Текст книги "Перевёртыш"

Автор книги: Игорь Домарадский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Перевозка всех документов всегда осуществлялась в сопровождении вооруженной охраны на специальных автомобилях. Охрана следовала за нами повсюду; её не пускали только в МО и в Кремль (она ожидала нас перед Спасскими воротами).

Помимо ограничения открытых публикаций (см. ниже), режимные строгости касались также наших зарубежных поездок. За время работы в отделе Совета за границей мне довелось побывать лишь дважды и то в соцстранах и в сопровождении представителей режимной службы. Один раз в его роли выступил заместитель Дорогова, которого я вынужден был представлять как своего "старшего научного сотрудника" (к счастью, он был кандидатом наук и в общих чертах знал суть дела).

Выездные документы оформляли мне довольно часто, но все поездки отменялись буквально в последний момент. Так было, например, в 1978 году, когда я должен был лететь в Мюнхен на Международный конгресс по микробиологии; накануне отъезда полученные на поездку деньги и билет прямо на улице (это было уже после окончания рабочего дня) мне пришлось передать сотруднику КГБ, который сопровождал делегацию. В то же время, ограничения в зарубежных поездках почему-то не касались Овчинникова, Скрябина и Баева, хотя они были такими же "секретоносителями".

Ограничения с поездками за границу доставляли мне массу огорчений и ставили в тупик, когда надо было выдумывать причины отказа от них в ответ на настойчивые и очень лестные приглашения моих зарубежных коллег (то я "ломал" ногу, то "заболевал" или ссылался на "семейные" обстоятельства).

Как я говорил, вначале Организация п/я А-1063 и мой отдел находились на ул. Лестева в помещении Главмикробиопрома, но уже осенью 1973 года мы получили здание, до того принадлежавшее Академии химзащиты, на ул. Самокатная, 4а (рядом с известным ликеро-водочным заводом). Здание обнесено глухим забором и окружено парком, а единственный приличный подъезд идёт со стороны Яузы, но его трудно заметить.

Уже вскоре после появления на свет новой организации начались трения с военными, которые относились к нам очень ревностно. С одной стороны, мы должны были готовить для них "базу", но с другой – Организация п/я А-1968 считалась нашим заказчиком и строго требовала выполнения всех "ТЗ", даже если в процессе предварительных проработок они оказывались невыполнимыми (иногда у меня создавалось впечатление, что такие задания давались умышленно). Каждый год издавалось специальное постановление, в котором формулировались основные фундаментальные и прикладные задачи. Их проекты готовил мой Отдел, а согласование их превращалось в муку, поскольку каждое ведомство тянуло "одеяло на себя". Нужны были огромное терпение и дипломатия, которыми я не обладал. Поэтому часто вместо себя я посылал своих заместителей, что не могло не вызывать недовольства начальства. Однако это касалось не только проектов больших документов, но и проектов каждого решения Совета; их надо было согласовывать со всеми членами Совета до заседания и после него. Кроме того, их "неофициально" надо было согласовывать с ВПК и ЦК КПСС, где каждый измывался над нами, как хотел, не гнушаясь мата. Не помогала и Организация п/я А-1063, сотрудники которой не допускались до дел Совета. С их стороны все время слышались насмешки: "Поживем – увидим, чему вы нас научите" или "Посмотрим, что у вас получится!".

Особенно большие трудности возникали у нас при дележе валютных средств – 10 млн. долларов в год. Львиная доля средств отходила Организации п/я А-1063 (40–45 %), чуть меньше АН СССР (тут академики были очень активными, чего нельзя сказать о их научных результатах; в последующем, в значительной мере на эти деньги, Овчинников построил новое здание Института биоорганической химии, роскошное, как дворец, а Скрябин оснастил свой институт в Пущино). Остальные средства распределялись между МО, МЗ СССР и Минсельхозом, которым доставалось по 1–1,5 млн. Тем не менее, один институт, Институт им Д. И. Ивановского, закупил столько оборудования, что оно долго валялось под открытым небом и вызывало скандал. В общем все ведомства старались урвать для себя как можно больше, нисколько не опасаясь того, что за эти деньги надо было отчитываться каждый год.

Часть денег пошла на привлечение к Проблеме, хотя и по легенде, противочумных институтов в Саратове, Волгограде и Ростове. Если бы я мог это предвидеть, то вряд ли бы согласился на перевод в Москву, поскольку в Ростове появились такие возможности для работы, о которых даже здесь я мог только мечтать!

