Текст книги "Перевёртыш"

Автор книги: Игорь Домарадский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

В 1978 году было решено начать собственные работы в наших, пока еще недостроенных институтах и центрах. Научное руководство в Оболенске В. Д Беляев поручил мне. Поэтому мне пришлось каждую неделю ездить туда, что я и делал почти в течение 4-х лет. Я передал туда массу собственных книг и большое число измененных штаммов, полученных нами в Московской лаборатории. Кроме того, я привлек для работы в Оболенске нескольких сотрудников из ВНИИсинтезбелка. Каждый приезд я собирал начальников лабораторий ("заведующих" там не было) для обсуждения проделанной за неделю работы и для обсуждения постановки новых опытов). Базой для этих разговоров служила лаборатория Р. В. Боровика, выпускника Казанского ветеринарного института. Боровик казался очень исполнительным человеком, внимательно выслушивавшим все мои советы. Поэтому, когда он не совсем удачно защитил докторскую диссертацию, я использовал все мои связи для того, чтобы его не провалили в ВАКе.

Мне очень хотелось добиться нужных результатов! Через 8-10 лет часть их, касающаяся передачи генетической информации туляремийному микробу, наконец-то, увидела свет. Они до сих пор не потеряли оригинальности и остаются актуальными.

Конец административной карьеры

Не в свои сани не садись!

Как я уже говорил, после смерти В.Д. Беляева, человека яркого и самобытного, многое изменилось. Приемником всех его дел на посту Начальника Главмикробиопрома стала бесцветная личность Р. С. Рычков. До нового назначения он был заведующим сектором отдела химии ЦК КПСС, курировавшего все наши проблемы. Об «эрудиции» Рычкова можно судить хотя бы потому, что, для того, чтобы разговаривать с нами «на равных», ему составляли специальные «словарики терминов и понятий». В то время поднялся бум вокруг иммунологии и мне самому пришлось готовить для него соответствующую шпаргалку. Тем не менее, почти полная некомпетентность не мешала ему об всем высказывать свое собственное мнение (даже по той же иммунологии!) и разговаривать с подчиненными свысока, небрежно, по-барски. В то же время с начальством или даже с равными себе он всегда был мил и любезен и умел обходить острые углы, находя компромиссы. Может быть поэтому он устраивал всех на таком высоком посту.

На должность Начальника Организации п/я А-1063 также был назначен новый, совсем еще молодой человек генерал Ю. Т. Калинин, бывший до того директором ВНИИ биологического приборостроения, а еще раньше сотрудником Института МО в Загорске. Поговаривали, что по линии жены у него были огромные связи в верхах. Справедливости ради надо сказать, что Ю. Т. Калинин – очень неглупый человек, хорошо чувствующий обстановку и умеющий быстро перестраиваться и приспосабливаться к ситуации. Именно все эти качества помогли ему усидеть в кресле до сих пор и более или менее успешно справляться с переходом от плановой экономики к рынку.

Заместителем Калинина по науке стал пришедший опять-таки из Загорска генерал А. А. Воробьев, большой друг Ключарева. Почти сразу же после своего прихода в Организацию п/я А-1063 Воробьев начал разговоры об АМН. Видимо, ему членство в ней обещали при переходе в Организацию п/я А-1063. Ему этого так хотелось, что он уговорил меня поехать с ним в ЦК КПСС, чтобы просить о поддержке (о выделении "спецместа"). Предлогом для визита послужил день рождения одного из наших шефов, в связи с чем Воробьев приготовил для него подарок – какие-то особенные часы. Подарок был принят, а поддержка в АМН обещана.

Поначалу между нами сложились хорошие отношения, но постепенно они стали портиться. Одной из причин этого стало неуёмное честолюбие Воробьева и хвастливые обещания "в течение двух-трех лет решить все наши сложные проблемы", чем он очень напоминал Алиханяна. Я хорошо помню, как на одном из заседаний Совета, где мне пришлось отчитываться о делах в Оболенске, Воробьев заявил, что "теперь, когда он стал руководить наукой, дела пойдут намного лучше и поставленная задача по получению антигенноизмененного штамма туляремийного микроба в ближайшее время будет решена". Я понимаю, что ему хотелось как-то самоутвердиться, привлечь к себе внимание, однако форма, в которой он это делал, была, мягко говоря, не слишком корректной; он не мог не понимать, что в генетике и биохимии микробов я разбирался лучше его (до тех пор он занимался вирусологией).

