Текст книги "Синий конверт"

Автор книги: Игорь Шприц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Путиловский по балетной неопытности не успел закоснеть в консерватизме, и ему было по большому счету все равно, лишь бы гениально. Но старая балетная клака решила показать московским гостям силу, и по рядам шныряли посланцы разных балетных течений, объединенных одной мыслью: «Провал! Провал!» Пришлось дать слово шикать и свистеть. В реальности провинциальная гостья сейчас занимала внимание Путиловского гораздо более балетных страстей.

В ложе, как всегда, царил Франк. Визит двоюродной сестры, в которую, по обыкновению кузенов, он был влюблен в юношеские годы, добавил огня в тот костер, который и так пылал в нем при посещении театра. Даже присутствие супруги Клары не остудило безумного философа. Он исчезал в буфете и приносил корзины с шампанским и фруктами, подзывал цветочниц и украшал дам букетами пармских фиалок.

Помогая приколоть букетик к платью Мириам (так просила называть себя Мария Львовна), Путиловский уловил на себе чей-то взгляд и сразу понял чей. Не поворачивая головы в сторону ложи Урусовых, он вначале попытался полностью овладеть собой, но попытка не удалась. Покраснев, он нашел в себе силы взглянуть в сторону ложи: спрятав лицо в страусовые перья веера, на него печально глядела маленькая княгиня. Рядом с ней приветственно махал ручкой и раздавал в разные стороны поклоны счастливый Серж Урусов.

Судя по всему, он докладывал направо и налево о так долго ожидавшемся первенце. По крайней мере, были понятны радостные возгласы дам и те знаки внимания, которые предупредительно оказывались Анне.

Завидев Путиловского, Урусов стал призывно махать ему рукой, но маленькая пантомима была разыграна достаточно убедительно: дескать, у меня дама, причем новая. На что Урусов шаловливо погрозил Путиловскому пальцем и обратил внимание Анны на новую пассию Путиловского. От этого взгляд Анны стал еще более темным и обжигающим, а запах пармских фиалок наполнил собой весь Мариинский театр.

Зазвучали ни с чем не сравнимые звуки настраиваемых инструментов, заставляющие трепетать сердца истинных театралов. Несмотря на потуги клакеров, предвкушение праздника охватило весь зал. Быстро пробежал к своему подиуму дирижер, и грянули звуки «Боже, царя храни». Дали полный свет, и в царской ложе появилось августейшее семейство. Все встали и обратили взоры на ложу.

Царствующая пара стояла чуть впереди, великие княжны – в рядок позади родителей. Пу-тиловский впервые видел Николая Второго так близко. Взгляд государя медленно скользил по залу, ни на ком не останавливаясь. Однако кто-то его взгляд остановил, и этим кем-то, как внезапно понял Путиловский, оказалась Мириам. Несколько секунд Николай II смотрел на нее, потом кивнул головой. Краем глаза Путиловский заметил, что Мириам присела в глубоком реверансе, чем ошарашила близорукого Франка и его остроглазую супругу. Государь почтил своим вниманием их родственницу!

Свет стал гаснуть, послышались первые звуки увертюры, медленно поднялся занавес. Путиловский да и, пожалуй, весь зал ахнул: на сцене развернулось подлинное буйство красок! Подобных декораций в Петербурге еще не видывали и сразу признали свое поражение. Никто не шикнул и не свистнул, тем более что присутствовал сам государь, а он сидел молча и хлопал только в надлежащих местах. Увы, позора не вышло! Зато праздник получился. Так иногда случается в жизни.

Горский оказался молодцом: кордебалет изменился кардинально. Если раньше он стоял в красивой позе на заднем плане и оттуда стрелял глазками поклонникам-гвардейцам, то теперь балетных заставили «пахать» по-настоящему. То они выскакивали общей колонной из правой кулисы, то из левой, а то, разбившись на несколько групп, танцевали разное! Это была революция…

Тут Путиловский отвлекся от сцены, чтобы разъяснить Мириам внутреннюю структуру балетной интриги, повернулся к ней и осекся. Теперь он понял, почему взгляд Николая II выделил их ложу.

