355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Шприц » Синий конверт » Текст книги (страница 5)
Синий конверт
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 16:28

Текст книги "Синий конверт"


Автор книги: Игорь Шприц



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

ДОСЬЕ. КЛЕЙГЕЛЬС НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

Генерал-адъютант, с 1895 года петербургский градоначальник. Известен своим непримиримым отношением к революционным выступлениям петербургского студенчества.

По невидимому знаку, поданному пестренькой дамочкой, ничем не выделяющийся из троицы серый с рваными ушами кот подошел к кошечке и аккуратно прихватил ее за загривок. Два других кота от обиды хрипло мяукнули, но счастливая парочка, предавшись разврату, уже более не обращала ни на что никакого внимания.

Мария Николаевна отошла от окна и печально взглянула на сына.

– Но ведь сказано в Писании: «Не убий!» Ты же не станешь убивать? Дай мне слово. Поклянись!

На лице Степана явственно читались внутренние муки. Он обожал свою ласковую мать, но уже вырос из детских штанишек и не мог врать даже ради ее спокойствия. Однако же переломил себя и соврал:

– Клянусь…

Лицо Марии Николаевны просветлело, и на душе стало покойно. Ее Степишек никогда ей не врал.

– Я верю тебе! Проводи до вокзала! Я собрала вещи.

И, прикрыв глаза, чтобы не видеть кошачью свадьбу, она радостно перекрестилась на Казанский собор, своим ребристым куполом закрывавший половину неба в окне. На вершине купола строго вырисовывался в голубом небе крест.

* * *

Ночь, впервые проведенная с мужчиной, пусть и котом, оказалась неожиданно блаженной. Несколько раз Лейда Карловна просыпалась, приподымала с подушки голову в чепце и тут же слышала невдалеке равномерное урчанье. Она протягивала руку, нащупывала теплую шерсть, гладила ее, отчего по руке несколько раз благодарно проходился шершавый и влажный кошачий язычок.

Рано утром, когда пришла пора вставать, оказалось, что за ночь у отогревшегося Макса почти восстановились задние лапы. Он сразу встал на все четыре и бодро проследовал в кухню, за что и был немедленно вознагражден кусочком свежей печенки.

Это был лишь аванс, за которым последовали сметана и остатки вчерашней курицы. Макс съел всего понемногу, запил завтрак свежим молочком и пошел искать место для утреннего туалета. Таковое заранее было обозначено плоским корытцем с чистым песком. Обследовав корытце и найдя его вполне подходящим заменителем лесов и полей, Макс выкопал аккуратную ямку и сел над ней в абсолютно неподвижной позе роденовского кота-мыслителя.

Безукоризненно исполнив долг любого домашнего кота, он аккуратно закопал ямку и тут же был подвергнут унизительной процедуре мытья лапок. Вначале Макс попытался активно сопротивляться Лейде Карловне, но, ощутив крепость рук экономки, смирился со своей участью, благоразумно решив, что это еще не самая большая плата за еду, тепло и мягкую постель.

После купания Макс сел на зад, деловито выставил мокрую лапу пистолетом и вылизал себя всего. Став действительно чистым, он обследовал квартиру на предмет проживания мышей, но ничего не нашел и слегка огорчился такому несовершенному устройству мира: все-таки нет ничего вкусней и полезней для обмена кошачьих веществ, нежели свежепойманная молоденькая жирненькая мышка.

Одна из дверей оказалась закрытой, поэтому Макс сел перед ней и задумался, глядя на блестящую латунную ручку. Затем встал на задние лапы и передними потянул ручку вниз. Дверь открылась.

Внутри было много интересного и нового, но мышей и здесь не наблюдалось. Зато стояла кровать, ничуть не хуже той, на которой он сегодня так отлично выспался. И она нуждалась в исследовании.

После плотного завтрака задние лапы пришли в норму, поэтому прыжок наверх оказался весьма удачным: прямо перед мордой Макса из-под одеяла высовывалось лицо вчерашнего спасителя. Очень, кстати, похожее на кошачье, с большим лбом, узким подбородком и усами, достойными украсить морду любого кота.

