Текст книги "Синий конверт"

Автор книги: Игорь Шприц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Его убили? Тогда при чем здесь я? – Путиловский после сегодняшних событий был хладнокровен в прямом смысле слова: хладно относился к крови.

– Нет. Он жив. Но его собираются убить.

– Перестань говорить намеками. Кого и кто собирается? Кто информатор?

Франк еще раз оглянулся, налил себе – о друге позабыл! – рюмку коньяка и обрел дар речи.

– Завтра информатор сам все скажет тебе. И опрокинул рюмку с такой быстротой, точно убийство уже произошло.

Путиловский достал из кармана «Обращение к революционной молодежи» и уставился на фразу с похожей угрозой. Слишком много совпадений в один день. Подошел к столу, заглянул в свою личную картотеку, хотя помнил ее наизусть. «Эс… эс… да где же она? Вот… Сипягин!»

ДОСЬЕ. СИПЯГИН ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ

1853 года рождения. Закончил юридический факультет Петербургского университета. Предводитель дворянства, вице-губернатор, губернатор Московской губернии.

Заведующий канцелярией по приему прошений на Высочайшее имя. С 1900 года – министр внутренних дел Российской империи.

Идейный консерватор, предан идее неограниченной власти.

На пороге кабинета внезапно возникла радостная Лейда Карловна:

– Он саснул!

– Я проснулся, – обиделся Франк.

– При тем сдесь вы? – безнадежно махнула рукой Лейда Карловна. – Коттик саснул! Этто такая плаготать! И мурлыккает!

* * *

Аналогичная, но независимая от описываемых выше событий ситуация наблюдалась неподалеку от дома Путиловского. Человек, от взмаха руки которого менялись судьбы миллионов подданных Российской империи, готов был замурлыкать от счастья и простой животной радости, оттого, что его заметили, пригрели и приласкали.

Министр внутренних дел Российской империи, дородный и видный собой мужчина Сипягин Дмитрий Сергеевич был гол, как новорожденный ребенок. Но его наготу скрывала темнота опочивальни и вдобавок к ней нежное пуховое одеяло небесно-голубого цвета. К чести Дмитрия Сергеевича следует добавить, что то же самое одеяло скрывало под собой еще одно нагое существо, но противоположного пола – французскую подданную Софи Жерар-Марон, двадцати шести лет от роду, девицу.

Как могло случиться, что ярый консерватор и славянофил высшей православной пробы разделил ложе и оказался под одним одеялом с представительницей иного государства, иной конфессии и иных, кардинально противоположных взглядов на взаимоотношения между полами? Ответ был прост, как сама жизнь: мадемуазель Софи была божественно хороша собой.

К концу девятнадцатого века Франция превратилась в довольно-таки мощную промышленную державу, поставлявшую во все страны мира вино, сыры и женщин. Некоторые экономисты предпочитали иной порядок: женщины, сыры и вино. Но это был совершенно неверный взгляд на существо проблемы, ибо любому ясно, что вначале пьют вино, затем закусывают его сыром и лишь потом думают о женщинах.

Именно в таком порядке и совратился славянофил Дмитрий Сергеевич, причем началось это совращение вполне невинно – с шампанского. Ранее Сипягин при приступах жажды требовал русского кваса с изюмом. Но как-то раз ему по ошибке ли, по незнанию ли подали холодного шампанского. Разница во вкусе настолько поразила жаждущего, что с того дня квасу было отказано в приеме. А в собственные погреба была загружена изрядная доля шампанского «Вдова Клико».

Следующим совратителем явился сыр рокфор. Его сине-зеленые прожилки и острый запах противны сердцу каждого истинно русского патриота. Ибо, как заметил один из виднейших славянофилов Собакевич: «Ты мне лягушку хоть сахаром обсыпь, все равно я ее есть не стану!» Но Собакевич не пил шампанского, посему и устоял и даже вошел в классическую литературу. А организм Сипягина уже был подорван благородной продукцией виноделов Шампани.