Причиной второго конфликта послужило мое предложение попытаться отклонировать (выделить) ген дифтерийного токсина и использовать его для нужд Проблемы. Воробьев тут же с большим апломбом стал доказывать бессмысленность моего предложения, ссылаясь на то, что "взрослые дифтерией не болеют" (теперешняя вспышка дифтерии в России служит прекрасным подтверждением некомпетентности Воробьева или его привычки не брезговать любыми средствами для достижения цели). В конечном итоге я одержал в споре верх, но и в дальнейшем, несмотря на достигнутый успех, при любом упоминании о моей работе он только пожимал плечами, не оказывая никакой помощи. Собственно от него как заместителя по науке Организации п/я А-1063 требовалось лишь одно: добиться от Саннадзора разрешения на работу с дифтерией в Оболенске и на получение токсигенного штамма. Он долго тянул с этим и мне пришлось работать "нелегально", рискуя нарваться на большие неприятности. Подробности этого сами по себе заслуживают внимания, так как характеризуют атмосферу соперничества между ведомствами, окружавшую Проблему с момента её возникновения. Не имея возможности достать штаммы официально через МЗ СССР, я привез из Саратова мазки от больных, полученные с помощью моей бывшей жены – детского инфекциониста. Во ВНИИсинтезбелке, опять-таки потихоньку, нам удалось выделить культуры, которые я переправил в Оболенск и с которыми мы там работали до получения эталонного штамма. Но все же скандал с 3-им Главным управлением и с режимом разразился, когда Огарков, также неофициально, достал этот штамм; по дороге в Оболенск культура разлилась и во ВНИИ ПМ привезли пустую пробирку с намокшей ватной пробкой! Досталось тогда многим, но только не Воробьеву. Чтобы выручить Огаркова, один из профессоров, занимавшихся дифтерией в Москве, выдал Огаркову справку о том, что он получил якобы не штамм, а "фаголизат", т. е. незаразный материал. Это был весьма благородный жест, так как до того Огарков уже имел выговор от самого Брежнева (!) за публикацию книги [Аэрогенные инфекции. "Медицина". М. 1975], признанной режимом "крамольной". Тем не менее, скорее всего из-за "дворцовых" интриг, летом 1982 года Огаркова "отлучили" от Проблемы совсем и "низвели" до должности "простого" заместителя Начальника Главмикробиопрома, поручив ему заниматься сугубо цивильными делами. Однако от этого он не особенно пострадал, поскольку успел обзавестись в Москве широкими связями и сосредоточил все свои силы на том, чтобы попасть в действительные члены АМН СССР.

Как всегда в таких случаях приход нового начальства сопровождался кадровыми перестройками, которые затронули и меня.

Я уже говорил, что не очень-то любил мою работу в Организации п/я А-3092 и где надо и не надо отдавал приоритет научным проблемам. Теперь я понимаю, что этим я ставил начальство в неловкое положение и вызывал раздражение, поскольку это были не их "темы". В. Д. Беляев как выходец из самых низов был приучен ценить учёных и мирился с этим, а Рычков был воспитан в другом духе. Поэтому, решив избавиться от необходимости повседневного общения со мной, он предложил мне сначала (в ноябре 1981 года) взять на себя по совместительству заведование микробиологическим отделом в Оболенске с передачей большей части обязанностей по Отделу совета моему заместителю, а затем (в феврале 1982 года) и совсем перейти туда на постоянную работу в должности второго заместителя директора по науке. Чтобы избавить меня от лишних сомнений, Рычков освободил меня от членства в Межведомственном совете. Перевод был обставлен очень красиво: разговорами о реальной пользе, которую я смогу принести общему делу, сохранением зарплаты (было получено специальное согласие тогдашнего начальника ВПК Л. В. Смирнова), московской прописки и отдела во ВНИИсинтезбелке, а также представлением квартиры в Протвино. Особого выбора у меня не было, да и оставлять работу по Проблеме, которой я отдал 9 лет, не хотелось. Так я оказался в Протвино и прожил там один, без семьи почти 6 лет.