Макс деликатно понюхал человеческие усы. Коты – поклонники осторожного назально-назального контакта, в отличие от собак, которые при знакомстве сразу лезут черт знает куда. Пахло табаком и апельсином. В ответ человек открыл глаза и понюхал нос Макса, что говорило о знании вежливого кошачьего приветствия.

– Доброе утро, – сказал Путиловский Максу, а Макс потерся лбом и носом о щеку новообретенного хозяина.

По квартире витал запах свежемолотого кофе, солнце светило в окна – утро действительно обещало быть добрым. Сразу выяснилось, что Макс от природы любопытен не в меру: он следовал за Путиловским по всей квартире, от туалета и ванной до столовой, тщательно наблюдая за всеми гигиеническими процедурами.

В столовой он запрыгнул на стул напротив хозяина, и, точно усердный англичанин-гувернер, стал внимательно считать каждый проглоченный кусок. Когда Путиловский приступил к кофе со сливками и взял изрядный ломтик сыра, морда Макса неожиданно опечалилась и он два раза выразительно облизнулся. Все было ясно без слов. Пришлось оторвать от сердца кусочек швейцарского «эмменталя» и предложить голодному животному. Предложение было принято с королевским достоинством и тут же аккуратно съедено.

После сыра Макс удалился на кухню. Путиловского уход сотрапезника огорчил, зато Лейда Карловна возрадовалась. Стало ясно, что вместе с собой Макс принес в ранее мирный дом черные ростки ревности. Назревала невидимая, но чрезвычайно эмоциональная война между хозяином и экономкой за право быть приближенным к мягкому пушистому телу. Первую брачную ночь выиграла Лейда Карловна, первую трапезу – Путиловский. Налицо была ничья со счетом один – один.

Тут в передней раздался мелодичный звонок, и Путиловский вспомнил благополучно забытый заговор – то наверняка явился Франк с таинственным информатором. Хозяин в парчовом шлафроке вышел встречать гостей и был вынужден ретироваться, поскольку информатор оказался молодой дамой и выходить к ней в таком виде было совсем неприличным делом.

Чертыхаясь в поисках запонок, краем уха Путиловский услышал внезапный визг Франка – он с детства боялся котов – и понял, что Макс, выручая хозяина, принялся развлекать ранних гостей.

Так оно и оказалось: когда Путиловский с извинениями вошел в кабинет, его появления почти не заметили. Дама играла с Максом, а Франк пугливо жался в кресле. При появлении хозяина Макс деликатно удалился, предоставив ему доигрывать то, что сам доиграть не успел.

– Мария Львовна Юрковская, в девичестве Франк, – представил даму оживший после ухода Макса профессор философии. – Моя очаровательная двоюродная сестра! Позавчера из Варшавы.

Путиловский поцеловал даме руку. От руки чуть пахнуло лимоном. Ногти прозрачные, розовые, миндалевидной формы, коротко острижены – она наверняка хорошо играет на рояле. Ладонь узкая, удлиненная, пальцы длинные, кожа сверху смугловатая, изнутри на ладони розовая. Арабо-семитский астеничный тип сложения. Предплечье и плечо тонкие.

Как только Путиловский выпрямился, Мария Львовна привстала с кресла и оказалась одного с ним роста, может быть даже и выше сантиметра на два. Каблуки невысокие, значит, в ней не менее ста семидесяти сантиметров. Ого! Хотя, если взглянуть на Франка… вся семья очень крупная. Он взглянул на Франка и заметил лишь лихо блеснувшее донышко рюмки, призванной унять волнения Франковой души после встречи с диким животным.

Глаза кажутся большими. Или в самом деле большие? Непонятно. Теперь уши… Уши маленькие, правильной формы, прижаты к черепу. Волосы рыже-каштановые, скорее всего подкрашенные хной, чуть вьющиеся на висках. Нос крупный, с хорошо вылепленными ноздрями, горбинка. Чересчур крупный? Губы, губы, губы… Четко очерченные. Без помады. Припухшие. Зубы ровные, крупные, судя по улыбке – штук пятьдесят, не менее.

Шея. Скорее выя… высокая, тонкая, без жилок и сосудов. На вые золотая цепочка, пропадающая в аккуратном и скромном декольте. Там ниже, меж персей, она наверняка заканчивается звездой Давида. Жаль, не проверить… Плечи узкие. Непонятно, как и где при таких узких плечах выросла такая удивительная грудь, которую не скрыть от нескромных взглядов. Путиловский отвел взгляд от греха подальше. В этой женщине есть какая-то тайна.