Эти французы во всем такие: делают тебе одолжение, какой-нибудь пустяк втюхивают вроде духов или одеколона – и все, пропал человек, как Андрий Бульба пропал для всего казачества от одной-единственной полячки. И не помогли ему ляхи.

Поэтому, как только Дмитрий Сергеевич поддался и вкусил рокфора, остальное стало неизбежным. И когда его супруга, урожденная княжна Вяземская, выписала из Парижа гувернантку для двух очаровательных дочурок – чтобы знали французский из первых уст, падение министра было предопределено высшими силами. Даже высшие силы оказались бессильны против чар мадемуазель Софи.

Она была сама жизнь: черноглазая, темноволосая, с зелеными глазами, всегда веселая и смеющаяся. Родители ее были простыми людьми, обремененными шестью детьми, среди которых Софи была старшей. На хорошее приданое рассчитывать не приходилось, значит, она не могла достойно выйти замуж. Почему-то местные мужчины более всего обращали внимание не на красоту, а на кошелек потенциальной невесты. А поскольку единственной добродетелью Софи было знание французского, оставалось одно – ехать в далекую Россию, где бедных маленьких французских девушек отдавали на съедение голодным русским медведям.

Такого медведя и подстрелила своими зелеными глазами Софи. Министр, впервые увидев новую гувернантку, немедленно ушел к себе в кабинет якобы поработать, а на самом деле упал в кресло, уставился на стену, на которой, кроме темно-зеленых обоев, ничего не было нарисовано, и просидел таким макаром часа три.

Ему безумно хотелось видеть гувернантку еще и еще. И не только видеть, но и обнимать, целовать… Мечтать о большем не позволяло суровое воспитание и понимание неотложных задач, стоящих перед Министерством внутренних дел. К тому же государь строго смотрел с портрета, словно вопрошая: что было сделано за истекший день на благо государства российского?

Конечно же, Софи была умная женщина и поняла все с первого взгляда. Ей не хотелось доставлять горя ни жене министра, ни его прелестным дочуркам. Да и жалованье было хорошим. Так что она проходила мимо министра, скромно потупив глаза, отчего добавляла горючего в разгоравшийся костер страстей.

Если славянофил кого невзлюбит, то это всерьез и надолго. Но если кого полюбит – это еще серьезней.

Министр полюбил, и полюбил, судя по внутреннему ощущению, первый раз в жизни. И когда Софи поняла, что это действительно любовь, – а его глаза говорили об этом яснее всяких слов, – она задумалась. И мудро решила отказаться от места. Она подыскала себе семью, где хозяин однозначно любил только водку, пиво и цыган, и заявила об уходе загодя, как и предусматривалось контрактом, – за месяц.

Девочки плакали, мамаша недоумевала, но Софи была непреклонна. Сопоставив некоторые факты и настроение своего мужа за последние месяцы, супруга Сипягина, перекрестившись, отпустила француженку и зареклась брать молодых и красивых. Но было поздно…

Ибо сказано в Притчах Соломоновых, глава тридцатая: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице…»

В этой ситуации, где сам Соломон сломал бы себе шею, Дмитрий Сергеевич показал себя молодцом и выиграл гонки с финишем в квартире девицы Жерар-Марон у трех соперников – змея, орла и парусника. Он тайком, через верного слугу снял эту квартиру на вымышленное имя, все сделал тщательно и незаметно, в душе дивясь своей прыти и храбрости.

Если бы обо всем прознала благоверная министра, шуму было бы на всю империю. Но Бог хранит дураков, пьяных и влюбленных. И посему в эту ночь новоиспеченная парочка напилась допьяна шампанского, дурачилась и любила друг друга с удивительным жаром, каковой был естествен для молодой Софи, но совершенно удивителен для не первой свежести министра. Честь ему и хвала.

Камин разгорелся, и оттого в спальне стало довольно жарко. Обнаженная Софи подошла к окну и распахнула тяжелые шторы. Темно-серая петербургская ночь царила за окном, а в проеме окна царила Софи. Ее силуэт был четко виден на фоне серых облаков, подсвеченных снизу новомодным электросветом. Душа министра в очередной раз наполнилась восторгом и благоговением перед творением далеких французских мастеров, ждущих дочь в Париже.