Здесь хотелось бы подчеркнуть, что, с моей точки зрения, научная деятельность совершенно несовместима с чисто административный работой, требующей от человека совершенно иного склада ума и особого умения ладить с нужными людьми. Хорошим подтверждением этого служит пример профессора Ю. Г. Сучкова, настоящего учёного, которого с должности директора Ставропольского противочумного института в 1983 году перевели в Москву и назначили Заместителем начальника З-его Главного управления МЗ СССР. Через полтора (!) года Сучкову пришлось оставить эту должность и снова заняться научной работой. Так что, если вернуться к моей особе, то дело не в "неуживчивости", как это пытались не раз представить. Человека, который привык мыслить самостоятельно и ищет свои пути решения тех или иных проблем, трудно все время держать "на коротком поводке". Поэтому кто-то оказался прав, отдав предпочтение Бургасову при выборе на должность Главного санитарного врача Союза, о чем я говорил выше. На двух (а иногда на нескольких!) стульях сидеть нельзя.

На новом месте

Когда погаснут дни мечтаний… (А. Пушкин)

В то время директором ВНИИприкладной микробиологии был профессор и генерал Д. В. Виноградов-Волжинский, также «старый петербуржец». По специальности он был паразитологом, весьма далеким от молекулярной биологии и генетики, но человеком умным, с большими административными способностями и знанием постановки дел в «хозяйстве» Смирнова (какое-то время он работал в Загорском военном институте, потом ушел из армии, а позже был восстановлен на действительной службе; во ВНИИ ПМ он попал из Военно-Медицинской Академии). Поэтому строительство и организация института при нем шли хорошо. Еще в 1976 году на месте будущего института я видел только поваленный лес, а через два года там уже были бараки («ВЛГ» – временный лабораторный городок), в которых можно было работать. Одновременно велось строительство основных зданий и жилого городка недалеко от института, по предложению Волжинского получившего название «Оболенска». Строителями были военные (главной же строительной силой в Новосибирском центре, в Кольцово, предназначенного для работ с вирусами, являлись заключенные). Вместе с тем, в вопросах молекулярной биологии и генетики Волжинский разбирался слабо, да и не пытался разобраться. В остальных же делах, которые были поручены институту, он придерживался принципа: на каждом направлении – небольшие успехи, а там, глядишь, и Ефима (так за глаза фамильярно называли Смирнова) обгоним!

Ряд лет Волжинский не имел заместителей по науке. Поэтому мои еженедельные наезды во ВНИИ ПМ в течение 4-х лет он приветствовал, отдав мне "на откуп" организацию всех научных работ. Однако так долго продолжаться не могло и с появлением Рычкова, стремление Волжинского, как считали его недруги, всё делать в одиночку послужило одной из причин для недоразумений и заставили его искать выход из положения. Сначала вопрос о постоянном заместителе Волжинский попытался решить, назначив на соответствующую должность выходца из Загорска проф. В. Д. Саввэ (я познакомился с ним еще в Ростове как с членом комиссии, проверявшей институт по линии по "пятой проблемы"). Однако почти тут же было решено создать при ВНИИ ПМ специальный Институт иммунологии и по протекции Ключарева, игравшего видную роль в Организации п/я А-1063, В. Д. Саввэ утвердили в должности директора нового института. Тогда я порекомендовал Волжинскому кандидатуру Боровика, единственного доктора во ВНИИ ПМ, если не считать самого директора и К. И. Волкового, абсолютно не подходившего для этой должности. Подумав несколько дней, поскольку необдуманных решений он обычно избегал, Волжинский согласился. Это случилось незадолго до моего окончательного перехода во ВНИИ ПМ.