– Весьма рад знакомству с сестрой моего друга! – витиевато выразился он. – Надеюсь, смогу быть вам полезен!

– Вся надежда на тебя, Пьеро. – Франк осел в кресле и выглядел удрученным. – Ежели не ты, то кто? Надо спасать семью!

Ранее Путиловский чужие семьи не спасал, а разбивал по мере своих мужских возможностей. Но, очевидно, здесь речь шла совсем о другом.

– Павел Нестерович, – наконец прозвучал голос Марии Львовны. – Дорогой мой! У моего мужа есть три сестры…

Путиловский на мгновение прикрыл глаза. Так вот в чем секрет этой высокой женщины! Большая часть ее обаяния таилась в голосе. Он был негромок, но исключительно певуч. Низкий, чарующий, обволакивающий с первых звуков, он гипнотизировал слушателя, не давая проникнуть в суть сказанного.

Этот голос хотелось слушать и слушать, а затем, повинуясь его обладательнице, встать и идти туда, куда она скажет, и делать то, что она прикажет.

Путиловский тряхнул головой, сбрасывая колдовское наваждение.

– Простите, сколько сестер у вашего супруга?

Юрковская внимательно и печально осмотрела Путиловского, словно сомневаясь в его умственных способностях, и повторила:

– Три. Но речь идет только о самой младшей, Юлии Филипповне Юрковской. Она со своим женихом должна убить Победоносцева.

Франк, услышав эту хорошенькую новость, схватился за голову, потряс ею и замычал в безудержной тоске. Затем налил себе коньяку и быстро выпил, чтобы эту тоску унять. Путиловский оценил философское решение и продублировал его. Утро оказалось не таким хорошим, как обещало.

* * *

Посадив Марию Николаевну на поезд, Балмашев облегченно вздохнул, молодцевато расправил плечи и направил свои стопы к заранее обговоренному месту, где дожидался «Гранин». Не вступая в контакт, они должны были взаимно проверить друг друга на предмет слежки и только при отсутствии оной встретиться неподалеку во втором условленном месте. Иногда назначалось и третье место. Такая схема была разработана Гершуни. Пока она не подводила.

Проверка прошла нормально, хвостов ни за кем не было, и через четверть часа Гершуни и Балмашев встретились в коротком Усачевом переулке, что отходил от набережной Фонтанки. Здесь стояли известные всем бани, при них небольшой трактирчик с пивом, раками и моченым горохом.

Заказали и того, и другого, и третьего. Раков, как некошерную пищу, Гершуни инстинктивно не переваривал, Балмашев же относился к ним по-детски ностальгически – он был рыбак по натуре. На темной Северной Двине они с отцом ловили семгу. Боже, какие чудовища иногда попадались в сеть… фунтов по двадцать, икряные и радужные. Всего этого теперь уже не будет.

Гершуни говорил не останавливаясь. У него выработалась привычка подавлять собеседника потоком логически связанной речи, чтобы не оставить тому ни малейшей возможности возражать. Вначале человек сопротивлялся давлению, но потом силы у него иссякали, а у Гершуни только прибавлялись, и конечным результатом беседы являлось полное торжество Гершуни, после чего собеседник уходил, подавленный словесным напором. И приходил в себя лишь дня через три.

Но к тому времени, если человек этот был нужен «Гранину», назначалась новая встреча с новым «промыванием» мозгов. Через три-четыре встречи человек сдавался и был готов выполнить все, только бы этот говорливый рассудочный Гершуни отстал от него. Сам Гершуни очень гордился такой своей особенностью и часто говорил, что если бы его допустили на неделю к Николаю Второму, то через неделю он, Гершуни, стал бы во главе правительства, а Николай бы ему руки целовал. К счастью для Николая Второго, Гершуни ко двору допущен не был.

– Завтра же вы пойдете к военному портному и закажете себе офицерскую форму. Вы где служили?

Балмашев поморщился, как от острой зубной боли. Шесть месяцев в качестве вольноопределяющегося в Вологодском пехотном полку были самым мрачным временем в его жизни. Офицеры сторонились его как зачумленного, солдаты не понимали ни слова из того, что он пытался им сказать. Фельдфебели и капралы язвительно щурились в его сторону, а однажды пожилой ротный витиевато послал его к такой матери, что Балмашев весь сделался пунцовым, а солдаты заржали и долго заучивали сказанное.