При оценке сказанного надо иметь в виду однако, что существовавший строй вынуждал талантливых и честолюбивых людей искать выход своим силам. Для этого нередко приходилось идти на сделку со своей совестью и добиваться постов: которые могли бы помочь им раскрыть свои таланты или помочь людям достичь каких-то результатов в науке. При этом иногда разбираться в средствах не приходилось (помните один из постулатов иезуитов – цель оправдывает средства). И действительно, таким путем многие добивались желаемого. [По-видимому, к категории таких людей и относились Овчинников, Скрябин и Жданов.]

Заседания Совета проходили в специальном "белом", звуконепро-ницаемом зале, на которые военные должны были приходить в штатском.

Что было хорошо, так это то, что каждый член Совета получал в течение ряда лет ежегодно по 500 долларов на выписку литературы. Журналы и книги в то время стоили намного дешевле, чем сейчас, и я мог выписывать тогда очень много.

В 1975 году произошла реорганизация Совета (вышло новое постановление). Жданова из Совета убрали (говорили, что причиной или поводом "отлучения" Жданова от Проблемы послужило бегство за границу первого мужа его жены, А. Букринской). На самом же деле была какая-то другая причина, но во всяком случае никак не "бездействие" Жданова, в чем его упрекнуть было трудно. Председателем стал сам В. Д. Беляев, а меня понизили до должности Учёного секретаря-начальника отдела Совета, сохранив впрочем прежний оклад, персональную машину и "кремлёвку" (телефон). Взамен выбывших, членами Совета стали Смирнов и Огарков.

Labor est etiam ipse voluptas (Манилий) Труд уже сам по себе – наслаждение

Моя лаборатория и программа "Плазмида" [Плазмиды – внехромосомные генетические элементы, играющие большую роль в физиологии бактерий и широко используемые в генноинженерных работах.]

Сразу же после перевода в Москву В. Д. Беляев дал мне небольшую комнату в здании Главмикробиопрома. Никто из сотрудников этого учреждения, кроме, пожалуй, ближайших помощников его начальника, да спецотдела, не знал кто я и чем занимаюсь. А дел у меня тогда вообще не было никаких. По словам В. Д. Беляева, они должны были начаться после выхода в свет нового Постановления партии и правительства. Поэтому «дела» я придумывал сам, так как сидеть в четырех стенах «от звонка до звонка», после многих лет активной деятельности, было выше моих сил. Первое, что я сделал, это написал письмо, естественно, через спецотдел, Министру обороны маршалу Гречко, которое начиналось словами: «Глубокоуважаемый Андрей Антонович!». Далее, сославшись на документы, которые мне были доступны, я «убедительно» просил его выслать годовой отчет о работе по соответствующему направлению. Узнав об этом, В. Д. Беляев долго смеялся, поскольку к столь высокой персоне в такой форме, а тем более с просьбами представить отчеты, никто никогда не обращался. Но ко всеобщему удивлению отчет был получен! Правда, суть дела из него понять было трудно или даже невозможно, но факт остается фактом.

Затем я принялся за АН СССР и направил письмо её Президенту Келдышу с предложением рассмотреть вопрос об организации в системе Академии института, который бы занимался изучением фундаментальных проблем иммунологии. Напомню попутно, что к тому времени Ф. Бернетом уже была разработана клонально-селекционная теория, а мы в основном занимались различными усовершенствованиями серологических реакций и, в лучшем случае, если были возможности, иммунохимией. В общем в этой области биологии мы отставали от Запада почти так же, как и в области молекулярной биологии и генетики. На этот раз ответ был подписан уже человеком на два ранга ниже по должности, нежели Президент, а именно академиком-секретарем одного из отделений АН СССР Баевым. Ответ гласил (цитирую по памяти), что "рассмотрев этот вопрос, АН СССР считает иммунологию сугубо медицинской проблемой и рекомендует мне обратиться в АМН". Институт иммунологии (клинической) все же был создан, но в системе Союзмиздрава и примерно только через пять-шесть лет. Затем возник еще один институт, о котором речь ниже. Заслуга их создания принадлежит безусловно Петрову, который занял место Овчинникова в качестве вице-президента РАН. Как я понимаю, теперь РАН иммунологию чужеродным образованием для себя уже не считает!