Вытянув тонкую стройную шею, чуть приоткрыв пухлые, чувственные губы, Мириам не дыша любовалась сценой, а по ее щекам медленно ползли две слезы, сверкающие отраженным светом ничуть не слабее крупных бриллиантов в ее красиво вылепленных ушах. Бриллиантов вокруг было много, но таких больших и выразительных, не русских глаз, пожалуй, не было. Точно дальний заморский цветок внезапно расцвел среди знакомого и родного лугового разнотравья.

Меж тем Дон Кихот на сцене понарошку заснул и из-за кулис высыпал целый батальон купидонов во главе с прелестным белокуро-кудрявым Амуром. Амур резвился изо всех сил и сорвал несколько аплодисментов.

– Кто танцует Амура? – устыдившись своих слез, тихо спросила Путиловского Мириам.

Тот покопался в программе:

– Ученица балетного училища госпожа Карсавина Тамара. Первый раз вижу! Прелестно, прелестно!

Франк тут же вмешался:

– Ее брат у нас на кафедре обучается. Лев Карсавин. Хороший будет философ.

Несколько лиц негодующе обернулись, но шикать на ложу, удостоенную внимания государя, никто не решился. А во время первого антракта в ложе появилась коробка конфет и два букета. Многие заметили кивок государя и спешили засвидетельствовать почтение незнакомой фаворитке. Мириам даже испугалась такого внимания и наотрез отказалась выйти из ложи. Чтобы не оставлять даму одну, к ней приставили Путиловского, который отнюдь не возражал.

– Расскажите мне поподробнее про вашу золовку. Побольше деталей, даже самых странных, – попросил Путиловский Мириам, и та сразу заговорила, словно ждала такого вопроса.

– Юлию воспитывали по-европейски. Может быть, если бы все делали традиционно, то в пятнадцать лет ее отдали бы замуж, муж бы сидел и изучал Тору, а она нарожала с пяток детей и успокоилась. Я сама получила европейское образование и знаю, каково окунуться из местечка в этот цивилизованный мир. Уж не знаю, что и лучше… хотя мне вот это все, – и Мириам обвела узкой рукой ложи, – мне все это очень нравится!

Высокий жандармский ротмистр (Путиловский его видел несколько раз в Департаменте) бесцеремонно рассматривал их ложу в бинокль, пуская слепящие глаз зайчики.

– У Юлии была очень страстная бабушка. Там вся семья пошла в эту ветвь. Влюблялись с тринадцати лет, убегали, женились, кончали самоубийством – сплошной еврейский базар! И вот она выросла, действительно красавица! И стала искать любовь. Да не простую, со счастьем, с детьми – нет, ей подавай со страстями, причем с безумными! Ее первый ухажер покончил с собой из-за того, что они поссорились. И с тех пор она помешалась на смерти. Ее покойная бабка тоже была помешана на этом деле. Смерть – привлекательная штука, но не до такой же степени! Я не боюсь умереть, но звать смерть – увольте! Сама придет, когда захочет.

Путиловский понял, что в семье Франков все рождаются философами. А Мириам тихо продолжала свой печальный рассказ, от волнения иногда сбиваясь на местечковый говор.

– Но поскольку Юлии нужна великая любовь, то и смерть ей нужна не менее великая. И тут появился этот Григорьев, заурядный пехотный поручик – и на тебе, два сапога пара! Все думали: наконец-то с семьи будет смыто проклятие той смерти, Юлия угомонится, так пусть будет этот поручик, и дело с концом. Подумаешь, креститься! Переживем, лишь бы девушка успокоилась. Уже стали тихо готовить свадьбу где-нибудь подальше от еврейских разговоров. Приехал Евгений знакомиться, мне он понравился, моему мужу понравился, тихий, не пьющий, красивый, похож на еврея, свекровь уверяет, что он еврей – пусть уверяет, если ей так легче! Сидим вечером за картами, интересный расклад выходит: крестовые дама и валет бьют пикового короля! Редко бывает, но все-таки бывает. Смотрю, они оба побледнели и Юля говорит Евгению: «Это мы с тобой, а это Победоносцев!» Я подумала: чушь какая – и забыла. А потом она еще раз проговорилась. И письмо прощальное пришло. Ну, это вы уже знаете.