– В Вологодском пехотном.

– Вот и отлично. Заказываете полную форму пехотного поручика с адъютантскими аксельбантами, покупаете перчатки, сапоги и фуражку. Да, кстати, не забудьте про саблю! Форма должна быть готова через три дня. Они умеют шить быстро и хорошо. Пообещайте наградные за срочность. И вообще, входите, входите в роль. Уже сейчас! Вы не должны выглядеть борцом за правду народную. Глаза у вас не должны гореть – они должны молодцевато блестеть! Радостно! Вы появляетесь с важным сообщением перед первым лицом государства, и это лицо не должно в вас обмануться!

Голос Балмашева от радости стал хриплым:

– Первое лицо – это Николай?

– Эк вас занесло! Размечтались… До Николая нам не добраться. Будет кто-то из первых. Сипягин, Победоносцев, Плеве, Клейгельс. Вы кого больше хотите?

Балмашев даже рот приоткрыл от возбуждения:

– А можно двоих?

– А троих не желаете-с? – язвительно рассмеялся Гершуни и замолк на несколько секунд, чтобы хлебнуть пива. Даже у него пересохло в горле от такой заманчивой перспективы – одним терактом убить двух матерых зайцев!

– Тогда Победоносцева!

– Хорошо. Но возможен маневр. Заменой будет Сипягин. Согласны?

– Еще бы!

– Не забудьте написать прощальное письмо революционной молодежи.

Балмашев поежился, хотя в трактирчике было жарко.

– Вы думаете, меня казнят?

– Вероятнее всего. – Гершуни хладнокровно закурил и хитро посмотрел на Балмашева: – Если только не подадите прошения о помиловании…

Балмашев сглотнул набежавшую слюну и отрешенно взглянул в окно, словно уже сейчас прощаясь с жизнью. За окном шли редкие прохожие, проехала груженная дровами фура, кто-то тоскливый заглянул сквозь запотевшее оконце и пошел дальше. Вялотекущая городская жизнь катилась своим чередом. И будет катиться дальше… а его не станет. Так стало жалко самого себя, маму, сестренку, седеющего отца, ждущего вестей из гибельного Петербурга.

– Дадите мне прочесть, я должен буду согласовать ваши мысли с программой партии. Это ведь послание грядущим бойцам. Вы первый среди равных. На вас будут равняться десятки, сотни, тысячи!

Гершуни обвел рукой трактир, дабы придать своим словам большую значимость. Балмашев повел взглядом за его рукой.

Равняться на него или даже бросать восхищенные взгляды никто из присутствующих в трактире не спешил. В нравом углу кутила компания подмастерьев невысокого пошиба, двое из которых уже успели набраться всего из трех графинчиков водки и теперь сладко спали в тесных объятиях друг друга.

За спиной сидел одинокий пожилой чиновник, судя по потрепанному мундиру – в отставке, и целеустремленно поглощал маринованную невскую корюшку. Начался весенний нерест этой любимой городской рыбешки, и все окраины пропахли ее свежим огуречным запахом. Иногда от наслаждения чиновник урчал, и по спине Балмашева пробегала рябь отвращения к низменным звукам.

Заметив его ищущий взгляд, две девицы-желтобилетницы в левом углу на всякий случай призывно, но беззубо улыбнулись красивому студентику, однако случай равнодушно скользнул мимо. Ради этих людей идти на верную смерть? Ему, еще не познавшему настоящую любовь?!

Гершуни почувствовал охватившее Балмашева смятение и повторил всеохватывающий жест, сопроводив его возгласом:

– Эти? Это не люди!

Трактирные завсегдатаи повернули к нему свои головы и одобрительно заулыбались: видно по всему, что молодые люди начали гулять по-настоящему, с обличением гнилой российской действительности, битьем в грудь и чтением стихов. Один из подмастерьев даже выбрался из-за стола и подошел на заплетающихся ножках поближе, чтобы не пропустить ни слова из так хорошо заявленной речи. Глаза его светились ожиданием, а из уголка рта тянулась струйка слюны.

