Текст книги "Питерский битник"

Автор книги: Игорь Рыжов

Представьте себе: лето, середина 80‑х. Ты приезжаешь домой с набережных, с «Треугольника» с какой–либо юной герлицей.

Вы слегка пьяны и очарованы друг другом на эту дивную, и так затянувшуюся Белую Ночь.

…Утро. Хочется сказать ей что–нибудь хорошее, одновременно не посылая её на х..й. Да она и так всё знает сама, и нисколько не обижается…

Сами собой рождаются вальсирующие строки:

 
Золото, Вы мое золото,
Хоть я бессеребренник, и Вы это знаете.
День, и гитара расколота,
Вы головою киваете.
 
 
Завтрак: чай и яичница,
Вы ничуть не расстроены, —
В школе Вы были отличницей —
Все в жизни отлично устроено.
 
 
Золото, Вы мое золото,
Ласковое, самоварное.
Вы удивительно молоды,
Всё еще будет, сударыня!
 
 
Я, же – ублюдок редкостный,
Мне всех милей Одиночество.
А Любовь? А Вы скажете: «Хрен ты с ней!»,
Вот Вам мое пророчество.
 
 
Вы еще будете сравнивать
Качество и количество.
Скажут Вам: «Блядь», скажут: «Славная»,
Скажут Вам: «Ваше Величество!».
 
 
Я же – король незатейливый,
В моем королевстве устанете.
В нем, как бы Вы не хотели бы,
Вы королевой не станете…
 
 
Ночь – интересная сводница,
Утро – защитник общественный.
Золото, солнце, негодница,
Будьте ж немного естественней!
 
 
Всё: пол–второго, извольте!
Пальто подаю Вам ловко.
Вот Вам на кофе: не спорьте!
И вот она, остановка…
 

С цветами вообще веселуха полная! Мы с Трёх углов через Медного всадника обычно домой возвращались, а перед ним на решётке всегда такие залежи силоса наблюдались!

От роз – до гвоздик и гладиолусов: новобрачные традицию блюли, да туристы подбрасывали!

Помню долгую дискуссию о том, этично ли это, от памятника цветы тырить:

вывели в оконцовке, что дядя Петя там всё–таки не похоронен, а цветы окрестные менты всё равно к утру сами собирают, да цыганам оптом сбрасывают! Это ж не Пискарёвка!

Гениальный был момент, когда они нас всё–таки повязать решили: Я, набрав любимых роз, первым домчался до Синодской арки, ведущей на Красную, и оглянулся назад (хоть в соляной столп не превратился!).

Там, петляя и перепрыгивая через ограду, вензеля выписывали все остальные, но круче всех был бегущий букет длиннющих гладиолусов в хайкингах: это был Лёшка Боцман, и так невысокий, да ещё и букетик ростом и объёмом с себя прихватил!

Ну, окрестные проходные мы–то получше их знали, так, с вылетом на Бульвар Профсоюзов и обратно, испарились!

А цветы мы, всё–таки, и после постоянно таскали, да и потом на Канал Грибоедова без них никогда не приходили!

Ты говоришь, что сквот на Грибоедова был более уютный? Полностью согласен! Но разгадка тут, скорее, крылась в его отдалённости от «Треугольника» и в обилии других вписок по дороге: кто–то оставался у Ярочкина на Красной, кто–то на Почтамской у Матроскина, кто–то у Крюкова канала вместе с Лёшкой Уфимским, а кто–то не мог пройти мимо Декабристов, где была большая квартира, ныне покойных, Ёза и Янки Ишмуратовых.

В общем, по дороге, отряд то и дело недосчитывался очередного бойца, и до места назначения добирались лишь самые стойкие, такие, как мы с Ингером (Железновым) и Валеркой Блэйком. Причем последние иной раз приносили меня на своих плечах.

На Канале было клёво, даже, кажется, и телефон был! Плюс вечно несливающий бачок унитаза, который мы с Блэйком периодически пытались починить, да только практики из нас хероватые получились: как инженеры по образованию, конструкцию устройства секли на ноль, а вот чтобы качественно исправить…

Недавно вспоминали, как какая то интеллигентная барышня туда зашла, передать кому то что то. А потом, перепуганная, жаловалась, что она по ошибке заглянула не в ту комнату, а там четверо полуобнаженных фавнов вокруг трехлитровой банки пива распевали под гитару оперными голосами из «Мамы» Боярского: «Ля–ля–ля-ля–ля, была я на ярмарке, ля–ля–ля стою у дверей… ля–ля–ля вернулась с подарками…

Ну, я это пел, каюсь, а что до того, что все в трусах (хорошо, хоть в них!) – так ведь лето, жарко было!