В ложу вошли, и разговор прервался. Вновь поднялся занавес, и вновь две слезы поползли по щекам Мириам. О чем она плакала? Путиловский сел в глубину, смотрел оттуда на сцену, на Мириам, на царскую ложу, на ложу Урусовых и удивлялся, какими странными судьбами связывает Бог людей, а они даже и не подозревают об этой божественной связи. Наверное, он тоже потихоньку превращается в философа…

* * *

Аптекарь Исидор Вениаминович Певзнер, хозяин всем известной аптеки на Гороховой, обладал острым умом и памятью на все плохое. Хорошее его память не держала (такова была ее особенность!), и поэтому ничего хорошего Певзнер в своей жизни не помнил. Хотя оно несомненно должно было там присутствовать.

Впрочем, истина всегда несколько сложнее, чем она кажется на самом деле. Певзнер помнил, что следователь Павел Нестерович Путиловский сделал ему одно хорошее дело: каким-то невероятным образом, действуя скрытно и издалека, обратил его сына Иосифа из революционной веры в веру синематографическую.

Из пламенного защитника революционного террора Иосиф не без помощи Путиловского волшебным образом превратился в создателя туманных картинок, взял себе французскую фамилию и стал снимать синема. Псевдоним Иосифа Певзнер-старший так и не смог выговорить или даже просто запомнить. Но не в этом дело.

Дело в том, что сейчас Исидор Вениаминович проклинал свою слишком хорошую память, которая поставила его перед неразрешимой проблемой: доносить в полицию или не доносить. Конечно же, Певзнер никогда доносчиком не был, и ранее перед ним такая дилемма никогда не возникала. Он даже слова такого – дилемма! – не знал. Однако спинным мозгом чувствовал, что это означает необходимость выбора из двух нежелательных возможностей.

Во-первых, его пугало то, что при этом его собственная репутация неисправимо пострадает. Придется назвать самое основное – место действия. Место же это было не совсем приличным, а если быть честным до конца, то совсем неприличным. И Исидор Вениаминович, как всякий мужчина солидного возраста, терялся и сокрушенно вздыхал.

Короче говоря, его супруга, дама почтенная во всех отношениях, года три назад потихоньку свела на нет интимные взаимоотношения с мужем. Так бывает между супругами. Вначале оба пылают одинаково, потом у одного весь приготовленный хворост прогорает, а у второго еще остается запас, и тогда встает неумолимый вопрос: куда этот хворост девать? Вы понимаете, о чем идет речь, не маленький.

Так вот, у супруги Певзнера хворост иссяк. Вначале аптекарь даже испытал некоторое облегчение. Но по прошествии определенного времени привычка возобладала и некоторые части тела стали вести себя несколько неразумно. Что делать? Извечный мужской вопрос. Заводить шашни на стороне Певзнер не хотел, это было не для него. Куда-то надо идти, что-то надо говорить. А что? Он не знал. Потом надо будет чем-то платить, денег жалко. В общем, стыд и срам, но если очень хочется чихнуть, так чихайте себе на здоровье.

Таким макаром Певзнер убедил себя и в один прекрасный день пришел в одно скромное заведение для господ среднего достатка. Дама, управляющая всем этим домом, оказалась женщиной на редкость понятливой, сразу увела красного от смущения Певзнера из общей гостиной (не дай Бог, если кто увидит из знакомых!) и без лишних слов спрятала в маленькую комнату-спальню. Там он, сгорая от стыда, просидел пять минут, проклял себя, свой хворост и готов был панически бежать, когда дверь приоткрылась и в комнату зашла небольшого роста симпатичная брюнетка, в которой наметанный глаз Певзнера сразу определил соплеменницу.

Так оно и оказалось. Девушку звали Ребекка, приехала она в столицу из местечка Новогрудки, что в западной Белоруссии, и сразу попала в хорошее заведение. К чистому грязь не липнет, и даже здесь она оставалась скромной, тихой и не слишком прибыльной особой, которую и держали как раз вот для таких семейных боязливых мужчин более чем среднего возраста.

Исидор Вениаминович не тронул Ребекку и пальцем, Боже упаси! Они просидели два часа, пили чай с пряниками и разговаривали на родном диалекте. Уходя, Певзнер попросил разрешения изредка бывать у Ребекки, каковое разрешение было стыдливо дано. Он уплатил по счету и отдельно тайком сунул ассигнацию девушке.

Постепенно их встречи вошли в привычку. Разумеется, со временем произошло то, ради чего все и затевалось. Но это было совсем другое дело! Они, не торопя события, привыкли друг к другу, подружились, так что грехопадение превратилось едва ли не в тайную свадьбу. Исидор Вениаминович стал постоянным посетителем Ребекки. О других посетителях они никогда не говорили, щадя друг друга. Но в душе Певзнер мечтал о том дне, когда Ребекка станет свободной и независимой, с горечью понимая при этом, что им придется расстаться.

Так вот, возвращаясь к душевным терзаниям Певзнера, следует заметить, что они ни в коей мере не были связаны с бедной девушкой. Просто, когда аптекарь, в очередной раз опустошенный физически, но отдохнувший духовно, уходил домой, в большой гостиной приветливого дома он увидел очень серьезного господинчика, вдумчиво читавшего свежую газету.

Уже изрядно пройдя по улице, он остановился как пораженный молнией: это же тот самый злополучный Гриша Гершуни собственной персоной, в усах и бородке! Певзнер осторожно вернулся назад – в гостиной было уже пусто. Слава Богу, Гершуни не пошел к Ребекке, этого только не хватало для полного счастья!

Певзнер шел домой и размышлял. Несомненно, Гриша появился в городе не для развлечений. Он стал серьезным и опасным человеком, ловцом неопытных душ. Как отец, Певзнер был спокоен: Иосиф работал вдалеке от соблазнов революционного способа жизни, спасибо провидению и Путиловскому! Но оставались другие молодые люди и девушки. И самое главное, когда-нибудь Гриша должен перейти от слов к делу. Причем кровавому.

И это соображение подействовало как последний, но решающий довод. Потому что у Гриши Гершуни был спокойный, уверенный вид человека, наконец-то получившего постоянное и хорошее дело на всю оставшуюся жизнь.

Певзнер потоптался на месте, покрутил головой и нерешительно повернул в сторону Фонтанки, к Департаменту полиции.

Глава 5
Ограбление

Робко вступив на территорию любви, Берг воспрял душой: Амалия с явным нетерпением ожидала его прихода. Она встретила Берга в прихожей словами:

– Ну наконец-то!

Из чего Берг, как и всякий страдающий влюбленный, сделал опрометчивый вывод о том, что она страдает так же сильно, если не сильнее.

Прислуга сразу куда-то исчезла, а маменька с папенькой оказались в отъезде по случаю тезоименитства дальнего, но весьма богатого родственника. Все благоприятствовало свиданию и объяснению.

Берг был сразу приглашен в комнату к Амалии, что смутило незнакомого с такого рода церемониями воздыхателя. Второе впечатление от возлюбленной значительно превосходило первое, и Ивану Карловичу постоянно приходилось напоминать себе о том, что он явился сюда ради отпечатков пальцев, и только ради них.

Но когда он узрел не отпечатки, а оригиналы, все это забылось, пожар стал неинтересен, а бумага с угрозами обернулась невинной первоапрельской шуткой хорошенькой дочери над родным папашей. То-то будет над чем посмеяться, когда они поженятся и откроют всю правду родителям! Тем более, что чувство уверенности в скорой женитьбе нарастало с каждой минутой. Взгляд Амалии не останавливался на Иване Карловиче, но метался по всей комнате, дыхание было взволнованным, а руки сплетались в какой-то невероятный узел и тут же расплетались.

«Милая!» – подумал Берг, но вслух сказал иное:

– Эхм… – и принял задумчивый вид.