– Нет, это не люди! – вскричал Гершуни. – Это жалкое подобье тех светлых людей, которых мы с вами вырастим после победы социализма! И которые вкусят плоды с деревьев, посаженных сегодня! А эти – это упыри!

Тут он ткнул перстом в ждущего откровений подмастерья. Тот, дождавшись светлого слова в свой огород, улыбнулся еще шире и подпустил слюны.

– Дети подземелий, кровавый навоз будущей революции, дегенераты и олигофрены! Они должны вымереть в очистительном огне будущей революции! А взамен придут другие – чистые, молодые, не отравленные буржуазным ядом мещанства! Не жалеющие себя и своих жизней за народное счастье! Чистые зеленые ростки свободы… Этих мне жалко, но их удел определен. Никуда им не выбраться из этой братской могилы, тюрьмы народов, имя которой – Россия!

Жалостливые слова как запал подорвали истерзанную вековым гнетом душу слушателя. По лицу потекли счастливые слезы, он махнул рукой и резво подскочил к Гершуни. От подмастерья можно было ожидать всего, поскольку он сам не знал, чего хочет.

Но Гершуни был не лыком шит: на митингах он до тонкостей изучил причудливую русскую душу. Он широко распахнул объятия, и нападавший просто утонул в них. Изумленный таким любвеобильным христианским приемом, одной рукой нападавший обнял оратора и стал его лобызать, второй рукой посылая проклятия неведомому угнетателю.

Отставной чиновник от избытка чувств ударил кулаком по столу, отчего тонкокостные корюшкины скелетики разом подпрыгнули в воздух, по-своему приветствуя будущее: ужо всласть полакомится корюшка утопшими плодами революционной борьбы! Пьяная компания одобрительно зашумела. Оторвавшись от Гершуни, подмастерье обозрел трактир, увидел родные лица и целенаправленно устремился к друзьям.

– Быстро уходим! – заторопился опытный «Гранин». – Сейчас будет драка!

Революционно настроенного триумфатора встретили рюмками с хлебным вином. Но он жаждал продолжения и посему метким ударом вколотил в чью-то глотку и вино, и рюмку. По лицу потекла первая кровь. Она возбудила еще пару молодых ухарей. Звуки тяжелых плюх и вскрики подбитых нарушили очарование единения с народом. «Желтобилетницы» рысью побежали в поварскую прятаться от полиции.

Гершуни и Балмашев вышли на крыльцо и вдохнули свежий воздух.

– В условленное время на Финляндском вокзале! – приказал Гершуни. – Готовиться будем в Финляндии.

На том и разошлись в разные стороны. И хорошо успели, потому что тихо тлевшая кровяная российская драка уже выплеснулась из глубины трактира в Усачев переулок.

* * *

– Откуда у вас такие сведения? Само по себе «Обращение» ни о чем таком не говорит! – Ратаев возбужденно заходил по кабинету. – Да знаю я этого Венцеля! Фразер и болтун!

И в подтверждение своих слов глава Особого отдела бросил на стол тощенькую папочку – личное дело неудачливого подрывника.

ДОСЬЕ. РАТАЕВ ЛЕОНИД АЛЕКСАНДРОВИЧ

1857 года рождения. Из дворян. Род Ратаевых происходил от татарина Солохмира. В 1878 году закончил Николаевское кавалерийское училище. Корнет Уланского полка, штабист 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. С 1882 года чиновник особых поручений Департамента полиции, с 1894 года глава Особого отдела.

Профессиональный драматург, несколько его пьес поставлены московскими и петербургскими театрами.

– Фразер фразером, но динамит сотворил. И кто-то второй был там с ним. – Путиловский спокойно сидел в кресле, не раскрывая всех своих козырей.

– Этого нам только не хватало! Сипягин и Победоносцев! Министр внутренних дел и обер-прокурор Синода! Нет, я положительно подам в отставку. А может быть… – Ратаев вгляделся в текст «Обращения». – Посмотрите! Посмотрите, их фамилии написаны с маленькой буквы!

– Ну и что?

– Так это иносказательно! Дескать, смерть Победоносцевым и сипягиным! Великий русский язык!

– Я тоже об этом мечтал, – вздохнул Путиловский. – Пока сегодня утром не получил весьма подробное подтверждение тому, что это все не иносказательное явление.