Если помнишь, мы с Ингером крайнюю комнату занимали: обычный безмебельный пенал с видом на Канал. Так вот его, как прирождённого дизайнера, отсутствие оной мебели сильно беспокоило: мне на это было – как от Крестов до Алькатраса, два матраса по углам присутствуют, и ладно!

Хрен с ним, если бы он только по поводу неё сокрушался, так нет, творческая натура художника требовала выхода, причём немедленно!

Как–то раз, возвращаясь, то ли с Казани, то ли с Трёх Углов, навестив все попутные пьяные углы и затарившись «Ркацители» по 4 рубля под завязку, с трудом поднявшись по лестнице, открываю дверь в нашу комнату и ни хрена понять не могу: передо мной ОКНО!

Этот гибрид Нимейера и Церетели приволок откуда–то огромную раму от пола до потолка, со стёклами и форточкой (слесарь Полесов, блин, без мотора), и водрузил её ровно посередь комнаты! Намертво!

Я это тогда даже как глюк не воспринял: просто есть преграда, которая мешает мне пробраться к моему матрасику, который мне сквозь неё и виден, к тому же!

Теперь рассказ Ингера:

– Лежу я, никого не трогаю, Кастанеду почитываю. Думаю, вот, сейчас Рыжов заявится, принесёт чего–нибудь (ага, а я уж и костерок развёл, и веточек подбросил, этих, как их там… можжевеловых! Чтобы дымок пах!). Тут открывается дверь и на пороге выплывает тот самый ёжик из сильного тумана, с авоськой сушняка.

Окидывает взором комнату, видит постель, видит препятствие, секунду думает, подходит к раме, открывает ФОРТОЧКУ, просовывает в неё и аккуратно ставит на пол драгоценную ношу, а после с невообразимыми матюгами сквозь неё же втискивается сам!

И ведь влез! И ни одного стекла не побил!

…Чудесное было там место! И балкон, нависающий над каналом, и тополя на набережной, и даже бомжи с алкоголиками по округе какие–то симпатичные!

Порой от набережных мы возвращались всё ж не только на общераспространённые между всеми нами вписки.

Приходит на ум замечательный адрес: квартира Саши Фишмана на улице Социалистической (занесло, блин, диссидента!), название которой служило детерминантой степени опьянения: тут и по трезвяни–то не каждому дано с первого раза произнести, а так – всё, сливай воду!

Его диссидентство, впрочем, было сродни его же постоянной озабоченностью в определённом плане: до кратковременного удовлетворения, после чего оно переходило в постоянную хмурую озадаченность. Дело в том, что Саша очень любил отлавливать барышень где–нибудь в районе «Треугольника», очаровывать их рассказами о «гибели русской демократии» и приводить их домой под покровом ночи на чашку «чего получится».

А, так как он усиленно играл в либерала (или же являлся таковым), то приводил к себе домой – (э-э! с другими целями!) – просто переночевать, подкормить, да и просто попьянствовать и прочих представителей нашей разношёрстной тусовки, т. е мужское население. В частности, меня и, ныне покойного, Маршала.

И вот тут у него случались накладки…

Дело в том, что мы с Олегом очень быстро просекли, каким макаром пролезть в квартиру без ведома хозяина (P. S ментам: с его же благосклонного к тому отношению!), не дожидаясь его прихода. Всё очень просто: стояк парадной вплотную примыкал к стенке с Сашкиным окном, а перешагнуть из окна на карниз соседнего, нырнуть в форточку, да открыть фрамугу, а потом и входную дверь – ребёнку под силу!

Так ведь ребенку–то – да, ему сам Бог (или кто Там?) велел! И телосложение, и вес и габариты позволяют! А в варианте с нами – чуть сложнее, но, обо всём по порядку…

Накладок было с этой впиской больше, чем одна, я Сашку хорошо понимаю, и даже сочувствую: приходишь домой с очарованной сударыней, а там – два упыря, пожрав всю имеющуюся съедобную и несъедобную провизию, радостно предлагают тебе остатки сушняка, вопрошая: «Пить будешь?».

В ту ночь мы отправились опережать нашего местного Сахарова в компании ещё и Коли Барабанова (группа «Спокойной Ночи!»). Поднявшись на нужный этаж, открыв окно на улицу, я, привычно дотянувшись до соседней форточки, нырнул внутрь.