Стройная фигурка менее всего напоминала русский крестьянский кувшин с короткими ножками и тяжелым тазом. Наоборот, это была древнегреческая амфора, особенно сейчас, когда две руки были подняты вверх и пальцы утонули в пышной прическе, вернее, в том, что от нее оставил Дмитрий Сергеевич. Грудь, более похожая на виноградную гроздь таящимся в ней любовным соком, была увенчана небольшим, но твердым и очень чувствительным коричневым соском.

Министр не выдержал (а кто из мужчин выдержал бы на его месте?) и, потеряв остатки славянофильского разума и приличия, встал, на цыпочках подошел к амфоре и, чуть дыша, всем распаленным телом прильнул к ней сзади, утопая в море чувств. Как утопающий за соломинку, руками он уцепился за вожделенные коричневые сосцы, а единственно свободными губами стал трепетно покрывать поцелуями горлышко сосуда любви.

Многое бы дала противная Сипягину партия за единственный фотографический снимок чарующего зрелища. Таковая партия возглавлялась не кем иным, как самим Плеве, который бы не упустил возможности занять еще теплое кресло своего предшественника. Ведь шансы на назначение вначале у них были равные.

Все Министерство внутренних дел было прекрасно осведомлено о рекомендациях, которые дал кандидатам на должность министра воспитатель государя, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев.

Государь во время аудиенции стоял у окна Зимнего дворца и сквозь розоватое стекло (прихоть императрицы Елизаветы), барабаня по нему пальцами и насвистывая марш лейб-гвардии, изучал гидрографию Невы в ее самом красивом месте – меж Васильевским и Заячьим островами. Туда-сюда сновали бойкие ялики, неторопливо влачились на буксире барки с дровами; гардемаринский ял, лихо кренясь правым галсом под квадратным штатным парусом, бороздил реку.

– А что, – спросил государь, – кто более подходит к должности министра внутренних дел: Плеве или Сипягин?

– Оба годятся, – сидя в кресле, неторопливо обронил Победоносцев. Ноги ныли, поэтому он мог себе позволить сидеть при своем августейшем воспитаннике. Естественно, без посторонних. – Ники, я вам сколько раз повторял, не барабаньте пальцами! И не свистите. Денег в казне не будет.

Ники послушно перестал барабанить.

– А все-таки, что вы думаете о них?

– Я о них вообще мало думаю. Оба одинаковы, ваше величество. Плеве – подлец.

– Подлец? Вот не знал за ним такого!

– Подлец, подлец, редкий мерзавец. Но умен.

– А Сипягин?

– Сипягин не подлец. Он просто дурак.

Пост министра подлецу не достался. Это была давняя российская традиция, корнями уходящая к временам Ивана-дурака, которому всегда везло.

Вот и сейчас, пока везунчик наслаждался француженкой и видами Петербурга, умный Плеве угрюмо сидел в своем кабинете при должности статс-секретаря Великого княжества Финляндского и мучительно размышлял о том, что делать с чухонцами, поляками, евреями, чеченцами, хохлами и прочей мелкотравчатой национальной шелухой на теле великого русского народа. Делать и делить с ними было нечего.

– Мон ами, – на чистом французском языке пролепетала Софи. – Ты был великолепен. Квартира тоже. А как мы с тобой теперь будем сношаться – через телефон или посыльных?

(На французском языке Министерство иностранных дел называется Министерством внешних сношений, но великий и могучий русский язык несколько изменил суть выражения «сношаться», так что не осуждайте Софи – и сами осудимы не будете.)

– Вдруг я захочу видеть тебя сильно-сильно?

Дмитрий Сергеевич прижал к себе хрупкое, но упругое тело.