– От кого? – насторожился Ратаев, переставая бегать по ковру.

– Информатору я доверяю полностью. Но имя назвать не могу.

– А кличка? Кто он? Мужчина? Женщина? – возбудился Ратаев и, близоруко всматриваясь в лицо Путиловского, начал вести допрос.

– Леонид Александрович, полно вам. – Путиловский встал из кресла, чтобы уравнять положение. – Вы же знаете, что я не должен никому ничего говорить. Информатор надежнейший, ему я верю как самому себе. И это все, что я могу добавить.

– Вы верите себе? – удивился Ратаев.

– Иногда.

– Вы счастливчик! А я себе вот нисколечко не верю.

– Вам надо отдохнуть в Ницце, – сказал Путиловский со знанием дела.

– Я собирался… – вздохнул Ратаев. – А тут вы с такими вот подарками… Я пока не располагаю подобной информацией, хотя у меня есть информатор получше вашего. Надо будет послать шифрограмму Зубатову. Если сведения совпадут, будем действовать. Этим займусь я. А вы продумайте, как и кого будем охранять.

– Я уже прикинул. Сипягин защищен Министерством… У него своя охрана, секретари, да и сам мужик не промах. А вот Победоносцев…

– Да-да, вы правы! Организуйте охрану обер-прокурора. Он реалист, он поймет. Кстати, что за кличка у вашего информатора?

– «Философия»! – не моргнув глазом, с ударением на предпоследнем слоге выпалил Путиловский и сам подивился собственной находчивости.

– Смешно! – оценил репризу драматург. – Посмотрите, какие я тут вавилоны наклеил!

И повел Путиловского, как заядлого театрала, в угол собственного кабинета. Там на чайном столике под полотняной накидкой был спрятан макет театральной сцены с игрушечными человечками, вырезанными из плотного светлого картона. Человечки на подставках, окруженные игрушечной мебелью, спокойно ждали своей драматической участи.

Странно было видеть эту декорацию в кабинете чиновника, занимающегося политическим сыском по всей Российской империи. Но Путиловский был посвящен в театральные увлечения Берникова – под таким псевдонимом шли пьесы Ратаева – и ничуть не удивился.

– Я тут надумал писать одну многонаселенную историческую пиэсу, – Ратаев-Берников вошел в азарт и стал быстро двигать фигурки. – И понял, что не владею пространством! Забываю про персонажей: кто где стоит, куда должен двигаться. Пришлось вот вспомнить гимназию, порисовать, поклеить. Просто в каких-то индейцев будто заново играю!

– Ну и как? С виду очень красиво! – польстил автору Путиловский.

– Вы знаете, помогло чрезвычайно! Уже дописываю второй акт.

– Завидую вам, – искренне признался Путиловский. – Я пробовал писать – путного не выходит.

– Ничего-ничего! Поработаете у нас – такие сюжеты появятся, куда там Шекспиру! А может, отдадите мне своего информатора? – не выдержал Ратаев.

– Леонид Александрович! Да рад бы, но она только со мной хочет общаться, – слегка приукрасил действительность Путиловский.

– Ага! – обрадовался Ратаев. – Значит, все-таки женщина? Шерше ля фам! Удачи! Жду информацию!

Ободренный напутствием начальства, Путиловский пошел в свой кабинет. Отдельного входа у кабинета не было, так что он всегда первым делом встречался со своей группой.

На сей раз в комнате за столом сидел один лишь Иван Карлович. Вид у него был какой-то бледный, странный и потусторонний, точно утром ему дали съесть что-то весьма несъедобное. Или неудобоваримое.

– Добрый день! Где Медянников? – с порога спросил Путиловский.

Берг поднял голову от микроскопа. На лице его явно читался ужас, губы посинели и дрожали.

– Добрый день… Он с нарочным прислал записку… Его радикулит свалил после вчерашней прогулки, денек дома побудет.

В другое время Путиловский обязательно обратил бы внимание и расспросил Берга о причинах столь бледного вида, но сейчас он только чертыхнулся: Медянников был нужен весьма и весьма срочно!

– Я поехал к нему! Буду через два часа.