Фишман не поставил наружную раму на верхний и нижний замки…

Фрамуга, тоскливо скрипнув, начала поступательно–возвратные движения, стеная всеми своими дореволюционными петлями (Господи, хорошо не современными, сделаны на совесть!). Я застрял, не имея точки опоры, как Винни Пух в норе у Кролика, правда, задницей наружу, и хмуро раскачивался на уровне четвёртого этажа дома дореволюционной постройки на оконной раме.

Маршал, желая мне помочь, стал ловить меня за ноги и запихивать внутрь, а Коля с криками: «На х. й, на х. й, к терапевту!», умчался ку

да–то вниз, кажется, с концами.

Главное – манёвры! Внутрь мы, конечно же, попали, хорошо хоть трупаков Сашке под окнами не обозначили!

Шувалово… Ежели разобраться, прикольное место. Рядом – Поклонная гора, последний костёр Распутина, церковь баптистская, Валера Баринов там в «Трубном зове» играл, дача Бадмаева, дача, на которой попа Гапона порюхали, бывшая лодочная станция на третьем озере рядом с тем местом, где кабачок располагался, и Блок «Незнакомку» написал (хорошей памятью на текст, даже зарифмованный, я никогда не отличался, своих–то не помню, мне всегда проще новое написать. Помнится на выпускных экзаменах по литературе надо было стихи заучить.

Так я их автоматом на музыку положил. Ту же «Незнакомку» – на Бобовскую «Зачем меня ты надинамил…». Она же и досталась.

Помню обрадовался, набрал воздуха и… запел. Негромко, но ощутимо, так что до последней парты пробирало: «По вечерам над ресторанами».

Закончил приплясывая.

Но недаром моя литераторша вместе с Тамарой Максимовой училась, да мне пропуска на все Музыкальные Ринги выбивала на запись, отсмеявшись, «пять» поставила.

В доме напротив школы Сергей Скачков из «Землян» жил, пару раз с нами, пацанами, пообщался, после чего, обладая каким–никаким музыкальным слухом я понял, что у них поёт отнюдь не Игорь Романов.

Вообще я любил народ с Финбана к себе на электричке привозить: приедешь в Шувалово, десять минут в горку по обычной деревеньке и раз – Город, отделённый Выборгским шоссе.

…………………. Но речь не об этом. По другую сторону железнодорожного переезда раскинулась настоящая деревня, где уютно расположились художники и мы у них периодически ночевали.

Один из них (назовём его Гена), устав от хронических запоев, где–то с похмелья прочёл о пользе козьего молока. О полезном и очистительном его воздействии на почки, печень, селезёнку и прочий ливер, да загорелся желанием приобрести себе оную животину в хозяйство.

Пахал как два Папы Карло, но накопил и однажды приволок откуда–то симпатичную молодую, ещё не рожавшую козочку. А лактация, э-э, после определённых событий начинается. Гена этого не учёл.

Здесь и закрался ма–а–аленький подвох. Живность молоко отказывалась давать напрочь, явно не понимая, что от неё хотят. Да и не было его просто–напросто.

Генины гениальные планы, связанные с чудесным исцелением рухнули в одночасье. Он привычно ушёл в запой, а выйдя, стал искать исход из сложившейся ситуации.

Писать объявы на столбах типа «Ищу козла на пару часов для совокупления. Геннадий. Обращаться по адресу…» – опасно, тут «Удельная» да Фермское шоссе со Скворечником – в двух остановках.

Да ещё и неизвестно, может и до Финбана довезут. А то ещё вдруг «реальные козлы» исполнять желаемое пожалуют.

Заехав как–то к нему перенайтовать, я, узнав о его проблеме, каюсь, несколько цинично предложил ему трахнуть её самому:

– Ген, своими силами! А что? Исходя из химического состава твоего организма, она по вечерам будет тебе портвейн давать, да ещё разнообразный – от «72» – го до «Трёх семёрок», а по утрам пивком оттягивать!

…Прошло уж двадцать лет. Как там Гена, как коза, да и там ли?

Изменилось всё.

* * *

«Пёсья улица». Кстати, там и Вовка Скрип жил. Между проспектами Луначарского и Северным. Бывшая, то ли Школьная, то ли Учебный переулок. Яйца бы оторвать тому, кто эти переименования затеял в своё время!

Сам на почте был свидетелем неоднократно, когда бабушку, получающую перевод, спрашивали:

– А на какой вы улице живёте, «уважаемая!»?

– На Пёсьей, деточка, на Пёсьей!

Там ещё соседняя улица есть – Сантьяго–де–Куба. Так как прикажешь именовать её жителей: Сантьягодекубинцы?