– Я дам тебе синие конверты, в них запечатывают почту особой важности. Все твои сообщения будут немедленно у меня! А телефоном не надо – барышни все записывают. Вдруг враги перехватят – нам не сдобровать…

– О мон ами…

Софи стала нежно целовать министра, опускаясь в поисках новых нецелованных мест все ниже и ниже.

Вдова коллежского асессора Евпитимья Иудовна Гермогенова в ту ночь по причине старушечьей слабости не раз пользовалась услугами фарфоровой ночной вазы с голубенькими незабудками ободком. Облегчившись в очередной раз, она подошла к окну. Ее взору открылась картина столь невероятной силы, что старушка упала в обморок, а очнувшись, еле доползла до образов и всю оставшуюся ночь провела в бдениях и молитвах. И долго ее рассказы пугали богомолок во всех церквах и уголках Петербурга. А сама она вследствие этого обрела давно заслуженную святость и авторитет в пророческих и юродивых кругах столицы, так что иногда ее слушали и лица аристократического происхождения.

– Подошла я к окну… – начинала она после третьей чашки кофию со сливками и рюмочки кагора для сугрева души. – Сама-то я на четвертом этаже кватеру снимаю… а вижу, через улицу, в окне, что ниже напротив, – свят, свят, свят! Мужик стоит! Голый!

Потрясенная публика отшатывалась в ужасе, а девушек на выданье высылали из комнаты, и им приходилось дослушивать под дверью.

– Голый и страсть как волосатый! Стоит и на меня смотрит. А у самого глаза делаются все больше и больше. А сзади пламя адское полыхает! И глаза вдруг красным светом зажглись!

Обычно в этом месте одна из служанок падала в обморок, но никто на это не обращал внимания.

– Смотрит он на меня, глаза красным горят. И руки вдруг так подымает, подымает! Да как заорет проклятия! И огнь изо рта! И ручищами своими с когтями вверх и в стороны сотрясать! И давай проклинать!

– А что кричал?

– Дескать, быть пусту Петербургу! Через пятнадцать лет придет Антихрист и сотоварищи его, и прольется кровь невинная, и будет вода великая, и скроется город под водой, и окрасится вода сия кровью… и все за грехи наши тяжкие!

После этого наливалась вторая рюмочка, а то и третья – силы восстановить.

– А дальше что?

– Дальше? Как он руки вознес и захотел на меня антикрест возложить, так я собралася с силами да и крестным знамением его осенила!

– А он что?!

– Какая ж нечистая сила животворящее знамение выдержит! Зашипел, глаза закатились, руками задергал да и провалился! А на его месте огнь и пар вонючий!

– Господи, спаси и сохрани! Да кто ж это тебе явился?

Тут Евпитимья Иудовна выдерживала долгую паузу, крестилась на образа, возводила очи горе и тихим голосом гордо ответствовала:

– Люцифер!

Обычно в этом месте падала в обморок и горничная.

* * *

Франк ушел, ободренный коньяком и заверениями Путиловского, что завтра же он встретится с Франком и его информатором по поводу готовящегося двойного убийства высокопоставленных сановников.

В своей следовательской деятельности Путиловский давно привык к тому, что иногда самые маленькие, незаметные вещи и события вдруг становятся главными и ключевыми, так что к визиту Франка он отнесся совершенно серьезно, но в то же время полагал реальным, что это все могло оказаться чьей-то болезненной фантазией.

Лейда Карловна почему-то не несла чашку лечебного травяного отвара, что должна была стоять на столике рядом с ночником: контузия давала о себе знать внезапными головными болями при перемене погоды. И Павел Нестерович вышел в кухню взглянуть и поторопить сие событие.

Однако его там не ждали. Лейда Карловна с чрезвычайно глупым видом сидела на табуретке, обе руки ее были заняты весьма важным делом – полукругом образовывали барьер вокруг коленей. А на коленях, свернувшись клубком, спал Макс. И просыпаться не собирался.

Горестно вздохнув, Путиловский молча заварил себе травы, осторожно, чтобы не шуметь, налил ее в чашку и на цыпочках вышел из кухни, провожаемый благодарным взглядом экономки. Прихлебывая горьковатый настой, присел к столу и уставился в прощальное письмо погибшего. Победоносцев, Победоносцев…

ДОСЬЕ. ПОБЕДОНОСЦЕВ КОНСТАНТИН ПЕТРОВИЧ

1827 года рождения. Юрист, ученый-богослов, профессор. С 1880 года обер-прокурор Святейшего Синода. Обучал праву великих князей, в том числе будущего Александра III и Николая II. К своему последнему воспитаннику относится любовно, но больших задатков в нем не отмечает. Весьма образован, культурен, опытен, политически порядочен. Ведущий идеолог консерватизма.

Завтра нужно будет заняться и этим обращением тоже. Слишком много совпадений – и это подозрительно.

Облачившись в ночной халат, Путиловский сел в любимое кресло и взял в руку подарок маленькой княгини – элегантную бриаровую трубку из Коголена, прованского местечка неподалеку от Сен-Тропеза. Он уже приступил к обкуриванию по всем правилам трубочного искусства, но сейчас на сон грядущий курить не стоило, и он просто ласкал пальцами матовую тяжелую поверхность трубки. И вспоминал дни на вилле…

…Покупать автомобиль они не стали (водить его никто не умел), а просто за изрядную сумму наняли вместе с шофером. И катались по всему побережью, заглядывая в такие уголки, о которых и слыхом не слыхивали в сером Петербурге.

Чуть выше Канна они заехали в местечко Грассе, где были расположены знаменитые парфюмерные фабрики Фрагонара и Галимара, производящие основные ароматы Франции.

В медных перегонных кубах томились пуды цветов, отдавая пару и жаре самое ценное, что у них было, – ароматы. В цехах пахло сложным запахом жасмина, нарциссов и душистого табака, так что с непривычки у Анны сразу разболелась голова. Но в цеху холодной мацерации, где извлекались наиболее нежные ароматы, у чана с ландышевой помадой сразу все прошло.

Они накупили кучу всяких флаконов, всего по два. И подобно древним индейским племенам, в самые нежные и сладостные минуты страсти откупоривали какой-нибудь флакон и дышали ароматом до самозабвения, чтобы потом, зимой вспоминать счастливые летние дни.

Путиловский наугад открыл один из флаконов, ощутил знакомый запах, и та единственная ночь, отмеченная именно этим запахом, встала перед ним настолько зримо и желанно, что он даже застонал от нахлынувшего вожделения. И быстро закупорил флакон, чтобы не сходить с ума. Прежние отношения навряд ли теперь, после их последнего свидания, будут возможными.

Свидание было назначено по настоянию княгини в ее собственном доме. Все сразу пошло как-то не так, непривычно. Неправильно. Уже давно выработался ритуал их тайных встреч, удобный и оттого принимаемый обоими как единственно возможный и верный. Но на сей раз Анна сразу его нарушила. Не предложив ни чаю, ни вина, она посадила Путиловского в кресло, стала перед ним с решительным видом и огорошила его сообщением, что она беременна, что он, Пьеро, отец ребенка! И что рожать она будет независимо от того, хочет он этого или нет!

Такая новость способна убить кого угодно, особенно неподготовленного мужчину. За несколько лет их связи бедный Пьеро привык к мысли, что Анна бесплодна и поэтому любовь с ней, даже телесная, совершенно платонична в том смысле, что ничего родиться от этой любви не может.

Оказывается, жизнь богаче любой мужской фантазии! Лазурный берег, холодные купания, замечательные вина и обеды на свежем воздухе сделали свое черное дело. Прошел без малого год. Ситуация изменилась, и теперь у князя Урусова должен родиться наследник, кровный сын Путиловского! Черт побери! И сделать ничего нельзя, поскольку Анна заявила открытым текстом, что такое положение вещей ее устраивает.

А вдруг родится девочка? «А что это изменит?» – спросил себя будущий отец, залезая под одеяло. Девочка… маленькая… хорошенькая… Тут он поймал себя на мысли, что к будущей девочке он относится совсем по-иному, нежели к мальчику: мальчик вызывал чувство отторжения, а девочка, наоборот, только теплые эмоции…

Размышляя над природой такого феномена, Путиловский незаметно уснул. И не слышал, как по коридору Лейда Карловна осторожно пронесла Макса к себе в спальню, чтобы наконец впервые в жизни разделить ложе с настоящим мужчиной, пусть даже и котом. Какая, в сущности, между ними разница?

* * *

Полуподвальное окошко было освещено – за занавесками шла жизнь. Дворник на всякий случай пару раз попытался подсмотреть, что там делают: а вдруг замышляют нехорошее супротив порядка? Но ничего не увидел, потому что ткань занавески была плотной и щелочек не было. А форточка тоже была плотно прикрыта.

Между тем, если бы взгляд дворника обладал свойствами недавно открытых немецким физиком Рентгеном х-лучей проникать повсюду, он увидел бы много любопытного и нехорошего. Как раз именно в эти тихие ночные часы обитатель подвала, тихий слесарь Павел Шмидт, известный в социал-революционных кругах под фамилией Крафт, насвистывая в пышные усы мелодию старинной русской песни «Во саду ли, в огороде», тщательно и любовно готовился высверлить ручной дрелью отверстие в сердечнике пули, предназначенной для приверженцев господствующего монархического строя.

Несколько дней назад с нарочным из бельгийского городка Льежа ему привезли пару пистолетов новейшей системы Джона Мозеса Браунинга. Крафт любовался орудием убийства, какового ему еще не доводилось видеть. Пистолет поражал в самое сердце своей новизной и необычностью: легкий и плоский, с автоматической перезарядкой за счет использования силы отдачи свободного затвора при неподвижном стволе!

Достаточно было передернуть затвор, чтобы патрон мягко скользнул из магазина, спрятанного в рукоятке, в отверстие ствола. И все готово к бою! Сбоку имелся автоматический предохранитель, запрещающий стрельбу. Крафт вообще любил все новое и автоматическое.

Патроны к пистолету лежали аккуратной кучкой рядом и терпеливо ждали своей очереди. Вот за эту терпеливость Крафт и любил огнестрельное оружие всепоглощающей страстью вечного мальчика. Вороненые стволы, никелированные затворы, накладки рукояток из палисандрового дерева, ажурные обоймы, тупые рыльца револьверных патронов и изящные очертания остроконечных патронов ружейных наполняли его душу восторгом и успокоением.

Без пары стволов за пазухой Крафт чувствовал себя голым и незащищенным. Иным людям для спокойствия необходима большая сумма денег. Крафта деньги не привлекали. Чувство уверенности давало ему лишь оружие. Он любил оружие, и оружие любило его.

Правильно заточенное трехмиллиметровое сверло легко вгрызлось в накерненную головку пули, выпустив наружу из-под красной медной оболочки вначале стальную, а в конце и серую свинцовую спиральку. Углубившись по шаблончику на пять миллиметров вплоть до середины свинцового сердечника, Крафт аккуратно вынул сверло и очистил канал от стружки.

Таким образом он обработал четырнадцать патронов, что составило ровно две обоймы. Закончив со сверлением, он тщательно убрал рабочее место, разложив и развесив инструменты, и застелил стол большим листом зеленой фильтровальной бумаги. Настало время заняться химией.

Из шкафчика он достал сосуд темного стекла с притертой пробкой. На этикетке были нарисованы череп и кости и для надежности была добавлена надпись «ЯДЪ!». Внутри действительно находился сильнодействующий яд – стрихнин.

На несколько мгновений Крафт задумался: как заполнить маленькое отверстие порошком стрихнина? Тут же из стола появились тонкая медная фольга и ножницы. Из фольги была вырезана полоска. На сверле чуть меньшего диаметра Крафт свернул полоску в половину трубочки. Получилась миниатюрная ложечка, которая заходила в отверстие.