Амалия в ответ нервно захихикала, прошлась по комнате и спросила:

– Ну что? Вы нашли злоумышленников, написавших письмо с угрозою?

– Никак нет! – сорвалось с уст Берга, и лицо Амалии расцвело улыбкой.

«Боже, как она прелестна, когда улыбается!» – пронеслось в голове Берга, и это было истинной правдой, ибо улыбка впервые посетила лицо Амалии, обнажив ее большие бледные десны.

– Покажите мне еще раз ваш револьвер! – обратилась с неожиданной просьбой Амалия.

Берг сразу оценил ее хитрый замысел. Он начнет учить ее целиться, они прижмутся щека к щеке, и тогда у Берга впервые в жизни появится реальный шанс поцеловать любимую девушку!

О нет, он не воспользуется отсутствием ее родителей и природной неопытностью, никогда! Он поцелует ее и предложит руку и сердце. И только потом, смеясь, расскажет об истинной причине своего прихода. Они сожгут письмо в камине и забудут о нем, как о страшном сне.

С этими мыслями Берг, лучезарно улыбаясь, достал из специального брючного кармана револьвер и как букет роз вручил его (рукояткой вперед!) предмету своей любви. Амалия так же радостно приняла револьвер, но вместо того, чтобы сразу учиться грамотному прицеливанию, с лукавой улыбкой спрятала оружие за спину.

«Она хочет поиграть со мной!» – смекнул Берг, восхищаясь замыслом. Во время всяких пряток и догонялок сорвать поцелуй намного естественней и приятней. Так и вышло. Амалия с загадочным видом стала отступать в глубь своей светелки, почему-то приближаясь к кровати.

Берг от страха просто похолодел: его планы не простирались далее невинного поцелуя! Он не знал, что делают джентльмены в подобных случаях! А лихие рассказы товарищей по казарме о летних похождениях в дядиных имениях только добавляли страха. Он точно сделает что-нибудь не так и опозорится в глазах будущей матери его детей! Ноги Берга отказались повиноваться, и он глупо остался стоять на месте.

Сложившийся расклад сил, по-видимому, вполне устраивал будущую мать и супругу. Она зашла за кровать и вжалась в угол. Глаза ее расширились, и она с каким-то ожиданием смотрела Бергу за спину. В голове у того в районе макушки что-то мягко стукнуло. Посмотреть наверх Иван Карлович не успел: зрительный образ Амалии внезапно покрылся маленькими зелеными звездочками, потускнел и пропал.

Вместе с образом из глаз Ивана Карловича ушел и разум. Мягким кулем он осел на пол, посидел в таком интересном положении секунду и свалился набок, звучно ударившись лбом об оказавшийся на траектории черепа шифоньер. Но этого удара он уже не расслышал…

* * *

После спектакля, отбив ладоши, все балетоманы конечно же повалили к Кюба, и если бы не предусмотрительность Франка, заказавшего столик заранее, попасть в ресторацию не было бы никакой возможности А теперь все уютно сидели в самом углу, обозревая парад тщеславия петербургского бомонда.

– А это кто? Вот этот седой красавец! – возбужденно шептала Мириам, стараясь не пропустить ни одного заметного лица, чтобы было потом чем похвастать в Варшаве.

Путиловский знал всех:

– Это Деллингсгайзен, барон. А этот – Кисель-Загорянский, Николай Николаевич.

– Он кто?

– Он? Не знаю. Какая разница? Из московских балетоманов, приехал посмотреть. Мы к ним ездим, они к нам.

– А вот эти два, как близнецы, с ассирийскими бородами?

– О! Один из них хромой адъютант, дважды дрался на дуэли, и все из-за кордебалета. А второй – знаменитый лейтенант Фуриозо.

– Фуриозо? Итальянец?

– Это кличка. За темперамент! Он моряк. Только и знает что плавает, а на берегу смотрит балеты и пишет рецензии. Между прочим, вполне профессиональные!

– Вам кто-то машет! С дамой. Кто она?

В ответ Путиловский промолчал, ибо это был князь Сергей Урусов с супругою. На сей раз отвертеться не было никакой возможности, и, извинившись перед Мириам, Путиловский поплелся меж столиков через всю ресторанную залу. В центре на него налетел лейтенант Фуриозо:

– Послушайте, Пьеро! Как вам понравился Амурчик? Сто чертей и одна ведьма, если из нее не вырастет настоящая прима! У меня ведь нюх на таланты. Карсавина! Знаете, кто она по происхождению? Не угадаете! Спорим на шампанское!

– Самоедка?

– Проиграли! Гречанка. С вас бутылка!

Со времени выигрыша в казино финансовые проблемы Путиловского были решены на несколько лет вперед. Заплатив самые насущные нравственные долги (за учебу племянника в Германии), он сменил обстановку в кабинете, подписался на телефон (это стоило 250 рублей в год) и теперь позволял себе делать маленькие подарки людям, которых если и не любил (а любил он мало кого), то уважал или смотрел на них с приязнью. Поэтому Путиловский подозвал официанта и с легким сердцем отдал проигрыш.

Видно было, что выигранная бутылка шампанского помогла лейтенанту Фуриозо заметно укрепить в обществе свое пошатнувшееся положение, потому что вслед за тем от стола с молодыми балетоманами послышались одобрительный свист и крики: «Браво, Пьеро! Бис! Фора!» Всякая неожиданная выпивка в молодости чрезвычайно радует.

Благодаря этому происшествию удалось немного отдалить момент свидания с четой Урусовых, но полностью избежать этого события не получилось. Анна с чуть презрительным выражением лица следила за маневрами своего возлюбленного, кружащего между столиками, приветствующего и приветствуемого, пока тот не уткнулся в Урусовых.

– Вот и я, – скромно сказал Путиловский и потупил глаза.

– Наконец-то, – язвительно уронила Анна. – Серж, смотри, кто к нам пришел!

Урусов в это время в лицах показывал соседям наиболее героические эпизоды англо-бурской войны. Играя за буров, он приподымался на цыпочках и говорил басом, а изображая англичан, пригибался и гундосил с оксфордским выговором, что усиливало комический эффект, но только для тех слушателей, кто обучался хорошим манерам и языку в Великобритании. К счастью для рассказчика, таковых было большинство, поэтому дружный смех служил Урусову заслуженной наградой. Оранжевая республика выигрывала за явным преимуществом.

– Пьеро! Дорогой мой! – Урусов раскинул такие объятия, что с лихвой хватило бы на нескольких буров среднего размера, – Как я рад тебя видеть!

Пришлось в эти объятия окунуться и поцеловаться трижды, по-африкански горячо. Урусов выглядел молодцом и цветом лица напоминал загорелую ветчину. Как его не съели оголодавшие черные аборигены, одному Богу известно.

– Здравствуйте, Анна! – Путиловский склонил голову и припал к руке в официальном поцелуе.

Пока Серж любовался хорошо подстриженным затылком друга, Анна с дьявольской изощренностью двумя коготками впилась в подбородок Пьеро. Все было ясно без слов: ранее она себе таких садистских выходок не позволяла, значит, взбешена сверх меры.

– Ты можешь поздравить нас! – гордо заявил Серж, когда насильственный поцелуй прекратился. – Мы скоро станем родителями!

От какой временной точки зачатия вел он свой отсчет, известно было лишь одному будущему папаше. Скорей всего, от первого приема внутрь растертого рога носорога. Возможно даже, что он уповал на так редко встречающееся непорочное решение сложной для него проблемы. У Анны были свои резоны, совпадавшие с календарем Пьеро.

– Поздравляю! – коротко сказал Путиловский и, чтобы позорно не встречаться глазами, вновь облобызал князя.

Анна совершенно спокойными зелеными глазами следила за всем этим спектаклем. Она понимала, что это еще не самое главное. Трудно будет сдержаться, когда ребенок подрастет и фамильные черты Урусовых вступят в очевидное противоречие с физиономией малыша.

«Се ля ви!» – подумал по-французски настоящий отец. В истории древних родов чистота крови нарушалась довольно часто: то конюшенный приглянется, то кузен соблазнит, то Батый отдаст город на три дня на поругание. Или приходится завести официального чичисбея, чтобы хоть как-то поддержать угасающее пламя родовитой семьи. Иногда даже на престол вступали совсем не те, кому подобало. Что уж тогда говорить о захудалых княжеских и баронских гербах!

– Что за женщина с вами? – спросила Анна у Путиловского, когда тот с независимым видом занялся дегустацией шампанского в бокале цвета розовой балетной туфельки.

Путиловский пустил в ход прием из национального репертуара Исидора Вениаминовича Певзнера:

– Какая женщина? Ах, эта! Это не женщина. Это сестра Франка, Мириам.

– Откуда взялась такая красотка? – продолжала допрос Анна.

– Понятия не имею! По-моему, из-под Варшавы. Там таких много. Серж, как решили назвать мальчика? – резко сменил тему разговора Путиловский.

Обрадованный Серж тут же пустился плутать в корнях генеалогического древа рода Урусовых, заговорил о Тамерлане, Улугбеке, Авиценне, добрался в своих изысканиях чуть ли не до Александра Македонского, оставившего в Азии так много хорошего, в том числе и своих потомков. Потом перешел на родословную Буцефала, стал освещать вопросы коневодства и наследования признаков по мужской линии. По всему выходило, что младенца могут назвать Буцефалом, но в конце бессвязных рассуждений всплыла кличка Александр.

– Чудесное имя! – похвалил Путиловский. – Главное, что неизбитое!

И быстро удалился, прикрывая слегка искалеченный подбородок.

– Позвоните мне завтра! – бросила ему вслед Анна. Это прозвучало как приказ.

Когда стали разъезжаться, вначале отвезли Франков, а потом покатили на Исаакиевскую площадь (Мириамостановилась в «Англетере»), В карете было уютно и темно. Мириам больше молчала, и все робкие попытки Путиловского завязать дорожный разговор натыкались на блеск огромных глаз из-за мехового боа. Испробовав почти все известные ему темы светской беседы, Путиловский умолк.

Тем временем карета подкатила к отелю.

– Отпустите экипаж, просто обронила Мириам и вошла в распахнутую швейцаром дверь, не сомневаясь, что спутник последует за ней.

* * *

Иван Карлович Берг, приятно облаченный в полную парадную форму при сабле и аксельбантах, находился в церкви. Слева от него стояла Амалия, вся в белом. В руке она держала букетик белоснежных подснежников. Лицо ее было скрыто вуалью, но даже под вуалью отчетливо читалось брачное нетерпение.

На клиросе тонкими голосами возвестили «Аллилуйя». По этому знаку Берг и Амалия медленно двинулись к амвону, где их поджидал облаченный в рясу священник. Приблизившись, Берг с изумлением узнал в батюшке Евграфия Петровича Медянникова. Лицо у Медянникова было сложено в ехидную гримасу, означавшую: «Ну что, Карлыч? Вкапался яки кур в ощип?»

«Как же так? – подумал Берг. – Ведь он старовер! Брак будет недействителен!»

«А вот и нет! – возразил Медянников, явно читая мысли Берга. – Согласно циркуляру Святого Синода от сего дня за номером Г-103216 отныне мне разрешается вести конспиративную службу во всех храмах, мечетях и даже синагогах!»

«А-а-а… – с облегчением подумал Берг. – Как же циркуляр прошел мимо меня? Извините! Тогда приступайте, а то гости уже заждались!»

И он обернулся. Действительно, церковь была полна гостей: весь курс Михайловской академии во главе с полным профессорско-преподавательским составом, товарищи по училищу, соседи по дому, включая дворника. Впереди всех стоял Путиловский, лицо которого почему-то было насуплено. Впрочем, у всех лица были насуплены.

«Странно! – подумал Берг. – Отчего это у них такие насупленные лица? Неужто я никому не приношу радости?»

«Какая тут может быть радость, – ехидно ответствовал батюшка, он же раввин и мулла Медянников, – ежели вы забыли надеть парадные брюки!»

Берг побледнел, душа у него мгновенно ушла в пятки, взгляд последовал за душой, и – о ужас! – исполнился самый большой страх его юношеских снов: ниже пояса на нем предательски белели «невыразимые», заправленные в отлично начищенные сапоги со шпорами.

«Болван! Спешил и забыл надеть! – мелькнуло в голове бедного жениха. – Я быстро, я сейчас! – И он оборотился к гостям: – Господа, кто мне одолжит брюки? Умоляю вас!»

Всеобщий презрительный хохот был ему ответом. Смеялся весь профессорско-преподавательский состав, смеялись любимые училищные товарищи, смеялись соседи, даже дворник с метлой в руке и тот утробно хохотал. Один лишь Путиловский хранил молчание и угрюмое выражение лица.

«Павел Нестерович! Да что ж это такое?! – возопил несчастный. – Почему они все меня не любят?!»

«А за что вас любить? Прийти на собственное бракосочетание в кальсонах! Этим вы опозорили меня и весь Департамент! А что скажут при дворе?! – Путиловский подошел вплотную к Бергу, – Извольте застрелиться!»

Берг обрадовался: слава Богу, правильный выход найден!

«Когда?»

«Здесь и сейчас же!»

«Хорошо!» – весело и отчаянно ответил Берг, полез за револьвером и охолодел: в кальсонах не было кармана! Револьвер остался дома.

Некое хихиканье снова просочилось из рядов гостей. Все жаждали стать свидетелями позора.

«Мне нечем застрелиться!» – пролепетал жених.

И тут Амалия откинула вуаль. Радостная улыбка озаряла ее прелестное личико. В одной руке она держала букет, другой рукою протягивала Ване его собственный револьвер (рукояткой вперед! помнила-таки урок!):

«Милый! Не побрезгуй принять от рабы Божьей Амалии!»

Радость обретения собственного оружия и близость скорого спасения офицерской чести наполнили сердце Берга покоем и счастьем. Он взял револьвер, свободной рукой привлек к себе Амалию и прильнул к ее губам.

Вопреки ожиданию, губы Амалии оказались сухими и колючими. От неожиданности Берг отпрянул – и с ужасом увидел вместо Амалии улыбающегося усатого Медянникова с кадилом в руке.

«За что так?!» – совсем глупо спросил Берг у батюшки.

«Подлец ты, Иван Карлович!» – с укоризною сказал Медянников и, размахнувшись, огрел Берга кадилом по голове…

…И Берг пробудился от мучительного сна. Однако пробуждение не принесло облегчения, более того – оно только усугубило страдания. Вместо Амалии или даже, на худой конец, Медянникова у него перед лицом находился ворсистый ковер. Очевидно, именно ковер нечистая сила подсунула незадачливому жениху для свадебного поцелуя.

Берг застонал от унижения и боли в голове, затем приподнялся и сел. Лежавшая на ковре белая тряпка пахла чем-то сладким и резким. Берг взял тряпку в руку, принюхался: хлороформ. Где он? Что с ним?

Голова все еще болела. Берг поднял руку (каждое движение острой болью отзывалось в мозгу), ощупал череп и обнаружил под пальцами на самой макушке огромную шишку. Ранее он редко ощупывал себя именно в этом месте, но готов был поклясться, что такой шишки там отродясь не бывало.

Мысли потихоньку брели в правильном направлении. Он в доме у Амалии. Он пришел выяснить, зачем Амалия склеила письмо с угрозами, но не успел даже слова сказать по этому поводу. Так-так-так… Амалия попросила посмотреть револьвер… он дал… она зашла за кровать… И все. Далее Берг ничего не помнил. Надо найти Амалию! Точно! Они стали жертвой ночных грабителей, воспользовавшихся отсутствием родителей! Грабители оглушили Берга и… Тут ему в голову полезли самые страшные мысли. Убили Амалию! Или обесчестили! Это было еще страшней убийства, потому что он не смог защитить любимую!

Берг застонал от собственного бесчестия и, запнувшись за лишнюю ногу, опять растянулся на ковре. Ноги положительно отказывались служить. На четвереньках он выполз в коридор, встал и, держась за стенку, добрался до первого этажа. Везде было тихо, темно и страшно.