Вообще, велик район, известный своей неистребимой гопотой, на весёлые названия: улица Композиторов, Асафьева (балет «Бахчисарайский фонтан»), Прокофьева, Луначарского (не люблю, гада, но уважаю), Художников, проспект Просвещения, Культуры и пр… Такое ощущение, что дети, родившись в этом оазисе, должны прочувствовать себя уже почти на Монмартре! Хрен с два, уж мне поверьте!

Топонимика с культурой отнюдь не связана, она с ней едет в соседних электричках, но по разным веткам!

У Скрипа, помнится, в детстве был первый в моей жизни случай телепортации. Как–то, после репетиции, укушались у него дома, уснули, а поутру Вовка побежал в соседний универсам за пивом. Вернувшись с ним, он ошизенно заявил:

– Рыжов, с дивана не падай, мы с тобой на другой улице!

Я твёрдо помнил, что в ночи мы никуда не перемещались, «чёрных» приходов у него тогда ещё не было, и мы, поправившись, пошли читать вывески. Всё было правильно: улица Вилле Песси.

Вернувшись домой и, догнав ещё, мы полезли во всяческие энциклопедии, дабы выянить: Вилле Песси – это он, она, или вообще, абстрактное понятие, сродни соседней Сантьяго–де–Куба.

Выяснилось, финский коммунист. Вовка взвыл:

– Блин, у тебя в этом грёбаном районе два флэта на улицах с человеческими детерминантами: Художников и Композиторов! А мне–то за что???

Вообще, в весёлом райончике я прописан, а, сейчас вынужденно осел! Дворами до дома хрен доберёшься: упоят в зюзю!

Хотя, для меня это не фактор – как–то на Петроградке помойное ведро, совмещая с покупкой хлебо–булочных изделий, в тапочках, три дня выносил. Но я честно из Таллина отзвонился, сказав, что «чёрного» нет, и выложил полтора десятка других наименований! А кроссовки мне по дороге купили, плюс ведро, заныканное во дворе, никто так и не стырил!

И народ там весёлый! Так как нам всем уже в районе «сороковника», то, обучаясь в своё время со всеми местными гопниками в одной школе, носил им передачки, по причине их предпосадки по очередной «хулиганке» в «предвариловку», то собирали «поросят» уже на зону.

Шли годы. Теперь отправляются посылки их детям, закрытым по малолетке на Лебедева…. Круг замкнулся…

Всяк человек – Вселенная, кем бы он ни был, а вот пустит он тебя туда или нет, да захочешь ли ты туда заглядывать, проблема обоюдная: ты ему до поры так же по барабану!

Ищите Солнца в Небе, пока глаза не ослепнут, а, ведь его отражения и на земле хватает! Люди, и, причём разные, и каждый, порой, носитель какого–то одного нехватающего именно тебе Слова!

Это как открываешь хорошо знакомую книжку и случайно находишь то, чего раньше в ней не видел, потом открываешь её снова – и находишь ещё и ещё.

И слова приобретают уже иное значение, и откладывать её подальше за другие – рука не поднимается.

Мы – тоже те же люди, и дело не в них, а в нас. Общей культуры не было, а было общее АНТИИНФЕРНО (внутреннее подсознательное сопротивление, которое я и называю недеструктивным пофигизмом), что и могло объединять людей, в глазах которых читалось своё, пусть слегка искажённое отображение!

Антураж присущ всему, и подводные камни тоже, но ни он, ни они не являются правдой: она в том, что ты задумавшись, просто шёл в Сайгон, сам не осознавая этого, и или проходил, или оставался: кто–то за первым столиком, а кто–то намного дальше.

* * *

Как–то пошли мы с Максом Купчевским вызволять в очередной раз Сашку Салата на Каляева, 15, где нам был вручён наголо бритый Сашка со справкой: «Выдан бомж. 1 шт.»

Жаль, в бытии затерялась!

* * *

Кстати, кто Прокопа Минского видел последний раз? Меня с ним тот же Штирлиц в 80‑е познакомил. Замечательный крымско–татарский еврей белорусского происхождения (бывают и такие парадоксы!). Помнится, поехали мы с ним тогда в Московию, «Караван Мира», что ли, досматривать? Стоянка у них была ещё в Парке Горького в натовских палатках.

Ужрались до такой там степени, что ночью пошли к Мавзолею с бэйджиками, аки форины, мумию отсматривать.

Ё-моё! Сотни раз в Москве был, а этого леща полукопчёного лицезреть так чести и не удостоился! Стоим мы с Прокопом на Красной Площади, в Мавзолей нас не пускают по определению и режиму работы (зато сортир на ней был открыт, хоть туда сходили. Мать моя! Это не сортир был, а филиал Колонного зала Дворца Советов или, там, Съездов – я в этой херомундии никогда не разбирался! Эскадрон гусар вместе с лошадьми мог бы разместиться!), плюём на это дело и разворачиваемся.