Насыпав стрихнин в фарфоровое блюдечко, он стал медной ложечкой брать его оттуда, засыпать в отверстие и утрамбовывать тупым кончиком сверла. Засыпав стрихнин во все четырнадцать пуль, Крафт убрал всю посуду, тщательно протер головки нуль и на всякий случай помыл руки.

Из мотка мягкой оловянной проволоки он настриг четырнадцать кусочков олова и зачеканил ими отверстия в пулях. При попадании в твердое или даже мягкое тело олово должно было неминуемо выскочить из отверстия, открывая дорогу стрихнину. И тогда достаточно любого попадания, чтобы жертва была обречена на мучительную смерть от крысиного яда.

Крафт полюбовался на свою хорошую работу, протер патроны ваткой, смоченной в спирту, и снарядил ими две коробчатые обоймы-магазины. Снаряженные обоймы он пометил цветным лаком на ацетоне.

В этот момент в окно постучали. Никуда не торопясь, Крафт спрятал обе обоймы с пистолетами в тайничок, застлал тайничок рогожкой и с часами в руке стал ждать. Ровно через минуту стук повторился. Только тогда он подошел к двери и отворил ее. В подвал буквально ввалился измученный многочасовыми хождениями Григорий Гершуни.

* * *

Склад гуттаперчевых изделий фабрики Адольфа Францевича Шпорледера в противопожарном отношении считался образцом: легковоспламеняющиеся жидкости, такие, как бензин и ацетон, хранились в помещении, отделенном от прочих несгораемыми толстыми брандмауэрами. Основной склад каучука – свернувшегося млечного сока малайских деревьев – также был выгорожен основательно. Кроме того, при складе имелся большой противопожарный бассейн, наполненный, как ни странно, водой с малой примесью лягушек.

Днем и ночью склад охранялся двумя людьми с берданкой и свистком. Так что злоумышленники были лишены малейшей возможности поджечь сей склад. Однако ровно в три часа ночи он запылал, причем сразу в нескольких местах, и когда прибыли пожарные расчеты с соседней Охтинской части, занялось так, что тушить уже было бесполезно. Пожарные были озабочены лишь одним – не дать огню переброситься на соседние склады.

Что они и сделали: ловко пробили в пруду две проруби и поливали свежей холодной водой пополам с лягушками соседские деревянные заборы.

Столица давно не видела такого столба огня: в часть звонили даже из Зимнего дворца. А несколько известных всему городу пироманов во главе с князем Леоном Шервашидзе не поленились приехать в такую даль – и ничуть не прогадали. Зрелище пожара было великолепным! Погода стояла безветренная, и огонь подымался ровно вверх, заканчиваясь густой черной шапкой несгоревшей сажи.

Уцелевший сторож уверял, что пожар начался с небольших взрывов сразу в нескольких местах. Такое поведение указывало на поджог. Поскольку звонили и интересовались из самого дворца, делу был дан необходимый ход. А так как в донесении прозвучали взрывы, то с самого утра невыспавшемуся Бергу пришлось ехать на Охту, чтобы лично осмотреть пожарище и доложить по форме, что за взрывы и почему взрывы. Трупов не было, и посему Берга отправили одного – обучаться сложному делу дознавателя.

На пожарище уже было пусто – ни пожарных, ни пироманов, ни репортеров. Лишь унылый владелец фабрики господин Шпорледер ходил по периметру и тростью спасал из пепла оживших лягушек. Впрочем, и лягушки уцелели не все. Поэтому, узрев живого и румяного Берга, господин Шпорледер обрадовался, прицепился к нему хвостиком и более не оставлял одного.

Заимев в лице фабриканта благодарного слушателя, Берг распустил свое красноречие, как павлин хвост, чем очаровал Адольфа Францевича. А прознав, что Берг по папеньке из немцев, Шпорледер и вовсе влюбился в дознавателя. Тем более, что в семье имелась дочь на выданье и каждый удобный случай рассматривался родителями, как знак Божий. Но Берг об этом не подозревал и не осознавал грозящей ему опасности.