Чтобы наверстать упущенное, а в Ростове и других периферийных городах с литературой было плохо, все свободное время я проводил в библиотеках и даже начал писать книгу по генетике холерных вибрионов. В библиотеках просиживал и мой заместитель проф. Ключарев, которому также больше делать было нечего.

Еще до переезда в Москву я просил В. Д. Беляева о возможности продолжать научную работу. Мою просьбу он удовлетворил и осенью 1973 года во ВНИИсинтезбелке я организовал себе первую в стране Лабораторию внехромосомной наследственности микробов. Институт находится буквально в 10 минутах езды на машине от Организации п/я А-1063, и я пользовался любой возможностью, чтобы улизнуть в лабораторию.

Почему базой моей лаборатории стал именно ВНИИсинтезбелок, в котором о молекулярной биологии и генетике никто и не знал? Логичнее её было бы создать во ВНИИгенетике, в одном из головных институтов Главмикробиопрома. Однако против этого яростно восстал Алиханян, с которым у В. Д. Беляева сложились хорошие отношения еще со времен основания Главмикробиопрома. То ли Алиханян боялся меня (я был намного моложе его), то ли была еще какая-то причина, но в его лице, а потом и его преемника я всегда встречал "непримиримую оппозицию" по любому вопросу. Может быть дело еще в том, что Алиханян давал В. Д. Беляеву многочисленные авансы, обещая решить все проблемы, которые интересовали последнего как Начальника Главмикробиопрома. Из-за этого я часто ссорился с Алиханяном, считая его не очень порядочным человеком и вымогателем.

На личности Алиханяна стоит остановиться, поскольку он был одним из участников сессии ВАСХНИЛ в 1948 году. Из-за этого, в период нового расцвета генетики в стране, он пользовался большой популярностью у молодежи, считавшей его героем. Действительно, его выступление на этой сессии можно назвать "боевым". Ему пришлось вести полемику даже с самим Лысенко. Но мало кто из молодежи знал существо этой полемики, равно как и о критике Алиханяном "ошибочных концепций Серебровского, Филиппченко, Кольцова и других", касающихся гена. Основной же спор разгорелся по отдельным положениям учения Мичурина, в частности, по вопросу о месте вегетативной гибридизации в этом учении. В выступлении Алиханян были, например, такие слова: "Я позволю себе признать вполне справедливым упрек, что мы недостаточно изучаем Мичурина, мичуринское наследство, что мы мало уделяем внимания мичуринским методам". И, по-видимому, никто из приверженцев Алиханяна не знал о том, что через день он выступил с покаянной речью. Типичны для того времени его слова: "Уходя с этой сессии, первое, что я должен сделать, – это пересмотреть не только свое отношение к новой, мичуринской науке, но и всю свою предыдущую научную деятельность. Я призываю то же самое сделать своих товарищей". Из числа убежденных противников Лысенко с покаянием не выступил никто! Кстати, из "речи" на сессии ВАСХНИЛ некого Беленького я узнал, что еще в 1939 году Алиханян через печать обещал "…на основе менделевско-моргановской теории "вывести новую породу кур", что, конечно, сделать не удалось. В своем первом выступлении, пытаясь оправдаться, Алиханян пояснил, что создать новую породу кур ему помешали объективные обстоятельства. Как видно, Алиханян всегда был болтуном и умело играл на доверии к нему таких простодушных людей, как В. Д. Беляев. По-видимому, в оценке Алиханяна я был недалек от истины. [Впрочем, осанну тогда надо было петь без всяких оговорок, так что, может быть, Алиханян вынужден был каяться, чтобы сохранить себя и своих сотрудников?]

Так или иначе, но лабораторию я получил. В. Д. Беляев считал, что она должна заниматься нашими проблемами. Поэтому лаборатория сразу же привлекла пристальное внимание режимной службы Организации п/я А-1063 и ко мне был приставлен его представитель. К счастью, им оказался мой приятель еще со студенческих лет Л. А. Мельников. Часть сотрудниковлаборатории получила специальный допуск, а все мои отчеты поступали в Организацию п/я А-1063 На любую публикацию (о заграничных не могло быть и речи, на чём я много потерял как учёный) надо было получать специальное разрешение (помимо обычной цензуры, они подвергались дополнительной экспертизе, входившей кстати в функции моего отдела при Организации п/я А-1063). Лаборатория подчинялась непосредственно В. Д. Беляеву, который утверждал все мои планы и отчеты. Правда, все это носило формальный характер, так как в научных делах он не очень разбирался и полностью доверял мне.