Выходим через спуск к речке, присаживаемся на парапет перекурить, и тут Прокоп выдаёт:

– Представляешь! Вот мы здесь сидим с тобой в праздном настроении, догоняемся потихоньку на этом историческом месте, а, ведь несколько сотен веков тому наши пра–пра–прадеды у стен этой крепости кровь проливали!

На что я, отхлебнув ещё, слегка уточнил: – А с какой стороны?…

И в тихом задумчивом молчании стали перемещаться в сторону Ленинградского вокзала…

* * *

Лёша Охтинский и Женя Джексон.

Сакко и Ванцетти, Гржимилек и Вахмурка, Болек и Лёлек…

С той поры, как я потерял их из виду, они были также неразлучны, плюс на определённой стадии запоя стали похожи, как два ботинка: пара одна, только каждый со своим заворотом.

Однако, по порядку.

Фамилия Охтинского – Бобров, и представляясь незнакомым дамам, он всегда говорил:

– Меня зовут Лёша, Бобров! А так как я ещё и немножечко рисую, то мои друзья зовут меня: Бобров – Водкин!

Какой он был художник (ещё раз извиняюсь за прошедшее время, просто туда переношусь) – это отдельная история, но степень его обязательности была линейно пропорциональна уровню его раздолбайства. В конце 80‑х или начале 90‑х получили мы с женой заказ из Норвегии на роспись всяческих изделий: матрёшек, брошек, и прочего. Сгоняв в Москву в Измайлово за заготовками, стали подряжать всех знакомых художников, дабы управиться в срок и дать тем заработать.

Вспомнили о Лёшке и вручили ему шкатулки…Основная его особенность была в том, что сердиться на него было абсолютно невозможно, по крайней мере, долго. Шкатулки он не принёс ни в срок, ни через неделю, никогда. А где–то через пару месяцев встретился нам в пивбаре на «Жуках» с такими невинными и страждущими глазами, что, простив всё, пришлось похмелять его, родимого. Ну жил он так!

А жил он на Охте, кажется, в трёхкомнатной квартире, где и напивался до полного отторжения остальным пространством и окружением (кстати, говорили, там и окончила свои дни Таня Каменская).

Как–то, лёжа вповалку у него на диване, на приходе, на вынужденных подсознательных стремаках, открываем глаза и видим хозяина квартиры, словившего не одну стайку белочек, с топором в руках. Не имея сил пошевелиться, кто–то, или Тони, или Аргентина, произносит:

– Уйди, Раскольников к своей старушке! – и мы захрапели дальше. Выжили. Привычка.

Что у Охтинского, что у Джексона бывали периоды ремиссии, когда они не пили почти ничего и выглядели относительно цивильно.

Лёшка стирал свой светлый плащ и свитер, Женька – рубашку и гладил брюки, доставал свои очки в золотой оправе, оба чистили ботинки и приезжали к Сайгу, Гастриту или Огрызку.

Но сил на благопристойность хватало ненадолго. Где–то через месяц (или раньше!) они уже были прежними. Джексон летом вообще босиком ходить предпочитал, считая, что «так ноги лучше дышат, да и с носками проще», а Лёшкин плащ расцветкой начинал смахивать на скатерть после двухнедельного загула.

Но всегда приходила Осень.

Как и приходило неоднократное желание «опять бросить пить!». И они уезжали трудниками в какой–нибудь монастырь, где, порой, держались до тёплых дней. Не знаю, насколько это было постоянно, но несколько лет это работало как система.

Но суть, то есть натуру, не обманешь: отбыв там тот или иной срок (порой, продолжительный – устанавливали себе сами или их просто гнали за нарушение режима), они всегда возвращались обратно и колесо вращалось заново, без них было бы в чём–то скучно, как и без каждого из нас!

Ничего не знаю об их нынешней судьбе, надеюсь на только хорошее. Я просто запомнил их такими: в чём–то несуразными и просто замечательными!

 
На босую ногу в калошах,
В когда–то хорошем плаще,
Стоял у Сайгона Алёша:
Художник, эстет и вообще.
 
 
А через дорогу, небритый.
Томясь несвареньем души.
Евгений стоял у Гастрита,
Как гений похмельных вершин.
 
 
Секунды неспешно бежали,
И, к вечеру Судного Дня,
Вдвоём они нежно лежали
На Эльфе, скамейку обняв…
 

С Любовью, Рыжов!