Когда Рычков предложил мне перейти во ВНИИ ПМ, я хорошо знал тамошнюю обстановку и рассчитывал, что получу все возможности для продолжения того, чего лишился после ухода из противочумной системы. Я не сказал раньше, что по соображениям режима, сути которых так и не понял, всякая связь противочумной системы со мной была оборвана. Дело дошло до того, что мне не разрешили сопровождать в поездке по противочумной системе моего приятеля проф В. Кнаппа, приехавшего в Союз по ранее сделанному мною приглашению, и послать за границу книгу "Биохимия и генетика возбудителя чумы", а сотрудникам Ростовского института "не рекомендовалось" даже бывать у меня дома! С момента перевода в Москву в противочумной системе я побывал только два раза (в Саратове и Ростове) с комиссиями под председательством Баева.

На моем фоне парадоксальным казалось положение полковника Волкового, переведенного во ВНИИ ПМ из Организации п/я А-1063 за грубое нарушение режима, который тем не менее пользовался полной "экстерриториальностью", ездил куда хотел и не пропускал ни одной конференции или "школы", При этом он вербовал сотрудников для ВНИИ ПМ (в общем-то хороший подбор кадров во ВНИИ ПМ был его заслугой) и налаживал "контакты", а по существу выяснял, где что делают и "внедрял" все новое в работу своего Отдела общей генетики, нередко выдавая это за свое достижение. Однако в отличие от многих других своих сослуживцев, Волковой не был явным карьеристом, и не очень заботился о своей выгоде. Подобно мне он жил в Протвино один, но без квартиры, в каком-то общежитии. Благодаря особенностям своего характера, начав работу в системе Организации п/я А-1063 чуть позже меня, он сумел пересидеть многих начальников, в том числе и в МО, с большинством из которых он был на "ты".

К великому моему огорчению с самого начала дела пошли не так, как я предполагал. Во-первых, Волжинский не захотел дать мне лабораторию, освободившуюся после назначения Боровика первым заместителем по науке, к которой я привык за годы наездов в Оболенск и в которой у меня были уже ученики. Во-вторых, и это главное, мне был поручен весьма узкий раздел работы; все общее руководство наукой осталось за Боровиком и Волковым, включая вопросы, которые я, безусловно, знал лучше, а именно биохимию и генетику. На меня же было возложено руководство лишь одной темой – получением генетически измененного штамма туляремийного микроба. Возможно, директор считал, что на этом направлении от меня будет больше пользы. Тут надо сделать небольшое отступление. Дело в том, что вся работа нашей системы была под санитарным надзором 3-его Главного управления МЗ СССР. У его представителей были свои взгляды на особо опасные инфекции и, хотя некоторые сотрудники этого Управления учились на курсах в Ростове, когда я был там директором, во многих вопросах с моим мнением они не считались. Из-за отсутствия, как они считали, соответствующих условий и подготовленных кадров на ВЛГ, они долго не давали разрешения на работы с микробами вообще, а тем более с измененными. Наконец, в начале 80-х годов, когда по моей инициативе во ВНИИ ПМ были организованы курсы по особо опасным инфекциям, они разрешили нам работу, но только с туляремией, как с неконтагиозной инфекцией. Поэтому эта инфекция в планах Организации п/я А-1063 сразу же заняла доминирующее положение и была взята под особый контроль. Для меня же положение осложнялось тем, что этот микроб был изучен очень слабо (если не считать микробиологию и эпидемиологию инфекции) и никакими данными о его биохимии и генетике мы не располагали. Все надо было начинать с "нуля", и начал я с создания двух новых лабораторий: "корпуса 7", для исследований туляремийного микроба, и "подготовительной" лаборатории, которую возглавил Б. Н. Соков, выходец из системы Минсельхоза (из Института в Покрове). Хорошо еще, что к моменту моего перехода в Оболенск там оказался один из бывших работников Института "Микроб" О. В. Дорожко, знающий особо опасные инфекции (но не туляремию) и Ряпис, которого перед этим я уговорил переехать в Оболенск. Благодаря им-то нам и удалось получить разрешение Саннадзора на работы. К тому же я добился разрешения от режима привлечь к работам по туляремии нескольких моих сотрудников из ВНИИсинтезбелка. Правда, это разрешение действовало очень недолго, а пользы от привлеченных было немного (во ВНИИ ПМ трудно было регулярно ездить). Так или иначе, но работа началась.