Хотя и порожденный номенклатурой, В. Д. Беляев был человеком широкой души. Он все время требовал расширения лаборатории, хотя бы до 100 человек, наивно, как "диалектик", полагая, что "количество перейдет в качество". Однако в конечном итоге он дал согласие на 50–60 человек (больше мне было не нужно). Кроме того, в 1978 году я организовал в Саратове Межведомственную генетическую лабораторию, которая относительно недавно была реорганизована в филиал ВНИИгенетики, а несколько позднее открыл аналогичную лабораторию в Краснодарском филиале ВНИИсинтезбелка. От В. Д. Беляева же я получал деньги на договорные работы. К сожалению, большая часть их была потеряна из-за халтурного отношения "подрядчиков", Но два договора дали свои плоды. Я имею в виду работы кафедры А. И Коротяева в Краснодарском медицинском институте, получившего возможность широко развернуть исследования по плазмидам и получить интересные результаты. Второй была лаборатория А. Хейнару в Тарту, с которым работы продолжались много лет.

Почти с самого начала, я начал проводить совещания по проблемам молекулярной генетики. Первые из них прошли в Пущино у Скрябина и носили полузакрытый характер. Особенно запомнилось сентябрьское совещание 1974 года, прошедшее в бесконечных спорах по проблемам генетического переноса, на котором присутствовали очень интересные люди (С. Е. Бреслер, А. С. Кривиский, Д. М. Гольдфарб, А. А. Прозоров, Т. И. Тихоненко, В. Н. Рыбчин Р. Б. Хесин и др.) К счастью, все материалы, записанные на пленку, мне удалось издать, хотя и с грифом "для служебного пользования". Фактическим организатором совещаний был я, составляя даже перечень вопросов для дискуссий, однако по режимным соображениям они проводились под эгидой АН и председательством академика Баева. Мое положение опять-таки оказывалось весьма двусмысленным.

В 1974 году, после выхода открытого Постановления по молекулярной биологии, через Междуведомственный совет при Овчинникове, несмотря на возражения Алиханяна и некоторых других, мне удалось добиться утверждения союзной программы "Плазмида", которая просуществовала 14 лет! Начиная с 1978 года, я проводил совещания по этой программе в разных городах (в Киеве, Тарту, Таллине, Краснодаре, Саратове, Пущино), каждый раз умудряясь к их началу издавать материалы (не удалось это сделать только один раз в Саратове в 1983 году; на экзаменах в мединститут, на базе которого должно было проходить совещание, провалилась дочь цензора!). Совещание в 1982 году в Таллине было проведено даже с участием ряда видных зарубежных учёных. После этого, широко известный биохимик и бактериолог И. Гунзалус предложил мне принять участие в работе международного симпозиума по молекулярной генетике в США в качестве одного из сопредседателей и докладчика. Поездка должна была состояться за счёт организаторов симпозиума. Однако попасть на него я не смог из-за режимных препон, о которых уже говорилось. Пришлось снова срочно "заболеть".

Несмотря на оппозицию со стороны ВНИИгенетики и даже АН СССР, имевших собственные научные советы и проблемные комиссии, совещания собирали много участников и ряду из них помогли защитить диссертации (ведь тогда, как я уже отмечал, публикации составляли проблему, а без них нельзя было защититься). К сожалению, в последующем проводить совещания становилось все труднее и с 1987 года они прекратились. Все же еще одно мне удалось организовать в 1990 году в Нальчике, но уже при помощи академика АМН СССР А. Г. Скавронской из ИЭМ им. Н. Ф. Гамалеи.

Иногда мне кажется, что по изданным за эти годы сборникам можно проследить развитие в нашей стране многих аспектов молекулярной генетики микробов. Конечно, если бы это была настоящая программа, т. е. на неё отпускались бы деньги, которые для подобных целей у Овчинникова имелись, то эффективность работ была бы гораздо большей. А в общем получалось так, что управлять исследованиями было не на что и приходилось лишь анализировать или обобщать то, что отдельным энтузиастам удавалось сделать вдалеке от больших научных центров на скудные средства, выделявшиеся из бюджета вузов или маленьких НИИ. Да и участниками во многом были сотрудники институтов глубокой периферии. Для них эти совещания были единственной возможностью встретиться друг с другом и поговорить.

Начало работ

Et quorum pars magna fui (Вергилий)

И в чем я сам принимал большое участие.

Примерно в 1976 году по моей просьбе В. Д. Беляев обратился в «инстанции» за разрешением работать и проводить генетические исследования во ВНИИсинтезбелке с вакцинным штаммом чумного микроба, что вообще-то в Москве не разрешалось. К моему удивлению разрешение было дано, причем ни кем-нибудь, а шефом КГБ Андроповым (мне показали даже его подлинную резолюцию: «Разрешить»).

Не помню уже как, но я достал ампулу вакцины EV и в присутствии моего "ангела-хранителя" Мельникова (он же "старший научный сотрудник" лаборатории) сделал высев. Культура была изолирована и работа началась. Трудности у меня возникли лишь с тем, что пришлось "допущенных" сотрудников знакомить с культурой и что некоторые из них категорически стали отказываться от новой тематики. Я так и не мог понять, то ли они чего-то боялись, то ли не хотели заниматься закрытыми работами. Но в общем все устроилось и первый успех не заставил себя ждать: нам удалось этому штамму передать отклонированную плазмиду гемолиза кишечной палочки. В сопровождении охраны я отправился к В. Д. Беляеву, чтобы показать ему чашки.

В то время никто не знал, чем могли закончиться эксперименты по передаче даже вакцинным штаммам чужеродных генов. Бытовало мнение, что они могут привести к появлению бактерий с новыми, необычными свойствами. Поэтому приходилось соблюдать максимальную осторожность, хотя в таком нережимном институте, каким был ВНИИсинтезбелок, подобный проходному двору, в общих комнатах, без боксов и с необученным персоналом, ранее имевшим дело только с кишечной палочкой, делать это было очень трудно. Примером того, насколько в таких условиях трудно было работать, может служить весьма забавный эпизод. Тогда у меня возникла идея попытаться отклонировать гены синегнойной палочки, кодирующие, образование синильной кислоты, которые можно было бы передавать другим бактериям, лишенным такой способности и использовать в интересах Проблемы Но для этого нужно было иметь цианиды, необходимые для отбора соответствующих рекомбинантных клонов, однако на работу с ними разрешения я не имел и официально достать их не мог. Поэтому, посоветовавшись с моим "ангелом – хранителем", т. е Мельниковым, я решил получить синильную кислоту сам. Дождавшись, когда все сотрудники уйдут из лаборатории, мы с Мельниковым заперлись в одной из комнат, где был вытяжной шкаф, и занялись работой. Однако реакция пошла слишком бурно и я не знал, как её остановить. В конце-концов это мне удалось, но страха мы натерпелись!

В связи с описанным эпизодом невольно вспоминаются другие несуразицы в организации работ. Укажу лишь одну из них. Как я упоминал, для работы с ядами надо было иметь специальное разрешение санэпидсианции и милиции и соблюдать ряд условий. В то же время яды можно было заказывать по импорту и никто при этом не интересовался наличием разрешений. Таким путем в моей лаборатории накопился ряд токсических веществ, которые в текущей работе мы использовать не могли. Когда об этом узнал Дорогов, то немедленно потребовал их уничтожить. но где и как никто не знал (Дорогов даже предложил вывезти их за город и закопать, от чего я сумел его отговорить). Так они и лежали много лет в простых несгораемых шкафах, которые открывались любым ключом.

А ведь всего сказанного могло не быть, если бы не местничество, не межведомственная разобщенность и не секретность, доведенная до абсурда!

В 1974 годы совместно со Ждановым я составил проект так называемых "Пяти основных направлений", одобренных Межведомственным советом и в 1975 году утвержденными инстанциями. Тогда еще мы рассчитывали на то, что введение, например, в клетки возбудителя чумы гена какого-нибудь токсина приведет к созданию микроба, обладающего более ценными свойствами для военных, нежели неизмененные бактерии. Однако очень скоро выяснилось, что в действительности дело обстоит гораздо сложнее: приобретая нечто новое, микроб часто терял другие, более важные видовые признаки. В дальнейшем с этим мне приходилось сталкиваться неоднократно. Поэтому в конце 70-х годов было решено пойти по двум путям: в моей лаборатории продолжить поиски способов передачи чужеродной генетической информации штамму EV как модельном штамму чумного микроба, особенно интересовавшего военных, а в институтах, где были условия, заняться изучением генетики вирулентности возбудителей особо опасных инфекций, без чего Проблему решить было нельзя; в качестве таких институтов были определены противочумные институты и ИЭМ им. Н. Ф. Гамалеи.

Из числа первоочередных утилитарных задач приоритет был отдан получению вирулентного штамма, возбудителя чумы, устойчивого к большому набору антибиотиков. Для этой цели выбрали один из институтов в системе Смирнова, работавший с чумой, а руководителем назначили меня (небывалое решение; гражданских лиц туда, как правило, не пускали).

В Киров мне пришлось ездить несколько раз, чаще в сопровождении Ашмарина или Лебединского. Институт НИЭГ располагался в центре города и внешне выглядел как обычная воинская часть. Сотрудники жили на территории института, которая тщательно охранялась. Там же находилось и общежитие для приезжающих. Мне довелось побывать лишь в нескольких лабораториях, ничем не отличающихся от подобных лабораторий в противочумных институтах. Правда, все они были лучше приспособлены к работам с особо опасными инфекциями и оснащены современным оборудованием. Запомнилась также лаборатория для аэрозольной вакцинации, где соответствующая процедура сопровождалась тихой музыкой (видимо, чтобы не было скучно!). Большое впечатление на меня произвела тамошняя библиотека со свободным доступом к специальной литературе; поражал широкий выбор свежих иностранных журналов. Небезынтересно отметить, что на дом эта литература не выдавалась, так как по соображениям режима читать её можно было только в институте. Дома не рекомендовалось также говорить о работе. Поэтому в свободное время, а рабочий день заканчивался в 4–5 часов дня, каждый придумывал себе занятие по душе (ремонт автомобилей, рыбная ловля, охота, работа на дачных участках). Подобный образ жизни сотрудники вели и после увольнения в запас, о чем я сужу по тем, кто попал ко мне в Ростовский институт. Неудивительно, что живя "под колпаком", все надоедали друг другу и все всё знали друг о друге. Во время одной из экскурсий на дачные участки, мне показали дом одного из бывших начальников института, не имевший окон; как мне пояснили, этот начальник, хотя бы на даче, хотел отдохнуть от необходимости видеть своих подчиненных. После работы зимой меня водили в драматический театр, а летом возили в лес или купаться в Вятке. В. Н. Паутов, бывший при мне начальником института, до сих пор любит вспоминать, как мы с ним плавали по реке на бревнах. В то же время, несмотря на идиллическую обстановку, я все время находился под наблюдением. Как-то с Ключаревым мы поехали в Омутнинск, находящийся недалеко от Кирова, и я решил воспользоваться возможностью позвонить с почты начальнику института. Разговор не содержал ничего предосудительного, иначе Ключарев – очень осторожный человек – предупредил бы меня об этом.

Однако в Москве я получил замечание, поскольку, как мне объяснили, факт разговора мог указывать на связь Организации п/я А-1063 с военными, что само по себе являлось секретом. Именно поэтому, когда мне или кому-то еще приходилось ездить в Омутнинск, военные в Кирове нас никогда не встречали и не провожали. Из-за подобных режимных ограничений как-то под Новый год мне пришлось ночевать на вокзале, хотя институт находился всего в нескольких километрах и время до поезда на Москву можно было бы провести куда приятнее!

В моей лаборатории задача по разработке способов передачи чужеродной генетической информации чумному микробу вскоре была решена, что в общем явилось большим достижением, так как собственных механизмов генетического обмена он не имеет. Доказательством нашего успеха явилось около десятка авторских свидетельств, к сожалению закрытых. Я знаю, что было сделано и кем, но по этим бумагам детали восстановить невозможно; нет описаний. Я не уверен даже, что ими когда-нибудь кто-либо смог бы воспользоваться. Однако материалы докладывались на Межведомственном совете и его секциях, где всегда присутствовали бойкие ребята из соответствующего отдела МЗ СССР, сообщавшие полученные сведения в противочумные институты Ростова и Саратова (эти институты были допущены до Проблемы, хотя и в легендированной форме). Поэтому многие результаты там были вскоре воспроизведены, но уже без всякой ссылки на мою лабораторию. Режим секретности благоприятствовал этому, так как вопросы приоритета его не волновали (режиму было все равно, кому принадлежали те или иные данные, лишь бы дело делалось). Теперь же вообще доказать наш приоритет почти невозможно.

Самым большим достижением лаборатории я считаю то, что в ней впервые были обнаружены плазмиды у чумного и псевдотуберкулезного микробов и доказана их роль в вирулентности Y. pestis (диплом на открытие "Плазма" № 001 от 27 июня 1983 года, приоритет – 27.10.77). Это было сделано за три года до первых зарубежных публикаций! Судьба нашего открытия такая же, как и упомянутых авторских свидетельств. Сейчас все можно было бы уже рассекретить, потому что наука не стоит на месте и это давно уже сделано и существенно расширено другими. Однако несмотря на мои неоднократные обращения по данному вопросу к начальству бывшей Организации п/я А-1063, никакого ответа я не имею.

К числу достижений лаборатории, хотя и не связанных прямо с работами по Проблеме я отношу также одно из первых доказательств возможности передачи грампозитивным микробам плазмид от кишечной палочки, опубликованные в "Докладах АН СССР" (1976) и в ЖМЭИ (1977). Правда, вначале эти данные встретили "в штыки" как за рубежом, так и у нас (особенно, во ВНИИгенетике), однако потом они были подтверждены и уточнены другими авторами.

Что касается работ в системе Смирнова по получению полирезистентных штаммов, а вернее штамма, то насколько мне известно успех достигнут был, хотя до заключительных работ я допущен не был. Причину мне (руководителю!) так и не объяснили и о ней я могу только догадываться. На этом мой прямой альянс с военными закончился.

Для усиления лаборатории во ВНИИсинтезбелке, вскоре после начала работ со штаммом EV, В. Д. Беляев предложил мне пригласить несколько человек из противочумных институтов (у Организации п/я А-1063 в то время был лимит на московскую прописку). Для этого лаборатория была реорганизована в отдел с тем же названием в составе трех лабораторий. Я пригласил четырех моих бывших сотрудников (трех из Ростова и одного из Волгограда). Однако в 1979 году В. Д. Беляев смог добиться только одной 3-х комнатной квартиры, которая по существовавшим нормам (я имею в виду состав семьи) подошла для моего ученика – волгоградца Л. А. Ряписа с женой, которая также хорошо знала особо опасные инфекции. Лёня стал заведовать у меня одной из лабораторий, а его жену я зачислил старшим научным сотрудником в другую лабораторию (чтобы не было "семейственности"). Еще до этого я принял на работу, переехавших ранее в Москву, двух моих сотрудниц из Ростова-на-Дону. Это в какой-то мере решило кадровую проблему. Но больше из моих учеников я никого взять не смог: умер В. Д. Беляев и все изменилось (см. ниже).

Уже в середине 70-х годов началось строительство новых центров и институтов и среди них Института прикладной микробиологии (ВНИИ ПМ) в Оболенске под Москвой. Все делалось с большим размахом, причем для дезинформации разведки противника так, чтобы это ничем не напоминало соответствующие постройки у военных, а из космоса выглядело бы как некий санаторий, где отдыхающие прогуливаются в пижамах или играют в волейбол! Большое значение удалялось и подготовке кадров. Сотрудники подбирались из числа выпускников лучших столичных и других вузов страны и, пока работать было негде, их направляли на стажировку или в аспирантуру. В случае необходимости в качестве платы за обучение соответствующие кафедры или лаборатории получали от Организации п/я А-1063 импортное оборудование и реактивы. Большинство сотрудников постепенно стали отзываться на место основной работы, но некоторые, причем из числа не самых плохих, отказывались от этого под разными предлогами и устраивались в открытых институтах. То, о чем я сказал, касалось младшего и среднего звена, а "командные" посты доставались выходцам из системы МО, в основном по знакомству. В результате на должностях заведующих лабораториями и начальников отделов подчас оказывались люди, которые ровным счетом ничего собой не представляли и в иных условиях дальше старших сотрудников вряд ли могли бы продвинуться. Однако именно эти лица служили опорой администрации институтов и центров.