– Смотрите! Смотрите! – как дитя радовался Иван Карлович, указывая на ничем не примечательный обгорелый ящик, стоящий вне зоны основного пожара. – Все началось именно отсюда! Здесь произошло возгорание, и далее огонь пошел вот сюда.

– Откуда это ясно? – дивился Адольф Францевич.

– Как откуда? Поймите, при пожарах горячий воздух уходит вверх, а внизу все остается при температуре земли. А сейчас зима, земля холодная, на ней все видно! Вот это остатки бикфордова шнура. Всего длиной пять метров. Он был уложен незаметно, вдоль стены, заранее. В ящике находился примитивный химический запал. Вот его остатки – пепел и зола от матерчатой оболочки. Инициатором огня послужил, скорей всего, марганцовокислый калий в резиновой оболочке, помещенной в подобающий растворитель. Им может быть горючее для авто, так называемый бензин, он же растворитель для жиров и каучуков. У вас ведь есть авто?

Вопрос был риторическим, поскольку шикарный «даймлер» фабриканта стоял неподалеку. Внутри, подобно мумии, недвижно сидел шофер в клетчатой кепке с ушами и в очках-консервах на невозмутимом лице.

– Вы хотите сказать, что я сам поджег свой склад?

Ход мыслей Берга поразил фабриканта в самое сердце. Он почувствовал себя несколько дурно и даже приложил руку к той части живота, где, по его представлению, размещался пораженный орган.

– Боже упаси! Я вовсе не это имел в виду! – Берг с азартом ищейки шел по следу. Для него картина пожара представляла открытую книгу, читать которую было просто удовольствием. – Это может сделать любой гимназист. Элементарный поджог! У вас есть недруги?

Ответом было молчание и внезапная бледность чела. Недругов у Адольфа Францевича имелось более чем предостаточно. Собственно говоря, вокруг него кишмя кишели сплошные недруги. Одни завидовали его богатству. Другие – красоте и уму его супруги. Третьи завидовали просто так, из чувства зависти.

– Видите ли… – проблеял погорелец. – Знаете ли… я не думал, что они пойдут на это!

Берг насторожился: появились таинственные «они». Следствие нащупало ниточку, за которую можно было вытащить на свет Божий всю цепочку преступления! Это определенно удача. Тут надо действовать осторожно!

– Едемте ко мне домой, позавтракаем… Вы ведь еще не завтракали? – Бледный фабрикант явно нервничал. – Мне нужно сказать вам нечто очень важное.

Берг оживился: «Так-так! Взволнован! Ведет себя явно подозрительно!» Конечно же, можно было благородно отказаться от предложения. Но он действительно не завтракал, и желудок давно напоминал ему об этом упущении. Естественно, уши тут же донесли желудку о сделанном предложении, и тот взбунтовался с такой силой, что пришлось несколько раз сглотнуть слюну, чтобы обмануть бунтовщика. На большее сил уже не было. И потом, ему обещали что-то показать. А вдруг это что-то направит следствие по нужному пути?

– Пожалуй, не откажусь.

Идя за фабрикантом, Берг на всякий случай пощупал, на месте ли наган. Наган был на месте, в специальном внутреннем кармане галифе.

«Даймлер» как птица полетел к шпорледеровскому особняку. Берг сидел позади шофера и отчаянно завидовал его умению переключать скорости, притормаживать и главное – лихо жать на гуттаперчевую грушу клаксона, извлекая из нее начальные такты увертюры к «Тангейзеру».

* * *

Выпив залпом полбутылки горячего вина с пряностями, Гершуни избежал простуды и последующего воспаления легких. Он привык лечиться так еще с юношеских лет, когда страдал простудами, а над всей его многочисленной родней висел рок чахотки. Утром, когда он проснулся под теплым одеялом из верблюжьей шерсти, воспоминания минувшего дня уже слабо волновали его душу. А точнее сказать, совсем не волновали. Человека не вернешь, на его квартире уже снуют ищейки из Особого отдела, так что чем быстрее забудется эта оплошность, тем лучше для всех.