Споры по вопросу о "переделе" сфер влияния продолжались несколько месяцев и, хотя Калинин в приватных разговорах соглашался с моими доводами, осилить Волжинского и Ко он не мог или не хотел. Ключарев также не пытался мне помочь и все чаще стал упрекать меня "в неуживчивости" и "неумении ладить с людьми". По-видимому, тут сказывалось влияние на него Огаркова и Воробьева.

К этому моменту стали отчетливо видны огрехи планирования, немалая доля вины за которые лежала на Воробьеве, раздававшего "векселя" направо и налево, и приближалось время расплаты. Как всегда в таких случаях, стали искать "козлов отпущения", одним из которых сделали меня, хотя после перевода во ВНИИ ПМ к составлению пятилетних планов никакого отношения я уже не имел. Выяснилась, в частности, нереальность сроков выполнения некоторых заданий, включая задачу получения полирезистентного штамма туляремийного микроба, "пробивающего" специфический иммунитет. К решению первой части мы постепенно приближались, но о второй не могло быть и речи, поскольку никто толком не знал тогда механизма этого иммунитета и того, каким образом надо было менять антигенность возбудителя. Впрочем, и в настоящее время я продолжаю считать эту задачу неразрешимой. Путь же, который был запланирован по "идее" Воробьева и "бывшего вундеркинда" Завьялова, вообще был абсурдным (они предлагали добиться изменения антигенности путем "пришивки" к клеткам туляремийного микроба белка А стафилококка!). Из-за всего этого оказались под угрозой срыва и соответствующие технологические разработки, в которых я ничего не понимал; ведь я не был военным. Тем больше, как мне казалось, у меня было оснований настаивать на "переделе сфер влияния". Однако на борьбу за это меня подталкивало еще одно обстоятельство. Где-то в конце 70-х годов у одного из заместителей Смирнова, основные интересы которого лежали в области физиологии, возникла идея с помощью генно-инженерных методов получать штаммы бактерий, продуцирующие различные пептиды, в частности нейропептиды. Предполагалось, что такие "продуценты", могли бы, не вызывая гибели людей, выводить их из строя, подобно слезоточивым, "веселящим" и другим "безобидным" газам. Основная трудность при решении новой проблемы, узаконенной инстанциями, заключалась не столько в необходимости химического синтеза ДНК – аналогов надлежащих пептидов, сколько в том, чтобы добиться экспрессии новых генов в клетках бактерий, о чем до сих пор известно мало, и высвобождения пептидов из клеток. в свободном виде. Синтезы пептидов были поручены Ленинградскому НИИ особо чистых препаратов (открытое название), где директором был В. А. Пасечник, оказавший большое влияние на судьбу всей Организации п /я А-1063, а ДНК – аналогами занимался НИИ в Кольцово, намного более сильный в области молекулярной биологии, нежели ВНИИ ПМ. Что касается биологической части, то её поручили мне, хотя мои возможности были весьма ограничены (не было ни физиологов, ни нужного оборудования). Последнее не замедлило сказаться на ходе всей работы и из этой затеи, во всяком случае при мне, ничего путного не вышло.

В бытовом отношении я был устроен очень хорошо. Я получил в центре Протвино прекрасную 2-х комнатную квартиру на 9-ом этаже почти пустого дома и удостоился чести быть прикрепленным к магазину "Рябинка", который обслуживал лишь начальство Института высоких энергий – хозяина Протвино. В самом Оболенске в то время с продуктами было очень трудно, да и в других городах, кроме Москвы и некоторых столиц, было не лучше. Такие продукты, как масло, колбаса и мясо распределялись по своеобразным карточкам – талонам, выдаваемым на предприятиях. Однако фактически по талонам, во всяком случае в Протвино, можно было получить только 300 г масла в месяц. Поэтому "Рябинка" здорово выручала. Давали даже растворимый кофе, причем продукты приносили прямо домой и тут же принимали заказы на новые. А ведь наступила уже, как было декларировано, "эпоха развитого социализма"!

Семья жила в Москве и я попадал домой лишь на субботу и воскресенье; еще мне разрешалось "захватывать" понедельник для посещения лаборатории во ВНИИсинтезбелке, которая к тому времени уже не нуждалась в повседневном надзоре.

Во ВНИИ ПМ рабочий день начинался в 8 часов утра, но в молодости я принадлежал к числу "жаворонков". Поэтому необходимость вставать в начале шестого для меня не являлась проблемой. Обычно день начинался с того, что я ставил одну из любимых пластинок и занимался гимнастикой, а зимой умудрялся иногда даже пробежаться на лыжах; благо, что парк и лес были рядом. На лыжах я катался часто и после работы. В 6 утра я почти всегда включал приёмник, чтобы послушать "голоса из-за бугра", которые в Протвино не глушили. Мне никто не мешал и я наслаждался свободой, узнавая массу новостей, недоступных в Москве.

Весной и летом я получал огромное удовольствие от поездок на машине на пляжи Оки и в Тарусу или от прогулок на реку Протву. В этом отношении Протвино – благодатное место. Оболенск расположен хуже. Кругом тёмные леса, заболоченная почва, хотя знатоки утверждают, что там масса грибов и ягод.

Живя в Протвино, я много читал и стал вести записки, положенные в основу этой книги, Кроме того, я увлекся фотографией, вернее репродуцированием. Боясь за судьбу моих записок, я переснимал их на пленку. Вынужденное одиночестве не тяготило меня, но помогало размышлять. И именно в Протвино я всерьез стал задумываться над тем, как я живу и над нравственной стороной моей работы.

От Протвино до Оболенска было 16 км. Я очень любил эту дорогу, которую проложили через смешанный лес. Особенно нравилась она мне зимой, когда все заносило снегом, а навстречу нередко попадались лоси. Ряпис жил при институте, в доме прапорщиков (они несли охрану института) и также, как я, виделся с семьей лишь в выходные дни. Остальные сотрудники института жили кто где: в Протвино, Серпухове, где мы тогда построили несколько домов (до института было 30 км), в Пущино за 60 км. и даже в окрестных деревнях. Массовое переселение в собственно Оболенск началось значительно позже, только в середине 80-х годов.

Почти ежемесячно во ВНИИ ПМ наезжала комиссия во главе с Калининым и представителями из ВПК и ЦК КПСС. Очень часто с ними приезжал также уже упоминавшийся Пасечник.

Приезд начальства обычно обставлялся очень пышно. Поскольку во ВНИИ ПМ было свое отделение ГАИ, через него оповещались все другие посты и поэтому для начальства везде была "зеленая улица" (впрочем они и так ездили с "мигалками и сиренами!). Кроме того, навстречу обычно выезжал сам зам директора по режиму, встречая кортеж на повороте к старому Симферопольскому шоссе.

Главная роль на этих заседаниях отводилась мне: заслушивали и обсуждали полученные результаты, давали "советы", а, главное, всегда напоминали о необходимости выполнения задания в срок. Однако от этого не было легче.

Трудности были большие, так как довольно быстро нам удалось выяснить, что чужеродная генетическая информация не распознается. туляремийным микробом, а собственными нужными генами он не обладает. Но дело, хотя и медленно, все же продвигалось вперед. Узнав причину прежних неудач, мы знали, как идти дальше. Работать было интересно, радовались каждому, даже небольшому успеху. Несмотря на некоторые трения с Боровиком, о причинах которых я упоминал, жить было можно.

Забыл сказать, что в это время мою фотографию вывесили на Доске почёта в центре Серпухова, а мою фамилию занесли в книгу Почета этого города. Если ли книга Почёта сохранилась до сих пор, то в ней, вероятно написано о моих достижениях "в разработке вакцин и сывороток для борьбы с опасными инфекциями и получении оригинальных средств защиты растений". Ведь именно эти научные направления декларировались на огромных, выцветших от времени транспарантах, при въезде на территорию административного корпуса ВНИИ МП! Отмечу тут же, что это была одна из неуклюжих попыток режима скрыть истинное направление работ института от посторонних глаз, поскольку о разработке вакцин и лечебных сывороток там даже не помышляли, в всяком случае в мою бытность. Получением же новых средств защиты растений действительно пытались заниматься, но тогда никакого отношения к ним я не имел.