И Путиловский исчез за дверью, оставив Берга наедине со страшной проблемой. А проблема была действительно неразрешимая, по крайней мере в той системе моральных координат, которой Берг до сей поры пользовался достойно и непогрешимо.

Все началось с того, что по прибытии в Департамент Берг впал в прострацию, каковая характеризует все влюбленные теплокровные организмы (что касается пресмыкающихся, на сей счет точных данных нет). Прострация обычно сопровождается острым желанием видеть если не сам предмет любви, то какой-нибудь предметик, так или иначе связанный с основным источником раздражения любовных желез. Платочек, письмецо там или что-нибудь попроще – скажем, прядку волос с темечка или родничка (если речь идет о дитяти!).

Ничего такого неопытный Берг срезать с Амалии не успел, и у него начались любовные ломки. Он выпил подряд несколько стаканов воды – не помогло. Сделал комплекс шведской гимнастики, после чего выпитая вода проступила по всему телу, – тоже не помогло. Сходил в тир, стрельнул раза три – стало совсем плохо, ибо вспомнилась теплая щека Амалии, запах мятных лепешек и мизинчик невыразимой прелести.

И тут его пробило с головы до пят: у него же есть письмо с угрозами, на котором он собственноручно сделал отпечаток указательного пальчика этой неземной девицы! Как же он мог забыть о таком подарке судьбы? Молнией пронесясь из подвала, где располагался тир, сквозь вереницу коридоров к собственному столу, Берг дрожащей рукой включил подсветку, настроил окуляры, положил на предметный столик вышеуказанную улику, перевел дух и припал округленным от блаженства глазом к бронзовому под глазнику.

Более чудного зрелища микроскоп еще не видел! Пальчик оставил аккуратный отпечаток, более похожий на виноградинку из «Песни песней»: «Как ты прекрасна, моя возлюбленная… стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти». Все влюбленные мира счастливы одинаково, и в эту секунду Иван, сын Карлов, ничем не отличался от Соломона, сына Давидова, царя Израильского…

Берг рассмотрел часть тела любимой и так и этак, пофантазировал об остальных пальчиках, не позволяя своему разнузданному воображению забираться дальше нравственных пределов. Он сосчитал все петельки, круги и рогульки, из которых и состоит настоящий папиллярный узор, умилился на характерный детский порез перочинным ножичком, вывел дактилоскопическую формулу и успокоился. Наконец-то у него есть предмет для обожания!

Он аккуратно отрезал ножничками узор любимого перста, наклеил его гуммиарабиком на надлежащую карточку и надписал витиеватым почерком: «Амалия Адольфовна Шпорледер, девица». Полюбовался на творение рук своих и еле удержался, чтобы не украсить скупой документ маленьким сердечком. Затем вложил карточку в изящную рамку кабинетного формата и поставил ее на угол стола, чтобы все время видеть и ощущать сию красоту.

Такая жена потребует в будущем хорошего содержания! «К делу!» – укоротил себя Иван Карлович и решительно занялся «Делом о поджоге складского помещения ф-та А. Ф. Шпорледера». Он записал обстоятельства пожара, ловко и споро нарисовал вероятную картину поджога и приступил к поискам злоумышленника. Потирая руки, он вновь прильнул к окуляру, навел резкость и впился взглядом в папиллярный узор преступника. И тут внезапная слабость охватила его до той поры крепкие члены.

Не веря глазам своим, Берг стал лихорадочно просматривать все отпечатки. И везде – везде! – видел одну и ту же невыносимую картину: знакомые рогульки, завитки и кольца, один и тот же детский порез… Шантажистом, а возможно, и поджигателем была его любимая Амалия!

Как он не сошел с ума – одному Богу известно. Возможно, его спас неожиданный приход Путиловского. Но едва только Павел Нестерович бросил его наедине с надвигающимся безумием, перед Бергом встал один вопрос: застрелиться сейчас же или все-таки попробовать поговорить с любимым существом?

Трезвый голос рассудка советовал стреляться немедленно: дактилоскопия слишком точная наука. Но сердце не хотело верить и пыталось использовать все, даже самые безнадежные попытки. Он встал, подошел к телефонному аппарату, снял эбонитовую чашечку телефона. Рука крутанула рычажок вызова.

– Алло, центральная? Сорок два, тридцать девять… Да, особняк Шпорледеров… Жду.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю