили с остальными? – Марфа удивленно изогнула правую бровь. – Порезали, что ли, всех?

– Да нет, тетя Марфа. Немного побили только, – ответил Ромка.

– Там Савину Семену помочь нужно. Боюсь, у него челюсть сломана, а сотрясение мозга точно есть. Ромка немного перестарался, – вставил я.

– А много там остальных? – поинтересовалась у меня знахарка.

– Семеро. У двоих носы только разбиты. Афанасию я вывихнутую руку на место вставил уже. А четверых, включая Семена, смотреть надо. Они уже в себя прийти должны.

– Да уж, порезвились! – вздохнула Марфа. – Чему улыбаешься, Тимофей?

– Дядька Алексей точно такие же слова произнес, когда все увидел, да еще добавил: «Что старики скажут?»

– Это уж точно. Не упомню я такого случая в станице. – Женщина потерла варежкой нос. – Тимофей, ты иди ко мне домой, я, когда вернусь, осмотрю твое плечо, и надо поговорить с тобой. А ты, Роман, иди домой и расскажи все отцу. Если у Семена действительно сломана челюсть, то могут быть неприятности. Савин за своего сынка-оболтуса кому хочешь со своими деньгами сложности устроит.

Сказав все это, Марфа ушла в дом, а мы с Романом пошли выполнять ее указания. Придя к Марфе-Марии домой и сняв верхнюю одежду, я зажег в комнате от лампадки стоящую на столе свечу и стал рассматривать комнату, пытаясь по предметам определить характер хозяйки. За этим занятием меня и застала быстро пришедшая домой знахарка.

– Жилье мое рассматриваешь? – разматывая шаль и кидая ее вместе с полушубком на кровать, спросила Мария. – Ну и ухари вы с Ромкой! Это надо же так отделать казачков! Над ними же вся станица теперь потешаться будет. Хотели молокососов на улицу выставить, а их как малых детишек отшлепали. Подшивалов до сих пор в себя прийти не может. Ходит по комнате и бормочет: «Порезвились, мля, вот это порезвились, мля, Тимоха с Ромкой!» А дальше загибы в три колена. Я и то много слов новых узнала. А уж чего только во время врачевания казаков не слышала.

Марфа встала передо мной и, сложив руки на груди, с каким-то вызовом произнесла:

– Ну что смотришь на меня голодными глазами? Рассказывай, кто ты такой!

– Вы о чем, тетя Марфа?

– Какая я тебе тетя! Ты меня за дуру не считай. Судя по твоим глазам, я тебе в дочери гожусь. Ты думаешь, я не отличу взгляд мужика, имевшего много женщин, от взгляда влюбленного, сопливого мальчишки? Да ты взглядом своим уже разложил меня во всех мыслимых и немыслимых позах!

– Не понимаю тебя, Марфа.

– Тимофей, или как тебя там зовут, не знаю… Сама я не сталкивалась с таким, но от прабабушки своей знаю, что так бывает, когда в теле человека живет как бы две души. И если после ранения хунхузами Тимофей еще бывал в этом теле, то потом и я, и дядя Афанасий все больше замечали, что в теле Тимофея живет другой человек. А сегодня еще раз убедилась. Никто из наших казаков не смог бы так правильно вставить назад вывихнутую в плече руку. А ты сначала вывихнул, а потом назад вставил. И Селеверстов еще после того боя заподозрил неладное. Не мог он поверить, что четырнадцатилетний казачок мог убить двадцать с лишним бандитов, да еще перерезая им глотки. На то, чтобы убить человека, перерезав ему глотку, очень немногие казаки в станице способны. Ну что опять смотришь на меня своими глазищами? – Знахарка почти перешла на крик. – Напоминаю, что ли, кого?

– Жену мою первую. Та такая же красивая была.

– Ох! – Мария, прижав руки к груди, попятилась назад и плюхнулась на кровать. – Это что же – правда? Ты не Тимоха?

– Почему же! Зовут меня Тимофей Васильевич Аленин. Только родился я в 1962 году от Рождества Христова в городе Благовещенске. Местные Аленины – наши дальние по Дону родственники. В том моем мире местный Тимоха Аленин погиб во время этого набега хунхузов за станичным табуном. Вместе с ним погибли Ромка Селеверстов и Петруха Данилов, и еще пять казаков, когда станичники ходили за Амур отбивать табун. Табун, кстати, так и не отбили. А я, умерев в 2018 году, в Ермаковской пади – там, в моем мире, – очутился здесь в теле Тимохи. Мы оба живы на настоящий момент, а наше сознание слилось в одно целое. Вот такая, Мария, история. Как это произошло, я не знаю, объяснить не могу. Остается как-то жить дальше.

Дальше я еще часа два рассказывал Марии о своей жизни, о своем мире, о том, что, возможно, произойдет в этом мире. Рассказывал, почти ничего не скрывая. Сказалось то, что долго было невозможно поделиться с кем-либо моим истинным положением. Нужен был благожелательный слушатель. А слушать Мария умела, как и все настоящие врачеватели. Наконец, опомнившись, она заставила меня снять рубаху и занялась моей раной. Смазала ее какой-то пахучей мазью и перебинтовала.

– А с чего Семен к вам с Ромкой пристал у Подшиваловых?

– Да к Анфисе приревновал, придурок. Та после Благовещенска мне глазки строит и у Подшиваловых этой же ерундой заниматься начала. Он и взъелся, а Ромка на молокососа обиделся и сам задираться начал.

– А тебе что, Анфиса не нравится?

– Да она мне, Мария, действительно в дочери, а точнее, во внучки годится. Да и всю ее игру, в отличие от Тимохи, насквозь вижу. Женщин у меня, ты права – много было. Жены только две было.

– Ты что, мусульманин?

– Да нет. Первая, на которую ты сильно похожа, бросила меня, когда я на Кавказе воевал. Вышла замуж за богатого купчика, если сравнивать с нынешним временем. Надоела ей нищенская жизнь офицерской жены да ожидание, убьют мужа или нет в очередной заварухе. Вторая по ее же стопам пошла. Захотели спокойной и обеспеченной жизни.

– Слушай, Тимофей, а ты сколько лет служил?

– Двадцать семь лет с одной войны на другую, с небольшими перерывами.

– Господи! Спаси тебя Христос! А здесь-то что планируешь делать? Ты же многое наперед знаешь.

– Я же тебе говорил о наказе деда Афанасия. Вот и буду его выполнять по мере сил и возможностей. Если хоть несколько казаков, которых я лучше научу воевать, живыми останутся, значит, я не зря в этом мире прожил.

– Это правильно, Тимофей Васильевич. Извини, но меня очень этот вопрос волновал! Я же за жизнь станичников как бы отвечаю! – Знахарка как-то лукаво посмотрела на меня. – Давай-ка, господин подполковник гвардии, теперь спать ложиться. До первых петухов уже совсем ничего осталось, а завтра день трудный. И не смотри на меня такими глазами, герой-любовник. Я такие заболевания, как у тебя, не лечу. Еще мне не хватало, чтобы говорили о том, что я младенцев совращаю!

Мария, хихикая, бросила мне свой и мой полушубки и указала на лавку: «Это твое место сегодня». Сама же задула свечу и, быстро раздевшись, юркнула под одеяло на кровати.

– Все, спать. Завтра трудный день.

– Это точно, – укладываясь на лавке, ответил я. – Завтра старики-старейшины поимеют нас с Ромкой в разных позах и не только взглядом.

Со стороны кровати раздался еще один смешок, а потом послышалось ровное дыхание.

«Не придет и не позовет. А жаль!» – подумал я, проваливаясь в сон.